1
Небывалое в человеческой жизни равенство мнится в чахлом свете неких хранилищ, почти надмирных в своем режимном таинстве. Стынет кровь при одном только взгляде на бесконечные полки и сейфы, на ярусы папок неисчислимых. Как плотно втиснуты они в правильный строй потустороннего воинства, как не- движимо-безмолвны до срока... И расписаны номера, и проштемпелеваны секретные грифы, и мерещится, что где-то там, далеко-далеко, охряной с волоконцами древесины картон обернулся сукном солдатских шинелей. Неисчислимая рать полегла в деревянных гробах и бронированных саркофагах задолго до первого боя.
Личное дело, досье, наблюдательное производство — названия, право, условны. Материал, согласно общему распорядку, аккуратно подшивается, размножаясь по мере надобности в машинописных копиях, и перетекает из одного ведомства в другое, из папки в точно такую же папку, как ее ни называй.
И мерещится в регламенте скрытного перетока упорное просачивание грунтовых вод. Непреклонность стихии угадывается. Неотвратимость конечного уравнения.
Артузов поднялся в лифте на третий этаж и пошел по длинному, ярко освещенному коридору, устланному красной дорожкой. Войдя в приемную наркома, он обратил внимание на незнакомого молодого человека за секретарским столом. Всесильный Буланов, видимо, куда-то отлучился.
Артур Христианович коротко кивнул и прямиком направился к дверям кабинета.
— Обождите, пожалуйста,— остановил его незнакомец с тремя шпалами на малиновых петлицах.— Товарищ нарком просил не беспокоить.
Артур Христианович опустился в глубокое кожаное кресло, положив на колени тонкую папку с документами. Ягода либо принимал кого-то очень ответственного, либо разговаривал по телефону с Кремлем. Режим на эти вещи последнее время ужесточился до крайности. Бывало, что нарком выставлял из кабинета даже своих заместителей. Артузов пришел в точно назначенный час. Непредвиденная отсрочка лишь усугубила гнетущее ощущение роковой, непоправимой ошибки, которую, сам того не ведая, он вовремя не заметил, и плывет теперь по течению, раз за разом отрезая дорогу назад.
Ближайший сотрудник Дзержинского, много лет проработавший с Вячеславом Рудольфовичем Менжинским, Артузов впервые поймал себя на том, что просто- напросто неспособен или, того хуже, не решается продумать ситуацию до логического конца. Первоначальная вспышка тревоги осознавалась поразительно верно, даже провидчески. Он именно плыл по течению вместе со всеми. С товарищами по работе, с толпой на вечерней улице, где вроде бы не наблюдалось никаких существенных перемен, со всей необъятной от края до края страной. Тут-то и скрывалась очевидная абберация его внутреннего видения. Страна, ее заводы и пашни, марширующие колонны, летящие эскадрильи — все это различалось как бы отдельно от сумрачных лабиринтов, где денно и нощно кипела потаенная работа. Он не только знал о ней много больше любого из тех, кто склонялся к станку или долбил лаву, но мог охватить масштабы, предугадать замах. И странно, это тяжкое преимущество ничуть не прибавляло ему уверенности и прозорливости. Скорее напротив, оно порождало ка- кую-то беспокойную суетность. Справиться с ней удавалось лишь ценой постоянного напряжения, жесточайшего самоконтроля. Стоило на секунду расслабиться, и он ощущал себя одиноким и беззащитным. Почти нагим в продуваемом всеми ветрами заснеженном поле. В один год ушли и Менжинский, и Киров, сразу ла ними — Куйбышев...
Много лет Артур Христианович возглавлял отдел контрразведки, слишком многое видел и понимал, о еще большем догадывался, но не решался, трудно поверить, не решался объять мыслью ситуацию в целом. Даже наедине с собой. Несся куда-то, подхваченный стремниной, не успевая следить, с какой неправдоподобной стремительностью сближаются стены высоченного шлюза, откуда не выбраться уже никому. Горизонт закрывали стальные ворота последнего створа, за которым ревел водопад. Мозг рвался от нечеловеческого напряжения додумать все разом и до конца, да сердце отказывалось гнать кровь, как только взгляд упирался в непроглядную черноту вороненой проклепанной стали. Словно в адские врата, подозрительно напоминающие Лефортово, но только до самого неба. Злокачественная стремительность перемен отчетливее всего проступала в каменеющих лицах и еще в голосе, обретавшем вдруг несвойственные оттенки. Реакция на внутреннюю ломку у тех, кто ее, конечно, переживал, проявлялась то визгливой ноткой, то раздражением, ничем вроде бы не вызванным, но чаще — грубым ожесточением. Себя не видишь со стороны, обычно не видишь, но за других было стыдно, особенно поначалу, а после все вытеснил страх.
