Авентира семнадцатая
Москва, Россия
Плача от бессилия и обиды, Ратмир трясущейся рукой накручивал и накручивал телефонный диск. Бил по рычагу и снова гонял проклятое дырчатое колесико, меняя сперва последние, затем первые цифры. Бесчисленные комбинации сводили с ума. Хотелось расколотить проклятый аппарат — черный с оленьими рожками, как было когда-то у родителей, — о собственный череп. Он уже не помнил, с какого телефона, из чьей квартиры звонит (понимал, что не из дома), а тот самый первоначальный номер, тоже взявшийся неизвестно откуда, странным образом растворился в памяти. А вдруг он был единственно верным? Вдруг тогда — случайно! — не соединилось? Вернуться к исходному семизначью оказалось труднее, чем продолжать бессмысленный перебор.
Были ли в трубке гудки, отвечал ли хоть кто-нибудь на звонок? Ратмир почему-то не обратил на это внимания. Сотрясаемый маниакальным упорством, когда иссякло терпение ждать и невозможно остановиться, он до потери сознания долбил и долбил в одну точку.
Внезапно, набрав всего три цифры, он услышал — услышал ее голос! Звонкий, отчетливый, с неподражаемым тембром, от которого холодело в груди. Он звучал оживленно, с той веселой приветливостью, что всегда отличала Нику. Даже с совершенно чужими людьми она умела разговаривать, словно с самым близким другом. Ратмира, сколько он не кричал, она не слышала, продолжая беспечно болтать о всяких пустяках. Или это были не пустяки? Еще одна странность: всем существом своим он вслушивался в ее голос, вбирая его, как воздух, которым дышал, но слова почему-то скользили мимо. Случайно вклинившись в разговор, он так и не понял, с кем и о чем она говорила.
Переполненное отчаянием, разрывалось от боли сердце, хоть и знало, что все происходит во сне.
Телефон, который не соединяет, был постоянным кошмаром Ратмира. Или монета не лезла в щель, или приходилось устранять неисправность, связывая то медные жилки, то какие-то мудреные контакты, смыкавшиеся не так, как требовалось. Иногда под рукой оказывались и вовсе совершенно непригодные предметы, вроде резиновой грелки из детства, но по сну выходило, что и ее, ценой невероятных ухищрений, можно как-то приспособить для разговора, от которого зависела жизнь.
И в этом, тем же порядком текущем, сне он как бы вспоминал все предшествующие усилия, тщась учесть накопленный опыт, догадываясь притом, что спит и может в любую секунду проснуться.
«Не надо! — предостерег его кто-то очень знакомый, и он догадался, кто именно. — Оставайся там и не бойся. Она сама скажет тебе».
…Было это лет двенадцать назад, в его первую малайзийскую поездку. Как видеопленка при скоростной перемотке, память высветила мельтешащие кадры: старик в клетчатом саронге, продавший малайский крис с извилистым лезвием (это действительно было в Кота Бару), дикий ананас, изранивший руки (такое тоже случилось в пальмовых зарослях на Берегу Страстной Любви) и сразу, хотя трудное путешествие в Верхний Перак заняло две недели, — хижина на могучем дереве в джунглях. На Западном склоне Главного хребта, — подсказало дневное сознание, просачиваясь в фантасмогории ночи.
Покупка ножа привела к знакомству с шаманом, а дальше пошел разматываться клубок: лесные люди, жрец с подпиленными зубами, охота с сумпитаном и, как венец всего, приобщение к удивительной тайне. Древнейшие обитатели дождевого леса Малакки, как и все анимисты, поклонялись духам. Когда кто-нибудь в роду батегов умирал, они переселялись, выжигая леса, на новое место, причем обязательно за реку. Только тогда мертвец не мог возвратиться обратно и причинить зло. Борцов застал батегов за скромной пирушкой в честь новоселья, и они приютили его, посчитав случайную встречу благоприятным предзнаменованием. С незапамятных времен эти маленькие чернокожие человечки умели управлять сновидениями. Все свободное от охоты время они посвящали вызыванию снов. Много ли узнаешь через переводчика, и впрямь относившегося к лесным людям 2, как к обезьянам? И все-таки Ратмир как-то сумел приобщиться к таинству. Две ночи провел он рядом с шаманом у изголовья мальчика — обучение технике начиналось с детства, — которому «вкладывали», другого слова не подберешь, один и тот же тревожный сон. Переводчик — малаец спокойно посапывал в шалаше на соседней ветке и лишь утром удалось выведать кое-какие подробности.
«Он видит, как на него прыгает леопард, и всякий раз убегает, — рассказывал жрец. — Он должен заметить зверя до того, как тот почует его, первым напасть и поразить копьем прямо в сердце. Только тогда из него вырастет настоящий мужчина. Иначе Пятнистый хозяин убьет его и станет людоедом».
