Книга: Ночной портье
Назад: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Дальше: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Меня разбудил стук молотка. Часы на тумбочке у постели показывали без девяти минут семь. Я потянулся и зевнул. В новом крыле нашего дома работал плотник Джонсон, любивший при каждом удобном случае повторять, что он честно работает и ему не зря платят деньги.
Эвелин пошевелилась рядом со мной, но не проснулась. Она чуть слышно дышала, одеяло наполовину сползло, и мне хотелось обнять и прижать ее к себе, но по утрам она бывала раздражительна и капризна, а кроме того, вчера, приехав из конторы, допоздна разбиралась с делами клиентов.
Я поднялся с постели и раздвинул занавеси, чтобы взглянуть, каков денек. Было прекрасное летнее утро, и солнце уже пригревало. Надев плавки, махровый купальный халат и захватив полотенце, я босиком вышел из комнаты, поздравляя себя в душе с тем, что у меня хватило здравого смысла, чтобы жениться на женщине, у которой дом на берегу моря.
Спустившись вниз, я заглянул в комнату для гостей, ставшую теперь детской. Молодая девушка, нянчившая ребенка, что-то готовила на кухне. Сын лежал в детской кроватке с боковыми сетками и чмокал от удовольствия после утренней бутылочки молока. Я наклонился над ним. Он был розовый, очень серьезный и совершенно беззащитный. Не был похож ни на меня, ни на Эвелин, а выглядел, как все маленькие дети. Стоя у кроватки сына, я не пытался разобраться в своих чувствах, но, уходя от него, широко улыбался.
Затем я отодвинул засов на входной двери, который сразу же поставил, когда переехал в этот дом. Эвелин уверяла, что в этом нет необходимости, что ни ее родители, ни она сама не имели никогда никаких беспокойств от непрошеных гостей. Но я каждую ночь перед тем, как лечь спать, закрывал теперь входную дверь на засов.
Лужайка перед домом была мокрой от росы, приятно холодившей мои босые ноги. Я поздоровался с плотником, который вставлял оконную раму. Тот церемонно ответил мне. Он был человеком чопорным и придерживался строгих правил поведения. Остальные рабочие приходили на работу к восьми часам утра, а Джонсон предпочитал, как он объяснил мне, работать один с раннего утра, когда никто не мешает. Эвелин, которая знала его еще с детских лет, уверяла меня, что он по своему пуританскому складу не выносит лежебок и рад случаю рано будить их.
Пристройка к дому была почти закончена. Мы собирались поместить там детскую и библиотеку, где Эвелин могла бы заниматься. До сих пор ей приходилось работать в нашей столовой. В городе у нее была адвокатская контора, но там ее часто отрывали телефонные звонки, секретарша и письмоводитель помогали в работе, но все же она не могла управиться с девяти до шести часов дня. Просто поразительно, сколько судебных тяжб возникало в этом, казалось бы, спокойном уголке.
Обогнув дом, я спустился к берегу моря. Залив раскинулся передо мной, спокойный, поблескивающий в лучах утреннего солнца. Сбросив с себя халат, я глубоко вдохнул и прыгнул в воду. Стояли первые дни июля, и вода по утрам была еще очень холодна. Проплыв метров тридцать, я повернул обратно, ощущая, как горит и трепещет каждая частица моего тела.
На берегу я снял плавки и вытерся докрасна. В этот час пляж был безлюден, так что моя нагота никого не могла шокировать.
Потом дома, приготовляя себе на кухне завтрак, я включил радио, чтобы послушать утренние новости. В Вашингтоне предполагали, что президента Никсона заставят уйти в отставку. Сидя за кухонным столом, я пил апельсиновый сок, не торопясь ел яичницу с грудинкой и гренки с кофе и раздумывал о том, какой чудесный вкус у завтрака, который сам себе готовишь солнечным утром.
За год с небольшим, что мы были женаты, я ощутил в себе склонность к домашним делам. И часто, особенно когда Эвелин приходила домой усталая с работы, готовил ужин для нас обоих. Но я заставил ее поклясться, что ни одна душа на свете, и прежде всего Фабиан, никогда не узнает об этом.
В последние три недели Фабиан обретался недалеко от нас, в Истхэмптоне, помогая мне создавать там наше предприятие.
Дело в том, что в начале года Фабиан побывал в Риме, разыскал Анжело Квина и подписал с ним договор на все его картины, которые тот написал или напишет. Такой же договор он заключил и с другим художником, чьи литографии купил в Цюрихе. Затем Фабиан неожиданно приехал к нам в Сэг-Харбор с предложением, которое показалось мне просто нелепым, но, к моему удивлению, было поддержано Эвелин. Заключалось оно в том, чтобы открыть выставку картин в окрестностях Истхэмптона, поручив мне руководство.
– Вы все равно сейчас ничего не делаете, – сказал Фабиан, – так почему бы вам не заняться этим? А я всегда помогу, если понадобится. Многому вам придется подучиться, но вы доказали свой художественный вкус, открыв художника Квина.
– Я купил для подарка две его картины, но вовсе не собираюсь стать знатоком живописи.
