И сказал Властелин Кришна на поле битвы Курук-шетра:

«Не было времени, когда бы не существовал я, ты или все эти цари, и в будущем мы никогда не прекратим своего существования. Для души не существует ни рождения, ни смерти. Она никогда не возникала, она никогда не исчезнет. Она нерожденная, вечная, неумирающая, изначальная. Она не знает погибели, когда погибает тело».

И стали эти слова Властелина единственным источником утешения для лучника Арджуны, готового сеять смерть на поле битвы.

Ананда Мунилана ощутил присутствие Властелина и затрепетала атма — его душа — от всепоглощающего счастья, и параматма — его сверхдуша, как дивный цветок, растущий на той же ветке, озарилась неистовым всепроникающим светом, пронзив радужными стрелами лучей все оболочки Вселенной.

И был этот неиссякаемый свет проявлением Бхагавана, и радость эта неисчерпаемая, как море, была его проявлением. Испытав такое хотя бы однажды, человек никогда не сойдет с истинного пути. Он сохранит величавое спокойствие перед лицом тягчайших бедствий, и никакие соблазны материального мира не возмутят его чистый ум, осознавший свою самость, в себе самом нашедший источник счастья.

«Поистине, это и есть настоящая свобода от всех страданий, возникающих от соприкосновения с материей», — говорит «Бхагават-гита», «Песня Господня», устами Властелина.

Ананда Мунилана был свободен. Сидя, вывернув пятки поверх колен, на шкуре лесной кошки, он не испытывал вожделений, и боль заживающих ран, смиренная усилием духа, больше не отвлекала его сознания. Только власть кармы, а это долг, которому подчиняются даже боги, могла заставить его возвратиться в тело, неподвижно застывшее возле опутанной проводами кровати. Оставленное за окнами и дверями, в тесной комнатке, замкнутой на сто замков, оно отдалялось от воспарившего сгустка энергии, как отдаляется берег от уходящего корабля.

«От меня исходит память, знание и забвение», — освобожденная сверхдуша хранила Осознание долга, ибо что есть память, как не накопленный долг? И, прежде чем вознестись в заоблачный простор, Ананда Мунилана, вернее вечная сущность, сменившая множество тел и имен прежде чем осознать свое совершенство в гибком, но бренном теле йога, нареченного Анандой, проникла в палату зомби. Сродни радиоволне, она наполняла пространство, была здесь и там, везде и нигде.

Человек, темный, как поджаренные кофейные зерна, слегка тронутые лиловой пыльцой, уподобился упавшему дереву. Живительные соки еще бродили в его сердцевине, но не могли напитать увядающую листву. Все чувства, кроме слуха, были мертвы, и только ушные раковины, чуть розоватые по краям, связывали ментальное тело с миром материи. Скованное неподвижной оболочкой, оно страдало и жаждало выхода, целиком обратившись в память и слух.

Ананда читал эту память. Имя живого кадавра было Туссен Фосиён. Его неразвитая атма напоминала почку на ветке, что озябла в гималайских снегах. Ее питали нечистые вожделения и низкие страсти. Человек, которого звали теперь Туссен Фосиён, запятнал себя кровью и предательством. Он шпионил за друзьями, был нечист на руку и грязен в любовном общении. В этой жизни и в жизни будущей таким не дано познать сокровища сверхдуши. Аура, тусклая и сморщенная, как подгнивший плод манго, предрекала скорое воплощение в похотливого петушка. Ему не дадут подрасти, но заживо растерзают, дабы ублажить ненасытных духов земли.

Ананда был здесь и нигде. Здесь он видел запрокинутую, наголо обритую голову в металлических обручах и проводах, челюсть, застывшую в мертвой ухмылке, и каждый торчащий в ней зуб — одетые в золото и здоровые, но испорченные кокой и табаком. В провале отверстого рта булькала какая-то трубка и множество других трубок и разноцветных шнуров, соединенных с железными ящиками, пружинными завитками тянулись к рукам и ногам. Они ловили малейшие биения и токи, но не могли вдохнуть жизнь в мертвую оболочку. И не могли дать истинного знания людям в зеленых халатах, одержимым алчной погоней за знанием материального мира. Но третий всевидящий глаз, открываемый просветленному его параматмой, проницал лабиринты вечности, ее тайные переходы, ведущие во все времена.

