Выселки

Роман резко отличался от всех моих сыновей, и по фигуре своей и по характеру. Его сухопарый вид тела приводил незнающих людей в недоумение: или болен он сейчас, или такой больной родился.

Но здоровый цвет лица никак не говорил о его болезни. А тем более весёлая и добрая улыбка на его лице. Пробовали его обзывать доходягой, но это всегда плохо кончалось для обидчиков.

Роман спокойно подходил к такому умному хлопцу, сноровисто брал его за ноги, поднимал и переворачивал в воздухе. И тот, в одно мгновение, как ни барахтался, тот уже висел головой вниз.

— Ну как, Москву видать? — весело спрашивал Роман своего обидчика.

Он никогда не был агрессивен при своей невидимой силе. Весь витой, как корень берёзы, и жилистый. Он был всегда очень добрым, и любил пошутить. И ещё очень он любил играть на гармошке. Вот тут, в его игре на этом дивном инструменте, ему не было равных соперников среди станичных гармонистов. Только заиграет он на своей гармошке, все станичные девушки и парни сразу же, пулей летят туда.

— Это Ромка нас к себе зовёт петь да танцевать, ох, и весело там будет! А тут что-то скучно у вас, фасон не тот!

Когда Романа привели на суд, то там что-то напутали и чуть двадцать пять лет тюрьмы ему не припаяли. Побледнел тогда сынок мой лицом и спрашивает судей.

— За что?

Тогда такие вопросы добром не кончались, но на этот раз обошлось и дали пятнадцать лет выселок, как и планировалось. Разобрались! Были там люди из арестованных, которые рыдали от счастья, что им не дали расстрел, а всего лишь, двадцать пять лет тюрьмы.

Странно всё это было слышать, но он уже хорошо понимал тогда, что это действительно счастье, жизнь, хоть и самая безрадостная, всё же дороже стоит. На пересыльном пункте в поселке Волочаевке, за который когда-то шли ожесточённые бои. И я сам там воевал за Советскую власть.

Красногвардейцы штурмовали хорошо укреплённую сопку Юнь-Корань, последний хорошо укреплённый оплот Белой армии на Дальнем Востоке. Именно здесь Роман видел знакомые вещи уже расстрелянных людей, с которыми он раньше встречался. Вещи готовились к дезинфицированию. А их хозяев уже приняла мать-земля, они пережили человека. И возникал закономерный вопрос: что же ждёт меня, может, то же самое?

В тридцать четвёртом году нам разрешили работать вместе, в Оборском леспромхозе, и мы встретились там с Романом. Горько мне было осознавать, что человек ни за что страдает, и именно мой сын. Что он мог сделать тогда в свои семь лет? Какое там нападение на пароход, глупость какая-то, не иначе. Но чувство вины всё равно осталось, не избавиться от неё.

— Не горюй, отец, нет твоей вины, что я осужден. Не один я такой здесь кукую, вон все бараки горемыками забиты. Живы остались, и то ладно.

Но и здесь развернёт Роман свою гармошку, ударит по ладам. И снова жить людям хочется. Любить и страдать! Ведь многие здесь уже жили со своими семьями, и все вместе страдали. Но ведь жизнь и там не кончается. А молодость берёт своё время, даже в этих невыносимых условиях. И даже после каторжной работы на лесоповале, где работали от зари до зари.

Вскоре и к Роману приехала жена Федосья Александровна со своей двухгодовалой дочкой.

— Все мы думали, что ты холостяк! Такой весёлый гармонист и красавчик, — опечалились девушки. — А у тебя жена есть, и тоже красавица, тебе пара, счастливая она.

И хоть как-то крепились люди и подбадривали себя. Но кроме непосильной работы и житья в холодных бараках, у них ничего не было. Умерла малышка у мамы на руках, и никто не смог ей хоть чем-то помочь. Здесь всё это было обычным делом. Ничего не разрешал здешний комендант, Пупыкин Всеволод Иванович.

— Не велено, не велено! — вот и весь его ответ народу. Ни огородика тебе, ни отдельного тебе жилья, всё, как у арестантов — барак и всё. Но, вскорости, в наше поселение приехала женщина — комиссар. И звали её Анастасия Петровна Гордеева. И видно было, что сама она благородных кровей, и осанка, и красота лица, и учёность её. Очень своенравная была Анастасия Петровна и при большой власти сейчас. Да вдобавок ещё с маузером на боку. Собрала она всех ссыльных в одном бараке и стала всех их внимательно выслушивать, как врач больного. Первыми не выдержали женщины, одолела их неоправданная смерть маленьких детей. И понесло их, так в глаза всю правду матку и режут ей.

