Белые и красные
— Казаки вернулись из плена, — стайкой галчат проносятся станичные мальчишки по пыльной улице.
— Григорий Бодров да Шохирев Василий, живые они, вернулись!
Станичным атаманом был отец мой, Лука, и постарел он здорово. Весь седой уже стал, а с виду спокойный. Не стало той его величественной красоты, что отметила маньчжурская императрица Цы Си, навсегда ушли те годы. Укатали Сивку крутые горки — так говорится в русской пословице.
За одним большим общим столом собрались все казаки станицы и чествовали своих героев.
Всё, что было, то и принесли хозяйки туда, чем богаты были, тем и рады поделиться. Подошёл ко мне отец, погладил меня по голове, совсем, как в детстве, понял он меня прекрасно, что на душе моей было.
— Не журись, казаче! Ты ещё молод и силён, как никогда. Жизнь ещё не закончилась, и за это благодари Господа Бога, что жив остался.
А мне опять Идиллия видится, умирающая на моей груди, и тот страшный выстрел генерала.
Убежал я из-за стола, не смог там находиться, всего-то мне и было тогда чуть больше двадцати лет. А тут всё так и накатило на меня: как живое всё видится, и всё в который раз.
Но дома всё пошло на поправку, и моя душа стала понемногу выздоравливать. Разве есть время скучать мужику в большом крестьянском хозяйстве. Тут столько дел несделанных, что и дня не хватает все переделать. А жили мы тогда зажиточно, ничего не скажешь. Умели работать Бодровы и любили это дело. Так что всего в доме в достатке было, и работы тоже. Со временем стали мои родители подумывать о моей женитьбе, но я про это и слышать не хотел.
Так и шли годы чередой, а я и думать и слышать не хотел ни про какую там свадьбу. Плачет моя мать, убивается, как такое может быть в казачьем роду. Где в каждой семье детей чуть не десяток бегает.
— Это все работники в доме будут, да воины славные, нельзя так, сынок, Бога гневить.
Лука решил поступить иначе. Не стал он ничего говорить мне, и ругать не стал, знал, что всё это бесполезно. Был в казачьих станицах такой закон, что решают там всё старики, их общий сход. И ослушаться их решения никто не мог, даже сам атаман. Создание семьи считалось делом государственным и ответственным, и уклониться от этого не мог ни один казак. Иначе он мог лишиться всех прописанных ему государством прав: на жалование, на землю, и других прав и привилегий. В конечном итоге его могли просто высечь плетями и изгнать из станицы. Но до этого печального конца у казаков никогда дело не доходило, как решат старики, так всё и будет.
Большую ответственность брали на себя старики, и сватали они невесту уже по всем казачьим требованиям, чтобы потом не навлечь на себя хулы со всей округи. Они к невесте и в постель заглянут, и в печку посмотрят. И за стол с ней сядут. Самый уважаемый дед и в тарелку посмотрит, чистая ли она, и вкусно ли готовит невеста — попробует варево. И пустую посуду с обратной стороны посмотрит, чистая ли там тарелка или кастрюля, с тылу, значит. И если что-то там увидел старик, то говорит всем, мол, у вашей невесты ж-па грязная. Всю себя осмотрит невеста, и понять не может, вся чистая она, даже пылинки на ней нет. Может, пошутили так старики.
Но тех уже не вернуть, они ищут достойную невесту, за которую им краснеть не придётся. Тут и сам атаман с ними, отец мой Лука Бодров. Все это его была, отеческая затея.
Так и стала моей женой красавица Екатерина Кустова, и ни разу я в жизни своей не пожалел об этом. И ей ведь, было не сладко, и она ничего не знала о своём женихе. Так же, как и он о своей невесте. Тогда всё это было возможным, и время от времени практиковалось в жизни.
Переживала она конечно здорово, а вдруг ей какого-то бракованного жениха подсунут, как кота в мешке. И всё спрашивала мать свою об этом, да подруг своих: какой он?
Но дело в том, что между станицами тридцать километров было, и никто толком из родных невесты жениха не видел. Даже отец, и тот не видел жениха. Знал он Луку, воевали вместе, вот и всё. Но родословная Бодровых о многом говорила казакам, и породниться с ними за честь считалось. Поэтому отец невесты и был спокоен, да и деды всё по совести делали. Отчудили тогда старики вволю, ничего тут не скажешь. Но они поступали так, как и предписано им было законом. И не лязгали они своими языками, всё в секрете держали, до поры, до времени.
Но всё равно, до Катеньки моей как-то докатилась радостная весть. Её мать по своим женским каналам кое-что всё же узнала о женихе.
— Красивый он, доченька, и хороший, ты с ним счастлива, будешь! — успокоила она дочь.
А как увидела на свадьбе невеста своего жениха суженного, так сразу же и влюбилась в него на веки. Как с картинки он был этот казак.
Красивый сам, светлый волосом, голубоглазый, да чист лицом. Ещё высок он, да широкоплеч, и вся грудь в наградах. Не о таком ли ей мечталось красавце жаркими от грёз ночами и не спалось уже до утра. А теперь и счастье ей привалило, живи только, да жизни радуйся.
Прожили мы немного с родителями и решили строить свой новый дом, да такой большой, что в округе и не было таких. Чтобы под одной крышей с нами и родители старенькие потом жили, и детям место было. Да и внукам чтобы было весело жить в такой большой и дружной семье, и помогать уже своим родителям. А чтобы дом был вечный, то строить его надо было из отборной лиственницы. Вот её-то и надо было специально отобрать ещё на корню и затем спилить и просушить по особой науке. Много было ещё разных заморочек, но мы с отцом их успешно решали, не мог он без дела сидеть, не приучен был. Ещё мы пробовали с отцом здесь, на нашем берегу Амура, свой рис выращивать. И у нас вырастали богатые урожаи риса, не меньше, чем у маньчжуров его собирали. Только вся беда была в том, что продавать его в таких больших объёмах, что мы получали на своих угодьях, было некуда. И постепенно, его стали выращивать ровно столько, сколько надо было нам, и не больше. Постепенно всё задуманное и появилось у нас: и дом большой двухэтажный, и паровая мельница, и ферма для скота, и подсобное хозяйство. И детишек тоже хватало, что за казацкая семья без детей, это, что одна рука для человека, да и та без пальцев. Живи казак, да жизни радуйся.
Но политическая обстановка в мире все эти годы была напряжённой — то война с Маньчжурией, то с Японией, то первая революция в России: её отзвуки докатились эхом до Дальнего Востока. Но в казачьей жизни они ничего не изменили, как стояли казаки на границе, так и жили своей пограничной жизнью. Ловили контрабандистов, да спиртоносов, идущих с той стороны Амура. А в нашей приграничной зоне, в районах золотых приисков, нелегальных золотодобытчиков. Эта проблема была более серьезной, ведь часть золота уходила за кордон.
Грянула первая мировая война. В течение месяца были отмобилизованы воинские формирования Амурского казачьего войска. В Благовещенске был сформирован второй казачий полк и по новой Транссибирской магистрали направлен на северо-западный фронт. Амурские казаки охраняли ставку государя Николая второго в Пушкино, под Санкт-Петербургом. Участвовал полк в знаменитом Брусиловском прорыве и других боевых операциях. Сын Шохирева Василия — Александр в составе третьей сотни второго Амурского полка участвовал во всех боевых операциях. Награжден Георгиевским крестом за боевые заслуги. Григорий Бодров в составе третьего казачьего полка Амурского казачьего войска три года охранял границу в пригороде Хабаровска (Казачья сопка), но в боевых операциях не участвовал, не считая легких стычек с хунхузами.
