Часть V
Послесловие
Глава 1
Как это было похоже на бедолагу Эдварда – ворчать и не желать помочь натягивать сетку над вишневыми деревьями при том, что, кроме него, вишни никто не любит. Как это было в его духе – пуститься на любые уловки, только чтобы сделать вид, будто не ходил жарким воскресным днем в Ллвувлл пешком. Ну и, честно признаться, – пуститься на любые уловки, чтобы его выследить и все проверить, – это похоже на меня и в моем духе.
Хотя для этого было несколько причин. Во-первых, если живешь в сельской местности, приходится особенно следить за мозгами – не то заржавеют. А ничто не поддерживает их в рабочем состоянии лучше, чем такие вот маленькие «этюды» – игры разума, соревнования в смекалке. Потом, признаюсь, меня это развлекло от души. Поглядеть, как Эдвард, потея и отдуваясь, выкарабкивается из Фронского леса, – да ради одного этого стоило самой попотеть. А тут еще ему обязательно надо было поспеть вовремя и создать впечатление, что он и ногой не пошевелил, разве что нажимая на газ в своем пошлом автомобильчике, – ну, уморительно карикатурная сценка. Уж не знаю, каким чудом мне удалось сохранить серьезность на лице, а ведь пришлось, в этом заключалась самая соль веселья – не дать ему понять раньше времени, что мне все известно о его давешних «ужимках и прыжках», во всяком случае, не раньше, чем возня с сеткой над вишнями доконает его окончательно. Не дать ему догадаться, что я еще раньше звонила Гербертсону и Хьюзу (приятные люди, на них можно положиться), и даже телефонистку в дело вовлекла, и, собственно, своими глазами видела, как он тащится обратно. Не дать догадаться, что я вообще сама поставила весь этот кукольный спектакль с ним в роли марионетки. Хоть и в главной. Была, правда, одна деталь, которую я не предусмотрела: ему все же удалось заполучить несколько капель бензина. Но и здесь судьба проявила ко мне благосклонность.
Смысл состоял, конечно, не только в том, чтобы скоротать денек за веселой комедией и вдоволь посмеяться над племянником. Имелась вполне серьезная цель. С самых ранних лет Эдвардом было очень трудно управлять. Еще в колыбели он показывал такое упрямство, какого я в других детях не видела, а когда подрос до коротких штанишек, превратился в сущий кошмар. Если хоть на минуту исполнение желаний его императорского величества запаздывало – сразу растекались океаны слез и проявлялся норов, а за проявлениями норова следовали приступы угрюмой замкнутости, причем решимости настоять на своем они никак не мешали. Помню, как-то раз у него отобрали игрушку – на время, конечно. Просто у него их была уйма, а эту он совершенно забросил. Естественно, сразу оказалось, что нужна ему только она. Когда мальчик понял, что всхлипы и вопли не помогут, то вдруг притих. А ночью встал с кроватки и разгромил всё и вся в детской. Разбил вдребезги все, что только билось. И поломал все, что, как ему казалось, было дорого няньке.
Не знаю, виновата ли я в его дурном воспитании. Бог его ведает. Кто теперь скажет? Вырастить дитя – вообще довольно трудная задача, а своенравного парня, который к тому же не ваш родной сын и у которого такие родители… О моем несчастном брате скажу так скупо, как только возможно. Только то, что он был, к сожалению, не очень уравновешенным человеком, и смерть его и его жены навечно окутана тайной. Естественно, мы всегда старались оградить Эдварда от любых упоминаний об этом, но какие-то слухи и намеки все же до него дошли. До шока и удара ребенок, слава богу, тогда еще не дорос, но, повторю, когда у тебя такой отец, ты, пожалуй, обречен иметь трудный характер.
Ясно было одно: если характер, проявленный в детской комнате, останется у него навсегда, то качеству этой жизни никто не позавидует. Мир не станет терпеть человека, считающего себя всегда обиженным, всегда настаивающего на своем, мстительного и таящего в душе коварство. Так что с большой неохотой, но пришлось взять за правило: обращаться с ним по-доброму, но очень и очень твердо. Не всегда мне это давалось легко, но результат был почти всегда. Отчасти, конечно, это был просто блеф – к нему относится и коронная фраза, которая родилась у меня когда-то: «Я приму меры». Мне думалось (а теперь известно точно), что некое гипнотическое воздействие она на Эдварда оказывала. Часто ее стоило только произнести – и повод для приведения угрозы в исполнение сам собой исчезал.
Но в целом не могу утверждать, что моя система воспитания дала особо добрые плоды, хоть и не представляю, как еще я могла бы действовать. Эдвард как был закоренелым эгоистом, «трудным подростком», так и остался. Это я прекрасно знала, но в том, что в нем скопились такие запасы злой воли, отчета себе не отдавала. Сейчас, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю произошедшее, не могу даже удержаться от сдержанного восхищения. Не каждому дано выдержать такую муштру, как у меня, и притом сохранить душу в столь неизменном, девственном состоянии. Особенно если ты – существо такое глубоко ничтожное, как мой племянник, юноша слабый, женоподобный, изнеженный внешне и в своих привычках. Однако теперь очевидно, что у Эдварда имелся характер – хоть и очень противный, паршивый, самому ему не принесший ничего, кроме несчастья.
Ясельные годы стали для него одной сплошной битвой со взрослыми, школьные обернулись полным фиаско, точнее – целой серией полных фиаско. Мы без конца переводили его из одной школы в другую, из каждой он вылетал в раскаленном, неистовом бешенстве и отправлялся в следующую, исполненный решимости и дальше чувствовать себя несчастным. Никогда Эдварду не было равных в искусстве делать назло себе самому. И все эти школы, ни одна из каковых не заслужила его одобрения, платили ему той же монетой. Из одних мне поступали открытые просьбы забрать мальчика, из других – лишь намеки, но везде, повсеместно и без исключения, вздыхали с облегчением, когда за ним закрывалась дверь. Кончилось все отвратительным скандалом, о котором упомяну лишь кратко – так неприятно вспоминать. В припадке бешенства он изуродовал некие реликвии, имевшие для очередной школы великую сентиментальную ценность, после чего его чуть не линчевали… Конечно, школьные годы не были для Эдварда счастливыми, но жизненный опыт привел меня вот к какому выводу: мальчики, которым плохо в школе – в частной ли, в государственной ли, – обыкновенно, если разобраться, сами виноваты.
В общем, после того случая я оставила мысль пристроить его в школу. Собственно, ни в одну из них его, наверное, больше бы и не приняли. Оставалось единственная проблема – что делать с его жизнью. Но после провала всех попыток дать ему нормальное образование я в какой-то апатии пустила дело на самотек, надеясь: естественный ход вещей сам куда-нибудь его направит. Надежда, как теперь вижу, напрасная, но больше ничего мне в голову не пришло. Пока же суд да дело, я предоставила ему кров и весьма приемлемое денежное содержание, достаточное для удовлетворения всех разумных потребностей – при условии проживания в моем доме (приятно, что ему хватило совести признавать этот факт), – но, конечно, недостаточное для независимой жизни по своему вкусу. Для такой жизни надо засучивать рукава и начинать трудиться. К тому же платить больше я не могла себе позволить.
Конечно, я могла бы применить рычаг финансового давления, чтобы заставить Эдварда чем-то заняться. И наверное, в конце концов, все же к нему прибегла бы. Но считала (и продолжаю считать): мой племянник нарочно провалил бы любое насильно порученное ему дело – такова его натура. Кроме того, я дала слово его родителям и слово свое держала свято. И еще – он был последним в роду Пауэллов из Бринмаура, и мне так хотелось надеяться, что наш дорогой, добрый старый дом и все имение не останутся со временем без любящего, заботливого хозяина. Боюсь, с этой надеждой придется расстаться.
Зная Эдварда так хорошо, как знала я, можно было не сомневаться: такой удар, как вынужденная прогулка до Ллвувлла, причинит ему сильную боль. Но… Понимаете, он был в моих глазах таким незначительным, таким ничтожным, таким никчемным; и он на самом деле был таким беспомощным, таким недееспособным, что, привыкнув за долгие годы одерживать над ним легкие победы, я стала жертвой привычки его недооценивать. Если взять конкретно ту пустяковую историю, я забыла тогда об одной вещи. Забыла, что на сей раз открыто над ним посмеялась – такого никто не любит, а Эдвард и вовсе не переносил. Мне обычно удавалось воздерживаться от подобных действий, а тут… В общем, с этой маленькой комедии и началась вся заваруха, а значит, я сыграла главную роль как, вероятно, в ее завязке («вероятно» здесь лишнее слово, вы не находите?), так, в некотором роде, и в развязке. На правах главной героини я и отредактировала дневник Эдварда – всего лишь изменила некоторые имена и даты, чтобы запутать следы. По некоторым причинам я не желаю быть узнана сама и не желаю, чтобы был узнан Бринмаур. Причины эти станут ясны вам в самом конце, а пока перехожу к нижеследующему послесловию, необходимому в целях пояснения всех обстоятельств.
Глава 2
Тем, что до сих пор жива, я главным образом обязана дорогому доктору Спенсеру. Говорю «главным образом», а не «целиком и полностью», потому что лишь по чистому везению не погибла в той аварии на месте. То есть когда Эдвард повредил тормоза в моей машине. Катастрофа была отлично «спроектирована» с инженерной точки зрения. Племянник действительно прекрасно разбирался во всяких механизмах, мне всегда хотелось, чтобы он нашел этим талантам практическое применение. Но во всех остальных отношениях это была грубая работа. Как вы сами могли убедиться, наивный юноша полагал, что не оставил следов. На самом деле он их оставил великое множество.