Артузов учился в Петербургском политехническом, где химию читал знаменитый чудак Каблуков, а физику — Скобельцын. Понимание мироустройства на самом тонком — спектральном, вероятностном уровне давало редкое преимущество. Не только в оперативном смысле, когда порядок действий просчитывался чуть ли не с математической строгостью, но в самом широком. Механизм, превращавший человека в послушного исполнителя, был понятен до мельчайших деталей, но это никак не снимало постоянно вспыхивающего, словно сигнал тревоги, вопроса: «Зачем?» И потому, наверное, ему было труднее приспособиться, чем прочим, не обремененным излишним знанием.
— Пройдите, товарищ Артузов,— пригласил временный секретарь, сообразуясь с одному ему понятным треньканьем на телефонном столике.
Нарком был один в необъятном своем кабинете. Горела настольная лампа с жестяными листьями по ободу абажура, бросая отсвет на застекленный портрет вождя. Ворсистый ковер заглушал шаги. Словом, все, как обычно. Разве что сам Ягода выглядел несколько возбужденным. Его и без того красные щеки пятнали багровые тени, и мушка усов, заметно поседевших, непривычно топорщилась, как бы придавая лицу обиженный вид. Он поднял воспаленные, отмеченные печалью глаза и указал на стул.
— Из Германии поступила информация,— без лишних предисловий начал Артузов,— о якобы существующем в Красной Армии заговоре. Возглавляет его генерал Тургуев.— Раскрыв папку, он бережно опустил ее перед наркомом и взял стул.
— В РККА нет генеральских чинов,— буркнул Ягода и потянулся за очками.
— Всяк зовет на свой лад, Генрих Григорьевич.
— Да, конечно,— нарком надел очки, поморщился и полез в карман галифе за платком. Дохнув на стекла, небрежно протер и вновь водрузил на место.— Что- то не знаю я такого генерала... Тургуев? — он приблизил к глазам скрепленные листки.
— Мы навели справки. Под этой фамилией в 1931 году в Германию командировался Михаил Николаевич Тухачевский.
— Вот как?.. А что за источник? — Ягода пробежал глазами документ.— Мутноватый источник, вам лично не кажется?
— Так точно, Генрих Григорьевич, источник подозрительный. Видно, кому-то очень хочется...
— А вы не делайте выводов, товарищ Артузов! — нарком раздраженно вздернул подбородок.— Вернее, не очень спешите с выводами,— поправился он, не отрываясь от бумаги, и вдруг закашлялся, роняя капельки слюны на петлицы со звездами генерального комиссара.
Артузов деликатно отвернулся, но краем глаза следил за движением очков вниз по строчкам. Ягода внимательно прочитал оба листка и сразу же вернулся к началу. Но тут горящие под лампой ободки стекол замерли. Генрих Григорьевич думал.
Перечитывать информацию было ни к чему. Требовалось совершенно иное: восстановить нарушенное равновесие. С документом, каким бы он ни был, не считаться нельзя. Его наличие уже само по себе требует полной переоценки. Значит, необходимо переосмыслить взаимодействие разнонаправленных сил, подвести под них новую составляющую. Как и Артузов, Ягода не чуждался абстракций. Навыки статистика помогли ему свести информацию в некое подобие таблицы. Общий баланс подбивался чисто качественно со знаком плюс пли минус. Причем без личностных нюансов и полутонов. Старый большевик, подпольщик, он виртуозно ориентировался в сложных перипетиях внутрипартийной борьбы и хорошо знал очень многих людей. Военных — тем более, потому что сам прошел гражданскую на Южном и Восточном фронтах. Став в двадцатом членом Президиума ВЧК, он за четыре года достиг зампредовского поста в ОГПУ. Отсюда и кругозор, позволявший быстро найти наилучший вариант, чему немало способствовала и безотказная память.
Тухачевский, конечно, личность знаменитая — нарком подобрался, сосредоточась,— и с ним куда как непросто... Хозяин его откровенно не любит, и это, в сущности, могло бы решить все. Но, с другой стороны, «победитель и завоеватель Сибири» — кстати, отзыв хозяина — исправно продвигается на высшие посты в партии и государстве. Шутка ли — замнаркома обороны! И это несмотря на все драчки вокруг истории с походом за Вислу. Как же он был опрометчив, что пересек дорогу самому Сталину! Молод, горяч, совершенно неспособен предвидеть. Да и кто бы мог угадать тогда будущего вождя?..
Ягода метнул мгновенный взгляд на Артузова.