Затем и мужья их стали высказываться: голодно очень, хоть бы огородик какой завести. Иначе, какая тут работа, если живот от брюквы пучит. Не ожидал Пупыкин Всеволод Иванович, что так заговорит его забитый и запуганный контингент, а не народ. И уже съёжился весь, понял этот кабан, что плохо все это ему закончится. Так оно и вышло. Подошла к нему вплотную комиссарша, с маузером в одной руке. И с другой руки как звезданёт по жирной роже Всеволода Пупыкина.

— Ах ты прыщ на теле недобитого капитализма, и ты возомнил, что тебе всё дозволено. Себя выше Советской власти вознёс, не иначе!

И ещё раз ему по жирным мордасам своей тяжёлой, неженской рукой съездила.

— В следующий раз я тебя прямо здесь расстреляю, именем Советской Власти, если что-то будет не выполнено из всего того, что эти люди попросят. Ты должен сберечь всех людей для хорошей работы и создать им для этого нормальные условия. И особенно ты должен сберечь детей, именно на них делает ставку Советская власть, сохранить их и правильно воспитать. И в первую очередь сейчас Советская Власть борется с беспризорностью по всей стране и успешно ликвидирует её. Да будет тебе известно, Всеволод Иванович, что даже турки не убивали чужих детей, а воспитывали их в своём духе. И, как ни странно, эти мамлюки были самые преданные патриоты империи, и именно они охраняли трон турецкого султана. Никому больше он не мог доверить свою жизнь, чем им. Они преданней собак были, а потому, что их правильно воспитали. Пусть семейные люди строят дома из горелого леса, его вокруг столько зазря гибнет. Пусть садят все желающие на хороших землях свои огороды и кормятся с них. Пусть женатые живут своими семьями и работают так же, от этого только польза государству. А ты, Пупыкин, во вред всё делаешь. Не себе, Всеволод Иванович! Смотри у меня! За перегиб линии партии я сама тебя: лично расстреляю. Есть у меня такие полномочия, и пока их никто не отнимал у меня. У всех осужденных очень большие срока. Так что, Пупыкин Всеволод, им надо жить не по скотски, а как людям. Они ведь не уголовники. Не уголовники! Ты понял меня!

Проглотил Пупыкин язык от страха и не знает, что ответить Гордеевой, а только кивает головой.

Утром следующего дня я с Романом и его тринадцатилетней сестрой, моей дочерью Анной, выступили в свой первый поход в соседний поселок. Там не было осуждённых, а жили совсем обычные люди. Для сравнения — это были Рай и Ад, и между ними всего шестнадцать километров. Но для нас это небо и земля, недостижимо всё было. Разрешил нам Пупыкин сходить туда, да купить картошки на семена и прочую мелочь. Всего на сутки и была наша увольнительная в этот заманчивый для нас Рай. И мы, не чуя ног под собой, летели туда, в это чудное место на всей нашей грешной и жестокой от пролитой крови земле. И всё же только к обеду мы были там. Но нам и здесь несказанно повезло, только в сказках такое чудо бывает.

— Григорий Лукич, это ты? — послышался удивлённый голос первого встречного мужика.

Я обомлел от неожиданности, передо мной стоял Федоркин Алексей Иванович. Весь заросший седыми волосами, совсем, как старовер, с окладистой холёной бородой. Я не успел ничего ответить, как этот медведь сгрёб меня в свои стальные объятья.

— Родные вы мои! Столько лет прошло, прежде чем мы встретились. Поскорее пойдёмте до моей хаты.

Скоро нас всех вымыли в баньке, переодели во всё чистое и посадили за богатый стол.

Чего только здесь не было: и сало, и мясо, и курятина, и мёд, и сметана, молоко и самогонка. Всем, кто чего желает. Мы все пьянели от еды, настолько соскучились по такой райской пище. Но Алексей Иванович наливал нам, мужикам, по полному стакану самогонки.

— Выпьем за то, что мы целы остались. Цвет всего Амурского казачества.

Вспоминали мы и про наши боевые дела.

Пьёт он водку, а слёзы текут по его седым волосам на шикарную бороду.

— Я как чувствовал, что так всё и будет. Боится нас Советская Власть, больно хорошо мы жили на фоне всей остальной нищеты. Но и трудились же мы, не покладая рук, целыми семьями работали, от зари до зари. Никогда казак не пойдёт против власти, потому что он слуга её и опора, большой перекос тут вышел. И исправить уже ничего нельзя, нет казачества, под корень его подрезали. Сидят казаки и плачут, и кто бы подумал, что такое возможно. А жизнь взяла их всех и подвела к такому роковому финишу.