Тусен Фосиён едва не запутался в закоулках трущоб Порт-о-Пренса. Фары его «шевроле» полосовали нагромождения уродливых хижин. Вкривь и вкось сколоченные из ящиков и ржавых листов железа, они были разбросаны как попало, напоминая огромную свалку. Местами сквозь дыры в циновках, которыми были занавешены подобия окон, пробивался унылый свет керосиновой лампы. Оставалось лишь догадываться, какие делишки творятся под непроницаемым пологом гаитянской ночи. Высвечивались глухие загородки, кучи отбросов, где рылись одичавшие псы, гирлянды вывешенного на просушку тряпья. Канавы, наполненные гниющей водой, вынуждали разворачиваться и петлять в поисках объезда по еще более извилистым и узким проходам. В пятнистой тени банановых листьев, выхваченных из тьмы, свирепо вспыхивали чьи-то настороженные глаза. Животных? Людей? Кровожадных духов?

Селестен, жрец религии воду, с коим Фосиён поддерживал дружбу, объяснил, как проехать к месту ночной церемонии. Если бы не обещанная ему сладкая девочка двенадцати лет, почтенный дантист, а именно это ремесло приносило Фосиёну легальный доход, ни за какие деньги не согласился бы отправиться в столь опасное место. Но Селестен так смачно описал достоинства живого товара, что не хватило сил устоять. Сначала Фосиён попробует девку сам, а после перепродаст ее выгодному клиенту.

Когда, исколесив полпредместья, он все же добрался до заброшенной плантации ананасов, празднество было в самом разгаре. На вытоптанной площадке перед длинным, крытым пальмовыми листьями навесом, где прежде очищали плоды и выжимали сок, тряслись в экстатической пляске человек сорок, если не больше. Преобладали женщины. Тучные, с выпирающими ягодицами, они раскачивались, тряся тяжелыми отвисшими грудями, под рокот барабанов. Переступая босыми пятками, на полшага то в одну, то в другую сторону, они оставались на месте, но барабанный бой, пронизанный звериным завыванием флейты, понуждал их сгибаться и распрямляться, резко выбрасывая живот. Порой кто-нибудь из танцоров спотыкался и, взрыхлив кирпичную пыль, со стоном припадал к земле.

Застывшие шальные улыбки блуждали на мокрых лицах, устремленных к восходящей Луне. Ища глазами Селестена, Фосиён успел разглядеть в середине беснующегося круга пять или шесть молоденьких девушек, почти детей. Мужчин было всего трое: парень в армейской рубахе, однорукий разносчик газет и тощий седой старик. Стоя на коленях в чем мать родила, он истово тряс сомкнутыми у подбородка ладонями, словно жаждал испить лунный свет. Кто рыдал в припадке сумасшедшего счастья, кто катался в блаженной истерике, суча ногами или, залившись птичьим клекотом, свивался в комок. Каждый был сам по себе, но накал страсти всех сбивал в единую стаю — мужчин и женщин, старух и детей. Спящий в тайниках души древний зверь вырвался наружу и заплясал под хриплые вопли флейты, и завыл на волшебный диск, достигший высшей силы и совершенства, и затрясся в ритме, нагонявшем неистовую волну.

Селестен, казалось, не принимал участия в непотребном действе. Сидя на корточках у костра, он подбрасывал в пылающие уголья кусочки смолистой коры и окаменевших кореньев, источавшие пряный удушливый дым. Растекаясь пеленою тумана, неся запах мускуса и жижи болот, колдовские курения навевали любострастные образы и кошмарные виденья.