Во-первых, как понимал он сам, нельзя было возбуждать никаких подозрений – хотя бы потому, что свидетель из него получался и без того подозрительный. Сразу привлекла внимание нелепость его поведения после происшествия. Уже первое явление Эдварда на сцене выглядело странным. Таким странным, что доктор Спенсер, под чьей благодушной наружностью скрывается исключительная проницательность, немедленно отметил эту странность, хотя и был в тот момент почти полностью поглощен необходимостью моего спасения. С одной стороны, парень слишком старался казаться озабоченным. Все повторял, как встревожен и тому подобное. С другой – совершенно не пытался помочь спасателям, а просто стоял рядом с лицом побелевшим и напряженным. Трясся всем телом, а главное – с такой навязчивой убежденностью повторял, что я мертва… Все вместе это создавало странное впечатление.
Доктор не забыл об этом впечатлении, поэтому, сделав для меня все, что мог, решил провести небольшое расследование. Сперва просто собирался разузнать, что случилось, да как случилось, да не видел ли кто чего. По дороге из спальни он встретил мою поистине золотую старую кухарку, самое верное существо на всем белом свете. Она, бедняжка, была так расстроена, так опечалена, что за работу свою взялась, только чтобы успокоить нервы.
– Послушайте, милая, – сказал доктор. – Каждый из нас должен сейчас делать все от него зависящее, чтобы помочь мисс Пауэлл. Стало быть, всем надо успокоиться, не терять голову, стараться принести максимум пользы. Думаю, ваша хозяйка выкарабкается (не сомневаюсь, что при этих словах добрая старушка залилась слезами радости), так что очень прошу вас взбодриться и прийти в нормальное состояние. А теперь мне нужно от вас небольшое содействие. Скажите, кто-нибудь из слуг видел, как произошла авария?
– Ох, нет, сэр, я была на кухне, а первое, что я услышала, – это грохот, будто что-то падает. По крайней мере, мне показалось, что услышала. Я пошла в прихожую, но оттуда тоже ничего не было видно, так что я постояла немного, да и опять вернулась на кухню. Но все как-то не могла успокоиться и за что-то взяться. Знаете, сэр, как это бывает? Такое чувство, что стряслась беда, а какая – неведомо. А потом через несколько минут я услыхала, как вошел мастер Эдвард и направился к телефону, и… мне стыдно, сэр, но я подслушала разговор.
Доктор улыбнулся мягко и ободряюще. Кто же не знает, что с кухарками такое случается – подслушивать?
– Не берите в голову, дорогая. Значит, вы случайно знаете, видел ли что-нибудь мистер Эдвард?
– Ей-богу, не могу точно утверждать, сэр, но, кажется, видел, потому что вся беда произошла из-за его собачки, сэр, да и саму собачку-то убило, сэр. Ну так вот, значит, мастер Эдвард сказал: ее машина, хозяйкина, лежит там, на дне Лощины, но ему показалось, что ее выбросило наружу, бедную мою хозяйку. Так оно и оказалось.
– Очень хорошо, что оказалось, моя милая. В машине у нее бы не было ни единого шанса выжить. Так, значит, вы услышали грохот как раз перед тем, как вернулся мистер Эдвард?
– А вот и нет, сэр, минут за пять до того. А то и за десять.
– Вот как! Наверное, мистер Эдвард сперва решил сам на месте разобраться, что к чему. Неумно с его стороны. Следовало немедля связаться со мной.
Тут кухарка бросила на доктора довольно-таки тяжелый взгляд.
– По моему мнению, – вырвалось у нее, – он больше переживал из-за пса. Обернул его аккуратно в половую тряпку и положил на стол. Все это жуткое месиво, в которое пес превратился, – на стол!
На этом доктор Спенсер свернул разговор и направил кухаркины мысли в новое русло, выразив сочувствие относительно уборки и чистки стола, которой ей теперь придется заниматься. Неожиданно он вспомнил, что самое сильное душевное переживание на лице Эдварда отразилось как раз в ту секунду, когда он узнал, что я жива. Молодой человек мучительно скривил губы в стоне: «О боже!», и этот стон прозвучал как раз очень искренне.
Не успел доктор поставить ногу на первую ступеньку лестницы, как кухарка вернула его назад.
– Знаете, сэр, а ведь я вам не на все вопросы ответила. Ну, на вопрос – видел ли у нас кто-нибудь, как это случилось. Я ведь знаю. Я ведь подавала мастеру Эдварду чашку крепкого чая, и он сидел такой сам не свой, а я и говорю: «Вы ведь все это сами видели!» А он мне в ответ: «Не все, дорогая, далеко не все». А что уж он хотел этим сказать, точно не соображу.
Вооруженный такими данными, доктор Спенсер отправился вниз побеседовать с Эдвардом. Диалог от начала до конца передан в дневнике моего племянника достаточно точно. Есть, однако, несколько важных моментов, прямо из него вытекавших, – автор дневника, конечно, о них не знал, хотя, отдадим ему должное, кое до чего додумался. Доктор, человек очень методичный, позже передал мне записную книжку с несколькими пунктами, которые набросал прямо в процессе разговора, – для дальнейшего дознания:
1. Э. заявил кухарке, что как следует не видел момента аварии (видел «не все»). Мне он сказал, что заметил, как машина исчезает за краем обрыва. На заметку: самому провести «следственный эксперимент» – можно ли наблюдать прямо с луга, как автомобиль уходит в пропасть и скрывается ли он после этого сразу из поля зрения.
2. Э. утверждает, что видел, как машина разбилась о дно Лощины. На заметку: видно ли это оттуда в действительности? Как быстро он мог добраться до места из-за забора? Есть ли следы пролома?
3. Э. показалось: он видел тело своей тети в кустарнике. Что он в действительности мог видеть?
4. Что Э. делал на поле? Кратчайший путь до дома в др. стороне. Там никогда не росли грибы.
5. Осмотреть яблони и терносливы.
6. Почему Э. так задержался со звонком?
Как видите, не прошло и двух часов, а доктор Спенсер нащупал сразу несколько сомнительных мест, разобрался, что к чему, – и этого человека Эдвард самонадеянно смел считать дураком!
Конечно, этим доктор не ограничился. Он мне рассказывал, как сразу же и кропотливейшим образом изучил место преступления и его окрестности. Что касается яблок и тернослив – тут Эдвард не ошибся. Значит, он вправду недавно проходил мимо фруктового сада – именно мимо, а не через него, поскольку тернослив, видимых со стороны луга, на деревьях не было, но на одном дереве глубоко внутри сада, закрытом с внешней стороны, они были! Далее, доктор Спенсер не нашел решительно ничего, что хоть отдаленно, хоть на миг могло напомнить Эдварду гриб. Конечно, листок бумаги уже давно сдуло бы, а игра солнечных бликов в траве – дело обыкновенное. Проверить ее экспериментально, правда, не удалось – к тому времени, когда мой друг заканчивал свои изыскания, на зеленый покров уже наползла тень от холма Ир-Аллт.
В вопросе о том, что он имел возможность увидеть, Эдвард неплохо все продумал. Стоя у забора, он мог наблюдать, как машина переваливается через край обрыва, и сразу после этого действительно потерял бы ее из виду. Однако, если так, почему я его не заметила? Впоследствии доктор Спенсер спрашивал меня об этом, и я решительно не могла припомнить, чтобы видела племянника. Задним числом я очень тщательно прокрутила в голове каждое мгновение перед аварией – и нет, такого не было. Практически безоговорочно. Конечно, из-за сотрясения мозга у меня могло многое вылететь из памяти, и сперва мы с доктором на том и сошлись, но что-то у нас свербело внутри, не давало успокоиться – как теперь известно, правильно свербело, верный след был взят уже тогда. Я бы наверняка заметила Эдварда – если только он специально не пригнулся!
Следующий вопрос: как ему удалось перебраться через забор столь быстро, чтоб успеть прямо к падению машины на дно Лощины? Доктор Спенсер нашел простое объяснение. Там в одном месте ограда была завалена кучей бревен – очевидно, чтобы у Уильямса не разбредался скот. Со временем бревна слегка раскатились и образовали импровизированные ступеньки. Вот только… как все удобно устроилось, как кстати они раскатились, вы не находите?
Оставалось найти причину долгой паузы между происшествием и звонком. Кухарка услышала грохот, вероятно, в тот момент, когда автомобиль стукнулся о дерево или когда уже упал на дно. Скорее – второе, но в любом случае племянник, если ему верить, должен был оказаться на дороге максимум через две секунды после звука. Далее, до телефона он добрался бы ну, минуты через две. Ладно, если заложить в этот отрезок время на беглый осмотр обстановки и подъем собачьего трупа, – пусть четыре. От силы и даже с лихвой. Как бы ни обожал он свою моську, не стал же бы он убивать прорву драгоценного времени на оплакивание пекинеса, в то время как его тетка была по меньшей мере ранена и каждый миг был на счету. Однако кухарка говорит: звонок последовал только через пять-десять минут. Доктор Спенсер все это счел необычным. Эдварду он показался «настырным старым дураком», но вопросы парню задавал весьма уместные, логичные, не так ли?
Естественно, мой лечащий врач решил проверить все свидетельские показания, касавшиеся времени. Кухарка прикидывала наобум: «пять минут», «десять минут». Могла ошибаться. Но тут, как ни странно, нашлась возможность узнать все точнее.
