ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Наутро описание происшествия с моей фотографией появилось в газетах Лонг-Айленда. И уж конечно, с фотографиями Присциллы. Перед тем как отправиться в полицейский участок, я позвонил в больницу, и мне сообщили, что Фабиан провел ночь спокойно, и разрешили попозже ненадолго навестить его.

Присцилла в сопровождении полицейского прибыла в участок немного раньше меня. Должно быть, более десятка фотографов дежурили перед участком, ожидая нашего появления. Мы опознали обоих задержанных, хотя мне было непонятно, как их могла опознать Присцилла, истерически метавшаяся в машине. Оба они сознались во всем, так что их опознание было, по существу, чисто формальным.

Днем они казались совсем безвредными. Обоим было лет по восемнадцать, не больше. Тощие, довольно плюгавые, они испуганно кривили губы, когда полицейские обращались к ним с вопросами. «Шпана зеленая», – презрительно назвал их один из полисменов. Трудно было представить себе, что всего несколько часов назад они тяжело ранили человека, пытались убить меня, а я, в свою очередь, пытался убить их.

Когда я вышел из участка, фотографы все норовили снять меня вместе с Присциллой, но я ускорил шаг и быстро удалился от нее. Я уже по горло был сыт ею, и меня прямо-таки тошнило от ее присутствия.

В больнице я зашел сперва к хирургу, который был настроен оптимистически.

– Больной перенес операцию намного лучше, чем я ожидал, – заверил он. – Думаю, что выкарабкается.

На аккуратно застеленной кровати Фабиан лежал на спине с трубками и датчиками на руках и на груди. Комната была залита солнцем, через открытое окно доносился запах только что скошенной травы. Когда я подошел к кровати, он слабо улыбнулся и, немного приподняв руку, приветствовал меня.

– Сейчас говорил с врачом, – сказал я, пододвинув стул к его постели и усаживаясь. – Он считает, что вы, безусловно, поправитесь.

– Рад это слышать, – прошептал Фабиан. – Уж больно глупо умирать, спасая честь Присциллы Дин, – чуть усмехнулся он. – Нам следовало свести ее с теми двумя парнями. – И, хрипло рассмеявшись, добавил: – Они бы быстро сговорились между собой.

– Скажите, Майлс, с чего это вы вдруг бросились на пистолет?

Он слегка качнул головой на подушке:

– Кто его знает… Какой-то толчок? Порыв? Осторожность была приглушена выпивкой. А может, от старой закваски моего штата Массачусетс…

– Послушайте, дружище, – спросил я, – откуда у вас шрам на груди и животе? Врач интересовался.

– Память об одной стычке, – уклончиво ответил Фабиан. – Сейчас не хочется говорить об этом. У меня к вам просьба. Позвоните Лили и попросите ее, чтобы она, если возможно, приехала на несколько дней.

– Сегодня же позвоню.

– Спасибо, вы настоящий друг. – Майлс вздохнул. – А хороший был вечер. Такие милые люди. Пошлите телеграмму Квину – поздравьте от моего имени.

– Эвелин уже послала, – сказал я.

– Какая она заботливая. Вчера она была на редкость прелестна… И еще попрошу. Откройте ящик стола, достаньте оттуда авторучку, бумагу и дайте мне.

Я подал ему, что он просил. Фабиан, чуть повернувшись на бок, начал медленно, с трудом писать. Потом вручил мне написанное.

– Мало ли что может случиться, Дуглас, а потому я… – Он остановился, видно, ему было трудно подобрать слова. – Это записка в цюрихский банк. Там у меня личный счет, кроме нашего объединенного. Должен признаться, что время от времени я… я отсасывал себе некоторые суммы денег. Проще говоря, Дуглас, обманывал вас. Эта записка возвратит вам все.

– О, Бог с вами.

– С самого начала я предупреждал вас, что хорошего во мне мало.

Я нежно погладил его по голове.

– Это всего лишь деньги, дорогой друг, – сказал я. – А мы все же стоим большего.

На глазах у него показались слезы.

– Всего лишь деньги, – повторил он и вдруг засмеялся. – Я подумал сейчас, что если бы меня не подстрелили, то все бы, наверное, решили, что вся эта история – рекламный трюк для Присциллы.

Вошла медсестра и укоризненно взглянула на меня, давая знать, что пора уходить.

– Не оставляйте выставку, – напутствовал меня вдогонку Фабиан, когда я уже выходил из комнаты.