Освещенные смоляными факелами музыканты, с такими же потными лицами и безумными, отсутствующими взглядами, доводили напряжение до крайней точки. Их руки, казалось, прилипли к барабанам, намертво зажатым между колен. Дрожь натянутой кожи передавалась костям, и они гудели, как трубы, и от чресл по стволу позвоночника поднимался удушливый жар, разливаясь по всему телу. И горели тамтамы в ладонях возвратным огнем, вспоминая забытые сны Нгоро-Нгоро. И мрачные призраки дождевых африканских лесов оживали в кипящей крови, и бледные тени саванн, и чудища черных зачумленных вод выходили наружу.

Зрачки беснующихся расширились, как от беладонны, заполнив всю радужку, ноздри раздулись. Резче запахло потом. Падая, женщины срывали с себя последние тряпки. Взмахи бедер участились, взлетая на самый гребень несущей волны. Она закрутила содрогающиеся тела в кипящем водовороте и, взлетев на высшую точку прилива, вышвырнула их на песок, омыв пеной освобожденья.

Таясь в зарослях кукурузы, Фосиён не знал, на ком остановить выбор. Он хотел всех сразу. Прямо там, в облаках пыли и мускусного угара, смешавшегося с испариной плоти. Чаще всего его взгляд замирал на одной — длинноногой и тонкой, с непропорционально маленькой головой. Прежде чем опрокинуться на спину и, обхватив колени, выгнуться упругой дугой, она дольше прочих нежилась в лунном каскаде, оглаживая свои острые грудки, словно омывалась дождем. Не ее ли посулил Селестен?

Фосиён ожидал, что с минуты на минуту начнется настоящая оргия, но мужчин, включая музыкантов и самого жреца, было слишком мало, чтобы ублажить столько жаждущих самок. Вскоре он понял, что они ничуть не нуждаются в мужской ласке. Воображаемый партнер, исторгнутый из алчущих недр, каждой дал то, чего просто немыслимо было получить в реальной жизни, наполненной страхами и нуждой. Парни, особенно тот — в защитной рубашке со следами споротых нашивок, — по всей видимости, переживали те же самые ощущения. Это было до того заразительно, что Фосиён едва не потерял голову. Распалившись до ломоты в паху, он уже был готов выскочить из своего укрытия, но вовремя удержался, заметив промелькнувшую под навесом тень. Какой-то субъект в распахнутой белой сорочке, выйдя из тени, пружинистой походкой устремился к догоравшему костру.

Нужно было быть полным идиотом, чтобы не распознать тонтон-макута по шляпе и темным очкам, особенно неуместным ночью. Но не это насторожило Фосиёна. Полиция постоянно вертелась вокруг жрецов воду, и ни одна церемония не обходилась без агента. В прежнее время Фосиён и сам поддерживал тесный контакт с тайной службой, но после свержения «Бэби Дока», сына покойного президента, решительно оборвал все связи. Вместе с духами, коих созвал на пир потомок конголезских мгамбо, ожило прошлое. Следовало держать ухо востро.

Перемолвившись о чем-то с жрецом, зловещая фигура исчезла. Напрасно встревоженный неясными подозрениями Фосиён до рези в глазах вглядывался в дымную мглу. Лунный глянец, скупо процеженный сквозь сито переплетенных ветвей, рисовал обманчивые контуры. Ничего не стоило принять какую-нибудь лужу за проблеск автомобильного кузова. Дантист не знал за собой особых грехов перед прежней властью. Напротив, жили, что называется, душа в душу. Но, не поддержав тонтон-макутов деньгами в трудную пору, он мог опасаться каких-то ответных действий. Неужели здесь и сейчас?

Боясь обнаружить себя и потому не решаясь на бегство, Фосиён продолжал следить, как за приглянувшейся ему девочкой, так и за колдовскими манипуляциями Селестена.

