©  Olivier Clement. The Orthodox diaspora in Western Europe: Its future and role.

Sobornost, 1978.

Как мне представляется, состояние православия во Франции и в Западной Европе можно кратко описать следующим образом: несомненное духовное излучение, печальная церковная ситуация. Должен прямо сказать: я не думаю — мы не думаем, — что встреча православия с Западной Европой была случайностью. Для человека веры не бывает случайностей. Мы чувствуем, что в истории христианского мира эта встреча — событие, полное особого смысла. Во-первых, это подлинная встреча, в отличие, например, от Соединенных Штатов, где православие могло распространяться само по себе в своего рода нейтральном пространстве. Здесь же, поскольку православных гораздо меньше, они были вынуждены вступать в ежедневные контакты со своими братьями-христианами, они по необходимости были включены в национальные и региональные культуры [...] — древние, сложные, способные создавать крайне изощренные культурные формы. Сегодня наши страны являют собой феномен западной цивилизации в широком смысле, идеологии и технологии которой распространились по всему миру и обнаружили — через все возрастающее абсурдное стремление к компенсации — фундаментальную тревогу и жажду человека. Однако эти древние европейские культуры продолжают сохранять несомненную оригинальность, и мы, православные, должны этому способствовать. В частности, во Франции эта культура — одновременно наиболее секуляризованная и наиболее взыскательная — пришла сегодня к осознанию того, что «смерть Бога» неизбежно приводит и к «смерти человека». И появляются признаки новой открытости к трансцендентному, возврата к тому, что было подавлено, выражаясь в терминах психоанализа. А подавлены были смерть, любовь, тревога, удивление перед существованием. Поэтому-то православное свидетельство и имеет здесь сегодня такое значение — чтобы благословить и усилить те ростки, которые начинают зацветать, чтобы помочь христианам этих стран, которые полны неуверенности, но также и исканий, снова открыть для себя силу Воскресения.

Это свидетельство имеет свою историю. Нынешнее поколение православных — уже третье или четвертое по отношению к великой эмиграции. [...] Именно в Европе, особенно в Париже, в первую половину нашего века русское религиозно-философское возрождение принесло свои плоды, которые — через французские переводы — были восприняты арабской, греческой и румынской православной интеллигенцией. [...] Великие русские религиозные мыслители явили обновляющую силу православного Предания. Они обозначили перспективы творческой духовности. Перед лицом западноевропейских культур — прежде всего немецкой и французской, которые они знали, — они не испытывали ни комплекса ущемленности, ни комплекса превосходства, которые так опустошали многих православных. Они невозмутимо различали духов, вскрывали корни неразделенной Церкви, показывали, как великие изыскания атеизма могут быть включены в интегральное видение Богочеловечества.

Затем пришли мэтры неопатристики. Западная строгость и интеллектуальная требовательность (крупнейшие французские медиевисты были наставниками Мирры Лот-Бородиной и Владимира Лосского) помогли им раскрыть великую вероучительную традицию православия: от каппадокийцев до Григория Паламы. Их труды, их ясная и честная позиция по отношению к главным направлениям западного богословия — неотомизму и бартианству — могут быть поняты лишь в связи с впечатляющими результатами в области библейских, патристических и литургических исследований, которые имели место в европейском католицизме; об этом свидетельствуют работы таких авторов, как Отто Казель, Ханс Урс фон Бальтазар, Ив Конгар, Жан Даниелу, Анри де Любак, Луи Буйе, Шеню, а также факт основания и развития во Франции такого издания, как Sources chretiennes («Христианские источники»).