Сел я тогда на пароход, всё того же «Амура», и поплыл с семьёй, куда глаза глядят. Разговорился я с одним мужиком местным, он и подсказал куда ехать. Подходил я к тому баку, что когда-то так лихо расписал пулями. А там стоит слово Лёнин, и кто-то дописал уже словами: бак-ёмкость! Вроде сам писавший замаскировал весь смысл написанного раньше слова. Жутко мне стало. Тогда да за одно только слово Ленин меня самого под пулемёт поставили бы. И чего я больше всего не ожидал, подошёл ко мне сам капитан и, не сказав мне ни слова, уважительно пожал мне руку. Потом подумал, наклонился к самому уху и сказал туда шёпотом: — Молодец, Лёнька! Так и оказались мы с семьёй здесь. И вот, как видишь, основательно обжились, как всегда казаки делали.

Забеспокоились мы, ведь нам ещё назад надо возвращаться.

— Там Пупыкин уже, как говорится в народе, икру мечет. А дорога-то дальняя да лесная, на такой дорожке шибко не разгонишься. И, не дай Господь Бог, мы опоздаем к проверке. Тогда другие люди уже никуда не пойдут после нас. Будет у Пупыкина предлог это сделать. Никак нельзя людей подводить, грех большой! И им надо семена закупать, да жизнь свою налаживать.

— Не волнуйтесь, запряжём мы самых быстрых лошадей и мигом вас доставим до вашего дома.

А потом и сам спохватился и самому страшно стало.

— Да будь он не ладен, этот казённый дом! Я лучше вас кетой угощу, её здесь осенью по всем ручьям валом идёт, хоть по ней пешком ходи.

И кеты на стол хозяйка тащит, и соленой и вареной, а к ней и икры янтарной чашку, кушайте на здоровье. Вам теперь отъедаться надо, родненькие вы мои. Что нам сказать хозяевам, уже все и выплакались вволю, и напились, и наелись.

А Аня и спать устроилась на большой хозяйской кровати. Разметалась там на перинах, как в сказке хорошей, наверно в облаках белой лебёдушкой летает. Да как бы серый коршун с высоты не налетел. И хозяйка перекрестила девочку и отогнала его рукой, совсем как курёнка, кыш, нечисть!

Загрузили мы два мешка с картошкой на повозку, несколько соленых кетин и караваев хлеба. Не забыли и про Шохиревых и им подарков наложили от Федоркиных. Не поверят те, когда узнают про эту нашу дивную встречу в такой глухомани. Наверно, есть что-то такое, что нас всегда по жизни ведёт и поддерживает. Так и сейчас получилось!

— Спасибо Всевышнему, Отцу нашему Господу Богу и Святому Духу! — и перекрестились казаки с благодарностью. — Не даёт он нам пропасть, казакам, детям его!

Стала и у нас жизнь налаживаться, построили мы большой дом и стали жить одной семьёй. Постепенно купили себе и коровку и лошадку, всё, что для жизни надо. Но всё равно мы не могли считать себя свободными, так и висел над нами дамоклов меч закона. А жизнь всё равно была невыносимо тяжёлой, на лесоповале болезни и множественные несчастные случаи губили людей. Страшно было смотреть на лесорубов, которые выжили после укуса заражённого энцефалитом клеща. Выжил человек и сам себе не рад, не слушаются его руки и ноги и даже голова. Все они болтаются в разные стороны и, похоже, никак не подчиняются своему хозяину. Это нарушена у человека центральная нервная система. И язык его изо рта выпадает и слюни текут по нему. Плачет несчастный человек, ведь мозг у него работает чётко и ясно.

Зимой мы работали по пояс в снегу и все нещадно выматывались. И люди и лошади не жалели себя. И кто больше страдал из нас, в таких условиях, было неясно. А вот с дерева сорвался «рябчик», огромный сук, что висел на кроне целого дерева. Их много таких «рябчиков» зависает на соседних деревьях. После трагичного и грандиозного падения спиленного исполина. Его уже нет рядом, он, как и человек, выпал из бытия. Только молчаливые стражи его и остались, на чужую беду!

Раскачает ветер деревья и рябчики к земле устремились, тяжко им висеть там в одиночестве. А тут и жертва подвернулась, и раскалывает ей рябчик голову, до самых плеч, как ножом режет. Не долго мучается такой осуждённый, умирает почти мгновенно. Что у него осталось в памяти из своей, этой нечеловеческой жизни, никто уже не узнает.

— Отмучился бедный! — только и скажут его товарищи по работе. — А нам ещё сколько терпеть осталось, и никто того не знает.