Помните, Эдвард несколько раз отмечал, как быстро приехал доктор? (Кстати, тот и вправду летел сломя голову, подвергая опасности свою жизнь!) Поэтому-то у моего друга и засел в памяти тот факт, что звонок раздался ровно в пять минут пятого. По крайней мере, трубку он положил точно в это время. Значит, начался разговор где-то в 16.03. От силы – в 16.02. Разговаривая с Эдвардом, Спенсер полагал, что катастрофа случилась еще тремя или четырьмя минутами раньше, – по крайней мере, так получалось со слов звонившего. Именно это навело доктора на мысль, что я опаздывала на совещание в лечебнице, назначенное на четыре. Опаздывала всего на минуту или две – ничего примечательного, если бы не моя знаменитая, просто дьявольская пунктуальность. Наверное, многие от нее даже подустали.
Разумеется, Эдвард выдвинул насчет моего мнимого опоздания весьма здравое объяснение. Я, дескать, завозилась с гороховой плетью (а племянник «смотрел на меня со склона холма» вместо того, чтобы помогать, – тоже весьма правдоподобно. Его никогда нет рядом, когда нужно работать). Однако, когда Спенсер в моем присутствии заметил, что я, видимо, задерживалась, это меня так возмутило, что, по его утверждению, даже вызвало новое повышение температуры, чуть ли не рецидив!
Доктор был впечатлен и отправился в город потолковать с Гербертсоном. А Гербертсон, знаете ли, – типичный валлиец. Не только внешностью, манерами, поведением (смуглый, хмурый, скрытный коротышка, колени всегда чуть согнуты – всю юность лазил по холмам), но и характером. Если один раз убедится, что вы его друг и всегда поступите с ним прямо и честно, то в лепешку для вас расшибется при необходимости. Но заденете его, наступите на больную мозоль – тогда всё. Сами станете для него больной мозолью. Эдвард ею, безусловно, стал и навсегда остался (в общем и целом – заслуженно). Именно Гербертсону тот водевиль с бензином доставил самое большое удовольствие.
Когда доктор Спенсер попросил продемонстрировать ему бренные останки моего автомобиля, которые славный малый извлек из Лощины и оттащил к себе в гараж, у того на лице отразилось огромное облегчение.
– Да уж, пожалуйста, сэр, буду рад, очень даже рад показать вам, во что превратилась машина мисс Пауэлл. И очень прошу вас, сэр, самому там все осмотреть, о-очень внимательно осмотреть – а уж потом я вам кое-что покажу.
– Как скажете, Гербертсон. Но почему? Вы же не предполагаете услышать от меня о разбитых машинах что-то, чего сами не знаете? Собственно, меня интересует только одно – встроенные часы на приборной панели.
– Часы? – Гербертсон склонился над искореженной бесформенной грудой металла. – Наверняка их выломало с корнем. Думаете, их можно опять завести?! Да вот они! Смотрите, остановились на без семи четыре. Судя по их виду, не думаю, что они теперь когда-нибудь дойдут до полного часа. Но лучше возьмите их сами, сэр, и покажите мисс Пауэлл.
– Именно так и поступлю. Гербертсон, вы сообщили мне все, что я хотел знать. Однако вы еще что-то собирались мне показать?
Хозяин гаража почесал затылок.
– Вот что, – произнес он наконец. – Кажется, выходит, я сказал вам то, что вам было нужно, но сам не знаю, что вам было нужно. А вы не сделаете то же для меня?
Доктор Спенсер добродушно рассмеялся:
– Договорились, Гербертсон. Но я ведь вам все-таки указал на нечто определенное – часы. А вы мне на что укажете?
Автомеханик помрачнел:
– На тормоза, сэр. На тормоза!
Несколько минут спустя у доктора Спенсера был уже не менее серьезный и озабоченный вид.
– Вы правы, Гербертсон. Ни случайные камушки на дороге, ни что-то другое в этом роде не оставили бы таких ровных порезов. И таких свежих.
– Вот именно. И вот еще послушайте – здесь за отгадкой далеко ходить не надо. Может, я простой работяга, всего лишь управляю Уиннландским гаражом и ничего сверх этого, так что некоторые разборчивые звереныши у меня даже заправляться брезгуют. Но глаза у меня есть, и мозгов тоже хватает.
– Несомненно, Гербертсон, все это так. Прибавьте еще умение держать язык за зубами. Доказательств нет, но если ваша отгадка верна (а ведь вы понимаете: без серьезных подтверждений это всего только догадка), то право решать, как поступить, принадлежит мисс Пауэлл.
Гербертсон показал себя настоящим человеком. Благородным человеком. Как я впоследствии узнала, он искренне считал, что превратится в соучастника, если скроет факты, и что рано или поздно его за такое засадят в тюрьму. Но тем не менее он изъявил готовность оставить дело на усмотрение доктора Спенсера и мое. Почему? Просто потому, что безоговорочно нам доверял.
Глава 3
После таких открытий мой добрый друг счел себя обязанным поделиться ими со мной – тем более что, по его мнению, я уже достаточно оправилась от шока после аварии, чтобы выдержать новый удар.
Естественно, поначалу я отказывалась верить. Никогда в жизни не питала особых иллюзий относительно привязанности Эдварда ко мне, однако одно дело, осознавать черную неблагодарность и отсутствие любви, а другое – поверить, что тебя готовы убить. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что, наверное, держала племянника на слишком коротком поводке. Ну, в своем роде. А в другом роде, наоборот – поводок оказался недостаточно коротким и не сработал.
Мало-помалу доктор Спенсер склонил меня к трезвому изучению улик. Честно говоря, поначалу они показались мне довольно шаткими. Малоубедительными. В сущности, все упиралось лишь в два главных пункта: опоздание со звонком и тормоза. Что касается первого – тут, казалось, должна найтись какая-то простая, естественная причина. Собственно, как теперь известно, она и была. Поистине, вот уж не повезло так не повезло Эдварду: одно-единственное нормальное ощущение – отвращение, вызвавшее у него тошноту, как раз попало в число первых причин, по которым его заподозрили. Поди ж ты. Какая ирония судьбы!
Теперь насчет тормозов. Доктор Спенсер с Гербертсоном были свято уверены в своей версии, но я считала: они торопятся с выводами и принимают домыслы за непреложный факт. В конце концов, разве не мог в автомобильных механизмах сам собой начаться какой-то разрушительный процесс, «запустивший» иссечение тормозных тросов, а аварийная ситуация только завершила дело – они порвались, поэтому-то и выглядят словно перерезанные чьей-то рукой? Вот, например, в Аберквуме имеется канал. Он течет на юг прямо под главной дорогой, а потом на его пути попадается ряд сильно выгнутых горбатых мостов. Эти мостики известны одним характерным свойством. Каждый водитель в округе знает, как осторожно следует их переезжать, поскольку из-за крутизны изгиба противоположная сторона совсем не видна. Мне часто приходилось замечать, как машины с низкой посадкой скребут днищем по верху арочного свода. Так что, возможно, и мне случилось ободрать там тормоза? Это – просто мысль, которую я подбросила сама себе, но авторитетно утверждать, конечно, ничего не могла, так как в отличие от Эдварда в технике не разбираюсь и навскидку не скажу даже, где тормоза находятся. Зато в вопросах автотранспортной безопасности, как показало дальнейшее, я не совсем профан.
Но к черту всю эту бестолковщину и казуистику. Так вот: я никак не могла прийти к определенному заключению, и никакие перечисления подозрительных деталей доктором Спенсером меня не убеждали. Наверное, в глубине души я уже начинала понимать: он прав, но внутри просто сработал классический защитный механизм – не верить тому, чему не хочешь верить. Вскоре судьба подбросила новый ворох доказательств.
Я пришла к логическому выводу, что место, где меня выбросило с трассы, довольно опасное, и распорядилась относительно переделок. Невысокий земляной вал, например, обеспечил бы – со всех точек зрения – невозможность повторения таких происшествий в будущем. Однажды утром я вышла из дому проинспектировать работы: хоть я и глубоко привязана ко всем ллвувллцам (между прочим, очень красивое название, и произносить его совсем не трудно), но работяги, мастеровой народ – они, знаете ли, нуждаются в постоянном надзоре и руководстве. Так вот, я как раз надзирала и руководила, когда ко мне подошел Лливелин Уильямс и сказал, что хочет поговорить наедине.
Я довольно уныло пробрела за ним десяток метров вниз по дороге. Мне хорошо известно, что означает «поговорить наедине». Что сказать? Я не раз и не два помогала ему выпутаться из передряг, и, полагаю, моя чаша добрососедского долга близка к переполнению. Однако речь зашла не об очередном новорожденном, не о штрафе за появление на ярмарке в пьяном виде, не о новой крыше для свинарника и даже не о классическом «взаймы буквально на пару дней». Она зашла об Эдварде.
Предположительно Эдвард опять проломил его забор. Фермер подвел меня к вороху бревен, о котором уже рассказывал доктор Спенсер – что, мол, они могли послужить удобной лесенкой племяннику, когда он спешил полюбоваться, как я со своей машиной лечу в преисподнюю.
– Но я не понимаю, мистер Уильямс. Вы сами видите, что здесь любой человек с легкостью перебрался бы через ограду, не ломая ее. Кстати, судя по следам, кто-то недавно так и сделал. Забор абсолютно прочный и крепкий.
– Так оно и есть, мисс Пауэлл, но вот еще послушайте! Не в этом дело. Забор тут крепкий, вы правы, да только там, откуда этот штабель взят, – совсем наоборот. Не хотелось вас тревожить понапрасну, мисс Пауэлл, но с другой стороны поля, с той, где он лежал, опять осталась брешь. Ту брешь я бревнами и закрыл.
– Откуда же вы знаете, что это тот самый штабель, мистер Уильямс?
– Вот вы еще послушайте! Была брешь. Я ее заложил. Теперь там опять брешь, а ни одного бревна из тех, что я принес, нету. А здесь – та же самая древесина. По крайней мере, очень похожая. И скажите мне теперь – откуда она здесь и зачем она здесь? Видите сами: нужды в ней нет. И так забор крепкий.