Эти религиозные философы и богословы неопатристического направления имеют сегодня преемников; некоторые их них — митрополит Сурожский Антоний, о. Софроний Сахаров, о. Кирилл Аргенти и о. Борис Бобринской — потомки православных эмигрантов, а многие другие по происхождению англичане, бельгийцы, швейцарцы и французы. Благодаря этим людям православное свидетельство, хотя по большей части и неизвестное широкой публике (что, однако, неверно для Англии, благодаря влиянию митрополита Антония), сегодня вполне признано в культурных христианских кругах, как и в среде интеллектуалов, интересующихся духовной жизнью. Во Франции об этом говорит влияние S.O.P. (Service de Presse Orthodoxe — ежемесячного бюллетеня Православной информационной службы), отклики на не которые православные радио- и телепрограммы, а также тот вполне «классический» характер, который приобрели книги Вл. Лосского «Очерк мистического богословия Восточной церкви» и Павла Евдокимова «Этапы духовной жизни». [...] Православных богословов приглашали проповедовать в Нотр-Дам. Цистерцианский монастырь Бельфонтэн (Bellefontaine) издает совместную православно-католическую серию фундаментальных текстов христианского Востока, древних и новых, посвященных духовной жизни; планируется также издание полного французского перевода Добротолюбия. Кроме этого, необходимо отметить реальное влияние православной мысли растущий интерес к иконе и византийской литургии, распространение практики Иисусовой молитвы — особенно в католических созерцательных направлениях, в общине Тэзе, а также вообще в современных движениях по обновлению молитвы и духовной жизни.

Однако надо признать, что, если православная мысль действительно получила права гражданства в наших странах, существует разрыв между ней и социальной реальностью православия, так что мы, православные интеллектуалы, часто оказываемся невольными лжецами: мы развиваем прекрасную экклезиологию, но это не актуальная, не живая экклезиология; в действительности мы не можем продемонстрировать ничего, кроме хаоса. Это недопустимое искажение может парализовать — или, что еще хуже, сделать посмешищем — православное свидетельство в наших странах.

Во Франции, как и в Западной Европе в целом, существует множествоправославных юрисдикций, которые перекрывают друг друга на одной и той же территории, в одном и том же месте. Подобная ситуация сложилась под воздействием различных факторов, которые нетрудно понять: непредвиденные, тяжелые, трагические обстоятельства, в которых оказались первые православные эмигранты; секулярное ослабление евхаристической и соборной экклезиологии в Православной церкви; акцент, который был сделан в XIX в. на национальном и даже националистическом понимании принадлежности к Церкви; реакции на коммунистическую революцию и на новый статус Русской церкви и других православных церквей в «народных демократиях»; различие интерпретаций той роли, которую должен играть в диаспоре Вселенский престол и другие автокефальные церкви.

Эта церковная ситуация, характеризующаяся фрагментаризацией и сосуществованием различных юрисдикции, имела тяжелые последствия.

Прежде всего можно поставить вопрос: не изменилось ли в диаспоре то понимание связи между национальностью и церковной юрисдикцией, которое сложилось в Православной церкви? Изначально — преображающая (национальное — через Церковь), эта связь теперь нередко становится особой формой секуляризации (Церкви — через национальное). В результате православие оказывается просто одним из аспектов национальной культуры. Потомки православных, поскольку они ассимилировались, естественным образом отказывались от православия, чувствуя, что оно больше не имеет к ним отношения. Кровоизлияние велико — и никогда не было остановлено.

Во-вторых, слишком очевидно, что настоящая ситуация затрудняет, если не пресекает вообще координацию тех, уже достаточно истощенных, сил, которые есть в Православной церкви в наших странах. Если приходы (иногда — остаток прихода) живут во взаимной изоляции друг от друга, то сколько рассеянных православных никогда не получали духовного окормления! Множественность юрисдикций, какими бы благими намерениями ни руководствовалась иерархия, компрометирует все долгосрочные проекты, особенно — совершенно необходимую подготовку и разумное распределение священников.

Наиболее серьезным следствием является, однако, то, что православная экклезиология быстро превращается в миф. Правило I Вселенского собора, гласящее, что не должно быть двух епископов в одном городе, и осуждение религиозного национализма собором 1872 г. остаются мертвой буквой. Поскольку это принципы не административного, но мистического порядка, они предполагают понимание Церкви как «таинства» Воскресшего Господа.