Перекрестятся мужики и снова за работу. Не дай Бог норму выработки не выполнишь, тогда уже точно тяжело тебе придётся и жить и работать, а семье и того хуже. И, в итоге, редеют ряды осуждённых, хотя до последнего звонка им ещё долго тянуть. Дожить сумеют только счастливчики! Но кто они? И долго ещё потом им будет сниться падающие на них деревья. И предсмертный вопль раздавленного товарища или родственника, которому уже ничем не помочь, умирает он. Зато другой умирает быстро — бьет его спиленное дерево в грудь, как катапультой, со всего маху. Скололось оно на сломе и не стало падать, куда надо лесорубам. А захотело оно прихватить с собой человека в свой последний путь. И оно ведь живое. И ему чувство законного мщения совсем не чуждо. Вот и ушли из этой жизни два разных организма, тесно им стало в этом мире и никак не ужились они вместе. И что самое странное, они никогда не питали враждебности друг к другу. Так бы и жили они счастливо, но судьба это, что свела их здесь, и подтолкнула обоих на последний шаг отчаяния. И деревья страдают, но за что? Кто их осудил? И безмолвствуют они, погубленные и расфасованные по частям. Может быть и мы, люди, сможем когда-то услышать на их, понятном уже нам языке, наше осуждение. И возможно, что презрение к нам. Но нам, осужденным на это деревоубийство, наверно не дожить до этого чуда. А пока только ясно одно — и они, как и мы, умерли по чьей-то враждебной воле.

И пока я так рассуждал о своей никчемной жизни, и вообще о смысле нашей жизни, на заснеженную полянку вышел гималайский белогрудый медведь. Он меньше по размерам бурого медведя, но и он бывает очень опасным для человека. И часто, при всём своём кажущемся миролюбии, этот зверь непредсказуем.

Первыми медведя, как всегда, почуяли лошади. Но на этот раз он и их обманул, зашёл к нам на деляну с подветренной стороны, совсем, как на охоте. Только кого он выберет объектом своей охоты, это ещё был большой-пребольшой вопрос. Лошади не стали ждать его окончательного выбора и срывались со своих лёгких привязей. И куда их теперь понесла нелёгкая, они и сами того не знали. Медведь не очень удивился этому, потому что мы с Романом остались на месте. И всё же он не решался сразу напасть на людей. Хотя и у него были свои причины не только не доверять нам, но и ненавидеть людей. Во-первых — он не ложился, как и положено всем нормальным медведям, в зимнею спячку в свою добротную берлогу. Кто-то помешал ему это сделать вовремя, другой зверь или человек. Возможно, что и берлоги-то, у этого грозного и голодного странника-шатуна, вообще не было. И, как говорится, никакого вида на постоянное место жительство, как и у нас, у него нет. Странно всё это звучит, но здесь мы с медведем стоим, как бы на одной ноге, он и мы — пришлые люди. И мы тоже почти что звери, голодные и озлобленные.

Возможно, что зверь был раньше болен. Или ранен был в стычках с другими медведями. В их постоянной борьбе за свой охотничий участок. Или же был ранен человеком. И тут почти всё, как и у нас, людей, стычки конфликты, кровь и страдания. И всё же, медведь решил атаковать людей, и у него сейчас не было другого выбора, уже месяц у него не было ни крошки в желудке. Роман схватил длинный шест, которым мы подпирали подпиленные деревья и затем валили их в нужную сторону. Но медведь одним ударом лапы сломал его как щепку. От неожиданности Роман потерял равновесие и завалился набок и в снег. Я понял, что сейчас он, как никогда в опасности. Потому что, если хищник видит убегающего человека или зверя, то считает все это лёгкой добычей, и уже никогда не упустит её. Успел я снять с сучка на дереве свой ватник, потому что мы всегда работали без них, даже в сорокоградусные морозы. Благо, что всё под рукой находился. И выдвинулся на передний план, заслонив собой лежащего сына. Не понравилось это всё медведю, и он стал подниматься во весь рост, чтобы с яростью обрушиться на меня. Пена висела на его пасти, и злобно сверкали глубоко посаженые глаза. Его ярости не было предела. Неужели и эту добычу у него отнимают. Швырнул я телогрейку свою чуть ли не прямо ему в клыкастую пасть. И хищник с радостью сгреб её, злобно клацнув зубами. Так и не поняв, что же это такое, и так неожиданно прилетело. Хищник всегда соображает намного позже своих инстинктов, те у него раньше включаются. И медведь поступил так, как и должен был поступить. Я хорошо знал, что медведя тоже можно свалить с его крепких ног, если знать, как это делать. Есть такие приёмы у опытных борцов.