В самом деле, он отвалил в сторону распроклятую груду бревен, и за нею оказалась идеально ровная стена ограды.
– Сочувствую вам в связи с очередной брешью, мистер Уильямс. Если у вас есть какие-то основания полагать, что ее проделал мистер Эдвард, я велю ее заделать за свой счет. – В голосе моем, как вы заметили, сквозила некоторая ирония. Я не могла отделаться от мысли, что все это – очередная уловка Уильямса, чтобы переложить на меня свои заботы. Не ждет ли меня «на той стороне поля» колоссальная зияющая каверна, которую и близко невозможно заложить тем объемом древесины, что сейчас лежит у нас под ногами? Увы, фермер сразу доказал, что я на ложном пути.
– Да что там брешь, мисс Пауэлл, из-за нее я бы вас не беспокоил, ее залатать легко. Но я вам хочу доказать, чтобы вы не подумали, будто я просто так болтаю. Вот еще послушайте! Не зря я думаю на мистера Эдварда, это точно.
– Почему?
И тут Уильямс в красках начал описывать мне, как наткнулся на пекинеса, который носился от невидимого, но присутствовавшего на том самом месте Эдварда через дорогу и обратно. И как собачонка удивительным образом нашла печенье у противоположной обочины. И как он, Уильямс, все пытался подружиться с Так-Таком, а через него косвенным образом – с Эдвардом, и как не преуспел – ни в том, ни в другом. Если бы рассказ ограничился только этим, он уже казался бы крайне странным, но фермер, что называется, пошел дальше: мол, он и еще – минимум однажды – видал здесь моего племянника с песиком, а как ему кажется, если на то пошло, то еще два раза, хоть тут нельзя сказать наверняка. Я сразу поняла: речь идет о постоянном полигоне, где Так-Така обучали некоему фокусу, и этот самый фокус он пытался исполнить, когда опрометчиво ринулся мне под колеса. Эта же информация пролила свет на особый интерес Эдварда к фирменным бринмаурским хрустикам. А я-то думала, ему просто недостает лакомств!
Итак. Теперь первым делом надо было пресечь дальнейшее словоизвержение Уильямса. Не самая легкая задача – кем-кем, а молчальником этого джентльмена не назовешь даже в будний день, а уж в праздничный – прошу покорно… Как это лучше сделать, я никак не могла сообразить – ведь фермер явно не желал расставаться с историями о своих подозрениях, а я, в свою очередь, не хотела подать вида, что разделяю их. Опять-таки, если переиграть в беспечность и мнимую «слепоту», он только еще глубже задумается, а подумав хорошенько, захочет поделиться выводами еще бог ведает с кем, и тогда уж точно быть беде. К счастью, мой собеседник разглагольствовал так долго и повторялся так часто, что я успела набросать в голове план спасения.
– Знаете, мистер Уильямс, я догадываюсь, что у вас на уме. Более того, теперь, когда вы все рассказали, мне самой стало ясно. Бедняга мистер Эдвард тоже намекал, что в моей аварии, возможно, виноват один трюк, которому он пытался обучить своего Так-Така. На самом деле, конечно, виноват не трюк, а тормоза машины, уж к ним, – тут мне удалось выдавить смешок, – пекинес точно отношения не имеет. Но мистера Эдварда такая мысль страшно растревожила, буквально лишила сна, и мне только-только удалось его успокоить, поэтому хочу, чтобы все эти глупости были забыты. Кроме того, и доктор Спенсер говорит: для моего здоровья тем полезнее, чем скорее прекратятся всякие разговоры о катастрофе. Так что сделайте мне одолжение, мистер Уильямс. Большое спасибо, что вы все это поведали, сердечно благодарю, но теперь, когда я в курсе, не могли бы вы тоже предать рассказанное забвению и больше ни с кем им не делиться?
Уильямсу было явно тяжело взять на себя такое обязательство – в конечном итоге мне даже пришлось пойти на уступку и позволить фермеру поговорить хотя бы с доктором Спенсером, если уж ему так неймется. Он все настаивал, что мне надлежит быть начеку, держать ухо востро и заботиться о своей безопасности. Версию «несчастного случая» он никак не соглашался проглотить так просто, но наконец, после долгих прений, все же признал: мне виднее или, по крайней мере, нам вместе с доктором Спенсером виднее, и удалился, несколько сбитый с толку, с чувством, как мне кажется, не до конца выполненного долга, но против собственного желания переубежденный. Я чувствовала, что могу на него положиться, – если только душу его снова не разбередит нечто непредвиденное. Но что в этой ситуации точно нужно было сделать, и поскорее, так это решительно ликвидировать жуткий каприз Эдварда – надгробие Так-Така. Если Уильямс о нем узнает – просто взорвется. Не говоря уже о том, что сам Так-Так, пес, по правде говоря, не лишенный вкуса и (почти не сомневаюсь) чувства юмора (во всяком случае, ни один пекинес не позволил бы сделать из себя посмешище), наверняка будет ворочаться в могиле, а возможно, даже бродить по округе призраком, пока ужасный памятник не сроют.
После всего услышанного даже мне стало трудно поддерживать огонь веры в невиновность Эдварда. Естественно, я все передала доктору Спенсеру. При этом случайные отголоски рассказа достигли ушей миссис Спенсер и Джека – к моему большому сожалению. Хотя… Мысль о том, что старые надежные друзья посвящены теперь в мои дела, принесла успокоение. Не знаю уж почему мир так устроен: поделишься несчастьями с ближними – и становится легче, но он устроен именно так.
Тем вечером Спенсеры обедали у нас, и мы вместе обсуждали создавшееся положение, когда Эдвард, как всегда опоздав, вошел весьма некстати. Нельзя не признать, что его появление сразу вызвало напряженность, к тому же Вайолет Спенсер – кто угодно, только не актриса. Неудивительно, что даже мой племянник заметил отчаяние и ужас на ее лице, когда завел за едой разговор о том, как устраивать поджоги.
Впрочем, я тоже хороша. Вынуждена признать: до меня позже, чем до остальных, дошла цель расспросов Эдварда. Бедняга снова решил, что он умнее всех, и снова выдал себя безнадежно, со всеми потрохами. Думаю, Вайолет поняла это первой. Впрочем, быстро сообразили, что к чему, все трое – и сразу начали лихорадочно думать, как реагировать. Вайолет – как я уже сказала, совсем не актриса – просто ушла в себя, замкнулась и приняла такой несчастный вид, что чуть не испортила дело. Джек, которому в прямом смысле пришлось «держать ответ», сперва парировал довольно ловко, и, если бы никто не захотел, несчастный Эдвард так и не добыл бы желанную информацию о том, как разжечь костер.
Но тут вдруг – к крайнему изумлению и Вайолет, и Джека, да и моему – руку помощи ему протянул сам доктор. Я ушам своим не поверила, когда он вдруг вмешался и раздул гаснущее пламя опасной беседы (да простится мне такая, весьма, впрочем, уместная, в настоящем случае метафора). Спенсер подал Джеку прозрачный намек: давай, мол, расскажи Эдварду все, что ему нужно.
– Но зачем вам это понадобилось?! – недоумевала я потом, после обеда. – Если вы сами опасаетесь, что Эдвард замышляет что-то с огнем, зачем давать ему подробные инструкции?
– Затем, моя дорогая леди, что предупрежден – значит вооружен. Затем, что, зная умысел Эдварда – то есть, если он у него есть, а я надеюсь, что нет, – мы сможем предотвратить его осуществление. Затем, что если уж вы решительно отказываетесь сделать то, о чем я вас буквально умоляю, и напрямую разобраться с племянником, то придется нам всем напрягать мозги и все время идти на шаг впереди. Вот я и показал кюбид Джеку. Как выражаются любители контрактного бриджа, пригласил объявить шлем. И по-моему, он его весьма искусно разыграл. Вы не согласны?
– Согласна, согласна, но чего мы достигли? Предположим, мы знаем, что Эдвард собирается где-то когда-то что-то поджечь. Но что? И когда?
– Ну, когда – ясно. Разумеется, он собирается устроить, так сказать, отложенный пожар, чтобы иметь время самому ускользнуть с места событий. Значит, «когда» – это ровно в следующий, максимум второй по счету его отъезд из дома на выходные или хотя бы на одну ночь. Эдвард, знаете ли, не очень хитер и не так уж неуловим. Если мы станем смотреть в оба, то отследим все приготовления. А вот относительно того, что он собирается поджечь… Боюсь, это тоже не тайна. О, прошу вас, не начинайте снова. Нет смысла обманывать себя и отрицать…
– А я отрицаю. Не поверю, что он на такое способен.
– Вы просто неисправимы. Умоляю вас снова: позвольте тогда, я сам им займусь. Мне совсем не нравится неопределенность и тревога ожидания, в которой вам приходится существовать. Я уж не говорю о реальной опасности – а она реальна, даже при условии, что мы начеку. Ну что же, нельзя?
– Нет, нельзя. Если кому-то и придется с ним поговорить, то только мне. Но я постараюсь сдержать его, не прибегая к словам. Знаете ли, после такой беседы жизнь у нас тут станет, мягко говоря, чудно́й, причем независимо от того, призна́ет он вину или нет. Вам так не кажется? Кроме того, пока Эдварду невдомек, как много нам известно, он и дальше будет себя выдавать напропалую, точно как вчера за обедом. А заяви мы о своих подозрениях – сразу затаится. Позвольте, я попробую действовать по-своему. По крайней мере, еще какое-то время.
– Вы смелая женщина, но… – доктор Спенсер грустно улыбнулся, – но, по-моему, еще и безрассудная. Не обижайтесь.