– Скажите, Дуглас, втягивал ли я вас в убыточные дела? – настаивал Фабиан.
– Нет, этого еще не бывало, – признал я.
Среди всех его успешных спекуляций золотом, сахаром, вином, канадским цинком и свинцом было приобретение земельного участка в Гштаде (к Рождеству там закончат постройку коттеджей, и все квартиры уже заранее сданы внаем), а также финансирование съемок порнофильма «Спящий принц», который семь месяцев делал полные сборы в Нью-Йорке, Чикаго, Далласе и Лос-Анджелесе, сопровождаемый проклятиями в церковных изданиях. Наши имена, к счастью, никак не были связаны с этой кинокартиной, за исключением чеков, которые нам ежемесячно выписывали. Они поступали прямо в Цюрих, и мои банковские счета (открытый и закрытый) становились с каждым днем все более и более внушительными.
– Нет, – повторил я, – жаловаться на вас не приходится.
– Ведь этот район по-своему богат, – продолжал Фабиан. – В нем деньги, картошка и художники. Вы сможете устраивать тут пять выставок в год из одних произведений местных художников и не исчерпаете всех возможностей. Люди здесь интересуются искусством, и у них есть средства, чтобы покупать. Обстановка такая же, как, скажем, на модном курорте. Тут можно продать картину за двойную цену против Нью-Йорка, где она будет висеть и пылиться. Это, конечно, не значит, что мы ограничимся лишь одним этим местом. Начнем пока скромно, чтоб увидеть, как пойдет. А потом разведаем возможности, скажем, Палм-Бич, Хьюстона, Беверли-Хиллз и даже Нью-Йорка… Вы не против того, чтобы провести месяц-другой в Палм-Бич? – спросил Фабиан у Эвелин.
– Нет, нисколько, – ответила она.
– Более того, Дуглас, значительную часть ваших доходов будут отнимать налоговые ищейки. Вы же мечтали жить в Штатах, так извольте платить налоги. Зато станете спокойно спать по ночам – все будут знать законные источники ваших заработков. И будете иметь официальный повод для путешествий по Европе. Вы же теперь признанный первооткрыватель талантов. А будучи в Европе, сможете наведываться в банки и снимать со своих счетов кое-какие деньжата. Но, главное, вы сможете наконец сделать кое-что и для меня.
– Наконец, – подчеркнул я.
– Я вовсе не рассчитываю на благодарность, – обиженно поправился Фабиан. – Просто люди должны вести себя по-человечески.
– Слушай внимательно, – погрозила мне Эвелин. – Майлс говорит дельные вещи.
– Спасибо, моя милая, – любезно поклонился Фабиан. Потом вновь обратился ко мне: – Вы не станете возражать против взаимовыгодного проекта, который мне очень дорог?
– Нет, конечно.
– Тогда позвольте развить мою мысль. Вы меня знаете. Вы достаточно походили со мной по музеям и выставочным залам, чтобы убедиться, что я кое-что понимаю в искусстве. И в художниках. И вовсе не в смысле стоимости работ. Я люблю художников. Я бы сам мечтал стать художником. Но, увы, не всякому дано… Но я бы мог больше общаться с ними, помогать им, открывать новые имена…
Возможно, он был даже не полностью искренен и немного преувеличивал. Когда Фабиан так увлекался, он сам переставал отличать правду от вымысла.
– Анжело Квин – прекрасный художник, спору нет, – продолжал Фабиан, – но, возможно, в один прекрасный день какой-то юноша принесет мне свои работы и я смогу воскликнуть: «Вот то, чего я ждал всю жизнь! Теперь могу все бросить и заниматься только вами».
– Хорошо, – сказал я. Откровенно говоря, я с самого начала знал, что ему удастся меня убедить. – Я согласен. Как всегда, впрочем. Остаток своих дней я посвящу строительству музея Майлса Фабиана. Где бы вам больше понравилось? Как насчет Сен-Поль-де-Ванса?
– А что? Почему бы и нет? – серьезно произнес Фабиан.
Словом, не откладывая в долгий ящик, мы арендовали в окрестностях Истхэмптона сарай, покрасили его, почистили, обставили и прибили вывеску: «Картинная галерея у Южной развилки». Я отказался поставить свое имя на вывеске, то ли из скромности, то ли из боязни насмешек.
В девять часов утра Фабиан ожидал меня в нашей галерее, где за прошедшие четыре дня мы уже развесили на стенах тридцать картин Анжело Квина. Пригласительные билеты на открытие выставки были разосланы две недели назад. Массу своих друзей и знакомых, которые проводили лето в Хэмптоне, Фабиан обещал вволю угостить шампанским на открытии. Мы предусмотрительно пригласили двух полисменов, чтобы наблюдали за порядком на стоянке автомашин.
Я допивал вторую чашку кофе, когда зазвонил телефон.
– Дуг, – послышался в трубке мужской голос, – это я, Генри.
– Кто?
– Твой брат Генри. Ты что, не узнаешь?