Бывало такое, что я и сам делал так, когда боролся с ручным медведем. Но и ручные звери приходят в страшную ярость от своего поражения. Поэтому, лучше в таком случае дальше борьбу с ним не продолжать, а сразу же уходить подальше. Как говорится, с глаз долой. Иначе плохо всё это кончится. В этот момент я и сам превратился в хищника, сработали и мои врождённые инстинкты. Ловко я поднырнул под его, уже занятые моей фуфайкой, передние лапы. И одним мощным движением своего тела подорвал его заднюю лапу. Лишился медведь своей опоры и стал резко заваливаться на спину. От неожиданности его передние лапы раскинулись в стороны, чтобы как-то удержать равновесие. При этом моя изодранная телогрейка резко отлетела. А медведь, как опытный борец, сохранил своё ощущение тела. И так, уже резко перегруппировавшись, гулко припечатался к земле всей своей массой. Совсем, как в мирной борьбе. Но и я не терял времени даром, ведь и я был в тот момент ловким и матёрым хищником. И я не упустил своего момента. Мой острый охотничий нож молниеносно ударил медведя в его, уже не защищённое когтями и лапами, сердце. Успел я ещё и уберечься от задних лап поверженного медведя, отскочив резко в сторону. Но на дальнейшее ведение борьбы у меня уже не оставалось сил, и вряд ли бы я смог продолжать наш смертельный поединок. Но и тут зверь ещё не сдавался. И успел перевернуться на лапы, и силился подняться с земли и дотянуться до меня. Но и Роман не терял зря времени. И он уже был готов защитить меня. Удар полностью парализовал зверя и лишил его всякого движения, зверь умирал.

Когда прибежали люди, то я сидел возле ствола дерева, которое мы так и не допилили с Романом.

И оно скорбно смотрело на всё происходящее, со всей своей высоты. Казалось, и оно было на стороне зверя, ведь и мы в его видении такие же звери, а чем мы лучше? Но всё же дерево, как ни странно, не оттолкнуло меня, жалко стало.

— Надо будет и его пожалеть, это дерево. Пусть и оно живёт вместе с нами, — мелькнула в моём воспалённом мозгу туманная мысль.

Сын стоял возле лежащего неподвижно медведя и смотрел, как его кровь жирным пятном расползается по чистому снегу. И в тот миг я своим сердцем отчётливо понимал, о чем он думал. Бывают в жизни такие мгновения прозрения.

— Сегодня мы победили в этой звериной схватке, и завоевали себе право жить и радоваться жизни.

И эта кровь только пьянит нас, как зверей. И всё же, очень хочется оставаться просто человеком, жить и любить. И крови довольно, от неё уже тошнит нас, это всё от усталости нашей!

Продолжать работу мы уже не могли, и никто на этом не настаивал. Тихонько пошли мы к ближайшему костру и присели с Романом на подставленные нам кругляки дерева. Сунули нам в руки женщины, что грелись там, по кружке горячего чая. Чтобы мы хоть немного пришли в себя и согрелись, а то что-то холодно стало. Дрожат мои руки от напряжения и почти не слушаются меня, и проливается чай на холодный снег. И тот недовольно, как змей, шипит на меня, но быстро умолкает.

А у меня уже чёткая картина перед глазами, наверно от сильного нервного перенапряжения. Очень давнее оно и незабываемое, и не дающее мне покоя всю мою жизнь. И вот теперь проявилось, впервые за все годы нашей разлуки. Будто, мы снова стоим с Идиллией, на островке, нашем Рае, а вокруг море воды — это наша беда.

— Ты должен жить! Жить! Жить! Жить! Я так хочу этого?! — и видение моря исчезает за нашими сугробами снега.

— Не уходи! — прошу я Идиллию. Но перед моими глазами уже не понимающие меня лица лесорубов.

— Что с тобой отец? — тревожно спрашивает меня Роман. Но я уже пришёл в себя.

— Ничего! Погрезилось сынок, от усталости всё.

Постепенно и у нас стала жизнь налаживаться в лучшую сторону, сменилось и руководство леспромхоза. Всеволод Пупыкин отбыл в неизвестном направлении, утром его уже не было не только на своём посту, но и вообще в посёлке. И нисколько бы я не удивился, если бы встретил его завтра на своей деляне простым лесорубом. И это был бы для него самый счастливый вариант, но никто ничего толком не знает, хотя разговоров всяких и домыслов на этот счёт было предостаточно.

Сейчас Советское правительство делало ставку на модернизацию леспромхозов. И, по возможности, оснащало их новыми тракторами и другой техникой. Строились железнодорожные пути для быстрой вывозки леса к пунктам назначения. И уже двигались по ним резвые паровозы «ОВ», именуемые в народе овечками, доставляя спиленный лес на склады и на станции. Старались приблизить наши леспромхозы к зарубежным фирмам, уже тогда чуть ли не полностью модернизированным. Но до этого нам было ещё очень и очень далеко, ведь наша молодая страна всё еще поднималась с колен. И неимоверно труден был весь этот долгий путь становления. После пережитой революции, гражданской войны, голода и разрухи, и огромного числа беспризорных детей. Их число превышало пять миллионов, и это те, которые не погибли по многим причинам. Они были самыми беззащитными гражданами новой России.

И страна справлялась с поставленными перед ней задачами за счёт огромного патриотизма людей, невиданного никогда ранее ни в одной стране мира. Строились новые клубы, жилые дома, подводилось туда радио и освещение. И жизнь повсеместно бурлила за счет энергии молодёжи, зачинщиков всех хороших начинаний и массового патриотизма. И уже во всём мире не было людей, которые равнодушно смотрели бы на то, что происходит в молодой Советской республике. А тут происходили поистине грандиозные дела.