На следующий день из Лондона прилетела Лили. Я встретил ее в аэропорту Кеннеди и повез в больницу. Она была по-дорожному изящно одета, я узнал то коричневое пальто, которое запомнил по первой встрече во Флоренции. Мы быстро помчались по широкой автостраде, Лили была сдержанна и спокойна, но курила сигарету за сигаретой. Я передал ей слова врача о том, что Фабиан, похоже, поправится. В ответ она просто молча кивнула.

Когда мы миновали Риверхед, я заговорил:

– Хирург сказал, что на груди у Майлса огромный шрам, который тянется до живота. Говорит, похоже на ранение шрапнелью. Вы что-нибудь знаете об этом? Я спросил Майлса, но он умолчал.

– Да, я тоже видела шрам, – сказала Лили. – В первую же ночь, которую мы провели вместе. Фабиан очень стыдился его. Он ведь так заботится о своем теле. Поэтому он никогда не плавает и вечно ходит в рубашке с галстуком. Я его особенно не расспрашивала, но однажды он сам рассказал. Он был летчиком-истребителем… Впрочем, вы, должно быть, это знаете?

– Нет.

Лили затянулась сигаретой и улыбнулась.

– Просто удивительно, по какому принципу он решает, кому что говорить, мой милый Майлс. Так вот, он был летчик-истребитель. И, должно быть, настоящий ас. От знакомых американцев я узнала, что он награжден почти всеми мыслимыми медалями. – Она чуть усмехнулась. – Зимой сорок четвертого их отправили во Францию. Операция, по его словам, была просто убийственная, да еще в штормовую погоду. Как бы то ни было, его и его лучшего друга сбили над Па-де-Кале. Друг погиб. Майлс попал в плен к немцам. Его пытали. Вот откуда шрам. Когда союзники взяли госпиталь, где он находился, Фабиан весил всего сотню фунтов. Можете себе представить?

Она молча докурила сигарету. Потом сказала:

– Теперь вы, наверно, понимаете, почему он вел такой образ жизни?

– Частично, – ответил я.

Некоторое время мы ехали молча. Потом Лили спросила:

– У вас как будто были дела с ним, не так ли?

– Да, были.

– Вы помните, что я предупреждала вас относительно его денежных расчетов?

– Помню.

– И он обманывал вас?

– Немного.

Она рассмеялась сдавленным смехом.

– Меня тоже обманывал. Дорогой старый друг Майлс. Его не назовешь честным человеком, но он всегда был праздничным. И дарил радость другим. Я, конечно, не берусь судить, но, быть может, это важнее всего. – Она закурила новую сигарету. – Горько подумать, что его не будет с нами.

– Будем все же надеяться.

– Ничего другого не остается.

Потом мы ехали молча, пока не остановились у здания больницы.

– Мне хотелось бы побыть с ним вдвоем, – сказала Лили, выходя из машины.

– Конечно, – согласился я. – Я завезу ваши вещи в отель. Затем буду у себя дома, если понадоблюсь.

Поцеловав ее в щеку, я смотрел ей вслед. Неторопливо и уверенно вошла она в больницу в своем нарядном коричневом пальто.

Уже темнело, когда я подъехал к дому. Перед ним стоял какой-то незнакомый мне автомобиль. Опять репортеры, с отвращением подумал я, шагая по дорожке к дому. Машины Эвелин не было, и я догадался, что это нянька впустила кого-то в дом. Отперев своим ключом входную дверь, я увидел мужчину, сидевшего в гостиной и читавшего газету.

Когда я вошел, он поднялся.

– Мистер Граймс? – вопросительно обратился он.

– Да.

– Я позволил себе войти к вам и дождаться вашего прихода, – вежливо сказал он.

Это был худощавый, предупредительный на вид человек с рыжеватыми волосами. На нем был хорошо сшитый темно-серый летний костюм и белая рубашка с черным галстуком. На репортера он совсем не походил.

– Моя фамилия Вэнс, – представился он. – Я адвокат и прибыл по поручению своего клиента. Получить обратно сто тысяч долларов.

Я подошел к серванту, достал бутылку виски и налил себе.

– Хотите шотландского? – спросил я.

– Нет, благодарю.

Со стаканчиком виски я сел в кресло. Вэнс продолжал стоять. Опрятный, невысокий, совсем не угрожающего вида мужчина.

– Меня давно интересовало, когда же вы наконец придете.

– Это отняло некоторое время, – пояснил он. Голос у него был сухой, негромкий, поучительный. И почти сразу же становилось скучно слушать его. – Найти вас было нелегко. К счастью, – он потряс газетой, – вы вдруг засияли здесь героем.

– Это только так кажется. В нашем грешном мире ничто не сияет.