Более года назад брат был у меня на свадьбе, и с тех пор я не видел его. В двух письмах он сообщал мне, что наш бизнес выглядит довольно многообещающим, что, по-моему, лишь означало его недалекий провал.
– Ну, как ты? – спросил я его.
– Прекрасно, прекрасно, – торопливо произнес он. – Мне надо сегодня встретиться с тобой.
– У меня сегодня ужасно забитый день. Не можешь ли ты…
– Это нельзя откладывать. Послушай, я в Нью-Йорке. Всего два часа езды.
– Пойми, что никак не могу, Хэнк.
– Ладно, тогда я приеду к тебе.
– Но я же действительно по горло занят…
– Но обедать ты же будешь? – обидчиво прокричал он. – Боже мой, за два года не может один час уделить своему брату! Я приеду к двенадцати часам. Где тебя найти?
Я назвал ресторан в Истхэмптоне и объяснил, как проехать к нему. Положив трубку, я с досадой вздохнул и пошел одеваться.
Эвелин только что встала с постели, я поцеловал ее, пожелав доброго утра. Против обыкновения, она не была с утра в плохом настроении.
– Ты пахнешь морем, – шепнула она, прижавшись ко мне. Я ласково шлепнул ее, сказав, что сегодня очень занят, но позже позвоню ей.
По дороге в Истхэмптон я решил, что дам брату, если он попросит, самое большее еще десять тысяч. И ни цента больше.

 

Фабиан ходил взад и вперед по выставке, немного поправляя висевшие на стенах картины, хотя, на мой взгляд, они висели совершенно ровно. Девушка, которую мы наняли на лето, расставляла бокалы на длинном столе в конце сарая. На двух картинах Квина, взятых у меня из гостиной, Фабиан прикрепил таблички с указанием, что они проданы.
– Надо сломать лед, – объяснил он. – Картины никто не любит покупать первым. В каждом деле свои фигли-мигли, мой мальчик.
– Уж и не знаю, что бы я делал без вас.
– Послушайте, я еще кое о чем подумываю, – сказал он знакомым мне тоном, обозначавшим, что он уже что-то придумал.
– О чем же? – спросил я.
– Мы продешевили, – решительно заявил Фабиан.
До этого два дня мы сидели и обсуждали цены на картины. И в конце концов решили за большие картины, написанные маслом, просить по полторы тысячи, а за каждую из тех, что поменьше, – от восьмисот до тысячи долларов.
– Мне кажется, что об этом мы уже достаточно говорили, – заметил я.
– Да, говорили. Но мы слишком скромны. Народ подумает, что мы сами не очень-то уверены в ценности этих картин.
– Что же вы предлагаете?
– Две тысячи за большие и от тысячи двухсот до полутора тысяч за те, что поменьше. Доверьтесь моему чутью, Дуглас, – важно произнес он, – и мы сделаем нашего молодого художника известным. Жаль, что он не смог приехать. Следовало бы его модно подстричь, побрить, приодеть, и он бы выглядел весьма привлекательно. Особенно при продаже картин любительницам живописи.
Я не стал возражать, но заявил, что буду прятаться в туалете, чтобы у меня не спрашивали цены.
– Больше дерзости, мой мальчик, – поучительно сказал Фабиан. – Надо прокладывать успех нашей выставке. Вчера я встретился в одной компании с художественным критиком из «Нью-Йорк таймс». Он в конце недели приезжает на отдых неподалеку отсюда. Обещал заглянуть к нам сегодня.
Замыслы Фабиана будоражили меня, и я чувствовал себя все более взвинченным. О выставке Анжело Квина в Риме упомянула лишь одна незначительная итальянская газета. Выставку, правда, похвалили, но мимоходом, в двух строчках.
– Надеюсь, вы знаете, что делаете, – сказал я. – Потому что я в этом совершенный профан.
– Публику надо ошеломлять, – воскликнул Фабиан. – Посмотрите вокруг себя. Этот старый сарай теперь прямо-таки засверкал.
Все эти дни я так долго и пристально разглядывал развешанные на стенах картины, что они уже не производили на меня впечатления. Если б только было возможно, я бы спрятался в каком-нибудь укромном уголке на этом прославленном острове и просидел бы на берегу Атлантики, пока не кончилась эта кутерьма с выставкой.
Фабиан прошел в маленькую заднюю комнату, которую мы отделили перегородкой, устроив там контору, и принес оттуда бутылку шампанского. По его указанию в числе прочего был куплен и холодильник как необходимая часть обстановки галереи. «Он окупит себя в первую же неделю», – уверял Фабиан, когда холодильник привезли и поставили в конторе.
Я следил за тем, как привычно и уверенно открыл он шампанское и разлил в бокалы, не обойдя и нанятую нами девушку.
– За нашего художника и за нашу выставку, – провозгласил он, поднимая свой бокал.
Мы выпили. Я попытался представить себе количество шампанского, выпитого мной со времени встречи с Фабианом, и невольно покачал головой.
– Кстати, ведь чуть не забыл, Дуглас, – сказал он, снова наполняя свой бокал. – Еще одно из наших капиталовложений будет здесь сегодня.