Л ведь угадали, когда пришлось делать выбор. В двадцать втором уже многое определилось. А вот в двадцатом... И Ленин был полон энергии, и Троцкий на недосягаемой высоте. Тухачевский, кстати, не раз выступал против Троцкого и не примыкал к оппозиции. Пока это явный плюс. Смотря в чьих глазах, конечно. Бели хозяин не любит, то не любит за все, даже за добродетели. Они особенно раздражают. Тем более в человеке, который вынудил тебя пойти на отчаянный шаг — дважды не выполнить категорические директивы Москвы. Сталин — Ягода даже усмехнулся про себя, поскольку знал эту пикантную историю в мельчайших подробностях с обеих сторон,— едва не потерял голову. Пока Тухачевский ждал подкреплений, Первая Конная повернула на Львов. А в результате и наступление на Варшаву сорвали, и сами с носом остались под Львовом. Можно понять Егорова, которому никак не улыбалось идти под крыло Тухачевского, но Сталин... В том- то и суть, что он гениально все рассчитал. Новый Бонапарт его никак не устраивал. Странно, что многие этого так и не поняли. А корень проблемы именно тут. Вряд ли комвойсками Юго-Западного фронта Егоров единолично решился на саботаж важнейшего постановления ЦК, к тому же принятого по предложению Ленина. Но членом РВС у него был Сталин, и это решило дело. Вся история Европы могла бы сложиться совсем по-иному. Тысячу раз прав Ильич: от Версальского мира остались бы рожки да ножки. А это значит, что бесноватый германский фюрер и вся его шайка не продвинулись бы дальше ближайшей пивной. Вот где главный урок похода за Вислу. Беда Тухачевского в том, что он все преотличненько понимает и, главное, не молчит. Разве такое можно простить? Нет, хозяин никогда не забудет. Вот и Егоров книгу свою «Львов — Варшава» в соответственном духе написал. Разбор операции в ЦДКА определенно показал, кто стоит за Егоровым и Буденным. Герой вроде бы понял, приумолк, да не тут-то было.... Не прошло и двух лет, как, на тебе, новая дискуссия, в Академии Тухачевскому уже виселицей грозят. А такими вещами не шутят... Даже друзья отступились. Эйдемана Ворошилов проинструктировал, Ян Гамарник вообще ушел, когда запахло жареным. Не в пользу героя арифметика складывается. Ворошилов опять же, Первая Конная, старые кавалеристы вообще... Ловко отбрил тогда Михаил Николаевич, смелый человек: «Вам ведь не все и объяснить можно...» Совсем иначе мыслит. За ним новое поколение. Якир, Уборевич, наши великолепные летчики... Аэропланы, танки, моторы — все это на нем, Тухачевском. Именно такой и будет война: химия, электричество... Он, конечно, не без грешков, как и все, впрочем. Особенно по дамской линии. О его похождениях книгу написать можно. Особенно в ленинградский период. Одна комната для новобрачных в Петергофском дворце чего стоит! Великие князья себе такого не позволяли. А Свечина кто сожрал? И, главное, зачем? Чтобы через несколько лет убедиться в правильности свечинской теории стратегической обороны? Да и то благодаря Якиру. Но, как говорится, не будь счастья, так несчастье помогло. Хозяин не выносит чистеньких херувимов. Не первый материал идет на Тухачевского. Пока все оставалось без заметных последствий. Правда, находились влиятельные защитники, которых нынче не густо, но вряд ли хозяину нужна сейчас именно эта светлая голова. Не тем он занят, высоту набирает, совсем иная кампания. Михаила Николаевича она вряд ли коснется. Нет, ему еще предстоит хорошенько поработать на благо родины, развернуться во всем, так сказать, блеске^ Пока он будет идти только вверх, иначе никак не складывается...
Ягода размышлял не дольше, чем это требовалось для второго прочтения.
— Значит, считаете, что кому-то неймется скомпрометировать видного советского военачальника? — он сложил бумаги обратно в папку и разгладил ее рукой.
— Создается такое впечатление,— осторожно подтвердил Артузов.
— Это несерьезный материал. Сдайте его в архив,— заключил нарком, возвращая папку.
Артузов испытал мгновенное облегчение. Он никак не ждал, что Генрих Григорьевич так легко и уверенно возьмет все на себя. Тем более в нынешней обстановке. Но первая реакция вскоре изгладилась, сменившись нарастающим беспокойством. Муторное ощущение совершенной ошибки вновь обдало едкой кислотой.
Опасный остался документ, хоть и не было в нем ни грана правды. Опасный для каждого, кто к нему прикоснулся.