Царь Николай Второй считал, что нецелесообразно оголять восточные границы и убирать обученные казацкие части оттуда, пока там существует явная угроза нападения Японии и интервенции других государств. И это было правильным решением. Особого переполоху среди казаков наделал отказ Русского царя от трона и передача всей власти в стране Временному правительству. Вот это и было сильнейшим ударом для всего русского казачества.
Ведь они присягали служить Царю и Отечеству. А теперь получалось, что и служить некому стало. Вернулись казаки в станицу в 1918 году.
На станичном совете Лука Васильевич попросил его отпустить с занимаемого поста по состоянию здоровья.
— Стар я стал, станичники, и сердце побаливать начало. Я привык больше шашкой работать, а тут надо сердцем да головой, и годы уже… Тут и молодому атаману не под силу будет справиться с работой, куда мне туда лезть. И времена-то какие теперь настали, что не знаешь ты, что завтра со всеми нами будет, поди, угадай! Поэтому прошу вас, казаки, уважьте мою просьбу, увольте меня со столь высокого поста. Тут нужен молодой атаман, энергичный, чтобы везде поспевал. Уже нет моих сил со всеми атаманскими обязанностями справляться. И не понимаю я, станичники, к чему мы с вами идём сейчас. Наверно к гражданской войне, не иначе, раз царя в России не стало.
Уважили его просьбу станичники и избрали станичным атаманом Александра Шохирева. Хоть и молод Александр, но жизни повидал. Воевал с австрийцами и немцами, знаком с новым видом оружия. Побывал в революционном Петрограде. В путь ему надо собираться! В путь служения казачеству! И голова у него светлая, от отца своего и от деда мудрость передалась, не иначе. Вожак с Александра хороший получится, добрый! Тут спору нет! Но тут свершилась Октябрьская Революция, большевики совершили переворот. И началась великая смута в стране, переходящая в Гражданскую войну, сын пошёл на отца, брат на брата. И всё это не богоугодное действие грязным пятном разлилось по всей России, её просторам, городам, селам и станицам.
Решили наши казаки ни во что не вмешиваться, как стояли мы на охране границ Российских, так и дальше будем стоять. Никогда мы в грязную политику не лезли, и всегда это было правильно и оправдано. Но так продолжалось лишь некоторое время. Всех, как говорится, поголовно захватила в свою стихию революция и, практически, не оставила безучастных людей. Вскоре появились и здесь народные комиссары и давай всех агитировать за свою новую власть, как говорили наши старики: баламутить народ. Но казаки везде жили зажиточно, потому что жили они большими семьями, также и работали. Поэтому комиссарам с казаками было очень трудно разговаривать, как говорится, на разных политических платформах они стояли. И что самое было неприемлемо для казаков, так это то, что отрицала новая власть Бога, и потому стала она все церкви закрывать. А верующих уже всяческими путями отдалять от их духовного наследия. И этим навязывать свою волю народу.
Плачут бедные старушки, когда безбожники колокола с церквей да кресты снимают, а поделать ничего не могут.
— Кто из вас видел Господа Бога своими глазами? — спрашивает весёлый и рыжий комиссар Попугаев Аскольд у народа. — Значит, что нет среди вас таких людей, которые видели его?
— Нет!
— Тогда, господа-товарищи, и вопросов нет. Ведь и я, комиссар Попугаев, тоже нигде не видел его. Значит дело это решённое.
Но недовольство всё же копится в народе и на этом, пока невидимом фронте, может громыхнуть скоро. И причём очень здорово, потому что закоренелых безбожников в стране было, хоть по пальцам их считай — мало. Зато сомневающихся людей в себе и своих чувствах к религии, хоть пруд, пруди.
Тогда подключили ко всей своей агитации ещё невиданный здесь аэроплан. Иначе трудно было влиять на массы, по их словам, тёмный был народ!
Посадит невиданную здесь крылатую машину молодой лётчик Весёлкин Саша на лужайку возле станицы, и толпа народа со всех ног бежит туда, все без разбора. Как везде, вездесущие мальчишки первыми поспевают к летательному аппарату. Вылезет из машины комиссар Попугаев Аскольд Нидерландович, потомственный террорист аж в третьем колене.
Отряхнётся он, задорно брякая всей своей сыпучей конструкцией. Затем, как петух, рыжие свои перья расправит и сразу же к народу с вопросиком.
— Кто желает, господа-товарищи, на аэроплане по небу прокатиться, да посмотреть — кто там, наверху, живёт. Есть такие храбрые-желающие?
А сам расхорохорится весь, и руку на тяжёлую кобуру от маузера опустит для своего, ещё большего фасону. Помнутся с ноги на ногу жители станицы и, посоветовавшись, выберут одного надёжного человека, чтобы тот на аэроплане поднялся в воздух. И всё обсказал потом народу, как там, да что там видел. Всю, как есть, правду им и рассказал, депутат значит. Ведь мальчишкам станичным нет никакого доверия, те и соврать всё могут, недорого возьмут.
Сделает Саша Весёлкин несколько кругов над станицей, да и посадит свою машину на лужайку. А народ уже ждёт станичника, не дождётся, извёлся весь.
— Ну, что там?
Стоит растерянный путешественник и не знает, как всё обсказать народу, всю свою правду. Все ждут вразумительного ответа от него, ждут, не дождутся.
— Не томи душу? — торопят его. Наберётся мужик духу, набожно перекрестится и говорит, совсем уже подавленным голосом своим дорогим, казакам-станичникам.
— Никого я там не видел на небе нашем, всё простор там, да облака плывут. Братцы-казаки, все глаза свои проглядел. Не хотел грех на душу брать, да пришлось!
Так и шла успешно агитация, из одной станицы в другую. И всё тот же самый вариант везде успешно повторялся.
Только мальчишкам было всё равно уже, что там было или не было на небе. У них появились уже своя мечта, как болезнь неизлечимая, летать им хотелось! И они торопились в новую неизведанную жизнь, со всеми её войнами, голодом, слезами и радостью. Они рвались в небо, как птицы. К своим самолётам и в бездонное синее небо, к своему счастью. Но скоро казачьи станицы потрясла тяжёлая для всех весть. Она очень обсуждалось казаками, и важнее её по значимости уже давно не было во всей округе.
В одной из станиц красноармейцы арестовали Никодима Ивановича Чёрного. Хоть и старый он был уже, а всё ещё служил народу и Господу Богу, верой и правдой служил. Но всё это не спасло его от ареста. А только привлекло к нему излишнее внимание властей. Хотел он вразумить разрушителей церквей и встал на защиту новой церкви.
— Не позволю вам, слуги дьявола, храм Божий поганить, нет у вас такого права.
Но тут он глубоко ошибался, за что тут же и поплатился. По приказу комиссара Попугаева Аскольда Нидерландовича он был арестован красноармейцами и на ближайшем пароходе отправлен в Хабаровскую тюрьму.
Продержали его там недолго. И новые власти решили, опять же, пароходом, отправить его в Благовещенск. И уже там, на месте, собрать весь нужный материал для его суда. И вот по всему Амуру, по всем его стойбищам, селам и станицам, пошла печальная для народа весть. И по пути она всё разрасталась страшными подробностями. И многие верующие искренне плакали, затронула их крепко эта неуклюжая и никому не нужная правда. Не было на Амуре такого места, где он не побывал бы в своё время со своими проповедями. Любил он это дело, и всю свою жизнь посвятил своему творчеству, иначе всё и назвать было трудно. Или же, неведомое нам, состояние его души.
