Книга: Заговор против маршалов. Книга 2
Назад: 48
Дальше: 50

49

Танкер «Рут», тайно зафрахтованный норвежским правительством, бросил якорь на рейде мексиканского нефтяного порта Тампико.
Полицейский офицер, которому было поручено сопровождать (секретного пассажира, постучался в каюту.
—      Позволите помочь вынести багаж, господа? Катер пришвартовывается к борту.
—      Какой катер? — Троцкий остановил жену взглядом: «Сиди».— Я не тронусь с места, пока не увижу своих друзей,— прокричал он, не открывая двери.
Безмятежная синева в иллюминаторе и дальний причал с мрачными цилиндрами нефтехранилищ не внушали доверия. И вообще, зачем понадобилось становиться на якорь? Почему не вошли в порт? Из-за конспирации? Или так полагается танкерам? Прежде чем что-то решать, требовалось получить исчерпывающие ответы. Не то чтобы он ожидал увидеть толпу встречающих. Но на бетонном пирсе нельзя было различить ни единой фигурки. Сколько хватал глаз, в пыльном мареве простиралась унылая красная пустыня с вышками и газгольдерами, похожими на гигантские батискафы, выброшенные из глубин океана. В стороне слегка дымила стальная махина ректификационных сооружений: колонны, трубы, низкие, поблескивающие закопченными стеклами цеха. В солнечном беспощадном пожаре язычки факелов едва угадывались по морщинам перетекающих воздушных волн. Это лишь подчеркивало унылую обезлюженность индустриального ада. В таком месте могло произойти все, что угодно. Стоило неделями болтаться в штормящем океане, чтобы попасть в лапы вездесущего ГПУ. Откуда он знает, кто встретит их на том катере?
—      У меня есть инструкция применить силу в случае вашего отказа сойти на берег.
—      Поступайте как знаете. Мы ничего не боимся,— Лев Давидович ободряюще улыбнулся Наталье Ивановне.— Нас силой отправили в казахскую ссылку и так же силой доставили в Турцию. Если правительству цивилизованной европейской страны не дают покоя лавры Сталина, мне нечего возразить. Но предупреждаю, что на вас ляжет вся тяжесть ответственности за нашу кровь. А насилием нас не удивишь.
Троцкий не преувеличивал. В январе двадцать восьмого, то есть ровно девять лет назад, его на руках вынесли из дома, бросили в машину и повезли на Ярославский вокзал.
—       Смотрите, они увозят Троцкого! — сын Лева пытался позвать на помощь, но ему просто-напросто заткнули рот. Прошел год с небольшим, и все так же тайно, подло, в мороз и пургу, гепеуры во главе с Бухариным затолкали их в тесную каюту.
На убийство Сталин тогда не решился, хотя место — пустынный причал под Одессой — было вполне подходящее.
Норвежец постучался еще раз, но, не дождавшись никакого ответа, поднялся на палубу объясняться с властями. Жаркие, ничуть не потускневшие глаза фанатика и пророка полыхнули победным жаром.
Наталья Седова лишь устало улыбнулась в ответ. И кудри побелели, и острая бородка, и упрямо торчащие усы, а взгляд все тот же: непреклонный, испепеляющий. Пожалуй, она одна знала, какой ценой давались ему эти мгновенные вспышки.
По иронии судьбы пароход, доставивший на чужбину бывшего председателя Петроградского Совета, первого наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета, назывался «Ильич». Где-то в продуваемых ледяной трамантаной клоповниках Галлиполи или в промозглых трущобах Галаты агонизировали жалкие остатки белого воинства. Отчаявшиеся неудачники, не сумевшие вырваться в вожделенный Париж, искали пропитания в предместьях Истанбула. Отсюда Принкипо был виден как на ладони. Для злорадства в иных дотла сожженных душах не осталось места, а завидовать не было оснований. Участь второго, а для кого и первого большевистского вождя если и была лучше, то ненамного. Ощущая себя заживо погребенным, выброшенным из жизни, он с той же безнадежной исступленностью копался в прошлом и рвался в большой, но недоступный для него мир. Лишь через четыре с половиной года удалось получить документы на въезд во Францию. Из всего, что было написано за эти бесконечно долгие дни и ночи, могло бы составиться пять, а то и все шесть дополнительных книг к семнадцатитомному собранию, что вышло еще на родине.