Стахановское движение шахтёров Донбасса эхом трудовых рекордов отозвалось и в Оборской тайге. Вот как об этом писала газета «Тихоокеанская звезда» 21 апреля 1936 года.

Под заголовком «За стахановский леспромхоз, за круглогодовую работу!» была опубликована статья директора леспромхоза И. И. Мальцева. Он писал:

«Стахановское движение у нас началось ещё в ноябре прошлого года. Отец и сын Бодровы срубили в течение одного рабочего дня 30 кубометров леса. Но не прошло и двух-трёх дней, как победа Бодровых стало достоянием десятков лесорубов.

— Я сегодня 64 хлыста „уронил“ — усмехаясь, сообщал рубщик Свиридов, и тут же под гармошку своего напарника Мефодия Нигея, которого хорошо помнят в Сите, шёл отбивать чечётку…»

— Так что, внуки мои разлюбезные, — так шутит дедушка наш Григорий Лукич, уже обращаясь ко всем нам, внукам, — хорошо запомните, что писали газеты того времени о нас, Бодровых. Ведь прессу нашу не купишь ни за какие деньги. Да и не нужно нам это. Как говорят в пословицах наших, что мал золотник, да дорог, так и здесь всё получается. Обязательно заметят вас в жизни, если вы сами достойны будете. Поэтому всегда живите честно, трудитесь на совесть. И знайте, что дороже Отчизны нет ничего для казаков. И надо простить все свои обиды, если на кон ставится её честь — запомните это.

Задумался Григорий Лукич, и видно было, что он снова возвращается к тем, незабываемым для него годам…

И жизнь у нас уже наладилась, и жить можно было по-человечески. Но были такие моменты, когда всё решалось без нашего участия. Было тогда распространено одно военное слово: надо! Как приказ, как команда, как приговор! И не выполнить его уже нельзя было, хоть какой бы ты не был передовик производства. Очень плохо всё это могло закончиться, даже, как саботаж работы. Так и нам пришлось переселяться в Нанайский район, на новое место. Но обжаловать приказ у нас и мысли такой не было. Ведь мы уже столько натерпелись мытарств, что испытывать судьбу мы больше не хотели. Пришлось оставить наши дома, что сами строили, огороды и разную мелочь. Разрешили взять с собой корову и лошадь, и это было для нас большим подспорьем.

Загрузились мы со своим хозяйством на баржу и отправились по Амуру к новому месту жительства. И только одно нас успокаивало, что таких семей было немало — около сорока. Все те, кто и был выслан ранее со всех своих родных мест, и снова всё повторялось, только со словом — надо!

Снова нам пришлось валить горелый лес и строить себе дома, корчевать огороды и покупать семена для посадки. Одно было хорошо, что рыбы здесь водилось по речкам видимо-невидимо. Вот за счёт её тогда мы и выжили. Иначе опять бы были среди наших людей голодные смерти, как вначале срока нашего наказания. Здесь и застала всех нас весть о начале Великой Отечественной войны. Удар для всех нас был колоссальный. Никто бы и не подумал, что фашист нападет на нашу Родину.

Не сговариваясь, все наши казаки пошли к управлению и просили взять их на фронт.

— Не можем мы отсиживаться здесь, когда захватчик рвётся к столице нашей Родины Москве.

Но начальник был напуган тем, что не знал, как себя вести в сложившейся обстановке, ведь бумаг на этот счёт у него просто не могло быть. И наконец-то он нашёлся и обратился к многочисленному народу, что столпились уже возле управления.

— Работайте, люди добрые, на своих местах, сегодня к вечеру всё прояснится. Я и сам ничего толком не знаю. И рад бы я что-то сделать и для вас и для Родины, но ничего пока не могу.

И он сокрушённо развёл руками. И ему было тяжело и он болел за свою Родину. И, что самое главное, не было равнодушных людей и разных там злорадствований.

Общую беду все здесь восприняли как собственную.

На следующий день всё решилось, и довольно быстро. В посёлок прибыл взвод вооружённой охраны со своей комендатурой. Люди в штатском долго беседовали с начальником лесхоза. Но тот всё стоял на своём мнении, что нет у него здесь неблагонадёжных людей, у него полный порядок.

Иначе и быть не могло, и он знал, чем лично для него всё это может закончиться.

Срочно было собрано собрание всех жителей посёлка, где комендант Ершин всем сообщил, что в связи с началом военных действий все мы переходим на военное положение. За саботаж работы расстрел на месте, без всякого суда и следствия. За порчу техники, оборудования и имущества — тоже самое.