Именно поэтому его везде знали и любили, как своего родного человека, душевный он был человек, и неповторимый! А сейчас и сам он стал на край позорной для всей России гибели.
— Повезут нашего батюшку Никодима в Благовещенск на расстрел, — волнуются казаки.
Тут и мёртвый не выдержит такого произвола, не то что живой человек, вот и поднялся он, бунтует.
Оперативно казаки собрали общий сход казаков и, посовещавшись там, решили, что ни в коем случае нельзя отдавать отца Никодима на растерзанье властям. Иначе всё это дело не назовёшь, как самосуд. Многие станичники помнили его ещё по маньчжурской компании.
И даже то, что сама императрица Цы Си ему и его сану большое уважение оказала, передавалось казаками, как легенда, из уст в уста, и всё сказанное обрастало потом лихими подробностями.
— Он там один против целой школы монахов-убийц не побоялся выступить. И за отца своего постоял там, честь его защитил, один бился. И за весь Христианский народ он сражался и тоже победил там. И за веру нашу русскую, за всё казачество бился один. И уже слышалось среди множества людей, как гул, предвестник бури:
— Надо весь казачий народ поднимать и боем взять да отбить нашего героя, не дать власти расправиться с ним.
Повисла тягостная тишина в воздухе. Даже слышно стало, как стучат разгорячённые сердца казаков. Все станичники отчётливо понимали, чем всё это могло закончиться для всех их, и семей их тоже.
Тут, и именно сейчас, крамола против новой власти готовится, не иначе, всё толковать будут.
И докажи потом, что не так всё тут было, на этом сходе. И что хотели казаки восстановить справедливость в природе, не более того. И как-то защитить себя, от произвола властей.
Поднялся Лука Васильевич, и все казаки замолчали. Уважали они старого атамана, ибо не было в округе человека справедливей его и мудрее.
— Не надо весь наш народ поднимать, это будет очень подозрительно для всех и плохо закончится. Тут на кон не одна жизнь будет поставлена. У меня есть другое предложение. Надо всё сделать так, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Попробуем, казаки, всё по-другому организовать. Сейчас все казаки расходятся по хатам и всех успокоят там, свои семьи и чужие. Не надо привлекать к этому делу лишнего внимания властей.
А я останусь здесь с десятком молодых казаков, хотя они уже и не молодые сейчас, из моей бывшей сотни. У нас есть о чём с ними поговорить, да и обсудить кое-что надо. И ещё нам надо несколько человек наблюдателей, чтобы потом они всю правду народу донесли, мало ли что там у нас получится. Правда, и только правда должна быть известна народу! И в этом наше спасение.
Этим делом занялись старики, от них у нас тайн не было. Знали мы, что они ни за что никого не выдадут, хоть на дыбу их тащи. Хоть и в годах был тогда мой отец, но всё же решил последний раз тряхнуть стариной, а там пусть будет то, что на кону ему от роду написано, то пусть и случится с ним. Так он сам решил.
— Сейчас время сенокоса и трудно будет властям посчитать всех казаков, это только нам и надо. И если даже захочешь, то за всеми не усмотришь. Ещё нам надо, казаки, приготовить сменных лошадей, чтобы они сухими оставались, а которые в деле были, тех потом в лесу спрятать. От глаз людских, и особенно властей наших, подальше. Как прилетит наш связной голубь из Хабаровска, или парочка для большей гарантии, так и отбыл пароход в Благовещенск.
Работает ещё старая связь контрабандистов на казаков. Как и раньше, ещё при царе работала. Есть одно место на Амуре, где пароход идёт под самым нашим берегом, и никак не иначе. Там мы ему и встречу приготовим, по всем казачьим правилам. А остальное, казаки, что там и как получится, дело нашей удачи.
Ждали казаки в засаде пароход и конечно волновались. Были здесь: я со своим отцом, Василий Шохирев, Алексей Федоркин и ещё с пяток старых проверенных товарищей, бывших разведчиков.
Алексей Федоркин совсем недавно вернулся с фронта первой Мировой войны. Весь израненный и оттого озлобленный. Но жизнь дома помогла залечить его многочисленные раны, и прежняя его весёлость снова стала проявляться в его добром характере. Отчаянным пулемётчиком он был в эту войну. Кого он только не косил, со своего Максима, и немцев, и австрияков, и мадьяр.
И счёта не хватит всех тех перечислить, кто попадал под свинцовый огонь его пулемёта. И кто навсегда остался лежать в далёкой и холодной России. Даже сам батька Махно, к которому он попал, когда убегал из немецкого плена, не один раз ставил в пример своим хлопцам Алексея.
— Дюже гарный хлопец Амурский казак Алексей Федоркин, а пулемётчик ещё лучший. Режет из него врагов, по-чёрному, что тут ему всякий позавидует, «мастер своего дела».
Так на немецком паровозе с медными вензелями в одну строчку написал: «Батька Махно.», да ещё точку поставил. Всего в одну очередь пулемётную и уложился.
— Хотел я помыться после боя, а тут с водой проблема, так Алёшка мне и говорит: — Не горюй, батька, всё твоё дело легко поправимое.
Такому герою, как ты, грешно страдать, когда воды кругом хоть залейся. И на тачанку к своему пулемёту враз подался.
Сначала большой переполох начался среди наших казаков. А когда огляделись они, что к чему, то смех всех разобрал. И гордость обуяла их за такого пулемётчика. Правда, паровоз тот, теперь, что дуршлаг стал, весь в дырках. Хорошо только в режиме лейки работает, хоть душ с него принимай.
Не хотел батька Махно такого пулемётчика от себя отпускать, тот и Европу всю прошёл и наши все горячие места, везде повоевал.
— Я тебе, Лёшка, папаху со своей головы дарю. Умеешь ты с всякими людьми ладить. Ты у меня давно бы в полковниках ходил, или того выше, генералом стал! Но раз ты домой собрался, то держать тебя не смею. Герой ты настоящий, и ценю я тебя за это. Всему Амурскому казачеству от меня привет передай и низкий поклон казакам от меня. Геройских казаков ваша земля Дальневосточная плодит, не хуже наших запорожцев они, колыбели всего казачества русского.
Сотню бы мне казаков, таких как ты, Алексей. Так я бы с ними всю Европу под подошву своих сапог подмял. И плясать бы их заставил гопака нашего.
Потом Махно решительно тряхнул своей рукой с зажатым в ней революционным, именным маузером, от самого Троцкого у него подарок был, как отрезал:
— В зад бы они нас целовали с тобой, Алексей, да всех казаков наших. По гранате бы им в штанишки, распашонки да манишки, революционерами себя называют! Господа рогатые!
Наливай, Алексей, горилки, а то скучно мне стало, и хлопцы мои что-то приуныли.
Мы тебе проводины устроим, друг ты мой, по высшей категории, высокой чести тебя удостоим!
Не часто рассказывал Алексей про батьку Махно. И всё же, не понятно было окружающим, как же он так быстро подружился с атаманом, которого все боялись: и красные и белые, и зелёные, и русские, и нерусские вояки. Наверно горилка им помогла, карты, да ещё артистичная его стрельба из пулемёта. И, конечно, безудержная храбрость Амурского казака. Но когда выпивший был Алексей, всегда вспоминал своего друга Махно добрым словом. И привет от него передал казакам, с низким поклоном.
— Вам, Амурские казаки, от Батьки Махно привет. Вот где гуляет батька, так гуляет! Всех врагов революции рубит в капусту, особенно немчуру, латышей, да поляков. Извечных врагов Украины. Но подрежет ему крылья новая власть. Не любит она таких народных героев.