– Какое капиталовложение?
– Вчера в нашей теплой компании была выдающаяся гостья. – Вспомнив об этом, Фабиан фыркнул от смеха. – Надеюсь, вы помните Присциллу Дин?
– О, только ее не хватало! – воскликнул я.
Поток осуждений и бранных слов, обрушившийся на наш порнофильм, был в основном направлен по адресу исполнительницы главной роли. Однако это не помешало тому, что ее фотографии – голой и в весьма рискованных позах – появились в двух наиболее популярных журналах. Узнав Присциллу на улице, толпы людей следовали за ней. Ее освистала публика в телетеатре, когда она показалась на сцене, чтобы выступить по телевидению. Все это, конечно, значительно увеличило выручку от демонстрации фильма, но я сомневался, что ее появление на выставке поможет упрочить ценность картин нашего художника Анжело Квина.
– Уж не пригласили ли вы ее на сегодня? – недовольно спросил я.
– Разумеется, – холодно кивнул Фабиан. – С ее появлением о нашей выставке сообщат во всех газетах. Не огорчайтесь, милый друг. Я отвел ее в сторону и договорился, что наши связи с ней по-прежнему остаются в тайне. Она поклялась в этом жизнью своей матери. Дора, – обратился он к нанятой нами девушке, – вы поняли, что то, о чем мы сейчас говорили, нельзя ни в коем случае нигде разглашать?
– Да, конечно, мистер Фабиан, – озадаченно ответила девушка. – Но, откровенно говоря, я ничего не поняла. Кто такая Присцилла Дин?
– Падшая женщина, – сказал Фабиан. – И я рад за вас, что вы не знаете ни грязных фильмов, ни журналов.
Мы допили бутылку без каких-либо тостов.
Брат ожидал меня, когда с небольшим опозданием, вскоре после двенадцати, я вошел в ресторан. Он был не один, рядом с ним сидела очень хорошенькая молодая женщина с длинными рыжеватыми волосами. Генри поднялся из-за стола, и мы пожали друг другу руки. Он теперь не носил очков, его зубы были приведены в порядок, он загорел, хорошо выглядел, немного располнел. И даже покрасил волосы, так что мог сойти за мужчину лет тридцати.
– Познакомься с моей невестой, ее зовут Мадлен, – представил он сидевшую рядом женщину.
– Я очень хотела познакомиться с вами, – сказала Мадлен, когда я сел за стол. У нее были приятный грудной голос, большие серые глаза, отливавшие синевой. Она не походила на женщину, которая могла бы связать судьбу с никчемным человеком.
– Надо бы что-нибудь выпить, – предложил я.
– На нас не рассчитывай. Я не пью, – с некоторым вызовом, как бы побуждая меня на расспросы, отказался брат.
– И я никогда не пью, – сказала Мадлен.
– Что ж, тогда не будем, – согласился я.
– Будем ли мы вообще что-нибудь заказывать? Боюсь, у нас мало времени, – заметил брат.
– Не буду вам мешать, – сказала Мадлен, поднявшись из-за стола. – Обедайте без меня. Я знаю, что вам надо о многом переговорить. А я пойду пройдусь по этому милому городку.
– Смотри не заблудись, – напутствовал ее Генри.
– Постараюсь, – рассмеялась она.
Брат с напряженным лицом не отрываясь глядел ей вслед, когда она шла к выходу. У нее были стройные ножки, хорошая фигурка, легкая походка. И он даже затаил дыхание, словно забыл обо всем на свете.
– Дорогой праведник, что сие значит? – обратился я к брату.
– Ну как она, ничего?
– Очаровательна, – заверил я, и вовсе не из желания польстить ему или ей. – А теперь выкладывай все.
– Я получаю развод.
– Давно пора.
– Да, давно бы надо.
– Где же твои очки?
Генри рассмеялся.
– Ношу контактные линзы, – объяснил он. – Спасибо твоему другу Фабиану. Он убедил меня и направил к знакомому врачу. Когда увидишь его, передай ему мой горячий привет.
– Можешь сам лицезреть его здесь. Я только что расстался с ним.
– Мне нужно к четырем вернуться обратно в Нью-Йорк.
– Что ты делаешь в Нью-Йорке? – поинтересовался я, ибо не мог и представить себе, что брат уедет из своего Скрантона.
– Я теперь живу там, – ответил брат. – У Мадлен квартира, а наш бизнес сейчас в Оренжберге, в получасе езды от города.
Официант принес два стакана воды. Генри заказал коктейль с креветками и бифштекс. Про себя я отметил, что аппетит у него тоже улучшился.
– Приятно, Хэнк, что ты приехал повидаться со мной, но почему такая спешка? Почему именно сегодня?
– Юристы хотят сегодня же покончить с заключением договора. Мы вырабатывали его три месяца, и теперь, когда все учтено, они не хотят откладывать, чтобы другая сторона не выдвинула каких-либо новых условий. Ты знаешь, как настырны юристы.
– Нет, не знаю. А что за договор?
