23
На следующий день город был тих, как кафедральный собор утром в понедельник. Тишайший покой после бунта. Кроме горстки арестованных на месте преступления, у всех возможных участников осады оказалось незыблемое алиби. Клубный сад, будто истоптанный стадом бизонов, имел плачевный вид, но жилищам белых сахибов не было нанесено никакого ущерба; да и сами они не пострадали, за исключением разве что мистера Лакерстина, который в самом начале событий куда-то пропал вместе с бутылкой виски, а под конец был найден, в стельку пьяный, под бильярдным столом. Вестфилд и Веррэлл успешно вернулись с розысков, доставив двоих убийц Максвелла (или, во всяком случае, пару крестьян, вполне годных для виселицы). Правда, городские новости чрезвычайно опечалили Вестфилда: снова был настоящий бунт, и опять без него! Просто какой-то злой рок – никогда ни единого человека не застрелить! Эх, досада! Отклик Веррэлла на ночные события ограничился репликой о «чертовском нахальстве» этого Флори, штатского, посмевшего отдать приказ военным полицейским.
Дождь лил и лил. Проснувшись под стук капель, Флори в сопровождении верной Фло поспешил на прогулку. Вдали от жилья он скинул одежду и подставил тело струям воды. С удивлением он обнаружил на коже множество синяков, зато дождевой душ мигом смыл все следы потницы. Ливни тут выступают просто замечательным целителем. Затем Флори, в хлюпающих ботинках, то и дело стряхивая стекающие с панамы дождевые потоки, отправился к доктору. Небо было свинцовым, шквалистые порывы ветра, словно стремительные эскадроны, проносились по травяному плацу. Проходившие бирманцы, несмотря на широкие лубяные шляпы мокрые с ног до головы, напоминали бронзовые статуи фонтанов. Дорогу уже перерезали десятки оголявших камни ручейков. Доктор сам только вошел с улицы на веранду и тряс над перилами мокрый зонтик.
– Заходите, мистер Флори, заходите! Ахх, вы как раз вовремя! Я только собирался откупорить джин «Старый Томми», поднять бокал за вас, ссьпасителя Кьяктады!
Потом был долгий разговор. Доктор торжествовал; ему казалось, что бурная ночь каким-то чудом восстановила справедливость, разбив интриги подлого судьи, что теперь все пойдет иначе.
– Друг мой! Ведь этот бунт, где проявилось ваше высочайшее благородство, У По Кин не планировал. Состряпав свое геройство уссьмирением своего же якобы мятежа, негодяй полагал, что впредь от любых вспышек он еще более возвысится. Мне сообщили, что при вести о гибели мистера Максвелла радость его была буквально… – доктор попытался поймать слово щепоткой пальцев, – как это говорится?
– Непристойной?
– Да-да, неприссьтойной! Он чуть ли не пустился в пляс, вообразите только жуткое зрелище? Приговаривал: «Вот сейчас и деревенский мятеж примут всерьез». Что негодяю человеческая жизнь? Но вот настал конец его триумфам! Прерван взлет этой подлой карьеры!
– Отчего бы?
– Как же, как же, мой друг! Не он, а вы теперь иссьтинный, подлинный герой! И даже меня подле вас оберегает некий отблеск вашей славы. Не вы ли всех спасли? Разве не встретили вас вчера европейские друзья как настоящего оссьвободителя?
– Пожалуй, что-то в этом роде наблюдалось. Довольно новые для меня ощущения. Миссис Лакерстин величала меня исключительно «дорогим мистером Флори», обратя свое жало против Эллиса, имевшего неосторожность в сердцах назвать леди «старой каргой».
– Ахх, мистер Эллис порой дейссьтвительно не сдержан в выражениях.
– Меня он почти не шпынял, только очень уж корил за приказ стрелять поверх голов – это вроде бы противоречит официальным инструкциям. Не угодил я ему лишь одним: «Чего ж не пристрелил хоть несколько ублюдков?» – а мои ссылки на опасность для находившихся в толпе полицейских были решительно отвергнуты: «Ну и парочке этих негритосов попало бы? Большое дело!» Однако прежние мои грехи полностью прощены. Макгрегор даже цитировал что-то возвышенное на латыни, видимо, из Горация.