— Но это всего лишь сон!
— Сначала он одолеет страх, потом убьет врага в том лесу, куда по ночам улетают души, — объяснил жрец. — И только после сможет пойти туда, — он махнул рукой на джунгли, сомкнувшиеся вокруг расчищенного под ямс пятачка.
Возвратившись в Куала-Лумпур, Борцов узнал, что пламенем давно интересуются за границей. Среди батеков Перака не зарегистрировано ни единого случая душевной болезни, они исключительно дружелюбны и живут между собой в добром согласии. Браки заключаются по обоюдной симпатии и на всю жизнь, причем без всякого церемониала.
Так же просто, не выказывая признаков скорби, лесные люди расстаются с умершим. Вырывают могилу в укромном местечке, укладывают покойника лицом на запад и уходят искать пристанища где-нибудь на другом берегу. Мертвец слеп. Ему не одолеть водную преграду, а освободившаяся от тела душа становится защитником племени. Навещая уснувших сородичей по ночам, она рассказывает им обо всем, что происходит в джунглях, где обитают духи.
Пробудившись от трезвона будильника, Ратмир не сразу сообразил, где он и что с ним. За окном синела промозглая сыворотка. В соседнем доме загорались первые огни. Душной волной накатилось осознание невозвратимой утраты.
С минуты на минуту могли позвонить из таксопарка. Стоя с жужжащей электробритвой перед зеркалом в ванной, Ратмир все еще пребывал во власти ночных видений.
Исторгнутые из запечатанных кладовых отравленного тоскою мозга, они неохотно сдавали позиции, пытаясь, словно какие-нибудь лавры и ламии, обрести постоянство существования.
«Умножая знание, умножаем скорбь, — привычно копался в себе Ратмир. — Прав Экклезиаст — Когелет».
Треволнения с телефоном выплывали со всеми мучительными подробностями, заставляя переживать привидевшееся, словно все это приключилось на самом деле.
Сон, осознававшийся сном, оставил после себя муторный отпечаток недоумения и смутного беспокойства. О малайзийских воспоминаниях, самовластно продиктованных недреманным сторожем, напротив, не сохранилось ни малейшего следа.
Вновь с прежней остротой встала, казалось, решенная альтернатива: ехать или нет, оставив все, как есть, — вновь ввергла его в тягостные сомнения.
«Остаться и ждать, бросаясь на каждый звонок?.. Ждать и ждать, неведомо чего, заживо похоронив себя в четырех стенах? Или объехать полсвета, ища могилу получше? Бессмысленно, глупо…»
Пробудившиеся сомнения подпитывала проклюнувшаяся и быстро набиравшая рост надежда, что в паутине мировых линий возникла какая-то дыра и не сегодня-завтра придет весть.
Снимая трубку, он еще не знал, что ответить: подтвердить заказ или снять. Дежурные слова извинения висели на языке, когда, как джинн из бутылки, в сизом дымчатом флёре прорисовались контрфорсы и аркбутаны Нотр-Дама.
«Париж! Ну, конечно, Париж…»
Джонсон случайно упомянул в их последнюю встречу об отеле «Меркюр», не придав значения совпадению, может быть, знаменательному. Оба отеля — «Ибис» и «Меркюр» — соединяла общая стена. Как мог он, Ратмир Борцов, не заметить такого? Не сопоставить, не вытянуть в ряд: Меркурий, Гермес, Тот Ибисоголовый? Жажда действовать, не ждать, а лететь навстречу, обдала колючим освежающим вихрем, закрутила и понесла.
Второпях Ратмир чуть было не забыл попугая. Несчастная птица, выкликая из клетки, отчаянно трясла головой. Угадывало чуткое сердечко тяготы переезда, волновалось.
— Успокойся, дурачок, все твое остается с тобой, — Ратмир выплеснул в раковину поилку и бросил ее в кейс с самыми необходимыми вещами, где уже лежала коробка «Трила» и пластмассовая фляга с чистой водой. Вспомнив, что попугай относился к заморскому корму ничуть не лучше соседской кошки, которую потчевали «Вискас», добавил пакет пшена. Это блюдо было любимым. По крайней мере, божья тварь будет застрахована на первое время от превратностей дороги.
Кто знает, чего тут было больше: заботы или отчаяния?
Поставив квартиру на охрану, Борцов запер дверь и вызвал лифт, который все-таки починили.
— Куда прикажешь, командир? — спросил таксист, помогая уложить чемодан.
— Шереметьево-2, — Ратмир не удержался от вздоха. Устроив клетку на заднем сидении, сел рядом с шофером. Впервые за два последних года он мог взять такси.
— Насовсем или как?
— Кто его знает, шеф? Разве теперь разберешь?