– Я не хотел докучать тебе, пока все окончательно не определится. И надеюсь, ты не будешь возражать…
– Не буду, если ты толком объяснишь с самого начала.
– Я же сообщал тебе, что дело выглядит многообещающим.
– Да, – кивнул я, вспомнив, что его «многообещающее» я воспринимал как «ничего не значащее», а то и вовсе «неудачное».
– А оно оказалось много лучше. Во много раз лучше, чем можно было ожидать. И мы почти сразу начали расширять предприятие. Сейчас у нас в мастерской более ста рабочих. Наши акции еще невысоки на бирже, но уже растут. В настоящее время мы получили предложения от полудюжины компаний, которые хотят откупить наше дело. И самое значительное – от «Нортерн индастрис». Это огромный концерн. Ты, наверное, слышал о нем.
– Нет, никогда не слыхал.
Брат с укором поглядел на меня, как школьный учитель глядит на ученика, не выучившего урок.
– Как бы то ни было, уж поверь мне, что это огромный концерн, – наставительно повторил он. – И они готовы хоть сегодня подписать с нами договор и уплатить полмиллиона долларов. Ну как, дошло до тебя?
– Вполне, – кивнул я.
– Более того, мы, то есть я и двое молодых инженеров, которые предложили идею, сохраняем контроль и управление делами в течение пяти лет. Жалованье нам увеличивается втрое, и, кроме того, за нами остается определенное количество акций. Ты, конечно, вместе со мной участвуешь в деле.
Официант принес заказанный бифштекс, и Генри с волчьей жадностью набросился на него, поедая вместе с жареной картошкой и булкой, обильно намазанной маслом.
– Теперь подсчитай, Дуг, – говорил он с набитым ртом. – Ты дал двадцать пять тысяч. Наша доля тридцать три процента от полумиллиона, что составляет сто шестьдесят шесть тысяч долларов, из коих две трети твои.
– Я и сам знаю арифметику, – перебил я.
– И это – не считая выплаты по акциям, – заметил Генри, продолжая жевать. Не то от горячей еды, не то от больших цифр, которые он называл, лицо его покраснело и заблестело от пота. – Даже при нынешней инфляции это все же подходящие деньжата.
– Кругленькая сумма, – кивнул я.
– Обещал я тебе, что ты не пожалеешь, не так ли? – сказал он.
– Совершенно верно.
– И мне больше не приходится считать чужие деньги, – с жаром проговорил он и, окончив есть, отложил в сторону нож и вилку. Потом с серьезным видом поглядел на меня. В контактных линзах глаза его казались глубокими и чистыми. Маленькие красные пятна у носа исчезли. – Ты спас меня от гибели, Дуг, – негромко сказал он. – И я никогда не смогу полностью отблагодарить тебя.
– И не пытайся.
– А у тебя все в порядке? В жизни и во всем?
– Лучше и быть не может, – заверил я.
– Выглядишь ты замечательно, братишка. Правда.
– Спасибо, ты тоже.
– Ну так что? – Он неловко поежился. – Решай: да или нет?
– Конечно, да, – быстро ответил я.
Он радостно улыбнулся и снова взялся за нож и вилку. Прикончив бифштекс, тут же заказал на десерт черничный пирог.
– С таким аппетитом тебе неплохо бы заняться спортом, Хэнк, – посоветовал я.
– Я вновь увлекся теннисом.
– Приезжай как-нибудь сюда, поиграем вместе, – предложил я. – Здесь на острове сотни кортов.
– Прекрасно. С удовольствием пообщаюсь с твоей женой.
– Буду рад, – искренне сказал я и вдруг начал громко смеяться.
– Чему ты смеешься? – как-то подозрительно спросил брат.
– После твоего звонка, когда я ехал сюда, по дороге решил, что на крайний случай дам тебе еще десять тысяч. И ни цента больше.
В первый момент Генри как будто обиделся, но затем тоже стал смеяться. Мы еще продолжали хохотать, когда в дверях показалась Мадлен и подошла к нашему столику.
– Что это с вами? – спросила она.
– Семейные дела, – ответил я.
– Что ж. Генри мне потом расскажет. Ты ведь все мне рассказываешь, Генри, не так ли?
– Да, все и всегда, – сказал брат и с любовью поднес ее руку к губам. Прежде он никогда столь открыто не выказывал свои чувства. Я видел, что многое в нем изменилось, он стал совсем другим человеком. Если кража ста тысяч у мертвого старика могла помочь так измениться Генри, то разве в какой-то мере это не снимало с меня вину за само преступление?
Когда я проводил их к машине, Мадлен дала мне адрес своей нью-йоркской квартиры. Однако мы и не подозревали, как скоро нам придется увидеться.

 

Выставка, уверял Фабиан, открылась с большим успехом. Одно время на стоянке скопилось более шестидесяти машин. Было полно народу, люди приходили и уходили. Много внимания уделялось шампанскому, а уж заодно и картинам. Что касается отзывов о них, то мне приходилось слышать и восторженные.
– Пока счет в нашу пользу, – прошептал мне Фабиан, когда мы улучили момент и встретились в баре.