Я не обиделась – что уж там. Положа руку на сердце, он был прав, но решение уже было принято: лишь зорко следить за Эдвардом и проверять справедливость наших догадок. Если они окажутся ложными, никто не обрадуется сильнее меня. Если оправдаются, что ж, я сначала позабочусь о провале его планов, пригрожу обычным порядком «мерами» – даже еще не знаю, какими именно (этот выбор я сделала бы позднее), – и останусь выжидать в надежде, что угрозы отобьют у него охоту к дальнейшим покушениям. Неужели потрясение от второй неудачи подряд не отрезвит его, не вернет на землю? Только этого я страстно и желала. Никакие скандалы не должны больше пятнать репутацию Пауэллов из Бринмаура – отец Эдварда и так уже успел достаточно наследить на этом позорном поприще. Теперь оставалось только одно: любой ценой заставить его сына спокойно обосноваться в усадьбе и продолжить честные семейные традиции – все, вплоть до розовых оконных ставней «кошмарного цвета соуса из анчоусов» (если угодно Эдварду). Кстати, цвет ничуть не кошмарный, а очень приятный.
Очередное происшествие вышло положительно комическим. Он спустился к обеду с видом напыщенно-торжественным – по крайней мере, таким мне этот вид показался. Лицо всегда его выдает – мне заранее понятно, если парень что-то скрывает. Пил он за трапезой, по моим наблюдениям, не больше обычного, но к концу выглядел совершенно наклюкавшимся, так что чуть не сползал под стол. Наконец, сделав всего несколько глотков кофе, после серии чудовищно широких зевков и клевков носом Эдвард удалился в постель. Поначалу я решила, что он просто почел за благо «переспать» ту бессвязную околесицу и чушь, которую, словно в тумане, нес последние полчаса за столом. Но когда, черт возьми, и где ему удалось нализаться? Уж точно не за обедом. Оставалось предположить: он тайно приложился к выпивке перед едой. Пришлось, как в добрые старые времена, напрягать мозги, вычисляя, из какого графинчика сколько и чего именно испарилось в минувшие дни. Поразмыслив, я пришла к заключению: ниоткуда и ничего не пропало. Оставалось предположить, что у Эдварда имелись собственные запасы, а такого я терпеть в доме не собиралась.
Поэтому я произвела поиски, сунула нос всюду, куда следует, и, почти сразу найдя бутылку абсента, подумала было, что докопалась до корня беды. Бутылку, конечно, конфисковала – и, надо сказать, удивилась потом, что Эдвард не поднял из-за нее никакого крика. До сих пор не понимаю почему. Наверное, ему немного стыдно было держать у себя абсент, к тому же не имея к нему особого пристрастия, – может, эти два фактора в совокупности и заставили его промолчать? Так я теперь полагаю. А в тот момент подумала: это потому, что у него где-то есть еще тайник, – и усилила разведывательные мероприятия.
Сознаю, перетряхивать чужие личные вещи в поисках сокрытого спиртного – занятие, недостойное леди, и даже чуточку краснею, когда пишу об этом, но, право же, я считала: так дело оставлять нельзя. Мною овладела идея фикс: Эдварда необходимо контролировать. Пример его деда все еще стоит у меня перед глазами… Чрезмерное употребление алкоголя необходимо пресечь. Пришлось решиться на поступок, еще менее достойный леди. У меня, знаете ли, сохранился ключ от сейфа племянника. Там и был обнаружен мною его дневник, который вы только что прочли, а я прочла уже тогда и с тех пор регулярно перечитывала. Первым делом прояснилась причина неадекватного поведения за обедом: автор принял не излишнюю дозу алкоголя, а «сомнокубик». Ну и словечко!
Знаете, вскоре мне уже не терпелось снова открыть этот безумный документ, чтобы узнать, каким новым удивительным извращениям племянник на сей раз припишет мои поступки. Наибольшее удовольствие от чтения я получила в ходе подготовки пожара и после него – оно дало мне ощущение потрясающей собственной силы и защищенности. Теперь я с легким сердцем могла позволить Эдварду делать все, что он хочет. А сама изящно вела его за нос по извилистой дорожке – чтобы в конце оглушительным ударом огреть по башке.
Я от души веселилась, читая, как доволен собою он был, ловко (ему казалось, что ловко!) уйдя от вопросов Спенсера о времени на часах в разбитой машине. На самом деле слишком складное, словно заранее приготовленное, объяснение только подлило масла в огонь докторских подозрений! В общем, если кое-где на этих страницах очередные нелестные упоминания обо мне самой и заставляли меня ежиться, то все неприятные ощущения с лихвой окупались удовольствием от наблюдений за дьявольскими приготовлениями… Предвосхищая ваш вопрос, заявляю со всей решительностью и прямотой: никогда не читала и не прочту ни одной строчки, ни одного грязного пассажа из французских книг Эдварда. Такого от меня никто не дождется. Я вообще никогда не читала ничего непристойнее дневника моего племянника. Во мне оформилось твердое решение: он должен заплатить за написанное в этом дневнике, и наилучшим способом расплаты, по зрелом размышлении, мне показалось сожжение всех мерзких книжонок.
К сожалению, Эдвард уже сам смирился с такой перспективой. Естественно, он смирился с гибелью книг в огне только вместе с моей гибелью в нем же, а мой план отличался большей скромностью. Увы, тут ему удалось меня переиграть: большую часть макулатуры злоумышленник утащил с собой под предлогом реставрации переплетов и, не сомневаюсь, спас как раз самые пакостные. Кстати, обратно он привез не все – интересно, где бы теперь могли находиться остальные? Лучше их все-таки найти и уничтожить.
Естественно, любой идиот почуял бы неладное в помпезных приготовлениях Эдварда к отъезду. К тому времени, когда он еще и всю одежду упаковал – якобы чтобы сдать в чистку-глажку (тяжкое оскорбление для нас с горничной), а также чтобы пустить пыль в глаза приятелям щеголя Гая Иннза, – в его спальне практически ничего не осталось. Тут даже Мэри заподозрила подвох.
Племянник на самом деле вел себя по отношению к несчастной девушке гораздо более предосудительно, чем вы могли заключить из его записей. Настолько предосудительно, что, наблюдая за грандиозными сборами, бедняжка вбила себе в голову, будто он хочет бежать вместе с ней, увезти ее – а на такое она не пошла бы ни при каких обстоятельствах. Не помню точно, на каком этапе истории Мэри явилась ко мне жаловаться на поведение Эдварда, но рассказ ее звучал правдоподобно и обстоятельно. Я поверила, не колеблясь ни секунды. И соответствующий разговор с ним, как вы заметили, имела, хотя его отчет о нем далеко не полон. Но сейчас о другом.
Однажды я, что называется, чуть не раскололась. Опыты Эдварда, конечно, были неопасны – чистая умора. Клоунский набор покупок из Шрусбери тоже вызывал только смех. Но когда вместо прежнего обыкновения таскаться за километр от усадьбы, чтобы извлечь пользу для своих планов из карьера с гравием или еще откуда, он перенес свою деятельность непосредственно в Бринмаур, это стало выводить из себя. И все же напрасно я откровенно проговорилась, что поняла: это он выбил все пробки, – надо было сыграть дурочку и купиться на его низкопробное представление со щелканьем выключателями: ах, мол, надо же, везде отключился свет! Досадно. Пожалуй, меня тогда спровоцировала его лицемерная забота о моем «старческом зрении». Старческом, поди ж ты! Я все вижу получше большинства молодых, и к тому же не такая уж я старуха.
Глава 4
Дела шли своим чередом до тех пор, пока Эдвард не отправился с визитом к кошмарному Гаю Иннзу – описание этого субъекта самим моим племянником настолько убийственно, что можно ничего не добавлять. Я осталась, так сказать, на сожжение заживо – хотя, положа руку на сердце, не имела ничего против. Слишком уж забавляла меня наша общая комедия, чтобы хоть капельку волноваться.
Проводив взглядом машину Эдварда, я от души похохотала над смятенным состоянием, в каком он должен был сейчас находиться. Предстоявшей ночью меня ждали веселые приключения. Я чувствовала себя в полной безопасности при наличии значительного запаса великолепных новеньких огнетушителей, только что доставленных в глубокой тайне от племянника, – в сущности, для его же блага.
Первым делом предстояло выяснить, что за адскую машину он соорудил. Найти ее было нетрудно – в пустой-то комнате, где не осталось почти ничего, кроме мебели. И неудивительно, что пустой: когда Эдвард отъезжал, его самого практически не было видно за багажом, наваленным в салоне машины. Что ж, мне же легче: покопавшись всего пару минут в ящиках комода, я добралась уже до платяного шкафа, но тут возникла заминка. Запасной ключ к нему, вероятно, отыскался бы в конце концов, но стоило ли затрудняться поисками? И потом, если бы даже я нашла его и открыла гардероб, следовало ли тогда вмешиваться в замысел Эдварда или лучше оставить все как есть? Видите ли, я заранее решила дать огню разгореться – во-первых, чтобы ликвидировать оставшиеся варварские книги, во-вторых – для правдоподобия. Очень хорошо. Однако, если оставить все как есть, мне полночи придется сидеть возле этого дурацкого шкафа. Ведь неизвестно, на какое время племянник назначил свой фейерверк. Наверняка на весьма позднее, ведь для успеха необходимо дождаться, когда и я и все остальные крепко уснут.
