10
Всю ночь кошка смотрела на него злыми немигающими глазами. Ее холодный взгляд смущал Рудольфа: он чувствовал себя неуверенно, когда кому-то не нравился, пусть даже кошке.
Он пытался завоевать ее расположение: лишний раз подливал в миску молока, гладил, приговаривал: «Хорошая киса, хорошая», но кошка знала, что все это притворство, и, свернувшись в клубочек, обдумывала план убийства.
Отец уехал три дня назад. Из Элизиума не поступало никаких известий, и Рудольф не знал, сколько еще ночей ему придется спускаться в подвал, стоять у раскаленной печи в мучной пыли и ворочать немеющими руками тяжеленные противни с булочками. Он не понимал, как отец мог выносить это всю свою жизнь год за годом. Уже после трех ночей в пекарне Рудольф совершенно обессилел, лицо у него осунулось, под глазами появились синяки. Утром ему по-прежнему приходилось вставать в пять часов и на велосипеде развозить булочки покупателям. А после этого еще школа… Завтра экзамен по математике, а у него даже не было времени к нему подготовиться.
Весь потный, в муке, сражаясь с огромными жирными противнями, Рудольф превратился в призрачное подобие собственного отца, он шатался под бременем наказания, которое его отец покорно сносил шесть тысяч ночей. Хороший, преданный сын… Плевать ему на это. Он горько сожалел, что по праздникам, когда работы в пекарне бывало особенно много, помогал отцу и почти выучился его профессии. Томас куда умнее — пусть семья катится ко всем чертям. И какие бы у него ни были неприятности — получив телеграмму из Элизиума, Аксель ничего не объяснил Рудольфу, — Томасу все-таки сейчас лучше, чем его брату, покорно выполняющему сыновний долг в пышущем жаром подвале.
А уж про Гретхен и говорить нечего — шестьдесят долларов за то, чтобы просто пройтись по сцене три раза в неделю…
Рудольф подсчитал, какой приблизительно доход приносила Джордаху пекарня и оказалось, что за вычетом арендной платы и прочих расходов, включая тридцать долларов вдове, торговавшей сейчас в булочной вместо заболевшей матери, прибыль составляла всего шестьдесят долларов в неделю. Он тут же вспомнил, как в Нью-Йорке Бойлан только за один их ужин в ресторане заплатил двенадцать долларов. А сколько еще за выпитое ими в тот день!
С остервенением он сунул в духовку следующий противень.
Его разбудили голоса. Он застонал. Неужели уже пять часов? Так быстро? Машинально поднялся с кровати и с удивлением заметил, что одет. Он тупо потряс головой — как это так? Мутными глазами взглянул на часы — четверть шестого. Только теперь до него дошло — сейчас не утро, а вечер. Вернувшись из школы, он бросился на кровать, чтобы немного отдохнуть перед ночной работой, и не заметил, как уснул. Послышался голос отца. Значит, тот вернулся, пока он спал. У него тотчас мелькнула эгоистическая мысль: сегодня ночью работать не придется. Он снова лег.
Снизу доносились голоса. Один высокий, возбужденный, другой низкий, пытающийся что-то объяснить. Мать с отцом ругались. Он слишком устал, и ему все было безразлично, но заснуть он уже не мог и невольно стал прислушиваться.
Мэри Пейс Джордах перебиралась в комнату Гретхен. С трудом переставляя больные ноги, она выносила из спальни, которую ненавидела двадцать лет, все свои вещи и сваливала их на кровать, где когда-то спала Гретхен.
— Хватит, — бубнила она свой нескончаемый монолог, — с этой комнатой покончено. Я, конечно, опоздала на двадцать лет, но теперь уж наконец избавилась. Никому нет до меня никакого дела. С сегодняшнего дня буду жить, как захочу. Больше не собираюсь плясать под дудку дурака, который — подумать только! — ездил через всю страну, чтобы отдать совершенно незнакомому человеку пять тысяч долларов! Сбережения всей жизни! Моей жизни. Я гнула спину день и ночь. Во всем себе отказывала. Чтобы скопить эти деньги, состарилась раньше времени. Мой сын собирался поступать в колледж, стать джентльменом. А теперь он никуда не поступит и никем не станет, потому что моему распрекрасному муженьку приспичило показать свое благородство и отдать миллионерам в Огайо тысячи долларов, чтобы его драгоценный братец с толстухой женой не краснели, отправляясь в оперу на своем «линкольне».
— Я сделал это не ради своего брата и не ради его толстухи, — сказал Аксель Джордах. Он сидел на кровати, бессильно свесив руки между колен. — Я уже объяснял тебе, я сделал это для Руди. Какой ему смысл поступать в колледж, если потом вдруг выяснится, что у него брат в тюрьме?
— А ему там самое место. Если ты намерен отдавать по пять тысяч долларов каждый раз, когда его хотят посадить в тюрьму, бросай пекарню и займись лучше нефтяным бизнесом или стань банкиром. Ты наверняка думал, что делаешь доброе дело, когда отдал этому человеку деньги! Небось еще и гордился! Как же! Твой сын. Яблочко от яблони… Весь в отца. Одной девушки ему мало! Нет, он же сын Акселя Джордаха! Ему подавай сразу двоих! Что ж, если Аксель Джордах хочет показать, что он великолепный мужчина в постели, пусть лучше подыщет себе пару девочек-близнецов. В этом доме ему больше ничего не перепадет. Моя Голгофа кончилась.
— Господи, — вздохнул Рудольф. — Голгофа?
— Мерзость! Скотство! — взвизгнула Мэри. — Из поколения в поколение. Твоя дочь тоже хороша — шлюха! Я видела деньги, которые она получила от мужчины за свои услуги. Восемьсот долларов! Я их видела собственными глазами. Она прятала их в книге. Восемьсот долларов! Твои дети продают себя задорого! Ничего, я теперь тоже назначу себе цену. Если тебе от меня что-нибудь нужно, если хочешь, чтобы я торговала в булочной или пускала тебя к себе в постель, — плати! Мы платим этой вдове тридцать долларов в неделю, а она выполняет только половину моей работы — ночью она спит у себя дома. Так вот, моя цена — тридцать долларов в неделю! И это еще по-божески. Но только сначала верни мне то, что ты уже задолжал. По тридцать долларов в неделю за двадцать лет — это тридцать тысяч. Когда положишь эти тридцать тысяч мне на стол, тогда и буду с тобой разговаривать, не раньше. — Она схватила последние узлы со своими вещами, стремительно вошла в комнату Гретхен и с шумом захлопнула за собой дверь.
Джордах покачал головой, встал и, хромая, поднялся к сыну. Тот лежал на кровати, глядя в потолок.
— Ты, наверно, все слышал? — спросил Джордах.
— Да.
— Извини, — не глядя на него, сказал отец. — Ну ладно. Я схожу в булочную, посмотрю, как там дела.
— Я вечером спущусь тебе помочь, — сказал Рудольф.
— Не надо, спи. Там тебе делать нечего. — И он вышел из комнаты.