Полчаса спустя Флори шагал в клуб, чтоб окончательно, как накануне обещал ему Макгрегор, уладить вопрос с избранием доктора. Все трудности сейчас исчезли. Пока помнится нелепый вчерашний бунт, ему позволят что угодно, войди он и вознеси хвалу Ленину – проглотят и это. Роскошный дождь лился по телу сквозь промокшую одежду. Упоительным, позабытым за месяцы жестокой засухи ароматом благоухала земля. В истоптанном саду мали, подставив согнутую спину барабанящему дождю, делал новые лунки для цинний; большинство цветов было загублено. Элизабет стояла на боковой веранде, словно ждала. Он снял панаму, пролив с нее целый водопад, и поднялся к девушке.
– Доброе утро, – сказал он, слегка напрягая голос в шуме ливня.
– Доброе утро! Так и не утихает, просто потоп!
– Что вы, вот подождите до июля, тогда с небес обрушатся воды всего Бенгальского залива.
Конечно же, раз они встретились, пошла беседа о погоде. Однако лицо ее говорило нечто помимо тривиальных фраз. Со вчерашнего вечера она вообще совершенно изменилась к нему. Флори набрался смелости:
– Куда вчера угодил камень? Еще болит?
Она протянула и позволила взять свою руку. Вид у нее был ласковый, даже покорный. Шансы его внезапно очень возросли; преувеличенный вчерашний подвиг, понял он, может сейчас, заслонив даже историю с Ма Хла Мэй, вновь представить его укротителем буйволов, победителем леопардов. Сердце застучало, он сжал ее ладони в своих.
– Элизабет…
– Нас увидят! – быстро, но нисколько не сердито отняла она свою руку.
– Элизабет, послушайте. Вы получили то мое письмо, из джунглей, после нашего… несколько недель назад?
– Да.
– Вы ведь помните, что я написал?
– Да. Мне жаль, что я тогда вам не ответила, только…
– В те дни вы не могли, это естественно. Но я хочу напомнить, что там говорилось.
Говорилось там, разумеется, о том, как он ее любит и, что бы ни случилось, будет любить всегда. Они стояли близко, лицом к лицу, и он вдруг, как во сне (миг этот и запечатлелся обрывком волшебных сновидений), обнял, поцеловал ее. Она прильнула на секунду, но тут же, откинувшись, помотала головой – то ли боялась чужих взоров, то ли уклонялась от мокрых усов. И быстро, не сказав ни слова, исчезла за дверью клуба. Что-то грустное мелькнуло напоследок в ее глазах, однако она явно не гневалась.
Он тоже пошел в клуб, столкнувшись у дверей с чрезвычайно благодушно настроенным мистером Макгрегором, который улыбчиво приветствовал «явление в Рим героя славного!», после чего, уже серьезно, повторил благодарные поздравления. Пользуясь случаем, Флори весьма живо поведал о благородной роли доктора: «Отважно ринувшись в толпу бунтовщиков, бился как тигр…» И это было недалеко от истины, доктор на самом деле рисковал жизнью. Рассказ произвел впечатление на мистера Макгрегора, как и на остальных, прослушавших историю чуть позже. Во все времена ручательство одного европейца за уроженца Востока помогало последнему больше, чем сотни свидетельств его соплеменников. Тем более что нынче мнение Флори имело особый вес. Фактически доброе имя доктора было восстановлено, и вопрос о его приеме в клуб можно было считать решенным.
Формально, однако, дело все-таки до конца не завершилось, поскольку тем же вечером Флори уехал в джунгли. Округ был теперь надолго гарантирован от каких-либо мятежных волнений: во-первых, по причине дождей, призвавших крестьян на пашни, а во-вторых, из-за раскисших, не позволявших собираться толпами дорог. В Кьяктаду Флори полагал вернуться дней через десять, как раз к очередному приезду падре. Честно говоря, не хотелось видеть возле Элизабет Веррэлла. Вся горечь унизительно терзавшей ревности после полученного от девушки прощения, как ни странно, испарилась. Веррэлл мешал лишь своим временным присутствием. Даже картины, рисующие ее в объятиях лейтенанта, перестали мучить, ибо недолго уже им осталось воплощаться. Ясно стало, что никакого предложения со стороны благородного офицера не последует; такие кавалеры не женятся на бедных барышнях из глуши на окраинах Империи. Он скоро бросит ее, и она вернется – вернется к Флори. И это виделось прекрасной, счастливейшей развязкой. Смирение подлинной любви способно простираться до жутковатой беспредельности.