Что ж, хотя вообще-то я не любительница особо поздних бдений, но время от времени их можно себе позволить. Тем более у меня как раз имелась книжка, которую надо было дочитать, и доклад для Женского института, который надо было дописать, так почему бы и нет? Собственно, даже если бы я и отыскала ключ, то оставила бы часовой механизм на взводе. Зажженную спичку к взрывному устройству подносить не хотелось – вдруг дело пойдет как-нибудь не так? Переводить, если можно так выразиться, стрелки на другой, более ранний, час в бомбах замедленного действия я тоже не умею. В общем, решила ограничиться перечитыванием инструкций к огнетушителям, а потом выбросить – до нужной поры – всю ерунду из головы. Не могла же я позволить Эдварду завладеть всем временем и пространством моего существования, у меня и другие дела есть.
И конечно, я тут же напрочь забыла о моем глупыше и его каверзах. Просто счастье, что вечерний кофе показался мне чудны́м на вкус, при первом же глотке напомнив о проклятых «кубиках». И все равно, даже после мизерной дозы бороться со сном оказалось адски тяжело. Несколько часов целиком выпали из моего сознания – совершенно не помню, что делала. Окружающие предметы в комнате то подбирались вплотную, одновременно разрастаясь до гигантских размеров, то отступали в безбрежную даль. У меня едва хватило ясности рассудка, чтобы выплеснуть остатки кофе в окно – между прочим, потом под ним обнаружилось несколько погибших сальпиглоссисов – не странно ли? Хотя, может быть, это и совпадение. Так вот, у меня едва хватило ясности рассудка, чтобы выплеснуть кофе и с горем пополам бодрствовать, пока действие лекарства не начало проходить. Прислуга к тому времени уже легла, так что пришлось плестись самой – сначала заваривать себе новый, страшно крепкий кофе, а потом дежурить в спальне Эдварда.
У меня оставалось предостаточно времени, чтобы отобрать литературу для аутодафе. Поначалу я собиралась подойти к делу обстоятельно, но, увы, не вышло. Невозможно жечь книги избирательно, если не желаешь, чтобы их хозяин заподозрил тебя, а открывать карты я была не готова. К тому же Эдварду пришло бы в голову потребовать страхового возмещения, а это повлекло бы за собой расследование, которое, возможно, привело бы к результатам, неудобным в том числе для меня. Я уж не говорю о простой честности. Меня и без того угнетало умолчание в случае с машиной… Нет, если хорошенько подумать, требования страховой выплаты допускать нельзя. Придется, стиснув зубы, просто смириться с потерей купленного на мои деньги гардероба, полок, этажерки, обоев (ну, их-то давно было пора переклеить) …и любым способом предотвратить возможные страховые претензии Эдварда. С великой неохотой я разложила обратно по ящикам все эти отвратительные малиновые рубашки, лиловые и лимонные пижамы, предназначенные для уничтожения. И уселась ждать…
Ждать пришлось ужасающе долго. Доклад был давно закончен, глаза устали читать, а мина все не взрывалась. Неужели Эдвард и механик такой дрянной, что механизм вообще не сработает? Если так, придется мне торчать тут без сна до самого его возвращения! Целую неделю! Я собралась с последними силами и пообещала себе: если в ближайшие полчаса ничего не случится – черт с ним, как-нибудь открою шкаф. Настроение у меня, естественно, испортилось, и я стала строить планы на завтра, злорадно прикидывая, как бы посильнее уязвить и унизить Эдварда. Теперь, когда его подробный отчет об этом унижении лежит у меня на столе, я могу быть собой довольна… Тогда же, сидя у шкафа, я определилась со своими окончательными намерениями относительно племянника.
Все эти размышления заняли еще порядочно времени, поэтому полчаса растянулись на гораздо более долгий отрезок времени. Мыслями я пребывала уже в отдаленном будущем, когда вдруг вздрогнула, расслышав донесшийся из недр гардероба треск. За ним сквозь щели потянулся легкий дымок. Очень скоро по деревянным бокам заиграли языки пламени, и я без труда могла специально направлять их на обои и этажерку поленом из камина, которое притащила как раз для этой цели. На такой риск адреналина мне хватило. Потом, в состоянии уже легкой паники (вынуждена признать), я все же воспользовалась огнетушителем и выключила его, лишь убедившись: огонь полностью потушен. Я успела как раз вовремя, чтобы предотвратить настоящий пожар, однако чертова библиотека при этом, увы, пострадала лишь слегка. Ну да ладно. Что оказалось не под силу адской машине, то вполне по плечу старой доброй кухонной печке. В общем, в постель я отправилась страшно утомленной, но счастливой…
…А на следующее утро попросила завтрак в постель (вообще-то я не одобряю и практически никогда не позволяю себе этого), объяснив Мэри, что долго не могла уснуть из-за маленького возгорания – о, ничего серьезного, совершенно незначительный случай, не стоит обращать внимания. Конечно, пришлось потрудиться, чтобы они с кухаркой не слишком разволновались и не переполошились. В конце концов мне это удалось, после чего все утро ушло на вполне безмятежный отдых. Наверное, проклятый кубик все еще действовал, погружая меня в некоторую вялость, ну что ж, тем лучше: такое мое состояние лишний раз заставит Эдварда поломать голову в тревоге, когда он вернется. Чтобы еще подлить масла в огонь (как уже надоел этот огонь!), я попросила доктора Спенсера нарочно составить телеграмму позагадочнее. Всего несколько слов, а поди ж ты – сочинение этого послания потребовало от нас особой тонкости, знаете ли.
Мне совсем не хотелось, чтобы Эдвард влетел в дом как сумасшедший и выдал себя прислуге, так что я почла за благо перехватить его у главных ворот, но, конечно, не предвидела попытки переехать меня – двойной попытки, так сказать, туда и обратно, – тут уж я совсем, можно сказать, вышла из себя. Уже потом прочла у него в дневнике: он принял меня за привидение, которое бродит вокруг места его предыдущего преступления. Теперь понимаю, что, в общем, у него имелись на то основания (смех, да и только), однако все это мне стало известно лишь недавно. Тогда же – и вплоть до момента, когда начала писать это послесловие, – я думала: речь идет об очередной, на сей раз уже совершенно дикой попытке отправить меня на тот свет. Уверенность в том, что Эдвард решился без оглядки идти напролом, и сподвигла меня на последние, крайние меры. Теперь понимаю: я заблуждалась, ну что ж – жизнь есть жизнь.
В общем, на тот момент я просто сгорала от ярости и почти выдала себя, высмеивая его багаж. Да и намерение ехать в Ллвувлл, честно говоря, просто выдумала.
С этих пор между нами возникло забавное недоразумение, так и не исчезнувшее до самого конца. Я уже приняла решение относительно тех мер, к которым прибегну, если он будет упорствовать в своем безумии, но в то же время пообещала себе и другое: поступить по совести. А именно – предупредить Эдварда самым недвусмысленным образом, что больше никаких глупостей не потерплю. Сейчас, оглядываясь назад, по-прежнему вижу: таковые предупреждения я рассыпа́ла ему, так сказать, в изобилии, – разве что открыто не сообщала, что собираюсь делать. Даже из самого дневника моего племянника видно: предупреждения были вполне очевидными и четкими, могу добавить – даже более очевидными и четкими, чем он пишет. Однако, как ни поразительно, сейчас, когда уже слишком поздно, я думаю: неужели он так ничего и не понял? Не понял, что его дурацкие замыслы были раскрыты?
Тем временем так дело и продолжалось. Я полагала, что он знает, что я знаю, и понимает мои намеки, а он полагал, что я не знаю, и игнорировал мои намеки или делал вид, что игнорирует. Неужели и вправду ничего не понимал? Такой идиот? Неужели хотя бы где-то в самой глубине души не открыл смысла происходящего? Наверное, я отчасти успокаиваю себя такими мыслями, но, право, положа руку на сердце, разве это было трудно?
В общем, я думала – и до сих пор склонна так думать, – что уж когда застала Эдварда за «Британской энциклопедией», до него наконец дошло. Вряд ли он заметил, что случайно загнул краешек страницы, которую читал и которую я благодаря этому сама потом прочла, но ведь это любому стало бы ясно и так! Нет? Естественно, я перепугалась, увидев, что речь идет о ядах. Ужасно неприятная штука – яд, чертовски трудно с ней бороться, и такие болезненные от него, говорят, последствия… Но, ей-богу, я была уверена, что спугнула племянника. Что полностью отвадила его от мысли применить яд. Поэтому, когда он уехал в Лондон, искренне надеялась: вся эта мерзкая история уже позади, можно вздохнуть полной грудью и жить дальше спокойно, не изводя себя постоянными мыслями о том, что еще замышляет этот чертов проказник.
Глава 5
Но пока он находился в отъезде, я что-то опять занервничала. Обратила внимание: в дневнике Эдвард начал допускать умолчания, не так детально писать о своих идеях. А если такая тенденция еще усилится? Я не верила, будто племянник заподозрил или вот-вот заподозрит, что я читаю его записи, но ведь он просто из суеверия может отложить перо, когда осозна́ет: все, что отражается на бумаге, все его задокументированные планы летят в тартарары. А еще вероятнее, ему просто надоест писать…
Пока его не было, я все беспокоилась и беспокоилась по этому поводу, а также из-за того, что мне предпринять в ответ, если Эдвард не уймется, и мне так не хотелось принимать никаких мер, что буквально стало нездоровиться. Наверное, если бы я могла в то время переговорить, посоветоваться с добрым доктором Спенсером, мне сделалось бы лучше, но как-то не хотелось посвящать его в свои замыслы. Пришлось волноваться одной. Пожалуйста, когда вы дочитаете оставшиеся несколько страниц, помните: я была на грани нервного срыва!