Все православные, живущие в одном месте, должны объединяться евхаристически в Теле Христовом через апостольское свидетельство одного епископа: один епископ, одна евхаристия, одно Тело. С другой стороны, все эти евхаристические общины должны взаимно признавать друг друга как одна Церковь, так чтобы жизнь и любовь циркулировали между ними как центрами согласия, центрами общения; отсюда и указание IV Вселенского собора: да не будет двух митрополитов в одной области. Но сегодня мы, в диаспоре, организованы не в соответствии с евхаристией и соборами, но в соответствии с политико-религиозными, то есть идеологическими, предпочтениями. В этой ситуации неудивительно, что евхаристия не излучает света и что в диаспоре существует опасность поддаться психосоциологическим законам «микроменьшинства»: фрагментация, одержимость страхами, отказ от диалога, чрезмерный акцент на конфликтных отношениях отдельных личностей, превращение православия в идеологию, построенную на противостоянии: не только против неправославных, но и против других православных.

Люди западного происхождения, вступающие в Православную церковь, принимают эту ситуацию и порой углубляют ее с ревностью неофитов. Они втягиваются в противостояния, которые их самих не касаются, но которые им истолковывают как относящиеся к самой сущности веры. Некоторые стремятся сделать из православия своего рода знамя, нечто триумфалистское, нечто исключительное по сравнению со всем остальным — одновременно и стесняющее человека, и выгодное ему, убежище, источник гордыни, осаждаемой страхом и агрессивностью; иначе говоря, нечто весьма далекое от Евангелия, открывающегося в живой традиции. Таким образом, существует сектантская угроза — не только для внутренней жизни маргинальных групп, но и для самого нашего понимания православия.

Нет никакого другого средства для изменения этой ситуации, кроме терпеливой работы — как здесь, так и в Православной церкви в целом, — направленной на возрождение соборности. [...]

Церковь, которая — во Христе — участвует в жизни Троицы, соборна по самой своей сущности; поэтому эта фундаментальная соборность (личностей — в едином Теле Христовом, охваченном огнем Пятидесятницы; епископов — осуществляющих взаимную и вселенскую интеграцию евхаристических общин) должна находить выражение или даже различные выражения. Вселенский собор — это профетическое, исключительное событие, являющееся ответом на определенную угрозу Церкви. Но существовали и более скромные, формальные и полуформальные выражения соборности: провинциальные соборы, которые в соответствии с правилом Никейского собора устраивались дважды в год; также региональные соборы, в которых нередко участвовали представители других православных церквей, и эти представители вплоть до XVII в. не были только наблюдателями, как это бывает сегодня (когда отношения между автокефальными церквами стали во многом напоминать взаимоотношения суверенных государств, которые регулируются международным правом). Эти расширенные региональные соборы иногда принимали форму «цепной реакции», как это было в XIVb. при утверждении учения св. Григория Паламы или в ХVII в., когда вырабатывалась православная позиция по отношению к Реформации и Контрреформации. К этому надо добавить и традицию «пентархии» («пятиначалия» — пяти патриархатов), которая после раскола свелась к регулярным встречам (почти каждые 20 лет) четырех восточных патриархов вместе с их синодами. Два последние собора — 1848 и 1872 годов — имеют важное значение для прояснения православной экклезиологии перед лицом двух противоположных тенденций: юридического централизма по образу государства, с одной стороны, и конфедеративной фрагментаризации, с другой. Однако эта традиция была подавлена в XIX и XX веках вследствие увеличения числа национальных церквей и в особенности появления новой концепции автокефалии.