С его слов видел Алексей и Клару Цеткин, и Льва Троцкого, и Ленина, и кого он только не видел, за всю эту последнею военную кампанию.
И в это можно было поверить. Такой уж он был весёлый человек, уже весь поседевший, Алексей Федоркин, что для него не было ничего невозможного.
Прискакал на взмыленной лошади один из наблюдателей и сообщил, что пароход идёт по нужному маршруту и скоро будет под нашим берегом. От него ничего больше не требовалось, только наблюдать и не высовываться. Что и делали с успехом наблюдатели. У них и позиции свои имелись, но все они были созданы только для наблюдения и никак не для боя. Лежит за пулемётом Алексей и со своего Максима пыль сдувает да протирает его. Очень уж уважительно относится казак-фронтовик к этой изумительной по боевым качествам немецкой машинке. За всю войну она ни разу его не подводила, и жизни ей он был обязан не раз. Рядом с ним второй номер, тот уже самолично все ленты перебрал и к бою приготовил. Боится он ослушаться Алексея, в бою тот непредсказуем, сказывались его многочисленные ранения и контузия. Мог и в ухо двинуть напарнику за малейшее его промедление.
Тот только одного человека признаёт сейчас: Луку Васильевича, и ждёт его команды из другого окопчика.
— Я с другими казаками по разные стороны пулемёта и прикрываем его от обхода с тыла и разных там охватов.
Взял в руки самодельный рупор Лука Васильевич, лишь только стал пароход подходить к казачьей засаде.
— Всех лишних людей просим с палубы удалиться, так как предвидится пулемётная стрельба, во избежание ненужных жертв. Комиссара Попугаева просим дать команду капитану остановить пароход и бросить якорь. В противном случае ваша галоша будет потоплена из пулемётов и орудия.
Последнее предупреждение Бодров добавил для большей острастки, пусть Попугаев призадумается.
Заметались люди по палубе парохода «Амур», очень не хотелось им попасть под пулемётный огонь и ни за что погибнуть. Да ещё если дура-орудия жахнет по ним пару раз. Не хотел пароход останавливаться и шёл прежним курсом, только солдаты красноармейцы залегли вдоль его борта. Приготовились они к отражению атаки, которую никак не исключали.
— Нестор Иванович Махно, прошу вас дать предупредительную пулемётную очередь по металлическому баку, что чинно стоит на палубе. Пусть посмотрят товарищи-ослушники, как ты сможешь второй очередью сделать из них фарш для начинки пирожков.
— Огонь!
Заработал как часики пулемёт Максим, и от бака на палубе парохода полетела краска, вместе с ржавчиной. Она сыпалась ровненькой строчкой, и, похоже было, что что-то писали там пули, на возмущённом металле.
— Кто приказывает остановиться? — спрашивает с палубы напуганный и возмущённый комиссар. Не ожидал он такого варианта со стрельбой, и был не на шутку бледен.
— Прочитай на баке! Там всё написано, ясно и понятно, стрелять мы больше не будем.
Робко пошёл к баку Попугаев Аскольд Нидерландович, революционер, как он сам любил себя называть, в третьем поколении. И неожиданно замер там, и ещё долго не мог придти в себя от прочитанного текста.
— Там написано: Ленин! — послышалось его изумлённое восклицание.
По реке всё хорошо прослушивалось, так как было раннее утро. И даже было слышно, как чиркнула спичка в его дрожащей руке. Комиссар Попугаев усиленно думал и ронял на палубу сломанные спички, одна за другой. Он впервые не знал, что же ему делать в данной и очень сложной и такой нестандартной ситуации. Попал он, как говорится в народе, как кур в ощип!
— Останавливай машины и бросай якорь! Вот и всё, что пока от тебя требуется, герой. Документ тобой уже получен и прочитан — действуй комиссар!
Но тот не торопился действовать и пришлось уже Алексею продолжить свою политическую беседу с отупевшим оппонентом.
— Распоряжение Владимира Ильича Ленина, вождя всего мирового пролетариата, вами уже получено комиссар. Но оно вами игнорируется. И тут непроизвольно сам напрашивается вопрос — почему?
А нам надо срочно продискутировать утверждённый вождём, и остро поставленный перед всей общественностью, вопрос. О руководящей роли пролетариата в мировой революции, его гегемонии.
Или вы отказываетесь от дискуссии с более сильным противником? То это вопиющий факт безответственности. И совсем не по-революционному вы поступаете, товарищ Попугаев Аскольд Нидерландович. Саботируете работу своей творческой мысли. Или свободное пролетарское мышление вам недоступно и оно всё ещё находится в плену буржуазных предрассудков. Так это настоящий позор для вас, революционный комиссар! И ещё нам надо поскорее внести с вами ясность в сложившуюся политическую ситуацию на всём Дальнем Востоке. Думайте Аскольд! Думайте поскорее! И у вас, комиссар, и у нас есть на то полномочия революционного правительства, разъяснять народу, линию нашей партии — действуйте!
Но и сейчас не поторопился Аскольд Нидерландович.
— Готовь, Нестор Иванович, пулемёт к огню на поражение ослушника и революционера в третьем поколении, Попугаева Аскольда Нидерландовича. Он повёл свою, непонятную нам, левую линию, идущую в разрез с основной линией партии и изжил себя, как чуждый партии элемент. И поэтому подлежит презрению, и даже большего наказания. За великое ослушание его и, получается, что предательство им интересов трудового народа.
А так же за неуважение им имени нашего вождя, Владимира Ильича Ленина.
Вот это, последнее, и достало комиссара, как говорится, до самых печёнок.
— Я согласен дискутировать! — завопил бледный и возмущённый Аскольд Нидерландович.
Он чуть не плакал от нанесённой ему обиды невидимым противником.
— Я против такой постановки вопроса! И я согласен хоть с кем дискуссировать, и в любое время дня и ночи. Запомните это, господа, но мне вы не товарищи! И смею вас заверить, ненавистный мне Нестор Иванович Махно, что тут, в свободной дискуссии, меня ещё никто и никогда не побеждал.
Хотя у вас и есть очень весомый аргумент прекратить всякую нашу дискуссию в вашу пользу всего одним росчерком: пулемёт Максим. А это уже незаконный приём, запрещённый международной конвенцией: угрожать оппоненту оружием. Я категорически против всякого произвола против моей личности. Против! Стоп все машины на дискуссию! Стоп! Бросай якорь скорее, капитан! — вопит возмущённый до глубины души Аскольд Нидерландович.
— Давай, пока не началось! — носится по пароходу комиссар совсем, как сумасшедший, со своим огромным маузером в руке. Очень достал его своими обвинениями наш оппонент Федоркин.
Того и гляди, что Попугаев начнёт палить из своего оружия во все стороны от нанесённой ему великой обиды. Не ожидали мы такого оборота дела, не было запланировано этого эксцесса с комиссаром в наших планах, но отступать было уже некуда. Всё пошло не по плану, и неизвестно было, куда всё это выйдет, и чем закончится. От борта парохода отвалила лодка и ходко шла к нашему берегу за оппонентами Попугаева. Сели мы трое в лодку, да ещё огромную корзину Федоркина прихватили с собой, и поплыли на пароход «Амур». Что было там, в той корзине, мы так и не узнали сразу. Но потом все диву дались, вот это голова! И всё же переиграл нас всех Федоркин своей находчивостью, мы в этом ещё раз убедились. Накопил он богатого опыта в идеологической работе с массами на своих многочисленных войнах. Возможно, что и сам комиссаром был, но таит это от казаков. И мы не удивились бы этому, на него это очень было бы даже похоже.