Зал вылета, забитый людьми и тележками с кладью, поразил последними переменами. Разгороженный киосками и магазинчиками, он мало чем отличался от подземного перехода где-нибудь на Театральной площади. Блеск лишь подчеркивал нищету и убожество. На всем лежала печать разворошенного муравейника. За редким исключением, хмурые, замороченные лица отъезжающих составляли резкий контраст с накрашенными, в фирменных жакетах продавщицами. Занятые собственными заботами, они недурно смотрелись на ярком фоне витрин, заваленных блоками импортных сигарет и всевозможной выпивкой. Люди, заполнившие ряды обшарпанных кресел, напоминали скорее зрителей, вынужденных любоваться телевизионной рекламой, нежели потенциальных покупателей. Кому охота выбрасывать валюту у последнего края родимой земли?
К несказанному удивлению Борцова, такие оригиналы все же нашлись. Так и не сумев свыкнуться со своим новым положением, он прошел мимо соблазнительных этикеток. Доллары и кредитные карточки в боковом кармане как бы не принадлежали ему.
Таможенник в новой униформе не стал просвечивать попугая и даже не заглянул в сертификат.
«Можно было накормить птичку бриллиантами», — мимоходом отметил загруженный сюжетными изысками бесстыжий писательский ум.
Сдав чемодан в багаж, Борцов направился к пограничникам. Когда подошла его очередь, сунул под стекло паспорт, заложенный посадочным талоном с красной буквой «F» первого класса.
Юный ефрейтор с прыщавым лицом долго колдовал, уткнувшись носом в невидимый со стороны стол. Можно было подумать, что он читает интересную книгу или разбирает шахматный этюд.
— В чем проблема? — спросил Ратмир, когда ожидание затянулось дольше обычного.
— Ни в чем, — не поднимая глаз из-под козырька фуражки, с казенной неприязнью отозвался пограничник. — Отойдите пока в сторонку.
— Мой паспорт! — потребовал Ратмир, протянув руку.
— Вам сейчас объяснят.
Вскоре появился капитан с сиротливой планкой на богатырской груди. Заглянув в кабину, он забрал паспорт и подошел к Борцову, который, стиснув зубы, готовился к предстоящей схватке. Подобный казус с ним случился впервые.
— Борцов Ра-а-тмир Александрович? — спросил офицер.
— В чем дело?
— Возникла неясность с вашим паспортом, но вы не волнуйтесь, пройдемте, пожалуйста, сейчас все выясним.
— Нас арестовали, — демонстративно подняв клетку, оповестил попугая Борцов. — Это, брат, твоя австралийская кровь подкачала.
— Сюда, — капитан провел его к двери за кабинами. — Пятый случай сегодня с овировскими паспортами, — сообщил он с вынужденной какой-то словоохотливостью. — Специально товарищ дежурит из консульского управления.
За дверью — без таблички и номера — находился стандартно обставленный кабинет с телефонами и компьютером. Прильнув к экрану, худощавый молодой человек с типичным лицом комсомольского волка забавлялся игрой в электронный покер.
— Опять тот же случай, — доложил капитан, подсовывая раскрытый паспорт и, не дожидаясь ответа, поспешно удалился, козырнув на прощание Борцову.
Попугай негодующе защелкал и вспушил перья.
— Птичка, и та возмущается, — миролюбиво усмехнулся Ратмир. — Может, объясните, в чем дело?
— Садитесь, пожалуйста, сейчас поглядим, — консульский чиновник с озабоченным видом принялся изучать документ. — Вы где оформлялись?
— В ОВИРе, по месту жительства.
— То-то и оно… Они, как всегда, напутают, а расхлебывать нам. Как будто у меня других дел нет. Прямо не знаю, что с вами делать.
— Так и не знаете? — процедил с веселой злостью Ратмир. — Для начала скажите, что конкретно вас не устраивает в моем паспорте?
— Конкретно?.. Конкретно — номер УВД проставлен не на том месте, как положено по инструкции.
— И только-то? Ну, вы меня успокоили. Сейчас поеду и разберусь!
— То есть как это — сейчас? — опешил чиновник. — А самолет?
— Порядок в родном отечестве мне дороже любой заграницы. Давайте паспорт: я остаюсь в нашем дурдоме.
— Зачем же так, сразу? — «комсомольское» лицо, как определил, быть может ошибочно, Борцов, пошло пятнами. — Вам-то чего страдать из-за чьей-то халатности? Постараемся помочь.
— Коли так, спасибо, уж постарайтесь, будьте любезны.
— Красивый у вас попугай! Говорит?
— Преимущественно на экзотических языках, — не без удовольствия присочинил Ратмир: театр абсурда становился забавным. — Беру исключительно в качестве переводчика.
— Шутите! — Любитель покера с сожалением выключил экран, на котором безостановочно выстраивались масти. Полистав зачем-то девственные страницы паспорта, он, словно на него снизошло озарение, издал удивленный возглас:
— Так вы Борцов! Тот самый?