Поэтому сегодня проблема заключается в том, чтобы обнаружить пути и способы возврата к регулярным формам соборности. Прежде всего мы нуждаемся в периодически проводимых всеправославных конференциях, которые были бы не просто встречами, более или менее дипломатичными, делегатов различных «суверенных» автокефалий, но собраниями епископов, ответственных одновременно за свою паству и за вселенскую Церковь; епископов, озабоченных не только престижем своих национальных церквей, но и евангельским свидетельством, обращенным к людям XX и XXI столетий. И именно об этом втором аспекте епископского служения должен напомнить своим собратьям «первый епископ».

Все это прямо касается нашей диаспоры. Она должна заново открыть соборность в себе самой. Она должна стать призывом к обновленной соборности, призывом, обращенным к Православной церкви в целом.

С целью противодействия негативным аспектам внутренней ситуации Православной церкви во Франции и в Западной Европе около десяти лет назад были созданы две организации: Комитет православных епископов во Франции и Православное братство в Западной Европе.

Комитет епископов был создан для того, чтобы канонические православные юрисдикции могли вырабатывать общую позицию в экуменических отношениях. Он также может обсуждать внутренние проблемы местной православной церкви. Однако его встречи не являются регулярными, он не имеет официального статуса, тем более канонического.

Братство играет определенную роль во Франции, Бельгии и франкоговорящей Швейцарии и поддерживает связи с аналогичными инициативами в Англии, Голландии и Германии. Оно поощряет создание местных независимых братств, для которых является объединяющим началом. [...] Братство — временная, вспомогательная организация, целью которой является создание возможностей для встреч и сотрудничества между православными различных юрисдикции — через совместное углубление их веры. [...]

Между Комитетом и Братством существует тесная связь, и некоторые активисты Братства в то же время выполняют функции советников во время заседаний Комитета. Вместе с тем сферой деятельности этих двух организаций является та локальная реальность, в которую православные церкви еще пока не внесли существенного вклада. Братство имеет еще менее официальный статус, чем Комитет. Оно остается хрупкой структурой; оно не только не признано, но и неизвестно в православной среде, то есть среди более или менее замкнутых групп православных. Сейчас мы уже можем углублять и развивать то, что существует. Для этого [...] необходимо создать в наших приходах и между ними, между юрисдикциями и местными; братствами евхаристическое и соборное пространство, в котором люди могли бы воспринимать себя как «членов друг друга», несмотря на разность их подходов к церковным и светским вопросам; место, где можно смело говорить в атмосфере взаимного признания, братской встречи друг с другом и прощения, отвержения того фанатизма, который позволяет чистосердечно лгать «ради благих целей». [...] В таком евхаристическом и соборном пространстве молодежь могла бы избежать как искушения этнического гетто, так и забвения своих корней, и таким образом реализовать подлинный «брак культур». Весьма различные традиции, языки, ситуации — от тех православных, кто, например, прежде всего другого озабочен русским духовным возрождением и посвящает ему свои лучшие силы, до тех православных, кто безраздельно погружен в дело свидетельства здесь и теперь, — все войдут в это великое пространство евхаристического общения, в котором мы все так нуждаемся.

В то же время важно усилить Комитет епископов во Франции и способствовать созданию подобных комитетов в других странах Западной Европы. И здесь мы должны обратиться к Православной церкви в целом, исходя из ее соборной практики.