Все пассажиры ожили после прекращения непонятной им стрельбы и тоже заинтересовались непонятной никому, и оттого ещё более ожидаемой, дискуссии. Они-то, люди серые, и слова такого отродясь не слыхивали — дискуссия. И как она будет происходить, эта дискуссия, этого они тоже не знали. Так как усердно прятались от пуль неведомого им Нестора Ивановича.
Но всё же, предполагали пассажиры, что интерес тут будет огромный, жарко всем будет. Одни с восхищением рассматривали металлический бак на палубе, красиво исписанный пулями.
— Ну надо же, как пером всё написано: Ленин!
Другие смотрели во все глаза, на нас, казаков.
— Оппоненты прибыли!
Знал нас хорошо комиссар Попугаев и сильно не удивился.
— От вас, станичники, я и большего мог ожидать, потому что для вас человека убить, всё равно что муху прихлопнуть.
Он был разъярён и всё не мог найти себе места. Хотя за большим столом, что выставили матросы на палубе, его было с избытком.
Алексей, как чародей, раскрыл свою огромнейшую корзину и извлёк оттуда не менее приличную часть окорока, затем большого зажаренного гуся, шмат сала и огромную бутыль самогона.
Он не перечил комиссару, а всё делал молча и деловито, как у себя дома. Когда тот увидел всё, что так неожиданно появилось на столе, то невольно начал глотать голодную слюну. Совсем, как голодный домашний пёс, который помимо своей воли, сразу же забыл при виде обильной еды свои конкретные обязанности. Искус был большой. Откуда ему, при всех своих неотложных делах, и притом ещё холостяку, пробовать такое обилие вкусной еды. С аппетитной румяной корочкой, которая уже ждала его. Или, хотя бы, человеческого отношения к ней, со всем подобающим уважением. Как к подарку Божьему! А тут? Видеть всё это искушение и то приходилось очень редко и издалека, а пробовать?
Зато Федоркин был на высоте. И он незамедлительно начал свою речь. Хороший оратор, как говорили в древней Греции, должен чувствовать в себе духовное блаженство. И только тогда он мог передать всё величие слова и разума, как дивный полёт птицы.
— От желудка всё исходит, Аскольд Нидерландович! И, как видите, мы казаки очень серьёзно подошли к этому делу, творчески!
Разлил он по стаканам самогонку, порезал ножом сало и гуся, настрогал мяса с окорока. Развернул казак расшитое полотенце на столе, и тут: запах от хлеба, духмяный и здоровый, от которого задохнуться можно было. Так и разлился над столом, пленяя всех своим ароматом. Каравай хлеба свежевыпеченного в печи русской любого с ума сведёт, не иначе. И комиссар сам не понял, как оказался за столом вместе с казаками, всё это произошло помимо его желания. Он как бы выпал из своей стальной обоймы, сдерживающего его волю все последние годы.
— Наливай!
— Выпили самогону, уже почти примирённые две стороны, и усердно закусывают обильной едой. Сейчас им не до выяснений стало, кто и на какой политической платформе стоит. Какая разница!
Выпили и по второму разу и понемногу разговорились.
— Ты стрелял из пулемёта? — спрашивает комиссар у Федоркина.
— А кто же, как не я? — отвечает ему Алексей. Разве по почерку не видать? Я всю Империалистическую войну отбухал, как один день прожил. И с немцами под Брестом братался, мы винтовки в землю штыками втыкали и обнимались, не хотели мы больше воевать. И Троцкого я слушал, и Ленину руку жал. И на Украине, у батьки Махно одно время служил, когда тот ещё с красными дружил. И где я только не был, Аскольд Нидерландович. А откуда у тебя имя такое пролетарское, если не секрет, батенька? Именно так бы сказал Владимир Ильич Ленин, вождь всего мирового пролетариата.
— Ничего удивительного, — заулыбался через свой набитый рот комиссар. Дед мой, Яков Моисеевич Попугай, родом из Бердичева, еврейского местечка, что на Украине находится.
Была фамилия наша вроде казацкой, да пьяный дьякон её в Попугаева переписал. В птиц нас заморских, с перепою, всех превратил. А всё в обратную, бумагу исправить, никак не захотел. То пьяный был, то с похмелья, то вообще и слушать ничего не хотел.
Любимый дед мой зачитывался книжками. И вычитал он там про Нидерландскую революцию, тихую и спокойную, не то что все русские революции. Всю свою жизнь бредил он такой революцией, даже хотел моего отца Тилем Уленшпигелем назвать. Это был его любимый герой. Но потом дед передумал и назвал моего отца громко, совсем по-революционному: Нидерландом. Отец тоже считал себя продолжателем дедовской идеи о тихой революции, но назвал меня сразу громким именем, совсем, как броненосец: Аскольд!
— Был я в твоём местечке, родном Бердичеве, — озадачил комиссара наш Алексей. — Так там местные хлопцы организовались в большой и хорошо вооружённый отряд. Назвали себя еврейскими казаками и всем интервентам да батькам такой чих-пых дают, что их все там, еврейских казаков, даже очень уважают.
А за главного командира у них, кажется, Нидерланд, наверно отец твой. Я то сразу и вспомнить не мог его имя, больно чудное оно. А теперь и вспомнил — Нидерланд!
— Как там мой отец, — уже чуть не плачет удивлённый Аскольд.
— Совсем он, как ты, комиссар, даже очень с тобой похожий, только совсем седой стал.
— Вот за это надо выпить обязательно!
— Наливай!
И за наш стол стали садиться счастливые пассажиры, как будто это их отец нашёлся и им весточку передал. И все со своей выпивкой и закуской, чего с избытком нашлось в их дорожных сумках.
Скоро одного стола стало мало, и на палубу стали вытаскивать новые столы. И когда все дошли до того уровня, что кондицией называется, то Алексей спросил своего, уже друга Аскольда, про батюшку Никодима Ивановича, что на расстрел везут в Благовещенск.
— Не на расстрел его везут, а на суд. Но всё равно это ничего хорошего ему не предвещает, — не удержался Попугаев от такой высокой оценки своему арестанту. — И мне жалко святого отца, иначе я его не называю, святой он, за народ печётся. Похлеще наших многих комиссаров он будет — герой! Знаю я, что он и с маньчжурами воевал, и с японцами. И про все его награды я тоже знаю, необычный он поп. Но его линия идет вразрез с нашей идеологической линией партии. Но и мне очень бы хотелось спасти ему жизнь, — неожиданно разоткровенничался Попугаев.
— Спасите его, комиссар, — и люди все, что были на палубе, посыпались, как горох на колени: — спасите! Господа Бога за вас молить будем!
— А кто стрелял тогда в пароход? — спрашивает тот у народа.
— Да никто не стрелял, разве что какой-то неизвестный нам Нестор Иванович Махно.
— Хорошо! — улыбается своей мысли Аскольд Нидерландович. — А здесь что написано, на баке.
— Ленин!
— Нельзя позорить имя вождя и где попало его писать. Но это дело поправимо. Нестор Иванович Махно, ты слышишь меня там, на берегу?
— Отчего же не слышать, слышу! — совсем глуповато отвечает второй номер пулемёта.
— Вот дубина, обязательно в ухо получит, — переживает за него Алексей Федоркин. Но и он не знает, что же задумал комиссар.
— Вот здесь и здесь над буквой «е» надо по одной точке поставить, как поняли меня, Нестор Иванович.