— Вроде бы так, — Ратмир раздраженно дернул уголком рта. То время, когда его узнавали таможенники и гебэшники в подъездах ЦК, прошло, а комедийные сцены обрыдли.
— Читал, читал, Ратмир Александрович, как же!.. Я, собственно, почему дивился?.. Не далее, как вчера, причем совершенно случайно, узнал про ваше несчастье… Вы ведь запрашивали по поводу Вероники Ефремовны?
— Береники, — побелев губами, поправил Борцов. Сердце оборвалось и затрепетало, разбившись на множество мелких пульсов.
«Вот оно, начинается… Сон!»
— Писали насчет Береники, простите, Ефремовны? К нам в МИД?
Куда только Ратмир не писал, в какие двери не стучался. Мидовское начальство зашевелилось только после того, как он, начхав на их порядки, самолично добился приема у посла Франции. Помог перевод романа, вышедший в издательстве «Флёв нуар», точнее — имя переводчика. Он оказался другом секретарши посла. Extraordinaire et plenipotencier ambassadeur проникся сочувствием и обещал связаться с компетентными службами.
— Да, я писал на имя вашего министра.
— Вот видите! Не хочу вас обнадеживать понапрасну, но дело определенно движется. По некоторым сведениям, правда, непроверенным и не очень надежным, французская полиция напала на след.
— Она жива?! — едва не опрокинув стул, Борцов сорвался с места. — Жива?
— Извините, но не могу сказать ничего определенного, просто не знаю… Слышал, как говорится, краем уха. Кабы знать, что мы с вами встретимся…
— От кого вы слышали? Можете назвать фамилию? Телефон? Мне нужно с ним непременно увидеться! Как вы не понимаете?
— Да понимаю я, понимаю, успокойтесь, пожалуйста… Вы куда летите сейчас?
— Никуда не лечу! — Ратмир взглянул на часы. — Буду на Смоленской как раз к началу работы.
— Не горячитесь, Ратмир Александрович. Я же говорю, что пока ничего не известно. Как только хоть что-нибудь прояснится, товарищи вас найдут, а еще лучше сами свяжитесь с нами… Так куда вы сейчас направляетесь?
— Вообще-то в Гонолулу, но обязательно буду в Париже.
— Только ничего не предпринимайте. Один необдуманный шаг может повлечь непоправимые последствия… Я дам телефоны в Париже и Вашингтоне. Вам обязательно помогут. Главное — держите в курсе своих передвижений. Договорились?.. А теперь будем поторапливаться: кажется, уже объявили посадку. Пойдемте, я вас провожу.
Раздираемый противоречивыми чувствами, то проникаясь надеждой, то впадая в отчаяние, Ратмир потащился за своим в одночасье переменившимся провожатым. Посулив невозможное, дудочка крысолова парализовала волю. Проявив верх любезности, консульский представитель собственноручно передал паспорт в ближайшую кабинку, и на нем был немедленно оттиснут штамп. Четырехугольный, как земля древних китайцев, с номером Шереметьевского КПП и архаическим знаком, означающим движение в сторону, прочь. Катись на все четыре стороны.
Казалось, что сюрпризам в тот по-своему знаменательный день не будет конца. В салоне, куда прелестная стюардесса в кокетливой шапочке препроводила Борцова, не было Джонсона. Не явился он и к заключительному моменту, когда прозвучало предложение пристегнуть ремни. Ратмиром овладело унылое безразличие. Устроив попугая в отдельном кресле, благо свободных мест было хоть отбавляй, он погрузился в невеселые размышления.
Порыв вернуться обратно следовало во что бы то ни стало подавить. Во-первых, смешно, во-вторых, глупо и вообще не лезет ни в какие ворота. Но и лететь, толком незнамо куда, хотелось, мягко говоря, не взадых. Перспектива вырисовывалась туманная. Ну, сделает он все положенные пересадки и доберется до Гонолулу, а дальше что? Встретит ли его кто-нибудь в аэропорту или придется самому разбираться на месте? Без телефона и адреса? В контракте, правда, указаны координаты «Эпсилон Пикчерс». Америка — не Россия. Из любого автомата можно будет связаться с Бостоном и узнать, что, да как. Короче говоря, нет причины для беспокойства. Отсутствие Джонсона давало свободу выбора. Зачем, спрашивается, сразу же бить в набат? Бостон никуда не уйдет. Не лучше ли воспользоваться случаем и повидать друзей? Глен, Джин… Наведаться в пагоду Дай Вон Са и провести там несколько дней, следуя уставу и регламенту служб.
Память услужливо воспроизвела запавшие в душу картины: синяя с загнутыми концами черепичная крыша, белая ступа на вершине горы, сумрак храма, где в ароматном дыму курений сияет позлащенная бронза.