Я не заметил в толпе критика из «Нью-Йорк таймс», но Фабиан сказал, что он здесь и выражение его лица весьма благожелательное. К восьми часам вечера наша Дора прикрепила таблички «продано» на четырех больших картинах, писанных маслом, и на шести поменьше.
– Блестяще, – ликуя, бросил Фабиан. – Многие обещали снова прийти. Как жаль, что нет Лили. Она обожает выставки. – Язык у него немного заплетался, он весь день ничего не ел и все носился с бокалом в руке. До этого я никогда не видел его пьяным и не думал, что он может перебрать.
Эвелин выглядела на выставке несколько ошеломленной. Среди гостей было довольно много актеров театра и кино, несколько известных писателей, которых она никогда прежде не встречала, но узнавала по фотографиям. В Вашингтоне знакомые ей сенаторы и дипломаты не производили на нее большого впечатления. Тут же был совершенно иной мир, и она от стеснения почти терялась, беседуя с писателем, чьими книгами восхищалась, или с актрисой, чья игра на сцене пленяла ее. Мне показалась очень милой эта черта в ней.
– Твой друг Майлс, – сказала она, с изумлением качая головой, – знает как будто всех.
– Ты еще не видела и половины тех, кого он знает. Эвелин собралась рано уехать домой, потому что обещала отпустить няньку.
– Поздравляю, дорогой, – сказала она, когда я провожал ее к машине. – Все получилось чудесно. – Она поцеловала меня, предупредив, что будет ждать моего возвращения.
После духоты переполненного людьми помещения было приятно постоять в вечерних сумерках, подышать чистым прохладным воздухом. Вскоре я увидел, как подкатил большой «линкольн-континенталь» и из него вышла Присцилла Дин с двумя элегантными молодыми людьми. Они были в смокингах, а Присцилла в длинном черном платье с наброшенной на обнаженные плечи ярко-красной пелериной. Она не заметила меня, а мне уж и вовсе не хотелось попасться ей на глаза, и я незаметно прошмыгнул следом за ними на выставку.
При появлении Присциллы взоры многих присутствующих обратились на нее. Это длилось несколько мгновений, после чего быстро возобновился обычный гул многоголосой толпы.
Фабиан сам проводил Присциллу в бар, причем я не заметил, чтобы она попутно взглянула хотя бы на одну из картин. К тому времени, когда многие разъехались – это было после десяти вечера, – она все еще торчала в баре. И была пьяна, очень пьяна. Когда на выставке осталось всего человек десять, оба молодых человека стали уговаривать ее уехать.
– Нас ведь ждут, дорогая Присси, – уговаривал один из них. – Мы уже опаздываем. Пойдемте. Ну пожалуйста.
– К чертям собачьим, – буркнула она.
– Что ж, тогда мы уедем, – пригрозил другой.
– Катитесь, – махнула рукой Присцилла, прислонившись к стойке бара. Ее пелерина соскользнула на пол, открыв красивые покатые плечи. – Плевала я на вас, дерьмо этакое. Сегодня я – любительница живописи. Ну вас, зануды. Мой старый друг по Парижу отвезет меня. Верно, Майлс?
– Конечно, дорогая, – поморщился Фабиан.
– Он, правда, староват, но еще о-ля-ля. Постарается. Trеs bien. Это по-французски, зануды.
На выставке уже никого не было. Дора глядела на Присциллу широко открытыми глазами, даже слегка приоткрыв рот. Нанимаясь, она говорила, что ищет спокойную чистую работу, которая даст ей возможность подготовиться к экзаменам.
– Не вертитесь вокруг меня, – вдруг обрушилась Присцилла на молодых людей. – Терпеть не могу этого.
Оба молодых человека недоуменно переглянулись и пожали плечами. Попрощавшись с нами, они ушли.
Фабиан поднял с пола пелерину и набросил ее на плечи Присциллы. Он нетвердо стоял на ногах, немного пошатывался, но старался держаться прямо.
– Время уже бай-бай, дорогая детка, – забормотал он. – Я в таком состоянии, что не смогу вести машину, но Дуглас потихоньку довезет вас.
– Твое состояние, старый козел, – хрипло рассмеялась Присцилла. – Оно мне хорошо известно. Ну-ка поди ко мне и поцелуй, папочка, – протянула она к нему руки.
– Ладно, в машине, – пообещал Фабиан.
– Не тронусь с места, пока не поцелуешь, – крикнула Присцилла, уцепившись за стойку бара.
Смущенно оглянувшись на Дору, которая отвернулась к стене, Фабиан наклонился и поцеловал Присциллу.
– Знаю, что мог бы и покрепче, – сказала она, вытерев губы ладонью и размазав помаду. – В чем дело? Нет, что ли, практики? Может, следует вернуться во Францию, – усмехнулась она, но послушно направилась к выходу.
– Дора, – напоследок распорядился Фабиан, – выключите свет, заприте все двери. Уборку оставим на завтра.
– Хорошо, мистер Фабиан, – растерянно прошептала Дора, по-прежнему неподвижно стоя у стены.