Активисты Братства с самого его основания не переставали обращаться к своим епископам, говоря им: мы ничего не можем делать без вас; мы не требуем от вас быть в меньшей степени нашими епископами, но — быть ими в большей степени, полностью осуществляя вашу ответственность за нас. Теперь мы также обращаемся ко всему православному епископату, говоря: диаспора не может быть «ставкой в игре» между автокефальными церквами; она есть провиденциальное пространство, в котором Православная церковь должна явить свое единство и свой универсализм, за что отвечаете все вы — наши православные епископы. Мы обращаемся к Константинопольскому и Московскому патриархатам: диаспора в Западной Европе станет местом вашего примирения и вашего общего служения. Ибо мы были бы ничем без мысли и духовной традиции греческих Отцов и Византии, но также и без мысли и духовности русских религиозных философов и богословов, которые жили на нашей земле (и к которым я вернусь позже). Для нас это — две прививки, составившие одну, которая привилась в наших сердцах. Русской церкви мы говорим: мы знаем, что вы несете крест с «мужеством и рассуждением» (как сказал Тревор Бисон); поэтому мы — здесь — ждем от вас слова о кресте. И Вселенскому престолу мы говорим: именно вы, после Великого раскола, восприняли на Востоке служение и «председательство в любви»; поэтому мы — здесь — ждем от вас слова о любви. И мы хорошо знаем, что слово о кресте и слово о любви не могут противоречить друг другу. Мы обращаемся к Румынской церкви, зная, как она близка к Франции, ее языку и ее духу; мы обращаемся к Антиохийскому патриархату, сохраняющему — вместе с Иерусалимским патриархатом — библейские корни Церкви, чей плотский и духовный семитизм, хотя сегодня и стесненный, особенно нам дорог. Мы обращаемся к церквам, к которым принадлежит столько мигрантов, живущих среди нас, особенно греков и сербов.

В нынешнем пресыщенном обществе эмигрант представляет собой один из наиболее выразительных образов Того, Кому негде было преклонить голову. Благодаря этим эмигрантам Православная церковь является, возможно, единственной церковью в Западной Европе, большинство которой составляют бедные; единственной церковью, которая в большей степени есть церковь рабочих, чем церковь среднего класса. И мы восхищаемся не только пастырской, но и социальной активностью греческих митрополитов Иринея в Германии и Мелетия во Франции и сербского епископа в Западной Европе Лаврентия.

Да, мы обращаемся ко всем церквам Востока, их епископам и народу и говорим: мы нуждаемся в вас. Если вы осознаете нужду стольких православных, рассеянных в диаспоре и оставленных по причине канонических разделений, которые парализуют усилия наших епископов, это не сможет вас не обеспокоить. Вы говорите о соборах или в основном о соборности. Но вы должны понять, что «соборность нужды» уже реализуется всякий раз, когда эти изолированные друг от друга люди встречаются; когда они — несмотря на свое этническое происхождение — узнают друг в друге братьев в радости самой их непохожести, как «членов друг друга» в едином Теле Христовом.

Мы не можем дать вам рецепта; мы не являемся идеологами какого-либо французского или западного православия. Мы просто считаем, что вы должны в какой-то степени защищать и поощрять те семена, которые здесь посеяны. Почему бы не увеличить количество Комитетов епископов в странах Западной Европы, первоначально дав им статус и прерогативы Постоянной Конференции канонических православных епископов в Америке (SCOBA)? Или почему бы не пойти дальше, учитывая ситуацию во Франции, где все уже сейчас в стадии готовности? Почему бы не придать существующему во Франции Комитету характер своего рода провинциального Синода нового типа? Этот Синод собирался бы регулярно под председательством экзарха вселенского патриарха. Он имел бы право принимать решения во всех вопросах, касающихся всех епархий, и ни один из патриархатов не мог бы действовать здесь без консультаций с ним. Это позволило бы избежать губительного соперничества юрисдикции и, наоборот, объединить силы. По крайней мере раз в три года собиралась бы Церковная ассамблея, на которой были бы представлены православные разных епархий. Священники и миряне, избранные на этой Ассамблее и принадлежащие всем епархиям, составили бы Митрополичий совет с той целью, чтобы оказывать помощь в работе Синода и давать ему необходимые консультации. Новые епископы избирались бы, конечно, соответствующими автокефальными церквами, но после консультаций с провинциальным Синодом и Церковной ассамблеей.