На вопрос о демобилизации на фронт он ответил, что пока об этом не может быть и речи — неблагонадёжные мы.

— И здесь вам найдётся настоящее фронтовое дело. Партия и правительство решило проложить прямую железнодорожную ветку. Через тайгу, по болотам и марям, всего сорок пять километров. И это будет чуть ли не вдвое короче, чем вести её в обход, по увалам. Вот это и будет ваш фронт и доля вашего участия в победе, которая непременно будет за нашей армией. Так что, вопросов больше не должно быть. Стране нужно стратегическое сырьё — ясень. Он идет в авиационную промышленность, и мы поставим его нашей стране столько, сколько потребуется. Вопросов не должно быть. Кто не доволен, тот может сразу же отказаться.

Никто не понял коменданта Ершина, когда же лучше отказаться, всё одно, по его намеку, исход ясен, в любом случае — смерть!

Но все советские люди включились в работу для фронта под лозунгом: «Всё для фронта!»

Трасса была, действительно, непредсказуемо трудной. Тут не только тракторы, но и лошади вязли так, что их не могли вытащить из болота. Одна голова лошадиная торчит из топи, и вытащить её оттуда уже невозможно. Обезумевшее животное разрывается от вопля о помощи, но никто уже не в состоянии помочь лошади. И она плачет нечеловечьими слезами, крупными и прозрачными. И молит людей: помогите! Тогда охранник выстрелом в ухо прекращал её муки. И он не мог смотреть спокойно на всё происходящее.

Работали мы и в утреннем тумане, который тяжёлым смогом висел над болотами. И холодно было, как в погребе. И в полуденный зной, когда не знали рабочие, куда деться от болотных испарений. И начинались различные заболевания, которые могли перейти в эпидемию.

Но люди превозмогали себя и находили в себе силы подняться и идти на работу, и так каждый день, пока не падал человек в горячечном бреду. Тогда уже всё было ему простительно, он болен, и серьёзно.

И непонятно было, откуда здесь, на этой каторге мог быть такой патриотизм. Но он был и невиданного размаха. И если бы тогда людям сказали, им надо лечь вместо шпал под рельсы для того, чтобы пошёл паровоз, то они сделали бы это не задумываясь, так надо фронту!

По болотам мостили гати из срубленных деревьев, засыпали их грунтом и на них уже клали шпалы и рельсы. Но бывали такие места, что бревна клали и в два и в три слоя. Но дорога, не смотря ни на что, строилась необычайно быстрыми темпами. И никого не надо было подгонять. Надо!

И мы написали письмо Сталину. Нет, мы не жаловались на нашу каторжную работу и бытовые трудности. Мы просились на фронт и только на фронт.

Ответ был очень и очень лаконичный, в его неповторимом духе вождя.

«Уважаемые товарищи!

Иосиф Виссарионович Сталин»

Это письмо многих повергло чуть не в шоковое состояние. И в первую очередь коменданта Ершина Ивана Ксенофонтовича. Снял он свою, разом промокшую фуражку с головы, и тяжело присел на крыльцо комендатуры проветривать свою лысину. И на мощный его нос катились капельки пота, но он не замечал их. И они болтались там, тоскливо ожидая своей участи.

— Да, Бодровы, с вами точно скучать не будешь. И без погон оставите и без штанов.

Много ещё чего рассказывал наш дедушка нам, своим внукам. Но больше всего нас затронула одна интересная для любого ребенка новость — на бывшем участке, где раньше стоял огромный дом Бодровых в нашей родной станице, зарыт клад. И зарыл его сам дедушка, в самые трудные для него времена. Подтверждала это и бабушка Екатерина Даниловна, но что там было спрятано, они нам не говорили.

— Возле дома стоит один могучий кедр, во всей округе нет там кедров, так что ошибиться никак невозможно. Под ним есть камень, кусок скалы, тоже больших размеров. И с его восточной стороны зарыт наш клад. Только даётся он хорошим людям, добрым и честным, именно такими вы и должны быть в жизни. Тогда клад вам и откроется, только чистым людям.

Доброе лицо дедушки сияет своими голубыми, небесной чистоты, глазами. Сейчас они разгорелись юношеским задором.

— Может и не даться клад, если вы к нему с плохими мыслями подойдёте, и такое в жизни бывает. Но отрыть его надо обязательно, для вас казачат, моих внуков, это много значит. Вся ваша жизнь будет у вас, как на ладони, когда к кладу подойдёте. И если где-то в вашей жизни у вас всё же ошибка вышла, то тогда вы это почувствуете сами. Поэтому старайтесь, мои внучата, и живите мои милые, за всех нас живите. А клад, он и сам будет рад вам открыться, и он давно ждёт вас.

Лишь бы кедр наш уцелел, его ещё Василий Иванович, мой дедушка, посадил. Он так и сказал тогда:

— Это веха в жизни всего рода Бодровых, уцелеет он, значит, живы и мы будем, берегите его.