Мастер медитации поможет ему разобраться в себе, а медитация возвратит растренированному сознанию былую целеустремленность. Придет ли из глубины единственно правильное решение? Не стоит загадывать. Сидя на тощем монашеском тюфячке, он будет прислушиваться к размеренным ударам деревянной колотушки и вспоминать, вспоминать. Можно ли желать большего, чем краткая передышка?
Ругань, донесшаяся из клетки, понятная только двоим, отвлекла Ратмира. Попугай, обнаглевший от роскоши, мстительно оплеывал шелухой плюшевую обивку. Ему обрыдло сидеть за проволокой, а гул моторов и вибрация толкали на дурные поступки. Норовя выбраться, он безуспешно протискивался сквозь прутья и, не стесняясь в выражениях, проклинал хозяина и судьбу.
Заметив, что негодующий речетатив вызывает снисходительное любопытство соседей, Борцов отдал на растерзание палец. Взъерошив нежные перышки, попугай со знанием дела принялся вымещать на нем накипевшие чувства.
Стюардесса, деликатно отводя взор, предложила аперитив.
— Можно «Черную этикетку»? — попросил Ратмир, полагая, что глоток виски в данной ситуации будет в самый раз.
— А «Голубую» не желаете?.. Под цвет вашей очаровательной птички?
Он благодарно кивнул, хотя даже не подозревал о существовании еще одной разновидности «Джона Уокера».
Виски в пятидесятиграммовой бутылочке оказался почтенного возраста. Выдержка в двадцать один год придала ему янтарное свечение и обманчивую легкость. После второй порции по телу разлилось расслабляющее тепло.
На завтрак подали спаржу, зернистую икру и омлет с грибами. Сжимавшие горло тиски ослабли на полвинта и сразу же захотелось спать.
Борцов распечатал пачку «Кат силк» и, накрывшись пледом, глубоко затянулся, но, взглянув на попугая, умиротворенного листом салата и мандариновой долькой, загасил сигарету. Подлец не выносил табачного дыма.
Приятная дрема не мешала анализировать недавний инцидент. Демонстративный отказ от полета определенно загнал консульского чинушу в тупик. Расчет, видимо, был на иную реакцию, когда либо качают права, либо униженно просят. И то, и другое в итоге приводит к сделке: мы вам, вы нам. Они — вспомнив Петра Ивановича и его предложение «держать связь», Ратмир обоих свел воедино — явно хотели склонить его к какой-то форме сотрудничества, но почему-то не решались изъясниться напрямую. Им нужна постоянная связь, следовательно нужна информация. О чем? О работе над сценарием? Дикость! Особенно теперь, в нынешние-то беззаконные времена, когда на смену идеологическим табу и шпиономании пришел разнузданный чистоган. Может, в этом и весь секрет? Запахло денежками и возникло желание приобщиться. Что там не говори, но заварушка с паспортом явственно отдавала рэкетом. Разве что цену сразу не назвали, оставив себе свободу действий. Зато зацепили крепко и больно. Били наверняка. Теперь, когда отхлынула ударившая в голову кровь, Ратмир начинал понимать, что его пытались взять на чистейший блеф. Но если за призрачными намеками на «парижский след» скрыта хотя бы тень правды, он безоговорочно отдаст им все, что имеет или будет иметь. Так он и скажет: открыто и прямо.
Мысль о Париже растравляла воображение. Казалось бы, чего проще: выйти в Амстердаме, купить билет и через час ты в аэропорту Шарль де Голль. Не хватало ничтожного пустяка: французской визы. Красный паспорт с гербом несуществующей сверхдержавы по-прежнему нес на себе проклятье железного занавеса.
Неожиданно для Борцова объявили посадку в Варшаве. Вот где он сможет беспрепятственно сделать остановку! Безвизовый режим, кажется, остается в силе.
Он часто наезжал в Польшу. Здесь ему вручили первую в жизни международную премию, что вместе с гонораром за книгу составило круглую сумму. Он отпраздновал успех в ночном клубе «Европейской». Чешские гастролерки давали стриптиз, что казалось вызовом коммунистическому режиму. Распивая с польскими приятелями шестидесятиградусную «Пейсаховку», Ратмир бурно аплодировал новым веянием. Сами по себе голые девки его не волновали. На следующее утро он выбрал для Ники роскошный гарнитур: браслет, серьги и перстень. Бирюзины величиной с голубиное яйцо были подобраны одна к одной.
И еще он вспомнил подвальчик на площади в Старом мясте, ужин с пани Марией при свечах, их короткий роман и поездку в Виланов. И, накладываясь одно на одно, закружились, туманя наплывом слез, кленовые листья, как желтые звезды.