Мало-помалу православная диаспора во Франции может двигаться по направлению к подлинной полуавтономии. Я не думаю, что мы сейчас вполне готовы к автокефалии; во всяком случае замкнутая на себя автокефалия принесла немало вреда Православной церкви. Диаспора могла бы быть пробным камнем для новых формулировок, в которых нашли бы более ясное выражение евхаристическая экклезиология и соборность, смысл православного единства и универсализма. Православные здесь слишком слабы, слишком малочисленны, вовлечены в слишком важное и трудное дело свидетельства, чтобы не чувствовать крайней нужды в поддержке, любви, окормлении и защите со стороны церквей, сохраняющих в целостности непрерванную православную традицию веры, молитвы и святости. Мы, православные в Западной Европе, не сможем ничего сделать, если не будем органически связаны с церквами Востока. И с другой стороны, мы должны продолжать оказывать ту материальную помощь, которую некоторые части диаспоры направляют своим церквам-матерям, находящимся в нужде: дело апостола Павла, организовавшего сбор средств среди молодых христианских общин для поддержания Матери Церкви в Иерусалиме, указывает на это как на непреложную обязанность.

Поэтому я предложил бы в качестве «золотой середины» образовать здесь, в Западной Европе, полуавтономную Церковь. Эта полуавтономия может быть предоставлена нашей диаспоре всеми православными церквами, действующими соборно. Она будет представлять все эти церкви в средоточии Запада. Она будет находиться в зависимости от Вселенского престола как хранителя единства и универсальности православия, однако эта зависимость будет осуществляться в условиях соборного взаимодействия, которое имеет место в последние годы (например, Вселенский престол будет устраивать ежегодные заседания всеправославной комиссии для оказания помощи нашей диаспоре). И так постепенно, наряду с чисто этническими епархиями, существующими для временных мигрантов, мы сможем образовывать еще и территориальные или иные епархии, в которых по необходимости епископ будет назначать викарных епископов специально для пастырского окормления различных этнических групп.

Если поначалу нас занимал вопрос о самом существовании нашей Церкви в Западной Европе — существовании взаимосвязанном и в конечном счете едином, — теперь мы должны обратиться и к другому фундаментальному вопросу: в чем смысл нашего присутствия здесь?

Для некоторых этот смысл сводится к вопросу о временном изгнании, к подготовке возвращения, а поэтому к необходимости сохранения культурных и религиозных корней экономической эмиграции, которая представляет собой постоянный «поток» — движение между родиной и Западной Европой. Для других — представителей политической и идеологической эмиграции — этот смысл заключается в использовании западных свобод для поддержки религиозного возрождения в тех странах, где христианство преследовалось и продолжает оставаться «под прессом». Эти позиции заслуживают уважения, но они не отвечают на запросы тех, кто уже пустил корни здесь, или же тех, кто просто — как и я — здесь родился. Этих друзей-попутчиков, наших временных компаньонов мы просим поделиться с нами своим живым опытом восточной традиции, тем, что они знают о страданиях исповедников и о признаках духовного возрождения. Но мы нуждаемся в ответе, который относится к нам самим.

Действительно, есть и такие люди, которые считают, что проблема эта очень проста. Мы должны основать Православные церкви Франции, или Англии, или Германии, или Бельгии, или Голландии, или Швейцарии и т. д. Новые автокефальные церкви. Мы должны самоорганизоваться и затем обращать других, поскольку Православная церковь есть Единая, Святая, Соборная и Апостольская Церковь и другой — нет.