— Доподлинно понял, — отвечает второй номер невидимого пулемёта, дубина и тугодум, со слов Федоркина.
Но тот не стал ни предупреждать кого-то, ни стрелять два раза.
— Т-р, — коротко рыкнул пулемет одной очередью. И полетела краска вместе с ржавчиной с металлического бака. Прямо из-под цепких рук застывшего от неожиданности комиссара.
Тот не ожидал такой прыти от Нестора Ивановича и обложил его трёхэтажным матом. Тоже самое святотатство сделал и Федоркин. Но дело было сделано на совесть, и на баке красиво обозначилась другая буква. Вся надпись теперь гласила — не Ленин, как было прежде, а Лёнин.
Теперь не было здесь никакой политической подоплёки: Лёнин, и только Лёнин этот бак-недоразумение! Было бы там чего доброго в том железном баке, пусть таким и остаётся.
Теперь выпили и за это весёлое недоразумение, которое, успешно разобравшись, закрыли. Был доставлен на палубу арестованный Чёрный Никодим Иванович. Выглядел батюшка совсем неважно, видно было, что тяжело он переживал такое отношение к нему новых властей и к самой христианской вере. Весь седой он был, совсем, как лунь стал. Сильно похудевший и явно, что был нездоровый. Как увидел он казаков своих, так и расплакался, совсем, как ребёнок. Хотя за весь арест никто из начальства или надзирателей не услышал от него ни одной жалобы.
— Я знал, мои друзья, что вы иначе не поступите, я не сомневался в этом.
Выпил он самогонки, совсем по-казацки, хлебом занюхал, и сказал: — Последний раз пью я с вами, друзья, спасибо за казацкое угощение.
— Что ты батюшка! Живи на здоровье и радуй народ своими мудрыми проповедями, рано тебе ещё умирать.
— Никто того не знает, когда всё это свершится, но и он не минёт её. Но видать, что моё время подошло сейчас. Не знаете вы, казаки, что плохая весть всех вас ждёт. Придёт документ, что казачество, как класс, или сословие, ликвидируется, ибо боится новая власть казаков, хорошо вооружённых и обученных. А потом начнутся все репрессии против народа, и казаки больше всех пострадают.
Хотел что-то возразить ему Попугаев, но его жестом остановил Никодим Иванович.
— И ты про это ничего не знаешь, не дошла до тебя эта весть.
— Он хочет отпустить тебя домой, этот добрый комиссар, а мы спрячем тебя так, что уже никто тебя никогда не найдёт.
Так успокаивают своего любимого батюшку простые люди, что собрались на палубе «Амура». Многие из них тихонечко плачут и набожно крестятся. Но тот думал совсем про другое, и никто толком не понимал ещё, что же Никодим Иванович задумал. Попрощался он со своими казаками, совсем, как в последний раз в жизни.
— Славно воевал я с вами, друзья мои, теперь есть, что вспомнить мне. И воспоминания те греют мне душу. И мне хорошо сейчас, как никогда, потому что вы живы и здоровы, и оттого я счастлив.
Низко кланяюсь тебе, друг мой, Лука Васильевич, что ты не стал прятаться за чужие спины, и не бросил меня в лихой беде. Но видать, что пришёл мой час принять муки за мой народ и за казаков.
Я не хочу, чтобы казаки через меня сегодня страдали, они ещё, ой, как настрадаются!
Никого не слушал батюшка Никодим, его поднятая рука просила об этом — молчите!
— Плывите, друзья мои, на берег и там ждите меня и ни во что не вмешиваетесь, так надо мне. Отвези комиссар моих друзей на берег, пусть они там ждут меня. А я пока с народом да с тобой попрощаюсь.
Спасибо тебе комиссар, Аскольд Нидерландович, хороший ты человек, но заблудший, не той дорогой идёшь. Русский человек только и силён, что своей верой в Бога, и нельзя у него её забирать.
Хотя многие ваши толкования как из библии исходят и правильны они. Благословляю тебя, комиссар, на добрые дела и сторонись плохих дел. Иначе ты сгоришь от болезни, она источит твою душу. Эта болезнь называется беспределом и вседозволенностью, запомни это. Она съедает человека без остатка!
Стал народ прощаться со своим любимцем и все плакали люди. И они поняли, что не во власти остановить его, и то свершится, что он задумал.
Ждали мы Никодима Ивановича на берегу и видели, что он сел уже в лодку, и та поплыла к нам.
Совсем немного отошла лодка от борта парохода, как матросы по просьбе батюшки перестали грести.
— Я выполняю волю Божью, пришло и мне моё время пострадать за народ и свою Христианскую веру. Я всю жизнь свою шёл к этому подвигу! И готовил себя и страдал вместе с вами. И вот сейчас я хочу укрепить ваши души силой своего духа, и верой своей. Настал мой час!
В какой-то момент поверхность воды замерла и стала ровной, как зеркало.
Батюшка Никодим спокойно пошёл по ней, как по земле, в нашу сторону. Вода прекрасно держала его.
— Прощайте добрые люди! Сегодня всем вам будет лучше, если я оставлю вас одних. Я не хочу вашей лишней крови и страданий, их и так у вас предостаточно.
Затем твердь воды стала плавно проседать под батюшкой, пока полностью не приняла его в своё лоно. Наступила такая гробовая тишина, что всем страшно стало, как в преисподней, перед искуплением тяжких грехов.
Первыми не выдержали женщины на пароходе. И их протяжный стон глубоко отозвался по всей реке тяжким эхом. Перерастая в многоголосый людской плач. И тут же задвигалась водная гладь реки в своём суетном стремлении жить. Проснулась, как после долгой и тяжкой зимы.
И обрела она свою вечную жизнь, как и прежде. Заволновалась и застучала о борт парохода тяжёлыми волнами. И ей тяжко было — святой был человек!
Дал команду матросам комиссар сниматься с якоря. И не могли ослушаться его моряки.
Длинный протяжный гудок траурно зазвучал над Амуром, пока хрипло не осел в его волнах и затих там. На всех парах уходил пароход в Благовещенск, но люди вряд ли могли уйти от себя, настолько всё произошедшее потрясло их. Тут и камень-немтырь тяжко заплачет, а не то что простой человек.
— Говоришь, что утонул мятежный поп в Амуре? Пошёл по его волнам и постепенно ушёл в воду и та приняла его. И множество свидетелей подтвердило это? Но не такой дурак я, комиссар Попугаев, чтобы верить вашим сказкам.
Так, выходил из себя тамошний комиссар Подопригора. И он действительно был огромен и сейчас зависал, как скала, над щуплым Аскольдом Нидерландовичем.
Осмотрел Подопригора весь пароход и видел металлический бак, прошитый пулемётной очередью.
— Чистая работа, творческая, — невольно вырвалось у него восхищение.
— Кто стрелял? — спросил он у матросов.
Те все, как сговорились, и пассажиры подтвердили это:
— Нестор Иванович Махно!
Знал Подопригора, кто такой Махно, сам с Украины казак.
— Они что, все тут с ума сошли, и этот Аскольд Нидерландович с ними. Или за дурака меня принимают? А с другой стороны, утонул этот поп, ну и чёрт с ним, всем меньше хлопот и народу спокойней стало.
Ну а ты, Аскольд Нидерландович, зря на себя шапку глухую одел. Уж ты-то всё должен знать по долгу своей службы. Это твои обязанности. Считай, что тебе повезло, не до тебя мне сегодня.
Пришёл приказ нашего революционного правительства, что принято уже решение о роспуске казачества, как класса, как прослойки, и так далее, в любом его виде.