В Тюрьме Павьяк, где помещалось гестапо, сохранили зияющий пустотой музейный кабинет: только стол с лежащей на нем эсэсовской фуражкой и портупея на вешалке, отягощенная кобурой парабеллума. Остальное подсказало воображение.
Прошло несколько лет, и Борцов специально съездил в Освенцим. По дороге из Варшавы в Краков, глядя на мелькающие за стеклом вагона березовые стволы, уловил тональность и ритм, которые позже вылились в строки:
Под лязг колес и сердца бой
Мы не увидимся с тобой.
Лишь в сновиденьях иногда
Вдвоем воротимся сюда.
Не надо слов, не надо слез.
Разъял туман,
Туман унес…
Когда расчищалось место для лагеря, немецкий солдат сказал какой-то польской женщине:
«Вам тут нельзя оставаться. Здесь будет ад на земле».
Сараи, до потолка заваленные тюками слежавшихся женских волос, груды костылей и протезов, холмы обуви, горы очков и детских игрушек… Что перед этим скачущий по трупам быкоголовый Яма? Огненный змей Дуата или химера в Зале Обеих Правд? Кербер Аида? Минос Данте Алигьери?
Земля никогда не отмоется от сожженных костей, и воздух никогда не очистится от улетевшего из труб пепла, и вода навсегда отравлена железным запахом крови, и огонь, оскверненный человеческим жиром, не согреет окаменевшие сердца.
Все проклято до скончания лет: стихии и люди. Ничто не спасет землю, меченую клеймом свастики.
Не в том настроении пребывал Ратмир Борцов, чтобы выйти в Варшаве. Да и какой смысл? Знакомые давно позабыли его, а друзей не осталось.
Пассажирам первого класса разрешили не покидать салона. Хоть маленькая, но радость. Сидеть в транзитном зале с клеткой в руках никак не улыбалось.
За иллюминатором серели искаженные дождевыми струйками силуэты самолетов. Поигрывая звенящей сосулькой в стакане, Ратмир незаинтересованно следил за пикапом, пересекавшим, разбрызгивая лужи, взлетную полосу. Изысканный алкоголь успокаивал нервы, но не спасал от озноба, тысячами иголок покалывавшего спину.
— Вы уверены, что ваш друг сидит на своем месте?
Борцов вздрогнул и повернулся.
Положив руку в перчатке на спинку кресла, где покоилась клетка, стоял Джонсон.
— Вы! — обрадовался Ратмир. — А я уж и не чаял… Что случилось?
— Насколько мне известно, ничего особенного. Как вы?
— Нормально, хотя, должен сказать, несколько удивился, не увидев вас рядом. Я думал, что мы летим вместе.
— Так оно и есть. По-моему, я говорил вам, что мы встретимся в самолете?
— Теми же словами, — Борцов виновато улыбнулся. — Я оплошал, придав им несколько расширительный смысл. С тем же успехом вы бы могли появиться и в Амстердаме, и в Нью-Йорке.
— В принципе да, хотя это был бы уже другой самолет, не так ли? — Джонсон осторожно опустил клетку на ковер между креслами. — Не возражаете? Думаю, так нам будет удобнее: ему и мне, — он сел, положив на стол чемоданчик, и стянул перчатки. В тусклом свете иллюминатора золотым кошачьим глазом сверкнула запонка.
— Другой? Вы имеете в виду пересадку?
— Совершенно справедливо. В таком случае мне пришлось бы связаться с авиакомпанией и послать вам соответствующее уведомление. Я всегда держу слово, Тим.
— Мол, встретимся в другом самолете! — Борцов удовлетворенно потянулся. — Долго пробыли в Варшаве?
— Два дня. Подвернулось пустяковое дело, — едва уловимой интонацией Джонсон дал понять, что предпочитает переменить тему. Незапланированный визит в польскую столицу был вызван достаточно серьезными обстоятельствами. В Москве обмен информацией через клипперную защиту мог привлечь излишне пристальное внимание. Поэтому и пришлось переместиться в Варшаву, где «Эпсилон» снял на улице Нови сад реконструированный особняк начала девятнадцатого века, с каменными львами и чугунной оградой. Подыскать подходящий дом и оборудовать его электронной защитой помог легендарный некогда польский разведчик. Его деятельность стоила Соединенным Штатам миллиарды долларов: в конечном счете добытые им сведения попадали в Москву. Но все меняется в этом мире. Генерал, отсидевший пять лет в тюрьме Сан-Квентин, нынче метил в министры и, как подобает профессионалу, непринужденно сменил политические ориентиры. Самый удачливый шпион века, он едва ли догадывался, что перед ним сидит тот самый аналитик, который вычислил его буквально на кончике пера, как Леверье планету Нептун. А если бы и догадывался, это уже ничего не меняло. Пусть мертвецы хоронят своих мертвецов.