Здесь мы должны быть очень осторожны. Находясь в Западной Европе, мы — не на «девственной» нехристианской земле, как, например, в Заире или Кении, где сегодня распространяется православие. В церковном отношении это тоже не нейтральная территория, как в Соединенных Штатах. Мы находимся на древней христианской земле, на территории Римского патриархата, на почве христианской Франции. Со II в., со времени св. Иринея Лионского, и по крайней мере до XII в. с его романским искусством и цистерцианским богословием, Франция принадлежала к неразделенной Церкви, которая не различала в конфессиональном смысле такие слова, как «католический» и «православный». Позднее, несмотря на неурядицы (прежде всего Реформацию), которые имели место помимо медленного расхождения христианского Запада и Востока (расхождения, окончательно кристаллизовавшегося только в XIX в.), фермент неразделенной Церкви не переставал действовать на этой земле. Паскаль и французская школа духовности XVII в., цветение святости в XIX и XX веках, кюре из Арса, св. Тереза из Лизье, Шарль де Фуко, Мадлен Дельбрель и Массиньон, мощная, христианством вдохновленная литература — от Леона Блуа до Бернаноса, библейское и патристическое возрождение 50-х годов нашего века — все это являет богатство традиции, хотя бы и стесненной или фрагментарной. Подобное можно сказать об Англии, Германии, Фландрии или Голландии. Когда я обращаюсь сегодня к трудам Луи Буйе, Урса фон Бальтазара или Андре Луфа, я чувствую себя в атмосфере неразделенной Церкви. [...] И поэтому мне никогда не придет в голову идея перекрещивать таких людей. [...] Для нас, православных, живущих в Западной Европе, католики и протестанты — это не просто идеи, мифы или какие-то способы объяснения ситуации, но живые существа, человеческие лица, иногда нам очень дорогие. Я знаю, что это обоюдоострый аргумент. Для тех «обращенцев», кто испытал на себе недостаточность, неполноту западных конфессий, их близость вызывает отрицательную реакцию; они склонны противопоставлять идеализированное православие — католицизму и протестантизму, взятым с их теневой стороны [...] Однако если мы дадим благодати православия исцелить нашу страсть к отрицанию, то должны будем увидеть в католиках и протестантах людей Божиих, людей Евангелия.

Таким образом, нам следует крепко держать в руках оба конца цепочки. Да, Православная церковь есть Единая, Святая, Кафолическая, Апостольская Церковь. [...] Да, мы должны поставить под вопрос, со всей силой и ясностью, определенные аспекты эволюции западного христианства (схоластический эссенциализм, который нанес серьезный ущерб богословскому выражению таинства личностного бытия и подлинного обожения человека; экзистенциализм Реформации, который обеднил живое онтологическое содержание церковного общения; ограничение роли Святого Духа в Догмате I Ватиканского собора о папской непогрешимости и прямую епископскую юрисдикцию папы, распространяющуюся на всех верующих). Но мы не знаем — один Бог знает, — до какой степени частичный и односторонний подход к некоторым пунктам вероучения может затрагивать внутреннюю жизнь и евангельскую практику миллионов христиан. Мы не можем не видеть, что действие Евангелия, евхаристии и по крайней мере четырех первых Вселенских соборов никогда не прекращалось на Западе, порождая святость, быть может, тем более обостренную и героическую, что ей недоставало богословского основания. Мы не можем также не видеть и того, что сегодня все оттаивает, все находится в движении и что пришло время свидетельствовать в разуме любви. Я думаю, что было бы серьезной духовной ошибкой предаваться всецело негативному прочтению христианского Запада и сваливать на него ответственность за все зло и все болезни современной цивилизации. Также, я считаю, было бы духовным заблуждением положительно оценивать в судьбе христианского Запада лишь первое тысячелетие, как если бы на христианском Западе не было с того времени и поныне своих святых, ведомых и неведомых. [...]

Быть православным на Западе значит в некотором смысле более глубоко войти в западное христианство, чем сами западные христиане, отягощенные своими внутренними распрями и слепотой; это значит уметь показать, как очевидные противоречия могут стать живым, творческим напряжением, как тупики могут открыться к «центру, где сходятся все линии». Наше прочтение должно быть направлено на углубление и примирение, должно вскрывать одновременно частичное, пристрастное и — семена единства. Быть может, однажды мы станем для них прибежищем... Бог знает.