А это, несомненно, что будут волнения среди масс, и возможно казачьи мятежи.
Нашли время, когда это делать. Когда весь Дальний Восток интервенты терзают на части, да всё думают, как кусок послаще от нас отхватить.
Так и спустили всё это дело на тормозах, про то, как утоп народный герой батюшка Никодим. И как был обстрелян пароход «Амур».
Но это дело совсем не забылось, а только ждало своего часа и через много лет придёт то время.
Вернулись казаки в станицу и уже ни о чем больше не разговаривали. Не более, чем через сутки, все наши новости уже знали в станице. И здесь люди тоже плакали, потрясённые поступком батюшки Никодима Ивановича Чёрного.
И другая весть пришла в станицу, о ликвидации казачества. То о чём говорил батюшка, то и случилось. Знал он, что так будет, и предупреждал казаков. Но до конца мысль свою он им не разъяснил, потому что ничем он не мог им помочь, и тревожить людей не стал.
Собрались мы с Федоркиным и Шохиревым Василием, да ещё с десяток казаков набралось. Что будем делать? Ждать когда же нас придут разоружать красноармейцы? А сами ушли с Аскольдом Нидерландовичем на фронт, освобождать Дальний Восток от интервентов.
Это и был его, так называемый ход конём, в шахматах. И мы, похоже, что пока опережали ход всех событий. Прошли мы сквозь пламя Гражданской войны, охватившей весь Дальний Восток. Были мы знакомы и с командармом Блюхером. И из его рук получали награды, как лучшие бойцы его армии.
И всё было у нас, как в песне поётся. И штурмовые ночи Спасска были, и Волочаевские дни с её сопкой Юнь-Корань. И что на Тихом Океане мы свой закончили поход, тоже святая правда.
Выбросили мы за пределы Дальневосточной Республики и американцев, и японцев, и кого там только не было, всех интервентов, и с ними наших прихвостней. И теперь надо было нам к мирной жизни возвращаться. Только уже без славного Аскольда Нидерландовича, революционера в третьем поколении, как он сам себя любил называть.
Можно было так сказать, что последняя пуля в той войне ему досталась. И даже откуда она прилетела, и то толком никто из нас не понял. На излёте уже ударила она в его революционное сердце. И не стало геройского парня с далёкого Бердичева, еврейского казака. За месяц до своей смерти пришла ему весточка с родной стороны. Оказалось, что от рук петлюровцев, героически погиб его отец Нидерланд Попугаев, предводитель еврейских казаков славного Бердичева.
— Я знал, что я умру не раньше, как получу весточку о смерти моего отца. Всё так мне цыганка и нагадала, еще в далёком детстве. А жить-то как хочется, ребята? Если бы вы только знали!
Похоронили мы его на высоком месте под огромными дубами. Пусть ветер ему песни доносит с его родной Украины. И написали на памятнике.
Здесь похоронен славный комиссар Попугаев Аскольд Нидерландович!
Романтик и революционер в третьем поколении!
Слава ему!
А дома нас ждали совсем бесславные дела. Большой наш двухэтажный дом, что мы с отцом по брёвнышку, можно сказать, что на своём горбу, из леса вытащили и на диво всем отстроили, отдали одно крыло под больницу, второе под школу. Но этого и следовало ожидать.
Знал я из рассказов Попугаева, что так все и должно было быть, на то она и революция.
— Плохо тебе придётся, Григорий! И, как ты всё сможешь пережить это, я не знаю — говорил мне впечатлительный и жалостливый Аскольд! — Революция бескровной не бывает, а если всё на своей шкуре испытать, Лукич — это безумие!
Еще забрали паровую мельницу, двадцать пять лошадей, восемнадцать коров и сорок свиней. И всё это определили нашему коллективному хозяйству.
Но больше всего нас, Бодровых, добила продразвёрстка, когда всё зерно с наших амбаров выгребли, чуть не до зёрнышка. Получается, что нам и на посев ничего не оставили, обрекли семью на вымирание. Пошёл я разбираться к председателю колхоза, Тяпкину. Не из наших он был казаков, какой- то пришлый со стороны мужик.
— Ты, что, гад, делаешь, я на фронте за Советскую Власть воевал, а ты здесь мою семью обдирал.
— Убери руки, бывший станичный атаман, и смотри сюда в этот документ. Вот распоряжение той Советской Власти, за которую ты воевал, о проведении продразверстки в стране. И мы его на местах выполняем. Тут все к этому причастны, все будут сдавать зерно.
Не я это придумал, Бодров! А лично тебе бы, товарищ, я посоветовал, как другу, собрать свои пожитки и уезжать отсюда подальше. Всем лучше будет, и в первую очередь тебе и твоей семье! Или же за границу податься, туда много ваших казаков сбежало.
— Во-первых, товарищ Тяпкин, запомни раз и навсегда, что я тебе не друг.
И во-вторых, если бы я хотел за границу податься, то это давно бы сделал и без твоей указки. Я за Советскую Власть кровь проливал, и хочу жить здесь, на своей земле, и работать честно.
Один Федоркин Алексей не стал ни с кем спорить из местного начальства. Собрал всю свою большую семью, посадил на повозки с узлами и отбыл на пристань. Но перед этим, вечерком, перед самым отъездом, зашёл к нам попрощаться. Увидел его Лука Васильевич и слёзы навернулись на его глазах.
— Неужели ты, Алексей, вздумал родные края покидать, тяжело это!
Тот немного помолчал и сдавленно ответил:
— Устал я, Лукич, воевать, ведь я толком-то хорошей жизнью и не жил. И чувствую я, что не будет нам покоя, не дадут нам, казакам, вновь обрести крылья. Думаю, Лукич, что прав Тяпкин, уезжать нам надо.
— Скажи хоть нам, Лёша, куда ты с семьёй подался, в какую сторону? — спрашивает его хозяин.
— А я и сам не знаю, куда глаза глядят!
Пожали мы друг другу руки и надолго расстались. Очень тоскливо было нам понимать, что столько лет строили мы нашу станицу, зачем? И ответ сам невольно напрашивается. И в душе звучит несмолкаемая боль. Затем, чтобы так, разом, всё бросить. И снова устремиться на пустое место. Зачем? Но окончательный удар по казачеству и по нашей семье нанёс тридцать третий год.
Третьего июня, ранним утром, были арестованы около ста человек казаков, погрузили всех на баржу и под пулемётом отправили в Хабаровск. На допросе следователь Таболкин объяснил, что обвиняют нас в обстреле и нападении на пароход «Амур», ещё в тысяча девятьсот восемнадцатом году. И что самое интересное, то и сына моего Романа тоже, хотя ему в ту пору всего-то было семь лет.
Спросил я у Таболкина, как такое может быть, ведь ребёнок не мог этого сделать.
— Много ты рассуждаешь, Григорий Лукич, и не будь ты фронтовиком, тебе бы плохо пришлось. Есть директива нашей партии и правительства на этот счёт и по-другому мы с казаками не можем поступать. Все они с оружием были тогда, и жили все зажиточно, кулаки, одним словом! И по-другому с ними нельзя бороться, только так. А чтобы много не рассуждал, Григорий Лукич, определю я тебя на сутки к уголовникам, камеру им убирать. Им прислуга нужна из таких как ты, политических. Здесь своя иерархия, и я понимаю их, котлеты отдельно и мухи отдельно, и всем хорошо. И нам тоже!
В камере находились десяток радостных рож, татуированных тел, рук и ног. Ни про какой человеческий облик здесь не могло быть и речи. Уголовники, убийцы и насильники.