При личной встрече прежние контрагенты быстро нашли общий язык. На должность директора польского филиала был назначен граф Владзимеж Комаровский, профессор лингвистики Монреальского университета. Одним словом, варшавский вояж увенчался бесспорным успехом. Обрадовали и новости из Претории и Каира. В Мексике археологические работы продвигались с незначительным отставанием, но это не меняло благоприятной в целом картины.
— А ведь мы могли и не встретиться, — дождавшись набора высоты, возобновил беседу Борцов. Растущее ощущение взаимопонимания толкало его на откровенность. С кем еще он мог посоветоваться? — Вы слушаете, Пит?
— С величайшим интересом… Кажется, перестало закладывать уши. Так о чем это вы?
— О том, что я мог остаться в Москве.
— Естественно. Только какой смысл?
— Нет, вы не поняли, — поморщился Ратмир. — Просто меня могли не выпустить, — ему пришлось подробно пересказать свой диалог с консульским служащим. Рассказ получился не слишком последовательным, по причине ретроспективных отступлений, без которых никак нельзя было обойтись.
Джонсон, наклонив ухо, впитывал каждое слово. Лицо его сохраняло все то же спокойно-благодушное выражение. Только когда дошло до описания внешности, он мечтательно улыбнулся и повторил вслед за Борцовым:
— «Оскал молодого комсомольского волка…» Эка невидаль, Тим! — заключил, махнув рукой. — Уж эти мне писательские эмоции. Телефоны-то он все-таки дал?
— Дал, причем мне не показалось, что ему пришлось долго рыться в записной книжке. По-моему, все было наготове.
— И вас это удивило?
— Пожалуй…
— Чему же тут удивляться? Конечный пункт — Гонолулу — проставлен у вас в билете, и насчет Парижа нет никаких разночтений. Запрашивали МИД? Запрашивали. С послом встречались? Встречались. Нет вопросов, как говорится.
— Значит действительно все было заранее подготовлено.
— Дайте-ка на секунду ваш паспорт.
— Паспорт? — удивился Ратмир. — Конечно, пожалуйста. Думаете, отметка?
— Вздор. Ваша фамилия уже находилась на контроле… Теперь смотрите сюда, — Джонсон обвел пальцем печать, зацепившую уголок фотографии. — Овировский номер читается совершенно отчетливо. Он продублирован и машинописью внизу. Так что ваш «комсомолец» пытался навесить лапшу на уши. Я правильно воспроизвел расхожее выражение?
— Правильно, Пит. Паспорт в полном порядке.
— Вы только теперь убедились?
— Честно говоря, только теперь. Ведь никогда не знаешь, что они выкинут. Какой фортель.
— Тогда вы вдвойне молодец, хоть и действовали по наитию. Ваш выпад смутил наглеца. Такое никак не входило в их планы. В противном случае вас бы просто не выпустили.
— «Их!» Кто они, Джонсон? Как, по-вашему?
— В первом приближении ответ очевиден. Вам не кажется?
— Еще год назад я бы не задал вопроса. Ответ, что называется, напрашивался. Однако теперь все настолько перемешалось: нынешняя разведка и бывшее КГБ, милиция, чиновники, мафия… Настоящая гидра о семи головах.
— Пока вы назвали всего пять. Если добавить контрразведку, будет шесть. Можете придумать седьмую?
— Боюсь задеть вас, Пит.
— Это шутка, надеюсь?
— Откровенно говоря, я бы не удивился.
— Что ж, спасибо за откровенность… Вы не ждете от меня опровержения? Терпеть не могу разубеждать.
— Я жду умного дружеского совета. По-моему, вы как раз тот человек, Пит, на которого стоит положиться. К кому еще я могу обратиться за помощью?
— Не перестаю изумляться, Тим, вернее, восхищаться! В вас столько всего намешано… Проницательность и, вместе с тем, откровенность, аналитический дар и доверчивость, мудрость архонта и поразительная наивность эфеба. С вами не скучно… Телефончики, что вам дали, не потеряли?
— Нет.
— И слава Богу… Фотография Береники с собой?
— Вот, — стараясь унять дрожь в пальцах, Ратмир раскрыл бумажник.
— Интересная женщина, — оценил Джонсон. — Чувствуется порода. Когда сделан снимок?
— Лет пять или шесть назад.
— Более поздних нет?
— Остались дома, но она мало изменилась.
— В ваших глазах… Что ж, на нет и суда нет. Попробуем разобраться.
— Когда самолет взлетел, а вы так и не появились, я, было, нацелился на Париж.
— Вы еще раньше нацелились. Помните, у вас дома? «Личный интерес», как соизволили изъясниться. Ничего себе, интерес! Пожалуй, я малость переборщил, сравнив вас с эфебом. Да вы просто ребенок, уважаемый мэтр! В Париж, видите ли… Это как же без визы в Париж?
— То-то и оно. Вовремя вспомнил.