У По Кина захлестывала ярость. Дурацкая самостийная осада не выбила его из колеи, но подбросила горсть песочка в буксы отлично смазанных колес. Хлопоты по очернению доктора приходилось начинать заново. Младшему писарю Хла Пи понадобился острый бронхит, чтобы целых два дня, не отвлекаясь на службу, кропать дружеские сообщения, уличая доктора во всем, от гомосексуальных пристрастий до кражи почтовых марок! Полное законное оправдание содействовавшего бегству Нга Шуэ О тюремного стража изъяло из кошелька судьи целых двести рупий на свидетелей! Анонимки подробно доказывали Макгрегору, как вероломно действовал Верасвами, подлинный организатор побега, чтобы переложить вину на бедного, беззащитного подчиненного! Но результаты не утешали. Вскрытая депеша Макгрегора комиссару, где речь шла об обстоятельствах мятежа и доктор характеризовался как человек «весьма благонадежный», вынудила собрать экстренный военный совет.
– Время решительно ударить по врагу! – заявил У По Кин на утреннем совещании тайного штаба.
Присутствовали, расположившись на веранде судейского дома, Ма Кин, Ба Сейн и подающий большие надежды юный смышленый Хла Пи.
– Перед нами стена, – продолжал У По Кин, – и стена эта именуется «Флори»! Кто мог ожидать, что жалкий трус не бросит индийского дружка? Увы! И пока Верасвами под такой защитой, мы бессильны.
– Я говорил с барменом клуба, сэр, – доложил Ба Сейн. – Сахибы Эллис и Вестфилд по-прежнему против избрания доктора. Может, они опять, когда о бунте будут меньше помнить, начнут ссориться с Флори?
– Ссориться-то они начнут, как же им с ним без ссор. Но тем временем дело будет сделано. Глядишь, и впрямь протащат докторишку! Мне тогда только умереть от бешенства. Нет! Остается нам одно – прихлопнуть самого Флори!
– Самого, сэр? Он же белый!
– И что? Случалось мне и белых повалить. Разок хорошенько опозорить сахиба, и приятелю-индусу тоже конец. Я должен растоптать Флори, я буду его топтать, я растопчу его так, что он и вообще в свой клуб больше не сунется!
– Сэр! Он белый! А мы? Кто же поверит нашим обвинением?
– Стратегической мысли у вас маловато, уважаемый Ба Сейн. Не обвинять белого, а поймать in flagrante delicto – на месте преступления. Публичным позором пригвоздить! Только решить бы, как тут взяться. Теперь тихо, я буду думать.
Повисла пауза. У По Кин застыл, пристально глядя на завесу дождя, руки за спиной, ладони на выступе мощных, громадных ягодиц. Трое советников, затаив дыхание, не сводили с него глаз, несколько обескураженные дерзкой идеей, в ожидании некоего сногсшибательного хода. Сцена напоминала известное полотно (кажется Месонье), изображающее Наполеона в Москве: император задумчиво изучает карту, а маршалы, с треуголками в руках, застыли в благоговейном ожидании. Но У По Кин, конечно, оценивал ситуацию прозорливее французского императора. За две минуты план созрел, и лицо обернувшегося судьи просияло. Пускаться в пляс, как говорил доктор, он не собирался, фигура его для танцев не годилась, однако повод поплясать возник. Подозвав Ба Сейна, судья несколько секунд шептал что-то ему на ухо.
– Думаю, как раз то, что нужно, – вслух подытожил он.
Широкая ухмылка расплылась по лицу не умевшего, казалось, улыбаться помощника.
– И всех расходов лишь полсотни рупий! – ликующе добавил У По Кин.
План, детально развернутый перед аудиторией, получил горячее одобрение. В перекатах радостного смеха зазвенел даже тоненький голосок Ма Кин, постоянно огорчавшейся из-за дурных поступков мужа. План действительно был хорош. Точнее – гениален.
А с неба лило и лило. Вторые сутки Флори жил в лагере, вторые сутки шумел дождь, то слегка успокаиваясь и сеясь английской моросью, то исторгаясь из немыслимо изобильных облаков бешеными потоками. Дня не прошло, а долгожданный ливень своим беспрерывным стуком по крыше уже начал сводить с ума. Проглядывая в просветы туч, солнце яростно парило землю, и от жарких болотных испарений тут же начинало лихорадить. Набухшие коконы прорвались ордами летучих насекомых; неисчислимо развелось меленькой мерзости, так называемых гнусяшек, заполонивших дома, кишевших на обеденных столах и превращавших еду в пакость. Элизабет все еще выезжала вечерами с лейтенантом, если дождь не хлестал уж слишком сильно. К причудам климата Веррэлл был равнодушен, его лишь раздражала грязь, пачкавшая пони. Так прошла неделя. Никаких новых слов, никаких изменений в отношениях, ни намека на ежедневно ожидавшееся предложение руки и сердца.