Присцилла настояла на том, что сядет в машине между нами на переднем сиденье. Ее платье было облито шампанским, и от нее неприятно разило перегаром. Прежде чем запустить двигатель, я опустил стекло со своей стороны.
– Куда вас везти, дорогая? – спросил Фабиан.
– В Спрингс.
– Как туда ехать? По какой дороге?
– Какого черта, откуда я знаю? Поезжайте, а там найдем дорогу.
– Как зовут тех, к кому вы едете? Мы будем искать их дом, – не унимался Фабиан, словно полисмен, пытающийся расспросить заблудившегося на берегу ребенка. – Вы же должны знать фамилии людей, к которым едете.
– Конечно, знаю. Леви, Коен, Макмаен. Что-то вроде этого. Да мне-то все равно. Одна шушера. – Она наклонилась и включила радио. В машине загрохотала музыка из фильма «Мост через реку Квай». – Ну, чистюля, – сердито обратилась она ко мне, – заводите этот драндулет. Надеюсь, знаете, где Спрингс.
– Поехали, – кивнул Фабиан.
Мы тронулись и через некоторое время миновали дорожный столб с надписью «Добро пожаловать в Спрингс». Однако я быстро убедился, что только чудом мы сумеем найти тот дом, который Присцилла решила осчастливить своим присутствием. Я замедлял ход у каждой развилки, на каждом перекрестке, потом почти у каждого дома, но Присцилла лишь отрицательно качала головой.
Сколько бы мы ни заработали на «Спящем принце», подумал я, все это не стоило такого позора.
– Мы зря теряем время, – наконец заявила она. – У меня другая идея. Поедем в Куог к двум моим подругам. Они живут на берегу. По крайней мере посмотрите Атлантику, ладно? – И, не дождавшись ответа, продолжала: – Девочки просто фантастические. И выделывают такие штучки! Вам они понравятся. Давайте в Куог, и как следует позабавимся там.
– До него больше часа езды, – устало проговорил Фабиан.
– Ну и что ж такого? Повеселимся немного, – настаивала Присцилла.
– У нас был очень трудный день, – пожаловался Фабиан.
– А у кого легкий? Поехали в Куог.
– Может, отложим на завтрашний вечер? – предложил Фабиан.
– Вот зануды, – рассердилась Присцилла.
Мы поехали лесом по узкой проселочной дороге, которой я не знал и даже не предполагал, куда она нас приведет. Я уже был близок к тому, чтобы при первой возможности свернуть на Истхэмптон, поместить Присциллу в местный отель и, если понадобится, силой высадить ее из машины, когда в свете фар заметил автомобиль, стоявший поперек дороги. Его капот был поднят, и двое копошились в моторе. Я остановился и крикнул им, чтобы они объяснили, куда ведет эта дорога.
Внезапно я скорее понял, чем увидел, что на меня направлено дуло пистолета.
Двое медленно подошли к нашей машине. Я не мог в темноте разглядеть их лица, но различил, что на них кожаные куртки и рыбацкие кепки с длинным козырьком.
Перегнувшись через Присциллу, которая, очевидно, оцепенела от страха, я прошептал Фабиану:
– Они с оружием.
– Совершенно верно, дружок, – сказал парень с пистолетом. – Оружие наготове. А теперь слушай внимательно. Оставь на месте ключ от зажигания, потому что мы берем взаймы вашу машину. И вылезай быстро и без шума. И старина пусть вылезает с той стороны. Тоже быстро и без шума. Девочка остается в машине. Мы и ее берем взаймы.
Стало слышно, как шумно задышала Присцилла, неподвижно замерев на своем месте. Когда я открыл дверцу и вышел, парень с пистолетом отступил на шаг. Другой подошел к той стороне, где вылез Фабиан, и сказал ему, чтобы он встал рядом со мной. Фабиан подошел ко мне. Он был взволнован и тяжело дышал.
И тут вдруг Присцилла начала вопить. Таких громких и пронзительных воплей я еще никогда в жизни не слышал.
– Заткни глотку этой суке! – крикнул парень с пистолетом своему соучастнику.
Присцилла продолжала вопить, откинувшись всем телом назад и отбиваясь от парня, который пытался схватить ее за ноги.
– Скажите на милость! – досадливо воскликнул парень с пистолетом. Он придвинулся немного к машине, собираясь помочь справиться с Присциллой. Его пистолет при этом слегка отклонился в сторону, и Фабиан тут же стремительно бросился на него. Раздался оглушительный выстрел. Я услыхал, как захрипел Фабиан, и тоже прыгнул на парня и схватил его за руку, стремясь вырвать пистолет. Тяжесть наших двух тел была слишком велика для него, и он упал на спину, выронив пистолет. Я схватил пистолет как раз в тот момент, когда второй парень показался в свете фар, спеша на подмогу. Не мешкая я выстрелил в него, он сразу же повернулся и убежал в лес. Тот, кого мы свалили на землю, быстро пополз на четвереньках. Я выстрелил и в этого, но он прыжками скрылся в темноте. Присцилла все еще истошно вопила.