— О таких вещах нужно помнить всегда. Всему свой срок. Я ведь обещал вам Париж?
— Не только Париж, — рассмеялся Ратмир, — но полмира! С вами или без вас.
— Вот насчет последнего я, кажется, передумал. При вашей импульсивности… Словом, у нас будет время подумать. В одном тот мидовский парень прав: ничего не предпринимайте самостоятельно. Каждый шаг должен быть выверен.
— Как вы считаете, у нас есть хоть какой-нибудь шанс?.. Ника жива?
— Что я могу вам ответить, дорогой вы мой?.. Возможно. Будем надеяться.
— Значит медлить нельзя.
— Торопиться — тем более.
— И кого нужно слушаться в первую очередь: их или вас?
— Сами знаете, иначе бы не обратились за помощью. Однако и к ним прислушаться стоит. Мы не можем позволить себе и капельки риска. Согласны?
— Согласен, Пит, и спасибо.
— Благодарить будете после. Доверяете мне провести первоначальную, так сказать, рекогносцировку?
— Безусловно.
— Тогда давайте телефоны и фотографию. Я вам ее вскоре верну.
— Хотите переснять?
— По меньшей мере в десяти экземплярах. Может, кто и опознает. Все-таки очень характерное, запоминающееся лицо… Вы не обидетесь, если я задам несколько неделикатных вопросов? «Для пользы дела», как у Александра Исаевича Солженицына. Помните, был такой рассказ?
— В «Новом мире».
— Скажите, Тим, вы и мысли не допускаете, что ваша… Короче говоря, она не могла просто уйти от вас?
— Просто не могла. И мысли не допускаю.
— У нее есть родственники за границей? Прошу прощения за анкетный вопрос.
— Нет.
— Близкие друзья?
— Не очень близкие.
— Попробуйте припомнить всех и дайте мне с адресами.
— Сделаю, хоть и не думаю, что это поможет.
— Ия так не думаю, но, если проверять, то по всем направлениям.
— У вас чисто советский образ мысли.
— Чисто советский? Полагаете, царская охранка щи лаптем хлебала?.. «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», — не дожидаясь ответа, пропел Джонсон. — Это вам ничего не напоминает?
— Кроме знаменитой арии, ничего.
— «Не пора ли мужчиною стать»?
— Я помню слова. Это совет?
— В какой-то мере. Мы ввязываемся в серьезное дело, Тим, в очень серьезное дело.
— Если это не блеф, и Ника жива.
— Процент блефа достаточно высок, — согласно кивнул Джонсон. — Но мы ведь исходим изз оптимистического прогноза? И готовы играть на один против ста? Я правильно понимаю?
— Абсолютно!
— Тогда ситуация не меняется: нам предстоит опасное предприятие. Знаю, что вас ничто не остановит, но считаю своим долгом предупредить.
— Еще раз спасибо. А вас тоже ничто не остановит, Пит? Ни при каких обстоятельствах?
— Как я могу знать все наперед? При данном раскладе — готов попробовать, а дальше посмотрим.
— Меня вполне устраивает такой ответ. Дальше посмотрим.
— Летим прямо в Гонолулу, или все же сделаем остановочку? Перевести дух?
— Всецело полагаюсь на вас.
— Тогда давайте махнем ко мне в Бостон. Немного передохнем, а заодно кое-кого и прощупаем. А?
— Позвоним в Вашингтон?
— Ив Вашингтон, и в Париж, и еще во множество мест, не исключая вашу Москву.
— Понимаю.
— И очень хорошо! — Джонсон дружески похлопал Борцова по колену. — Вы, я вижу, делаете успехи? — он взял со стола опорожненную бутылочку. — «Черную этикетку» допили?
— Стоит нетронутая.
— Знаете, почему именно двадцать один год?
— Как-то не задумывался.
— Не двенадцать, как у очень хороших сортов, и не двадцать четыре, как у коллекционного «Чивас регал»?.. В честь королевского салюта. Ровно двадцать один залп. Запишите для памяти, может, где-нибудь пригодится.
— Я не забуду.
— Теперь я знаю, что подарить вам на день рождения.
— Лучше на день возрождения.
— Простите?
— Мне нравится ваша терминология: один против ста, — спокойно объяснил Ратмир. — Я готов сыграть, или, что ближе к истине, пройти через смерть.
Джонсон ответил ему долгим непроницаемым взглядом. Он понял, что это не просто шутка. Ностра-дамова горечь придала серым глазам «резвого мальчика» умудренную зоркость. Какие дали открывались ему? Какие запретные приподнимались покровы?
Прозвучало уведомление о приземлении в аэропорту Амстердама: сперва по-английски, затем по-голландски и по-французски. Стюардесса принесла сумки с сувенирами: делфтский фаянс, сыр «Гауда» и деревянные башмачки.