Не дожил дед до окончания своего срока выселок, что-то плохо ему стало прямо на лесной деляне, кольнуло сердце. Застонал он и потихоньку присел на ближайшее поваленное дерево:

— Тяжко мне. Не надо врача, не суетитесь, знать и мой час пришёл. Не суетись, Роман, это уже ни к чему, всё без толку будет! Положите меня под кедр умирать, я свой дом вспомню. Пусть и меня кедры простят, не душегуб я какой, а жизнь наша такая. И всё же она интересная, хотелось бы ещё пожить. И дожить до хороших времён, ой как хочется!

Тут и кукушка неизвестно откуда взялась и села на соседнее дерево, деловито поправив свой застиранный сарафан. Улыбнулся через силу Григорий Лукич и тихо её спрашивает.

— Кукушка, кукушка! Сколько мне жить осталось.

А та старается, бестия, отсчитывает ему года, и дедушке легче стало на душе.

— Я всегда знал, что ты лукавишь и нас обманываешь, но ты хорошее дело делаешь, иначе и жить бы не стоило. Я люблю вас всех! — и рука его безжизненно упала на мох, как на самую мягкую в мире постель.

Так и похоронили его там, на выселках, где только его душа и освободилась. Присела она на ветки дерева и тоскливо смотрела на плачущих людей, а их очень много было. Трёхкратно отсалютовал ему комендантский взвод охраны, уже как истинному герою-казаку. А казаки наши все его поцеловали на прощанье. Со слезами на своих затуманенных глазах.

— Прощай, наш атаман, один из лучших сынов Амурского казачества. Без тебя пусто стало в нашей жизни, невосполнимая потеря у нас!

Сейчас дедушка был негласно свободен. И поэтому был достоин всех этих и других почестей, как истинный герой. Хотя он довольствовался и здесь, в этой нелёгкой жизни, самым и самым малым..

А бумага о полной его реабилитации придёт намного позже, через многие годы. Всего лишь невесомая и серая бумажка, а за ней золотая душа человека, которого уже давно нет. И напрашивается простой, но очень трагичный вопрос — за что он страдал и погиб.

Нет человека! И никак его уже не вернуть, очень обидно, до слёз! Через сорок лет мы, любимые внуки его, отроем тот заветный дедушкин клад. По-другому у нас всё не получалось. Все мы были уже взрослыми людьми, обременённые своими и общественными делами.

Не было уже того могучего, нашего заветного кедра, от него остался только грандиозный по размеру пень. А вокруг его два молодых кедрёнка весело штурмовали такое влекущее своей лазурью небо. Наверно его внуки, как и мы, новое поколение. Нашли мы и камень, который столько ждал нас и наконец-то дождался внуков. Но и он молчун не выдержал, его северная сторона, покрытая мхом, вся увлажнилась.

— Родненькие вы мои! — может, нам показалось, а может, всё это звучало в наших душах.

И камень не выдержал, вот тебе и «бессердечный, как камень». Напрасно так говорят, напрасно!

С восточной стороны мы копали там землю, и всё происходило, как на кладбище. Может быть потому у нас так ассоциировались все чувства, что тоскливо смотрел на нас ещё крепкий фундамент нашего родового дома-гнезда. Но дома уже давно не было, и вот эта гулкая пустота и навевала нам кладбищенскую тишину. Скоро лопата уткнулась во что-то твёрдое, это была крышка сундука, всё, как в романах о пиратах. Только у нас день был на дворе и светило яркое летнее солнце.

Вместо тёмной ночи, да ещё редко выглядывающей бледной и окровавленной луной в романтических произведениях.

Окованный железом дубовый сундучок сохранился в самом лучшем виде. Видимо, дедушка наш знал, что делал и дуб выбрал не напрасно. Даже время не смогло источить его доски, сундук гудел под нашими руками, как настоящий бубен. И создавалось такое впечатление, что он стал крепче. Крышка его легко открылась и мы увидели там медный кувшин древней работы то ли маньчжуров, то ли гольдов. Скорее всего первых, а сколько ему было лет, никто того не узнает.

Под залитой воском горловиной оказался кусок холста и далее мешочек, который весил довольно прилично. Неужели золото, и дедушка наш ничего не сказал об этом — разом подумали мы, многие из его внуков. Нет, не такой был он человек, тут что-то другое.

Там чинно лежали четыре серебряных Георгиевских Креста и множество медалей, его и Луки Васильевича — целая коллекция. А на самом дне сундучка лежал самурайский меч Сэцуо Тарада, подарок Луке Васильевичу. И великолепно сохранившийся именной маузер Григория Лукича. Золотая пластинка на нём гласила:

Командарм Михаил Блюхер.

Значит ценили деда нашего дороже буржуазного золота.