— Говорят, к нам в гости сам казачий атаман пожаловал, который, уже везде повоевать успел, и за белых и за красных. Что же ты за границу не утёк, как твои умные товарищи. Им теперь легче будет, чем тебе нам прислуживать.
Всё потонуло в зверином хохоте, с иканием, воплями и стонами.
— Всю свою жизнь я воевал за своё Отечество, защищал его от маньчжуров, японцев, американцев и других интервентов. А вы в то время, господа уголовники, у бабушек из кармана последний грош тырили. Обрекая их на слёзы и страдания, и даже на смерть.
— Котёл, посмотри на него, да это же комиссар. По всем повадкам он, вот как нам подфартило. Кто к нам в руки пришёл.
Котёл был у них за старшего в этой камере, и пользовался непререкаемым авторитетом. И действительно голова его напоминала по своей форме котёл, огромный и чёрный.
— Штырь, пощупай нашу служанку, может брак какой подсунули, работать не хочет.
Весело двигался ко мне Штырь, пританцовывая на своих кривых ногах. И ему очень захотелось услужить своему вожаку. Я уже делал всё автоматически.
Гулко ёкнула татуированная грудь Штыря от моего удара. И всем показалось, что она развалилась от такого резкого напора кулака. Не выдержала его. На глазах тот начал синеть и рухнул, как сноп на заплёванный пол камеры.
— Бей его! — послышался приказ главаря.
А дальше пошла моя привычная работа казака-пластуна. Всё было понятно и продуманно, как в бою. Хрустели сломанные ноги и руки матёрых уголовников. Пока я совсем разъярённый, как тигр, не добрался до неожидавшего такого хода событий самого Котла.
И всё же успел ехидно хмыкнуть уголовник, и он был уверен в себе, силён, как бык, да ещё при своем любимом оружии — заточке. Не одну он глотку порезал за всю свою жизнь, а сколько душ загубил, никто того не знает. Заелозил он под моими руками и захотел вырваться, но тут же взвыл от нестерпимой боли. Из моего захвата руки и лошадь не могла вырвать ногу. Не то что вырваться такому подонку, как он. Я бил его мерзкой рожей об замызганную стенку камеры, пока она не стала вся в его крови. Затем потащил его к параше.
— Ты хотел опозорить атамана и всех казаков русских, пей, скотина, помои. И помни, что и ты под Богом ходишь, и тебе придётся теперь другим прислуживать. Потому что ты уже никто, ты уже хуже скотины стал.
А чтобы ты больше никому не угрожал своим оружием, я твой бойцовский пыл поумерю.
Ловким приёмом я сместил все его шейные позвонки, теперь их не один врач не поправит, и любое движение противника будет вызывать дикую боль во всём теле.
— Запомни, что я русский казак! Я могу, шутя, все твои позвонки в твои подштанники россыпью высыпать. И всю твою рожу по камере, вместе с тобой, размазать.
Залетели в камеру конвоиры и оторопели, как такое может быть, уму непостижимо, чтобы с такой оравой уголовников одному человеку справиться.
— Это что вам, больничный лазарет здесь или образцовая камера? — кричит во всю глотку старший надзиратель. И он бледен от такой неожиданной картины побоища, его неожиданного результата.
Но и он не смог перекрыть жуткий вой и вопли, исходящие из изломанных тел уголовников.
Затем подошёл к Котлу и сам пнул в его размазанную рожу своим лакированным, фасонистым сапогом.
— По делу тебе, голубок, испробуй и ты свою долю до конца, не всё тебе верховодить здесь, да бунты устраивать.
Не поленился он и смачно плюнул в то, что осталось от лица Котла. И его же, рубашкой принялся наводить глянец на своих сапогах. И у него были свои личные счёты с Котлом, и вот настал долгожданный час возврата долгов.
— Кого добить, кого в больничку, а Бодрова к следователю.
Сортируйте всех!
Не знали уголовники, кого из них будут добивать, и ужас овладел всеми ими. И, похоже было, что там начиналась повальная, предсмертная истерика, паника!
Меня вытолкали в коридор и скоро увели к следователю Таболкину. И, похоже было, что он уже ждал меня.
— Не ожидал я от тебя такой прыти, атаман, а с большим числом уголовников ты бы смог справиться? Или ты уже всё показал, что ты можешь делать.
Я подошёл к его столу и взял со стола листок бумаги, и моментально загнул его в трубочку. И уже этим остриём насквозь проткнул лежащее на столе яблоко.
— Я мог бы также свободно проткнуть горло любого врага или лишить его зрения.
Затем взял другой чистый листок, подержал его развернутым, и уже, как ножом, порезал яблоко на части.
— Я мог бы с таким же успехом перерезать любое горло.
— И моё горло, тоже? — не вытерпел восхищённый Таболкин.
— Я себе такой цели не ставил, — ответил я уклончиво.
— Ты будешь жить, ты достоин этого. Я как смогу, так и помогу тебе, Григорий Лукич. Я верю, что ты хорошо воевал во всех войнах, и чести своей нигде не замарал. У тебя, Григорий, везде в документах расстрел стоит, а у сына твоего пятнадцать лет обозначено выселок.
Так я вам обоим сделаю одинаково, это всё, что я могу сделать для вас, Григорий Лукич. На большее деяние и я не способен, я не Господь Бог. Сына твоего, Романа, тоже арестовали, недолго он был в бегах. Кого надо было, то всех мы достали, ни про кого не забыли. И Шохирев Василий тоже арестован. Одного отца твоего, Луку Васильевича, мы не тронули. Никто не посмел опорочить его доброе имя. У нас такое редко бывает, перекос вышел, не в ту сторону.
Прощай атаман! Такие люди, как ты, ко мне редко попадают.
Судила нас мрачная от крови «тройка», из трёх человек, так в народе назывался специально созданный суд для таких горемык, как я. Почти моментально они выносили свои жестокие приговоры: расстрелы и огромные срока в виде двадцати пяти лет лишения свободы. Расстрелы немедленно приводились в исполнение, и тут же, в пригороде Хабаровска, трупы расстрелянных людей закапывали. Не было там ни крестов ни других обозначений, одно большое захоронение, как скотомогильник. Просто где-то в тюремных архивах отмечалось, что приговор приведён в исполнение, нет человека! С интересом посмотрели на меня мои судьи, был там и Таболкин.
— Только из уважения к вам и к вашим революционным заслугам, Иван Иванович Таболкин, мы здесь, все собравшиеся, единогласно идём вам на уступки. И смягчаем приговор, как необоснованный.
Пятнадцать лет вам, гражданин Бодров Григорий Лукич, выселок в Хорский леспромхоз. И сочтите это за великое счастье, что к вам так нежданно привалило.
После первого массового ареста многие казаки не стали ждать своей очереди, а сами подались в бега. Но недолго это продолжалось, всех кого новая власть хотела осудить, те и были осуждены.
Пострадали и Шохиревы, наши ближайшие родственники. В ту пору Бодровы уже дважды породнились с ними. Шохирева Петра Васильевича сын, Михаил, женился на моей дочери Елизавете. А мой сын, Роман, женился на дочери Александра Васильевича Шохирева Федосье. Трудно сказать, чья же фамилия больше пострадала. В любом случае Шохиревы пострадали не меньше от произвола властей, чем Бодровы. Хотя так вопрос у нас в родне никогда не ставился, мы всегда жили одной большой семьёй.
И только это помогло нам выжить в лихолетье. Всё, что происходило тогда, трудно было иначе назвать.
Назад: В плену страны восходящего солнца
Дальше: Выселки