Такие тонкие ценители, как Эмиль Людвиг, отзывались о нем, как о замечательно одаренном писателе. Но работа над словом никогда не была для него самоцелью. Только оружием в политической борьбе. Вышедшую из-под пера книгу Троцкий оценивал сугубо прагматически, по непосредственному результату, а он зачастую оказывался совершенно ничтожным. «Сталинская школа фальсификации», изданная в Берлине перед самым гитлеровским переворотом, тоже не всколыхнула, как он втайне надеялся, Коммунистический Интернационал.
Несмотря на успех «Истории революции», переведенной на несколько языков, невзирая на бесчисленные журнальные публикации, интервью и рассылаемые по всему свету письма, все утекало в песок. Стоило ли жечь себя ночь напролет, чтобы довольствоваться фантомом, иллюзией?
Впрочем, спасибо и за то, что горбатой скале в Мраморном море не суждено было стать островом Святой Елены. Он все-таки прорвался в центр Европы и, главное, вывез свой бесценный архив. Однако и Лазурный берег, давнее прибежище русской аристократии, не принес ожидаемых перемен. Дышалось как будто вольнее, но зато и опасность придвинулась на расстояние выстрела. По сути та же тюрьма, но умело загримированная под райскую обитель сочными красками юга: руки связаны, на устах печать вынужденного молчания. В Париж ни ногой, никаких заявлений для печати, даже выступать в рабочем клубе и то не разрешается. Довоенная эмиграция не знала подобных ограничений. Слишком напуган мир, слишком напряжены охватившие его силовые линии.
После подписания франко-советского договора Троцкий окончательно превратился в нежелательного иностранца. Как только раскрылось его инкогнито — случайно? — власти поспешили с указом о высылке. Остановка была за малым: найти страну, которая согласилась бы предоставить убежище человеку, за которым охотится НКВД. Притом опаснейшему революционеру, повсюду имеющему восторженных почитателей. В Европе, пронизанной током противоположно заряженных полюсов, для Троцкого уже не было места. Одни правительства ориентировались на национал-социализм, другие рассчитывали на союзническую поддержку Сталина, третьи не желали для себя лишних осложнений.
Лишь маленькая Норвегия решилась пригреть изгнанника при условии, что он полностью откажется от любого вида политической деятельности. В тот год был арестован его сын Сергей, не пожелавший по наивности вкусить эмигрантского хлеба. На Лубянке из него пытались выжать клеветнические показания на отца и брата. По-видимому, безуспешно, ибо, как стало известно из нелегальных источников, он был этапирован в Воркуту, куда стягивали подавляющее большинство троцкистов. Отрекшихся и нераскаявшихся с роковой отметкой КРТТД — контрреволюционная террористическая троцкистская деятельность.
—       Сталин намеревается вырвать показания против меня у моего собственного сына,— крепясь из последних сил, говорил он близким друзьям, навещавшим его в северном суровом уединении.— ГПУ, не колеблясь, доведет Сергея до помешательства, а затем расстреляет.
Наталья, лично от себя, обратилась с воззванием к «Совести мира». Но практически никто не откликнулся.
—      Ты знаешь,— признавался он в особо тяжелые минуты жене,— я ощущаю себя выжатым до последней капли. Лучше бы мне умереть. Как ты думаешь, может, моя смерть спасет Сергея?
А на другое утро он с тем же непримиримым упорством хватался за перо.
«Возмущение, гнев, отвращение? — писал по поводу судебных инсценировок.— Да, и даже временная усталость. Все это человеческое, слишком человеческое. Но не поверю, что вы позволили пессимизму взять верх... Это равнозначно тому, чтобы самым пассивным и жалким образом обидеться на историю. Разве так можно? Историю следует воспринимать такой, какова она есть; когда же она позволяет себе подобные невероятные и грязные выходки, от нее надлежит отбиваться кулаками».
И отбивался, подбадривая усталых, заражая силой духа изверившихся.
Августовский процесс вынудил Троцкого обдуманно нарушить жесткое табу. Прежде чем поступило решение о депортации, он успел созвать журналистов и отправить обращение в Лигу Наций.
«Меня называют агентом Гитлера и микадо, организатором террора и вдохновителем убийц,— бросил он расчетливый вызов Сталину.— Почему же они не требуют моей выдачи? Я готов предстать перед любым судом, чтобы разоблачить ложь».