Между тем просочилась страшная весть: представителю комиссара сообщили, что Веррэлла отзывают из Кьяктады (отряд военной полиции остается, но офицер будет прислан другой). Точная дата, правда, не указывалась. Элизабет мучила тревога. Должен же он ввиду близившегося отъезда сказать ей наконец что-то определенное? Задать прямой вопрос или хотя бы узнать у него, верны ли слухи о его отъезде, она, разумеется, не могла. Сам же он не говорил ничего. Затем однажды вечером лейтенант в клубе не появился. Не увидела его Элизабет и назавтра, и через день.
Ужаснее всего была необходимость лишь молча, пассивно ждать. В течение последних недель почти неразлучные, Элизабет и Веррэлл некоторым образом оставались достаточно чужими. Упорно сторонясь четы Лакерстинов, лейтенант ни разу не зашел к ним, что соответственно исключало визиты или хотя бы записки к нему. Утренние его тренировки на плацу тоже прекратились. Да, ничего иного, кроме ожидания, когда он сам объявится. А когда? И когда же предложение руки и сердца? Ах, ведь он должен, должен! В это тетушка с племянницей (ни словом не касаясь запретной темы) веровали дружно и свято. Трепещущая надеждой, Элизабет изнывала. Господи милосердный, помоги, задержи его хотя бы на неделю! Еще четыре, даже три прогулки, нет, даже двух хватит, и все будет прекрасно. Господи, смилуйся, поторопи его явиться! Только бы он пришел скорее, он не сможет уйти с обычным «доброй ночи!». Все вечера дамы просиживали в клубе допоздна, прислушиваясь к шагам на крыльце, – напрасно. Злобный Эллис ехидно, понимающе ухмылялся. Но самым мерзким дополнением к мукам стал дядюшка, атаковавший теперь непрестанно. Распутник почти перестал таиться, прижимая и лапая Элизабет чуть ли не на глазах у слуг. Единственным средством обороны оставалась угроза пожаловаться тете; к счастью, ума мистеру Лакерстину не хватало сообразить, что вот это-то для Элизабет было категорически исключено.
На третье утро тетя с племянницей, укрывшись в клубе за минуту до хлынувшего стеной ливня, едва успели отдышаться, как из коридора донеслась твердая офицерская поступь. Дыхание у обеих дам перехватило – он! Расстегивая длинный дорожный плащ, в салон вошел молодой человек. Чрезвычайно бодрый здоровяк лет двадцати пяти, практически без лба, зато с густой пшеничной шевелюрой, красными щеками и, как очень скоро выяснилось, оглушительным смехом.
Миссис Лакерстин издала невнятный шипящий звук, выразивший разочарование. Здоровяк, однако, будучи простым, веселым парнем из тех, что вмиг со всеми накоротке, приветствовал дам добродушным балагурством:
– Хо-хо! Волшебный принц явился! Я, того самого, не нарушил? Может, прием по случаю или важное семейное торжество? Не помешал?
– Прошу вас! – несколько оторопев, сказала миссис Лакерстин.
– А чего, думаю, схожу-ка сразу в клуб, хоть огляжусь. Так, знаете, для срочной акклиматизации в местных крепких напитках. Ночью только приехал, прямо этой ночью.
– Вы здесь остановились? – протянула миссис Лакерстин, не ожидавшая никаких приезжих.
– Точно так. С полнейшим прямо-таки удовольствием.
– Но мы не слышали… Ах да! Я полагаю, вы из Лесного департамента, на место бедного мистера Максвелла?
– Из департамента? Ни в коем разе. Буду погонялой сипайской боевой команды.
– Как-как?
– Явился новым командиром военных полицейских. Бразды принять у старикана Веррэлла. Ему, братишке, приказ срочно вернуться в конный полк. Собирался как бешеный. Такой, скажу вам, тарарам оставил вашему покорному!
Молодой весельчак не слишком отличался тонкой наблюдательностью, но даже он заметил, как исказилось лицо обомлевшей девушки. Да и миссис Лакерстин понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от изумления.
– Мистер Веррэлл, вы говорите, собирался в путь? – воскликнула она. – Готовится к отъезду?
– Готов! Уже отъехал!
– Он уехал?
– Ну да, то есть тронется, думаю, через полчасика. Я-то устал как пес, не стал ждать, чтоб платочком помахать. Коняшек его загрузил, да и сюда…
Последовали, вероятно, прочие разъяснения, но ни тетушка, ни племянница их не услышали – через мгновение обе стояли у входных дверей.
– Бармен, рикшу немедленно к крыльцу!