Склонясь над корзинами, жрец вытащил пару связанных когтистыми лапками петушков, которые, встрепенувшись было в его руках, тут же замерли. Достав несколько подозрительного вида бутылок, он выложил на циновку убогую снедь, завернутую в банановые листья и обрывки газет. Когда приготовления к пиршеству были закончены, Селестен схватил самую большую бутыль, зубами вырвал затычку и основательно приложился. Мутная жидкость, оросив челноком заходивший кадык, потекла на голую грудь. Плюнув длинной струей в угасавшие угли, которые, вспыхнув синими языками, тут же окутались шипящим паром, жрец воду поднял петушков и в мгновение ока свернул им шеи.

Парализованный суеверным страхом, Фосиён и думать забыл про девку, что корчилась в общей свалке, и провалившегося, словно сквозь землю, тонтон-макута.

Вновь зарокотали тамтамы и истерический хохот флейты взвился над непроглядной завесой ползучих растений, год за годом оплетавших некогда отвоеванные у леса участки. Первозданная африканская жуть праздновала кровавое новоселье на далеком заокеанском острове.

Душа свирепого мгамбо, что плясал в леопардовой шкуре на костях поверженного врага, пробудилась в знахаре из Порт-о-Пренса. На крыльях неведомой силы перенесся он в мешанину изнывавших в истоме тел и, окропив чернокожих менад петушиной кровью, завертелся юлой. Не выбирая пути, проскакал по голеням и животам и захохотал, как гиена, разрывая зубами трепещущее живое мясо. Пух и перья в тягучих нитях кровавой слюны слетали с его клыков, и горячие капли, невидимые в ночи, как благодатный дождь, плодотворили иссушенную почву.

И эта жертвенная влага, как и боль от ноги колдуна, отозвались сладострастной спазмой. Обессиленные танцоры начали плавно и медленно подниматься, точно змеи на призывный вой дудочки заклинателя.

Фосиёна, как током, ударило. Та долготелая девочка с головкой змейки шла прямо на него, слепо нащупывая дорогу. Вспыхнули, взметнув рой искр, кем-то брошенные в огонь сухие кукурузные стебли, и лунную поляну озарило полыхающим заревом. Но Фосиён уже не замечал ничего вокруг. Не помня себя, он рванулся, раскрыв объятия, навстречу искавшим его рукам. Они были так близко, эти тонкие пальчики, эти набухшие лунным приливом соски и незрячие глаза, наполненные беспросветным мраком. Обняв пустоту, Фосиён не устоял на ногах и грохнулся оземь, больно ударившись локтем.

Последнее, что он увидел, было искаженное яростью лицо старого Селестена. Костлявой рукой сжав горло незадачливого любителя приключений, жрец мазанул его по лбу окровавленным крылом петуха и силой влил в горло, лишь чудом не выломав зубы, обильную порцию обжигающего пойла, шибанувшего отвратительным запахом болотного газа.

Прежде чем навсегда потерять зрение, Фосиён успел поймать взглядом внезапно померкнувшую Луну. Казалось, его замуровали в бетон, сдавивший грудь до такой степени, что легкие не могли проглотить ни единой капли воздуха. Боли удушье не причиняло, но мозг терзала адская пытка четвертования. Уже отрублены руки, ноги, вот-вот покатится голова. В ушах по-прежнему раздавался барабанный грохот и мерзкая флейта с удвоенной яростью терзала ставшие вдруг необычно чуткими перепонки. Зато все прочее было парализовано: ощущения, органы, члены. Он уже больше не чувствовал саднящего подергивания в локте, и онемевший язык никак не отвечал на спиртовой ожог, а запах гнилой трясины не отзывался рвотной спазмой.

Только слух почему-то еще связывал его с миром людей.

«Помоги, Святая Тереза — заступница! — взмолился Фосиён на последнем остатке дыхания. — Не дай обратить меня в зомби!»

Сбылось самое страшное, о чем нельзя было и помыслить без содрогания. Как и любой гаитянин, он безоглядно верил в живых мертвецов. Тому была тьма достоверных свидетельств. Особенно в последние годы правления «Папы Дока», когда похищения трупов совершались чуть ли не еженощно. Прислушиваясь к рассказам очевидцев, он больше всего на свете страшился оказаться похороненным заживо. И надо же было случиться, чтобы такое произошло именно с ним! Не в силах не то, что пошевелить пальцем, но даже сомкнуть веки, он испытывал такую нестерпимую муку, рядом с которой любая боль могла казаться божьим благословением.