За четыре долгих месяца, пока шли тайные переговоры с Мексикой и через подставных лиц подыскивалась подходящая посудина для переброски возмутителя спокойствия на другой край земли, он не оставил камня на камне от лживых речей прокурора Вышинского и покаянных самооговоров бывших товарищей по революционной борьбе. Но мир не пошатнулся. Кто хотел знать правду, знал ее и без Троцкого. Остальных вполне устраивал сложившийся порядок вещей.
Гласный суд над Троцким мог, словно карточный домик, разрушить весь механизм политических процессов, поломать всю намеченную программу. Поэтому Сталин предпочел просто не расслышать заглушённый расстоянием голос врага. В истерическом реве митингующих толп, что с антенн башни Шухова разносила во все концы мощнейшая радиостанция имени Коминтерна, это было не так уж и трудно. И «Совесть мира» откликнулась на призыв.
«Смерть собакам!» — в слитном хоре рабочих и крестьян не затерялись голоса инженеров человеческих душ. Совесть народа в лице корифеев соцреализма, как по команде, поддержала совесть Америки и Европы. Мартин Андерсен-Нексе, Теодор Драйзер, Анри Барбюс, Луи Арагон — все дружно пропели осанну Сталину и его опричникам. Даже Ромен Роллан не удержался от унизительных славословий. Творец «Жана-Кристофа» и ценитель индуистской метафизики с ее всеобъемлющим Брахманом и священным принципом ахинсы не устоял перед оправданием массового убийства. Троцкий уже готов был привлечь «великого гуманиста» к суду. За клевету на конкретных людей, понятно, а не за измену гуманизму, ибо, подобно Сталину, считал гуманизм слабостью, мелкобуржуазным пережитком. Пребывая в зените власти, он и сам был готов вымостить дорогу в Царство свободы костями безымянных жертв. Коллективизацию поэтому встретил с пониманием. Даже качнулся душой в сторону Сталина в его противоборстве с правыми, но все же разобрался, кто на чем стоит, и сделал верные выводы. Жаль, слишком поздно. Безнадежно опоздал, как это уже было с антисталинским блоком. Сталин сделал ставку на люмпена, быдло и выиграл. Нетерпеливые мечтатели пошли на удобрение для колхозных полей.
Из эмигрантского далека многое рисовалось в неистинном свете. Прослышав о мнимой оппозиции в РККА, Троцкий заподозрил Ворошилова с Буденным и опять громогласно высказался за Кобу, немало смутив самых стойких приверженцев.
— Узурпатор, перерожденец — все так,— убежденный в ему одному дарованной истине, он, как и прежде, легко зажигал чужие сердца.— Однако в целом линия правильная — на индустриализацию, социализм. Несмотря на жестокую тиранию, Советский Союз по- прежнему олицетворяет величайший прогресс в человеческой истории. Не революция виновата в трагическом перерождении большевизма. Беда в том, что ее так и не удалось распространить за границы России. Перед советским рабочим классом поставлен жестокий выбор между Сталиным и Гитлером. Сталин лучше, чем Гитлер. Чуть раньше, чуть позже его чудовищный режим падет, и рабочий класс распрямит согбенный хребет. Достаточно хотя бы проблеска надежды на победу социализма в Европе, чтобы все снова пришло в движение. Нельзя отчаиваться. Три революции научили нас выдержке и долготерпению...
Долго скучать не пришлось. Коба преподнес презент аккурат к девятнадцатой годовщине революции, к седьмому ноября.
Неизвестные лица ночью проникли в помещение на улице Клиши, где хранились документы Амстердамского института социальной истории, и похитили несколько десятков пакетов. Борис Николаевский, прибыв на место, скоро установил, что пропало 85 килограммов бумаг из архива Троцкого. Все остальное, включая письма Маркса и несгораемый шкаф с деньгами, осталось в первозданном виде.
Лева прислал из Парижа тревожное письмо. Дел было выше головы, и он совершенно выбился из сна. Развивалась злокачественная бессонница. Притом за ним определенно следили. Какая-то женщина постоянно оказывалась рядом, пыталась навязать знакомство, приглашала на загородные прогулки.
Норвежский офицер вновь оказался возле двери.
—      Господин Троцкий,— почтительно обратился он, пробежавшись костяшками пальцев по дубовой доске.— За вами прибыл личный представитель президента Мексиканских соединенных штатов.