Но все же сделала попытку в последний, решительный раз прояснить ситуацию, устроить все так, как, по моему душевно выстраданному мнению, будет лучше для всех. Разумеется, это с моей подачи доктор заговорил с Эдвардом о том, чтобы он сам встал на ноги. В конце концов, сколько молодых людей в этом мире не ухватились бы с радостью за такой шанс, какой предлагала я? Самому выбрать себе дело, профессию, при этом за все твои покупки, по всем твоим счетам платишь не ты, при этом тебе еще обеспечивают солидное содержание, пока ты учишься. Неужели вы скажете, со стороны Эдварда справедливо было отвергнуть все это с язвительной спесью? Сказать что-то презрительное о «Бирмингеме» и «комбинезонах»? Не спорю и соглашаюсь: любая фирма на этом свете, если уж приняла бы его к себе, то постаралась бы привить чувство дисциплины, заставила бы вставать по утрам в приличное время, соблюдать рабочее расписание и вообще делать, что велено. Не спорю и соглашаюсь: ему бы это все наверняка не понравилось, однако разве огромному большинству юношей не приходится пройти через такие «неприятности»? Причем заметьте: ему была предоставлена полная свобода выбора любой карьеры, какая его душе угодна. Он мог поступить куда угодно. В одном Эдвард не ошибся: никто не выдержал бы его и два дня – выгнали бы. Однако… до этого не дошло. Даже если оставить в стороне черную неблагодарность ко мне и моим – весьма ощутимым! – предполагаемым расходам, не ухватиться за такой шанс было верхом глупости. Да что говорить! Эдвард всегда был дураком и недотепой.
Поэтому после прочтения отзыва о моем щедром предложении кровь во мне буквально заклокотала. Значит, по-хорошему не получится. Нет, я ожидала всяких придирок, предварительных замечаний, торговли, но теперь выяснялось, что он вообще не собирается смириться со своей судьбой. Сообщения об очередных приготовлениях к моему хладнокровному умерщвлению на сей раз принесли мне необычайную боль. Не отвратительно ли и вам было бы видеть, как этот юнец спокойно раздумывает и рассуждает о преимуществах одних ядов перед другими? Я читала о сравнительных достоинствах синильной кислоты, креозота, щавелевой кислоты и всего прочего и злилась все больше и больше. Но в то же время и смеялась над дуралеем от души. Например, над тем, чем окончились его несуразные попытки приобрести щавелевые кристаллы, – рождественскими открытками! Чтобы купить их хоть раз в жизни по собственному желанию, он был слишком скареден – хотя, впрочем, вру, однажды он подарил-таки мне открытку. Только одну… Или над тем, как он струсил поставить подпись в регистрационном журнале продажи ядов. Над его серьезными размышлениями о способах изготовления того или иного химиката. Над тем, как он ругался и досадовал, не понимая элементарных научных терминов. Даже над тем, как объелся за обедом. Но вот когда я узнала, что последствия жалкой мести Эдварда могут затронуть бог знает сколько других, ни в чем не повинных, никак не связанных с нашими разногласиями людей, мне стало совсем не смешно. Племянник на всех парах приближался к состоянию безумия, в каковом не поколебался бы отправить на тот свет всех Спенсеров – за то, что мешали ему, кухарку – за то, что его не выносила, Мэри – за то, что отказалась стать его любовницей… Пришлось бы ему убить половину населения Ллвувлла – он остался бы в лучшем случае равнодушен. Всего этого я допустить не могла.
И все же я подала ему еще несколько сигналов, дала последнюю возможность отступиться от сумасшедших намерений, оставила открытой дверь к достойной, честной карьере – ему было нужно только смириться и вступить на путь ее обретения. Но он не вступил.
В то же время хоть я и надеялась, что раскаяние или, если уж я слишком многого прошу, простая предусмотрительность как-то сдержит его, но от легкой безобидной игры в кошки-мышки отказаться не смогла. Вся соль моей шутки заключалась в том, что никакого аконита в саду вообще не было! Даже если бы мне безумно нравилась эта штука, я воздержалась бы от ее выращивания – а она мне не особенно и нравится. Более того, если бы у меня появилась прихоть ее выращивать, я уж как-нибудь знаю: на приусадебных участках принято культивировать не «борца свирепого», а разновидность хоть не совсем безвредную, но гораздо менее смертоносную, чем представлялось Эдварду.
Поэтому я имела возможность без всякого риска изучать «познания» племянника в элементарной ботанике, а также в буквальном смысле вести его «за нос по садовой дорожке» и наслаждаться видом его спины, нывшей от непривычных усилий при прополке. Видеть, как мягкие изнеженные ручки покрываются волдырями при соприкосновении с тяпкой и граблями (между прочим, тогда вечером Эдварду пришлось поработать куда дольше и напряженнее, чем он пишет) – а ради чего? Ведь я ловко и бессовестно надула бедного парня – заслуженной награды за тяжкий труд он так и не получил.
Поначалу я решила: лучше вообще молчать о борце. Чего проще – не упоминать названия кустарника, которого в саду нет. Да и разговор можно было свернуть гораздо раньше, чем мы приблизились к растению, принятому Эдвардом за аконит. (Как уже известно, речь шла о совершенно безобидных аквилегиях, или, если уж вы предпочитаете народные прозвища, – водосборах. Мой племянник описал их не только абсолютно неграмотно с научной точки зрения, но неточно даже с обывательской.) Повторяю, можно было прекратить беседу, просто предложив ему повторить парочку уже выученных названий, а когда ученик запутается (а запутался бы он непременно!), заявить: дескать, я устала и на сегодня ботаники достаточно. Так я и собиралась поступить, а потом заставить Эдварда еще раз-другой хорошенько потрудиться в саду ради мнимых сведений, которых он так жаждал. Но увидела, что парень буквально на последнем издыхании от перенесенных нагрузок, и усомнилась, хватит ли его когда-нибудь еще на подобные испытания.
Тут мне в голову пришла новая, еще более блестящая идея. Сначала я проверила, есть ли у него вообще хоть какие-нибудь познания в садоводстве. Как и предполагалось – никаких. Он радостно проглатывал самые нелепые глупости, любые несообразности. Ничто не мешало мне назвать розу наперстянкой, обыкновенный георгин выспренно окрестить эрикой пепельной, с каковой у него нет ни малейшего сходства, а «на сладкое» изобрести несколько очаровательных видов вроде сколерии, саксифрана и тому подобной чепухи. Эдварду, судя по всему, это очень понравилось. Ну и в конце путешествия просто для смеха – посмотреть, что из этого выйдет, – я заявила, что живокость, он же дельфиниум, он же шпорник садовый, или обыкновенный, – это и есть борец.
Отличная шутка. И полезная. Если бы Эдвард понял, что борцов в саду нет, он попытался бы где-нибудь их раздобыть, купить или, чего доброго, разработать новый гениальный план, что-нибудь, как он выразился бы, «томленное в кипящем масле». Кроме того, видели бы вы лицо племянника в тот момент! Вообще, он выдавал себя гораздо чаще, чем думал, а уж смехотворными вопросами – в первую очередь. Что уж говорить о дальнейших скрытно-хитроумных попытках проверить правильность полученных ботанических сведений – не надула ли я его часом?! Или сказала правду?! Я следила за ним украдкой. Ну и потеха. Поистине, никогда в жизни не встречала человека столь невежественного – а вот поди ж ты, даже у него, как теперь известно, возникли сомнения. Надо же. Я-то полагала, проглотит все и не подавится. Лучше бы ему было просто усвоить: борец принадлежит «к семейству лютиковых», а не забивать голову «соцветиями» и «чашелистиками» – толку вышло бы больше. Некоторые опыты Эдварда выглядели совсем уж чудно́. Похоже, ему думалось так: если выкопать растение из земли, рассмотреть корневища, а потом закопать обратно, оно преспокойно продолжит жить. Вы не поверите, но в короткий срок мой сад лишился всех аквилегий. А также водосборов.
Но как ни веселил меня ботанический идиотизм этого верного ученика «возмужавшего Мосли» – в политике нам было не сойтись, это точно, однако тут он дал бедному сэру Освальду незаслуженно плебейскую характеристику, – кошмарный факт оставался кошмарным фактом: Эдвард так и не отказался от мысли всех нас тут отравить.
Меня к тому же охватили смутные сомнения – будут ли полезны для моего пищеварения корневища аквилегии, водосбора, шпорника и всего остального, что растет в моем саду? А если говорить серьезнее, то, скорее, такие сомнения: когда данный план провалится так же бесславно, как все остальные, откажется ли Эдвард хоть тогда от неравной борьбы с судьбой? А то здоровье у меня тоже не бесконечное.
И вот я решила форсировать события. Надо предоставить Эдварду самый последний шанс одуматься и начать работать. Захочет им воспользоваться – сделаю все от меня зависящее, чтобы ему помочь. Откажется или просто надует губы – попробую заставить. Тут он прав, я хотела его заставить, и мне давно следовало это сделать – хоть отправляться именно в Бирмингем необязательно. Если впервые в жизни у него получится меня ослушаться и он останется в Бринмауре, при этом отказавшись от преступных умыслов, так что все вернется к прежнему порядку, который существовал до его пешей прогулки в Ллвувлл и обратно, – что ж, постараюсь с этим примириться, и мы как-нибудь потрусим по жизни бок о бок дальше. Но если он откажется, надует губы и к тому же – к тому же! – несмотря на последнее страшное предупреждение, продолжит строить козни, я его не пощажу.