Обострившийся слух подсказал Фосиёну, что его скорее всего куда-то несут, затем бросают в багажник автомобиля и захлопывают крышку. Он слышал разговор и понял, что Селестен забрал его деньги и разделил их с незнакомым мужчиной, говорившим глухим пропитым голосом. Наверное, это был тот самый тонтон-макут. Жрец сказал ему, что надо снять кольцо-печатку и золотые часы. Потом заработал мотор, и машина тронулась с места. Его провезли через весь город. Влажный шелест листвы и плеск фонтана подсказали близость Там-де-Марс. Бой часов главного почтамта и наступившая затем тишина, изредка прерываемая коротким лаем, вызвали в памяти знакомую картину утопающих в зелени белых особняков. Дом Фосиёна находился в Дивисионес, где в основном жили американцы. Так началось долгое путешествие дантиста-зомби, все этапы которого он воспринимал через звук. Он научился угадывать качество дорожного покрытия и высоту бьющей в борта воды. Его опускали в железный трюм и поднимали на вертолете. Однако самого жуткого, чего он, как только понял, что сделался зомби, с ужасом ожидал, не произошло. Он так и не услышал стука земли о крышку своего гроба. Тонтон-макуты, если это были они, поступили против обыкновения. Они не выбросили труп на глазах у родни и не примчались за ним на кладбище по окончании похорон. Фосиён не знал, куда и зачем его везут. Оказавшись на корабле, подумал было, что ему уготована могила подводная, но обманулся и тут.

«Если я все-таки умер, — размышлял Фосиён, — то где я?»

Не трещали костры, не бурлила смола, а гудки пароходов никак нельзя было принять ни за вопли грешников, ни за хохот чертей.

«Чистилище, как большой океан, — пытался он отвлечься, — души томятся в трюмах, а плавание длится тысячи, тысячи лет»…

Когда же, потеряв счет времени, вновь зазвучала человеческая речь, пришлось отбросить и глупую мысль о чистилище. Неизвестные люди говорили между собой вроде бы по-английски, и ему удалось различить несколько более-менее знакомых слов. Вроде «сэр» и «о’кей». Иногда приходила женщина, язык которой был и вовсе непонятен, и Фосиён долго мучился неизвестностью, пока чей-то голос, отчетливо прозвучавший изнутри, не подсказал, что это больница.

Тяжелы оковы причин и следствий. Любая карма — не что иное, как рабское странствие человека в круговороте смертей и рождений. Как вол, привязанный к водоподъемному колесу, бредет он по кругу сансары, рождаясь в муках и умирая в страданиях. Свобода от великой цепи кармы приходит через знание.

«Как пылающий огонь превращает дрова в пепел, так огонь знания сжигает до тла все последствия материальных действий», — поучал Арджуну Властелин Кришна.

Лишь тот, кто каждым поступком и помыслом приносит жертву Верховному Бхагавану, преодолев карму, избегнет плена материального мира.

Великий гуру Шри Ачарья обучил Ананду Мунилану трудному искусству акармы — умению действовать, не вызывая своими поступками никаких последствий.

Он допустил оплошность, пообещав вернуть подвижность человеку, чьи руки запятнаны злом. И в этой жизни, и в былых воплощениях. Переродившись в теле похотливой птицы, живой мертвец не отяготит свою дурную карму новым злодейством, не успеет. Его кровь будет принесена в жертву демонам и ляжет на душу убийцы. Этого не избежать. Ни сам Бхагаван, ни природа не властны исправить чужую карму. Тем более он, Ананда.

Подать руку помощи больному — благо, но, вместе с тем, и ответственность за все его будущие деяния, а это противоречит карме. И не исполнить обещанного, ибо данное слово записано в Книге Великой пустоты, равносильно греху.