– Совершенно верно, – сказал он. Потом внимательно оглядел комнату. Из детской в это время послышался плач ребенка. – Прекрасное место у вас. Восхитительный вид.

– Да, – промычал я, чувствуя себя очень усталым.

– Мой клиент поручил известить вас, что вам дается три дня на возврат денег. Ему бы не хотелось прибегать к чрезвычайным мерам.

Я молча кивнул. Даже это стоило мне большого усилия.

– Остановился я в отеле «Блэкстоун». Хотя, быть может, вы предпочитаете, чтоб я ожидал вас в «Святом Августине»? – деланно улыбнулся он.

– Приду по указанному вами адресу.

– Деньги верните в тех же купюрах, как вы их взяли. Стодолларовыми билетами.

Я снова кивнул.

– Полагаю, вы выполните все, что от вас требуется. А теперь мне пора ехать.

В дверях он остановился.

– Вы не спросили, кого я представляю, но я все равно не смог бы ответить. Могу лишь указать, что ваша смелая, так сказать, проделка оказалась небесполезной. Понятно, вам жаль возвращать деньги, но, быть может, вас утешит то обстоятельство, что вы тогда спасли ряд значительных лиц… Весьма значительных, – подчеркнул он, – от очень больших неприятностей.

В девять часов вечера этого же дня я поднимался в лифте дома по Восточной Пятьдесят второй улице Нью-Йорка. У себя я оставил записку, что по срочному делу на один-два дня выехал в Нью-Йорк. Я не стал звонить в контору Эвелин, так как хотел избежать всяких расспросов.

Брата Генри я застал дома как раз в тот момент, когда он с Мадлен собирался идти в кино. Они были обеспокоены моим неожиданным приходом.

– Мне бы хотелось переговорить с тобой наедине, Хэнк, – сказал я.

Но брат отрицательно покачал головой:

– От Мадлен у меня нет никаких секретов. Говори при ней.

– Ладно, – согласился я. – Короче говоря, мне нужны, Хэнк, сто тысяч в стодолларовых купюрах. У меня нет времени ждать, пока их переведут с моего счета в Европе. А при себе я таких денег не имею. В моем распоряжении только три дня. Сможешь ты сделать это для меня?

Мы все стояли посреди комнаты. Генри вдруг опустился на стул. Привычным еще с детства жестом потер рукой глаза.

– Как-нибудь сделаю, конечно, – пробормотал он.

Все было улажено за два дня.

Из вестибюля «Блэкстоуна» я позвонил в номер Вэнса. Он был у себя. С увесистым чемоданчиком я поднялся к нему. Подождал, пока он тщательно пересчитал деньги.

– Все в порядке, – сказал Вэнс. – Благодарю вас.

– Чемоданчик можете оставить себе, – сказал я, направляясь к выходу.

– Очень любезно с вашей стороны, – отозвался Вэнс, провожая меня к дверям.

Я очень быстро гнал машину. Нужно было попасть в больницу к тому часу, пока еще пропускали. Днем я позвонил Лили, и она сказала, что Фабиан провел ночь спокойно. Я хотел сообщить ему, что, как он и предвидел, пришли за деньгами, и я отдал их.

Когда вошел в больницу, медсестра в регистратуре сразу же окликнула меня.

– Вы опоздали, – сказала она. – Мистер Фабиан скончался сегодня в четыре часа дня. Мы пытались разыскать вас…

– Да, это было трудно, – сказал я. Меня удивило, как спокойно звучал мой голос. – А леди Эббот здесь?

Медсестра покачала головой.

– Миссис Эббот, наверно, уже нет в городе. – В силу обычного у американцев подозрительного отношения к титулам сестра не назвала ее «леди». – Она заявила, что ей больше нечего здесь делать. И она хочет успеть на вечерний самолет в Лондон.

– Что ж, весьма благоразумно с ее стороны. Завтра утром я заеду, чтобы договориться о похоронах.

Торопиться теперь было ни к чему, и я медленно свернул на Истхэмптон, так как домой мне сейчас не хотелось возвращаться.

Я подъехал к арендованному нами сараю со свежей вывеской «Картинная галерея у Южной развилки». В нем было темно. Вспомнились последние слова Фабиана, которые он вдогонку сказал мне: «Не оставляйте выставку».

Вынув из кармана связку ключей, я отпер дверь. И сел на скамью посреди темного сарая, думая о бойком, не вполне честном, лукавом человеке, который умер сегодня. Слезы показались у меня на глазах.

Потом поднялся и включил свет. Стоя посреди выставки, я оглядывал развешанные по стенам картины, в которых отразилась жизнь американца, скитавшегося по захолустным уголкам своей страны.