—      Иду,— немедленно отозвался Лев Давидович. Прирожденный оратор, политик до мозга костей, он, как ни странно, верил словам.
Полицейский, впрочем, не обманул. У трапа Троцкого действительно встретил красивый молодой генерал в белоснежном мундире с золотым аксельбантом и при парадном оружии. Темное от загара лицо, белозубая улыбка, черные, как смоль, волосы и, конечно, усы.
Троцкий радостно улыбнулся в ответ.
—      Добро пожаловать в революционную Мексику, компаньеро! — генерал молодцевато откозырял и широким отрывистым жестом вручил конверт с короткой запиской Ласаро Карденаса-и-дель-Рио на бланке с гербом.
Президент предоставлял в распоряжение гостя собственный поезд. Подобной чести удостаивались только главы дружественных государств.
На пирсе Троцкого окружили американские друзья. Фрида Кало, жена Диего Риверы и тоже художница, преподнесла Наталье роскошный букет тропических цветов необычайной желто-лиловой окраски.
—      Добро пожаловать, добро пожаловать! — старательно выговаривала она по-русски.
Красавица в длинном платье с мексиканским орнаментом и дивными задумчивыми глазами, словно фея, развеяла тревоги долгого ожидания. Встреча получилась на редкость сердечной и трогательной.
Сам художник встречал поезд на подходе к Мехико. Член ЦК Мексиканской компартии и один из ее основателей, он оказался очевидцем разгона демонстрации сторонников Троцкого в ноябре двадцать седьмого года. В революции он видел прежде всего неограниченную свободу духа. Травля оппозиционеров, преследование инакомыслящих — все, что он успел увидеть в Москве, болезненно ранило его вольнолюбивое сердце. Решительно встав на сторону опального Троцкого, он рассорился с Давидом Альфаро Сикейросом — восторженным поклонником Сталина. Сикейрос считал, что великая цель оправдывает любые средства. Ривера, для которого высшим мерилом была справедливость, полагал совершенно иначе. В конечном счете это и развело двух величайших новаторов живописи. Не отношение к Троцкому, хотя компартия вкупе с Конфедерацией трудящихся требовали немедленно выдворить из страны «предводителя контрреволюционного авангарда».
Карденасу приходилось испытывать давление с разных сторон. Сын бедного крестьянина и боевой участник национальной революции десятого — семнадцатого годов, он был далек от марксизма и тем более Коминтерна. Подписав декрет о разделе крупных латифундий в пользу беднейших крестьян, президент исподволь готовил национализацию нефтедобывающих и железнодорожных компаний. Прямая атака американских интересов могла окончательно разрушить и без того подорванное хозяйство страны. Действовать приходилось, рассчитывая каждый шаг. История с Троцким давала крупный пропагандистский козырь противникам. Связь между приездом «великого практика экспроприации» и намечаемыми реформами выглядела слишком очевидной. Утратив доверие профсоюзов, Карде- нас вообще рискует очутиться в полном одиночестве. Троцкий тут, разумеется, ни при чем. Против засилья иностранного капитала мексиканцы поднялись задолго до русского Октября. Но кричать конечно же будут. Уже кричат. И нападки коммунистов, подстрекаемых Москвой, отдаются болезненными ударами. И все же совесть революционера-крестьянина возобладала над политическими расчетами. Он внял уговорам Риверы, которого глубоко почитал, и сделал все, что только возможно, дабы оградить беспокойного гостя от опасностей и бед.
Именно такой статус и был предоставлен Троцкому — гость правительства. Впервые за все эти годы от него не потребовали отказа от политической борьбы. Единственное условие: не вмешиваться во внутренние дела. Он принял его с полным пониманием и благодарностью, оставив за собой право ответа на публичные обвинения и политическую клевету.
Карденас, у которого развернутая Сталиным пропагандистская кампания вызывала чувство глубокого неприятия, ответил согласием. От личного свидания с провозвестником мировой революции он сумел деликатно уклониться.
В Голубом Доме Риверы, выстроенном по его собственному проекту в парковой зоне Койоакана, изгнанника окружили дружеским участием и теплом. В затененном патио с лимонными деревьями, кактусами и голубыми, с оттенком металла, агавами журчал фонтан. На подносах из глазурованной майолики красовались, поблескивая росинками, экзотические плоды: золотистые манго, бронзовые ядра гуав, фисташковые авокадо. Наталья не сразу решилась нарушить этот живой натюрморт. Картины с яркими бунтующими красками на белых шершавых стенах, цветы в каменных вазах, причудливые матово-лазоревые изваяния древних майя, льющиеся извивы модернистских скульптур — все здесь располагало к углубленному размышлению, отвлекая от сиюминутной суеты. Для отдыха и работы были выделены просторные апартаменты. Личная охрана бдительно, но ненавязчиво несла свою нелегкую службу.