Вторая фраза: «На станцию, джалди! Пошел!» – прозвучала уже в повозке, сопровождаясь для понятности тычком зонта миссис Лакерстин в спину неповоротливого рикши.
Элизабет закуталась плащом, тетя в повозке раскрыла зонт, но проку было мало. Ливень хлестал такой, что, еще не выбравшись из ворот, обе дамы насквозь промокли. Впряженного рикшу едва не опрокинуло; согнув голову, он с надсадным стоном тянул экипаж против ветра. Элизабет била горячечная дрожь. Ах, что-то тут не так, что-то не так! Он написал ей, а письмо случайно потерялось. Конечно, потерялось! Так не должно быть, нет, не мог же он просто уехать, даже не попрощавшись! И даже если так, надежда не потеряна! Вот он увидит ее на платформе, в последний раз, и сердце его дрогнет, он не сможет ее оставить! Станция была уже рядом. Элизабет чуть отстала от повозки, хлопая себя по лицу, чтобы бледные щеки порозовели. Вымокшие сипаи, в жалко обвисшей униформе, суетились на перроне с грузовыми тележками. Люди его отряда. Слава богу, до отправления еще четверть часа! Спасибо, господи, что подарил хоть эти минуты свидания!
Какой-то паровозный состав, лязгнув и зафырчав, двинулся по рельсам. Низенький смуглый начальник станции, одной рукой придерживая на голове слетавший с форменного шлема капюшон плаща, другой рукой отталкивая двух галдящих ему в уши индусов, уныло смотрел вслед уползающим вагонам. Миссис Лакерстин возбужденно выкрикнула сквозь дождь:
– Дежурный!
– Мэм?
– Какой поезд уходит?
– На Мандалай, мэм.
– Мандалайский? Не может быть!
– Ручаюсь вам, именно этот, – сняв шлем, приблизился начальник.
– Но мистер Веррэлл, офицер? Он же не там, он не уехал?
– Только что отбыл, мэм, – махнул начальник в сторону скрывшего поезд облака пара.
– Но ведь еще не время!
– Да, мэм, по расписанию отправка через десять минут.
– Как же вы допустили?
Круглое смуглое лицо растерянно сморщилось, плечи недоуменно поднялись.
– Не знаю, сам не знаю, мэм! Небывалый случай! Молодой лейтенант так решительно приказал отправлять! «Нечего, говорит, дожидаться!» Я ему говорю, что это нарушение графика, а он говорит – плевать на график. Я его убеждаю, а он требует, и вот…
Начальник станции развел руками: мол, что поделаешь, если есть люди, которые всегда добьются своего, даже отправки поезда вне расписания. Возникла пауза. Два индуса, усмотрев для себя некий шанс, подбежали, возмущенно тыча под нос миссис Лакерстин какие-то засаленные книжечки.
– Что им надо? – испуганно отпрянула мадам.
– Торговцы фуражом, мэм; одному офицер Веррэлл не заплатил за сено, другому за овес.
Вдали протяжно засвистел гудок. Длинной гусеницей огибая равнину, поезд мигнул окошком, словно через плечо, и исчез. Обшлага прилипших к ногам начальника станции мокрых белых штанин уныло хлопали на ветру. От кого же торопился сбежать Веррэлл – от Элизабет или от кредиторов? Этот весьма занимательный вопрос навек остался без ответа.
Обратный путь был нелегким, порывы встречного ветра то и дело отбрасывали повозку назад, мешая подняться на холм. В доме дамы буквально пали бездыханными. Слуги помогли снять тяжелые промокшие плащи, Элизабет потрясла головой, сливая с волос ручьи. Миссис Лакерстин нарушила наконец длившееся всю дорогу молчание:
– Ну что ж! Из всех самых бесцеремонных… просто отвратительных субъектов!..
Лицо Элизабет, хоть и исхлестанное ветром и дождем, было мертвенно-бледным. Но это лицо осталось непроницаемым.
– Мог все-таки проститься с нами, – холодно обронила она.
– О, помяни мое слово, дорогая, это счастье, что ты избавилась от него! Мне этот молодой человек сразу показался жутко, жутко одиозным!
Позже, когда дамы, приняв ванну, переодевшись и слегка придя в себя, сидели за столом, тетушка спросила невзначай:
– А какой, кстати, сегодня день?
– Суббота, тетя.
– Ах суббота! Значит, вечером приезжает наш дорогой падре. Интересно, сколько же паствы соберется завтра к воскресной службе? Мне почему-то кажется, почти все будут. О, чудесно! По-моему, и мистер Флори как раз собирался вернуться. Да-да, и наш милейший мистер Флори!