Долго — по земным часам — размышлял Ананда Мунилана, хотя там, где бежала волна его мысли, не было времени. Найдя решение, возможно не самое лучшее, но, как ему виделось, все же приемлемое, он вошел в голову мертвеца тонким лучом своего третьего глаза.

Труп содрогнулся, как от удара молнии, задергался и со стоном закрыл закатившиеся глаза. Свет, хлестнувший бичом, отозвался болью, но то и другое было знаком спасения — боль и свет. И беспамятство, в которое он медленно погружался, казалось немыслимым счастьем.

«Смерть! — промелькнуло у края ночи. — О, Святая Дева! Наконец…»

Исчез окутанный туманом «Октопод», а вместе с ним и палата, где в асане «дхьяна» пребывала временная оболочка, опутанная, как и тот черный мертвец, всевозможными проводками. Уважая людей, идущих дорогой познания, даже такого как анумана, ограниченного грубой материей и формулами индукции, Ананда позволил доброму профессору Вейдену оплести свой оставленный дом металлической сеткой. Она не могла помешать возвращению: опустевший храм остается храмом и под завесой лиан…

Сгусток энергии, вобравший в себя неразрушимую сущность Ананды, излучал сверхсветовую волну. Он был нигде и везде, распространяясь за границы земной атмосферы, пересекая орбиты астероидов и планет.

Голубой сверкающий шар, словно елочная игрушка, облепленная клочьями ваты, уменьшился до размеров пайсы, а светлая Сом показалась далекой звездой. Йог не испытывал страха. Он ощущал себя частицей грандиозного организма Вселенной, хровяным шариком в жилах Первочеловека — Пуруши. Невидимый, бесконечный, он попирал Землю, и пылающий золотом Рави был его сердцем и глазом, и нимбы светил окружали его чело: железный Мангал и Будх, мерцающий быстрой ртутью, и сам оловянно-опаловый Гуру, и бронзовотелая Шукра, и свинцовый Шани — владыка колец — пели ему хвалебные гимны.

Как звенят астральные струны рабаба! Какая волшебная para наполняет пространство! Какая гармония! Но тонула в безмолвии вечности музыка, и радужные переливы света вбирала в себя чернота.

В непроглядной Области Мрака отыскал Ананда Мунилана ассуров — небесных воителей и убийц. Они неслись — голова к хвосту — на конях Смерти, загибаясь долгой дугой. И было их числом двадцать два. Оборванной ниткой жемчуга казался их строй на черном бархаге неба. Безумный поезд уже завершал поворот.

Ананда Мунилана знал, что на сей раз убийцы не промахнутся. Проломив крепостную стену, один за другим ворвутся ассуры в чертоги Великого Гуру, Царя богов. И оборвется вечная связь между учителем и учеником, и мрак невежества овладеет планетой. Черные змеи розни и ненависти угнездятся в сердцах.

Содрогнутся светила, сдвинется Земля со своего пути и взорвется она огнем вулканов. И придет зима туда, где вечный праздник лета, и горячие ветры растопят тысячелетние льды Гималайских вершин. И хлынут дожди, смывая дома и поселки, и океанские волны обрушатся на беззащитные города.

И будут гореть леса, и жестокая засуха испепелит посевы, и сгинет человеческий род. И это станет концом кали-юги.

Так обновится, вступив в новую кальпу, природа. И новые поколения научатся читать судьбу в изменившемся узоре созвездий, и вновь откроют тайные места, где сплетаются жилы времени, как струи в ручье.

Но прежде чем первый ассур взовьется пламенем ярче тысячи солнц, ударив в сердце Великого Гуру, сместятся петли причин и следствий, и узлы времени в новом рисунке завяжутся на канве измерений. И по-иному забьются сердца, тоскуя по уходящей любви. Когда человек полной мерой постигает себя, он ощущает биение сердца Мира.

«Пространство внутри сердца такое же огромное, как Вселенная. Именно в сердце заключены все миры, небо и земля, огонь и ветер, солнце, звезды, луна и молния».

Так говорят «Упанишады».

От начала творения эти слова.