Троцкий знал Риверу еще по старой парижской эмиграции. Ему была близка идея художника органично приблизить искусство к общественной жизни. В сочетании исполинских фресок с современными архитектурными формами было что-то от наглядной агитации, но не лобовой, а интуитивной и, значит, более действенной.
Коротая вечера у камина за рюмкой домашней пульке, они говорили о живописи и революции. Для Риверы это были почти синонимы. Он вообще плохо разбирался в политике.
Казалось бы, живи и наслаждайся нежданно открывшейся сказкой в оазисе уюта и тишины. Но терзаемая конвульсиями твердь содрогалась под ногами. За высокой стеной, окружающей Голубой Дом, клокотала опасная лава. Мехико оказался не так уж далек от Москвы, как это могло показаться.
Президенту пришлось прислать для наружной охраны дополнительные наряды полиции. Американские единомышленники усилили меры внутренней безопасности. И как раз вовремя. Не успел Троцкий оправиться от тягот путешествия и качки ревущих сороковых, как радио объявило о начале процесса «параллельного центра». Приникнув ухом к приемнику и не выпуская из рук блокнота, он с головой погрузился в неподдающуюся разуму атмосферу бреда и ненависти. Захлебываясь в потоках лжи, изливаемой свистящим эфиром, он ощущал полнейшее бессилие. Опровергать отдельные несуразности не имело смысла. Они просто не вмещались в мозгу. Клевета подавляла своим изобилием.
— Безумие, абсурд,— беззвучно шептала Наталья.— Что здесь, что в Норвегии. Кровь затопляет со всех сторон.
Шатаясь от нервного переутомления, Лев Давидович еще только наметил основные пункты опровержения, как подоспело сообщение норвежского МИДа. Показания Пятакова о том, что он якобы летал из Берлина в Осло для встречи с Троцким в декабре тридцать пятого года, не подтвердились. Специально проведенное дирекцией аэропорта расследование показало, что в указанный период не зарегистрировано ни единого полета по данному маршруту. Как и в августе, следствие горело на конкретных деталях.
Троцкий послал телеграмму в адрес Военной коллегии Верховного суда с вопросами к Пятакову и Ромму, который якобы тоже встречался с ним для получения инструкций. Ответа, разумеется, не поступило. С бесплотными Г. и X. можно было манипулировать как угодно, тем паче при закрытых дверях, но как только речь заходила о месте и времени: где, когда, при каких обстоятельствах? — обвинения лопались, как мыльные пузыри.
Перед закрытием занавеса Троцкий повторил вызов, брошенный в августе, и так же, как тогда, направил письмо в Лигу Наций, где создавалась, с подачи СССР, специальная Комиссия по политическому терроризму.
До предела взвинченный и совершенно больной, он тем не менее немедленно выехал в Нью-Йорк.
— Я готов предстать, в обстановке гласности, с документами, фактами, свидетельскими показаниями перед беспристрастной Комиссией по расследованию. И раскрыть истину до конца,— свою речь на гигантском ипподроме он начал словами Золя: «Я обвиняю!» — Я заявляю: если комиссия хотя бы в малейшей степени сочтет меня виновным в приписываемых мне Сталиным преступлениях, я заранее обязуюсь добровольно передать себя в руки палачей ГПУ... Я заявляю это перед лицом всего мира. Я прошу прессу довести мои слова до самых отдаленных уголков планеты. Но если комиссия установит — вы меня слышите? вы слышите меня? — что московские процессы являются сознательной и намеренно сфабрикованной инсценировкой, я не потребую, чтобы обвиняющие меня добровольно стали к стенке. Нет, с них хватит вечного позора в памяти поколений! Слышат ли меня мои обвинители в Кремле? Я бросаю вызов им в лицо и жду их ответа!
Не очень надеясь на силу слов, не уповая более на «Совесть мира», он замыслил грандиозную идею контрпроцесса, где обвинители и обвиняемые пусть символически, но обменяются местами.
Назад: 48
Дальше: 50