Фабиан, скорчившись, лежал на земле, прижав обе руки к груди. Он тяжело и прерывисто дышал.
– Отвезите меня в больницу, голубчик, – с трудом выговаривая слова, попросил он. – И поскорей. И, Бога ради, пусть Присцилла перестанет вопить.
Как можно осторожней я поднял Фабиана, чтобы положить его на заднее сиденье машины, и тут заметил огни приближавшегося к нам автомобиля.
– Погодите, к нам кто-то едет, – прошептал я Фабиану и, взяв в руки пистолет, приготовился к встрече.
На переднем сиденье Присцилла теперь уже не вопила, а истерически рыдала, колотясь головой о приборную доску.
Когда автомобиль подъехал поближе, я разглядел, что это полицейская машина, и тут же бросил пистолет наземь. Едва машина остановилась, как из нее выпрыгнули два полисмена с револьверами в руках.
– Что случилось? – крикнул тот, что бежал впереди.
– Напали бандиты. Их двое. Они где-то тут в лесу. Моего друга ранили, – торопливо объяснял я. – И мы собираемся везти его в больницу.
– Чье это оружие? – спросил полисмен, подняв пистолет, лежавший у моих ног.
– Их оружие.
Один из полисменов помог мне уложить Фабиана в нашей машине, а другой занялся осмотром той машины, что стояла посреди дороги с поднятым капотом.
– Та самая, – сказал он, подойдя к нам. – Та, что мы ищем. Ее украли прошлой ночью в Монтоке.
Они с любопытством поглядели на Присциллу, которая все еще колотилась в истерическом припадке, но ничего не сказали.
– Следуйте за нами, – предложил один из них. – Проедем прямо к больнице.
Мы помчались за ними по темной дороге. По пути нам повстречалась сначала одна, а потом и другая полицейские машины, спешившие к месту происшествия. Их, очевидно, вызвали по радио на поиски бандитов ехавшие впереди нас полисмены.

 

Операция длилась три часа. Фабиан потерял сознание еще до того, как мы приехали в больницу. Бегло осмотрев Присциллу, молодой врач велел уложить ее в постель и дать сильное успокаивающее средство.
Я сидел в приемном покое, пытаясь отвечать на вопросы полисменов, как выглядели напавшие на нас бандиты, в какой последовательности и как развивались все события, почему мы оказались в такой поздний час на этой дороге, что за женщина была с нами, ранил ли я кого-нибудь из бандитов, когда стрелял в них.
Трудно было собраться с мыслями и изложить все по порядку. Я находился в состоянии если не растерянности, то подавленности и какого-то оцепенения. Вовсе не легко было объяснить им, что за птица Присцилла Дин и почему она не знала, куда ей ехать ночевать. Полисмены были неизменно вежливы со мной, как будто не подозрительны, но они снова и снова продолжали задавать одни и те же вопросы, несколько видоизменяя их, словно то, о чем я рассказывал, не могло произойти так, как я излагал. Домой я позвонил сразу же после того, как Фабиана увезли в операционную, сообщил о несчастном случае с ним, просил Эвелин не беспокоиться, пообещав, что все подробности расскажу по приезде.
Уже после полуночи молодой полисмен, переговорив по телефону, подошел ко мне и сказал, что обоих парней задержали.
– Вы не попали ни в одного из них, – не сдержав улыбки, сообщил он.
Мне следовало утром явиться в полицейский участок для опознания задержанных. Должна явиться также и женщина, которая была с вами, добавил он.
Когда Фабиана вывезли из операционной, лицо у него было кроткое и спокойное. Хирург в халате и с марлевой повязкой, болтавшейся у горла, выглядел хмурым и озабоченным, стаскивая с рук резиновые перчатки.
– Больной в неважном состоянии, – сказал он мне. – Яснее станет в ближайшие сутки.
– В ближайшие сутки, – машинально повторил я.
– Это ваш близкий друг?
– Да, очень близкий.
– Откуда у него такой длинный шрам на груди и животе?
– Шрам? Я никогда не видел. – Я помотал головой. – Никогда не видел его раздетым.
– Похоже на шрапнель, – произнес хирург. – Должно быть, ранило на войне.
А ведь доктору всего года тридцать два – тридцать три, прикинул я. Что он может знать о войне? А вслух сказал:
– Да, он воевал. Но никогда не говорил, что был ранен.
– Теперь вы знаете, – сухо сказал молодой хирург. – Спокойной ночи.
Едва я вышел из больницы, как перед моими глазами блеснула вспышка, так что я невольно вздрогнул. То был лишь первый фотограф, снявший меня. То ли будет завтра, дружок, подумал я, когда вместе с дражайшей Присциллой Дин ты войдешь в полицейский участок.
Домой я ехал медленно, дорога смутно расплывалась передо мной. Эвелин ждала меня. Мы уселись на кухне, выпили по стаканчику виски, и я рассказал ей все от начала до конца. Когда я окончил, она, закусив губу, пробормотала:
– Отвратная женщина. Я бы задушила ее своими руками.
Назад: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Дальше: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