Глава 6
И вот наступил час, так сказать, последнего собеседования. Отчет Эдварда о нем не слишком честен. Возможно, и бестактно было с моей стороны приступать к нему с серьезной беседой в то время, когда он собирался поспать, но ведь я никогда не только не одобряла привычки к дневному сну, а даже не помнила о ее существовании. К тому же он сам отрицал, что следует ей регулярно, и, как и многие другие, говорил, что любит иногда отдохнуть, если нет дел. Утверждать же, будто я прочла «монолог, или, скорее, лекцию», мне представляется явным преувеличением. Я всего лишь попыталась подчеркнуть: ему пришла пора поднапрячься и занять более надежное положение в жизни. Даже из проклятого дневника вы сами видели: начала я достаточно мягко. И, кстати говоря, может, фигура у меня и «коренастая», и «нескладная», но ногами я «попирала» не его каминный коврик, а свой! Именно эту деталь племянник всегда упускал из виду, а в ней все дело.
Ну да бог с ним. Эдвард отреагировал на то, что я считала и до сих пор считаю более чем щедрым деловым предложением, как угодно, только не с пониманием. До тех пор мне удавалось сносно владеть собой, хотя, признаюсь, не без труда – разве что, допускаю, тон мой приобрел некоторую резкость, когда прозвучало: «Жду ответа». Я намерена была добиться ответа во что бы то ни стало. Однако непоправимые слова еще не слетели с губ: имела место откровенная прямота, но не «ожесточение» и не «безжалостность», о которых упоминает Эдвард.
Но тут племянник, к моему глубокому удивлению, совершенно взбеленился. Я даже представить себе не могла, сколько ненависти в нем накопилось, и сначала слушала скорее с изумлением. Но постепенно и во мне закипела ярость. Трескучую ахинею насчет рабской зависимости от жалованья еще можно было пропустить мимо ушей, как и глупости об «избавлении от необходимости содержать его» – даже Эдвард в своем ослеплении не мог не признать: в этой ситуации ему предлагалось больше денег, а не меньше! – но грубых выпадов в адрес дражайшего доктора Спенсера, без чьих забот неблагодарный дурак просто не достиг бы зрелого возраста, а также упреков в гибели пекинеса, которого племянник сам швырнул под колеса, чтобы отправить на тот свет меня, – такого я вынести не могла. Прямо по ходу дела созрело решение: раз так, значит, пришло время говорить начистоту – и хотя бы таким образом предостеречь его от саморазрушительного шага к неминуемой гибели. И тогда я, как правильно написал Эдвард, напомнила ему о сплошном безобразии, в которое он превратил и собственное детство, и всю свою дальнейшую жизнь. Поверьте мне, записи племянника отличаются замечательным качеством, вообще свойственным этому автору, – незаметно смягчать все неприглядные стороны своего поведения – в данном случае неприятные обстоятельства его исключения из школы. Тут он достигает особой ловкости в подмене понятий. В общем, по этому пункту, как и по множеству других, я высказалась прямо и – охотно признаю – весьма горячо, но, конечно, не как «торговка рыбой в порту». Всего-то вырвалось одно-два крепких выражения.
И потом, разве я не закончила свою речь открытым, ясным, недвусмысленным предостережением – то есть требованием «вести себя прилично»? На сей раз он не мог не понять, что имеется в виду. Вот и «веди себя прилично». «Или я приму меры».
Но пришлось убедиться: Эдвард явно и цинично отказывается вести себя прилично. И я приняла меры. Что еще оставалось? Нельзя же было просто оставить все как есть. Не только потому, что мне угрожала опасность. Опасность угрожала всему населению Бринмаура и даже Ллвувлла – ведь с Эдварда бы сталось строить все новые планы, и пусть они абсурдны и бессмысленны, но по закону статистики одно из множества нелепых покушений сработало бы рано или поздно. Поделиться своей бедой с окружающими мне тоже было нельзя – в последнюю очередь я соглашусь опозорить благородное имя Пауэллов из Бринмаура. Мы обитаем здесь несколько столетий. Если нам с племянником суждено стать последними в роду, то история семьи ни в коем случае не должна закончиться повешением Эдварда за мое убийство. Даже в лучшем случае, даже если его не осудят, доверить такому человеку нести фамилию дальше в века без моего руководства – немыслимо.
Настало время оставить комментирование грязного дневника Эдварда Пауэлла и добавить лишь то, о чем он, по естественным причинам, написать не мог. Сразу предупрежу: пару деталей придется указать намеренно неточно – так же, как я уже исказила мелкие обстоятельства, имена, топонимы и т. д. при редактировании прочитанных вами записей. В противном случае люди особо пытливого ума получили бы возможность проявить пристальный интерес к тому, что их не касается.
Итак, остаток вечера я провела в мрачном молчании. Эдвард со мной не заговаривал, я тоже оставила всякие усилия. Тем более что мне пришлось уже после этой попытки пережить еще один легкий шок. Как верно заметил племянник, я на долгое время отказалась от ростбифа. Но как раз в тот день перед обедом ко мне явилась Мэри с сообщением: мясник не прислал заказанную баранину – не нашлось у него, видите ли, незамороженной баранины, а вместо нее прислал вырезку, и «он добавил, мадам, что вы, кажется, давненько ее не отведывали, будет вкусно, а Эванс еще утром достал к ней хрен». Оставалось только уповать, что Эдвард об этом не узнает. Я поблагодарила Мэри – надеюсь, вышло достаточно вежливо, – ибо теперь, когда кульминация кризиса, казалось, стремительно приближалась, нервы мои одинаково остро реагировали на любое сообщение.
Той ночью я очень плохо спала – потому, наверное, и вскочила от звонка будильника Эдварда. Несколько минут я пролежала озадаченная: что это за звук? А потом меня осенило.
Я быстро поднялась с кровати и наспех оделась. Украдкой выглянула из-за оконной занавески на чудесный сельский пейзаж валлийско-английского приграничья. Вдали гора Широкая выпрастывала свои лесистые бока из предутреннего тумана. Краешек солнечного диска на моих глазах показался над самой вершиной, в то время как подножья длинных холмов все еще оставались окутаны белой паутинкой, которую ткет по ночам река. Справа, на склоне Ир-Аллта, овечки щипали подстриженную травку, сверкавшую ранней росой. Слева тянулись высокие стволы Фронского леса, его «баки» уже тут и там были подернуты осенью. Такому утру душа должна радоваться. В такое утро хочется жить, оставить все обиды и видеть в каждом ближнем доброго брата. Между тем прямо передо мной на зеленой лужайке топтал подошвами мои клумбы, распугивал моих белых голубей, злобно шикал на любопытных трясогузок Эдвард. И пришел он не за цветами для утреннего букета, а за корешками. Какая прелесть!
По дороге он бросил краткий взгляд на свое окно, и в это мгновение я окончательно убедилась: задуманные мною меры единственно верны и справедливы. Это был взгляд безумца. Наверное, так же смотрел его отец на его мать, перед тем как с обоими случилось таинственное несчастье – никогда я не верила, что это было только «несчастье». Стараясь не выдать себя, я тихонько вылезла из своего окна и залезла в окно Эдварда. Еще через несколько секунд в моих руках оказался дневник. С мрачной радостью прочла я о подготовке к скорому побегу. Потом отправилась в гараж. Знаете, теперь можно сказать честно: я совсем не такая невежа во всем, что касается машин, как представлял себе Эдвард и как я сама тут лукаво признавалась. Маленькие «усовершенствования» в системе управления были произведены точно и успешно. Теперь «Ла-Жуаёз» (терпеть не могу эту кошмарную кличку) поедет таким образом, как пожелаю я.
Настало время зайти на кухню и подождать. Впрочем, первым делом – проверить, не успел ли Эдвард уже перемешать корешки хрена с той ерундой, которую только что накопал. Не удивилась бы, если бы успел: я, конечно, старалась действовать максимально быстро, но долгое ли дело – немного повозиться на кухне. Но оказалось – нет, не успел. Тогда мне это показалось странным: что могло так задержать бедного дуралея? Впоследствии выяснилось: так и не поняв до конца, что именно в саду является борцом, он потратил немало драгоценных минут, собирая гербарий. Вот почему я оказалась на кухне первой. Но уже очень скоро послышалось, как кто-то крадется по коридору, и через мгновение появился племянник – в одной руки снятые с ног ботинки, в другой – черт его знает какая растительная дрянь.
Я решила поймать его с поличным, чтобы как следует напугать. Поэтому дождалась, пока он бросит оба своих пучка в соответствующий лоток, и только после этого показалась из-за маленькой дверцы посудомоечной.
Можете мне поверить – он очень испугался. Подпрыгнул, издал сдавленный крик – хорошо, не разбудил никого из домочадцев – и понесся наутек. Через считаные мгновения Эдвард уже скатился по лестнице – слава богу, мне пришло в голову заняться его машиной раньше, чем схватить преступника за руку, а не после этого. Я осторожно выложила из лотка весь мусор и швырнула в печку. Вскоре послышался хлопок автомобильной дверцы и легкий шорох шин по гравию. С большой поспешностью и легкой грустью я подошла к окну. Моему взору открылся участок трассы перед усадьбой – как раз до того места, где когда-то свалился в Лощину мой старый «Моррис».
Приблизившись к нему, Эдвард потянул руку куда-то к рычагу тормоза или к переключателю скоростей – мне было отчетливо видно его движение. Еще через миг произошло это. Вниз, вниз по отвесному откосу, на дно Лощины – вот куда отправился Эдвард вместе со своей машиной, переворачиваясь и натыкаясь в падении на стволы деревьев. На сей раз авария постигла его. Точку поставил взрыв. Огонь быстро охватил корпус автомобиля. Один из чемоданов взрывной волной выбросило наружу, и он остался совершенно невредим. Остальное – погибло.
Мне остается только одно: дать этим запискам заглавие. Наверное, мой выбор нужно как-то объяснить? Что ж. Ведь в словосочетании «убийство моей тетушки» тетя может быть не только объектом убийства, но и субъектом. Правда?