Православие на Западе — и в этом, может быть, его высшая миссия — по самой природе своей экуменично. Нам равным образом следует сторониться как сентиментального, экзальтированного экуменизма, который все релятивизирует и удовлетворяется словесными компромиссами, так и агрессивного, аффектированного антиэкуменизма, который систематически дисквалифицирует другого и превращает Истину в предмет обладания и в конечном счете в предмет гордости. Православие, свидетельствующее о преемственности и актуальности изначального и полного Предания, учит нас быть самими собой — не в оппозиции к другому, но вместе с ним. Таково отношение к англиканству Филарета Московского, Хомякова или, в наши дни, Николая Лосского; таков взгляд Льва Шестова на ранние интуиции Лютера, взгляд Вл. Лосского на Мейстера Экхарта, Болотова и св. Нектария Эгинского — на старокатоликов, Павла Флоренского — на Паскаля, Бердяева — на Якоба Беме и Леона Блуа, Сергия Булгакова — на английский кенотизм, Льва Зандера — на Пеги. Такова любовь многих православных, особенно русского происхождения, к св. Франциску Ассизскому — любовь, которая недавно побудила Никиту Струве просить Православную церковь признать святость Франциска.

Если мы вдумаемся в великое таинство общения святых Востока и Запада, то поймем, что не наше дело — стремиться вытеснить в Западной Европе на их собственной территории Католическую церковь, или Англиканскую церковь, или их мятежных детей — народ Библии (кто ее знает так, как они?), как мы называем протестантов. Наша роль — как это настойчиво утверждает со времен Генеральной ассамблеи Всемирного совета церквей в Найроби о. Кирилл Аргенти — заключается в том, чтобы самим все больше «обращаться» в наше собственное православие, стараясь сделать его более сознательным, живым, плодотворным — призванием к фундаментальному, и таким образом через бескорыстное свидетельство помочь западным христианам обнаружить и оживить их собственные корни уходящие в неразделенную Церковь. Свидетельствовать с твердостью, глубиной и смирением — не значит заниматься прозелитизмом. Конечно, мы должны с величайшей любовью принимать тех потерявшихся детей Запада, которые, выйдя из состояния тревоги и тьмы, открыли Христа — освободителя из ада, в котором они пребывали, — в Православной церкви. Испытуя их, мы должны принимать их с разумом и в свою очередь вовлекать в наше дело свидетельства. До тех пор пока единство не достигнуто, будут на Западе люди, которые становятся православными, как и православные по рождению, которые становятся католиками или протестантами. Все это должно происходить в атмосфере мира и общего пастырского внимания со стороны иерархий, имеющих к этому отношение, особенно в тех случаях, когда речь идет о лицах, занимающих более или менее заметное положение в своих церквах. Личная судьба остается тайной Божией, она — за пределами любого институционализма. Да, есть некая особая благодать, которая открывает сердца к таинству православия. Некоторые люди постепенно начинают понимать, что могут служить восстановлению христианского единства только в пределах Православной церкви. Но мы также должны быть благосклонны и к тем — может быть, прежде всего, — кто, будучи бесконечно близок к нам, считает необходимым оставаться в своих церквах, для того чтобы помогать им раскрывать, по выражению о. Корбона, свои «восточные корни» — в смысле духовного Востока. И как недавно, будучи в Америке, уточнил о. Каллист Уэр: «Нам не следует принимать тех, кто приходит к нам, отталкиваясь от чего-либо другого», — в частности тех, кого заботит устройство своей частной жизни. Проблема целибата священников в Западной церкви — слишком трудный и больной вопрос, чтобы мы могли позволить себе в этом отношении какую-либо демагогию.

Однажды осознав и приняв эти правила межконфессиональной этики, надо признать, что наши амбиции не должны ограничиваться приемом какого-то числа «обращенцев». Наше призвание — принять весь христианский Запад и увлечь его в глубины неразделенной Церкви, то есть в его собственные глубины. Так чтобы Рим, отказавшись от своей исключительной власти, вернулся в полноте к тому «председательству в любви», о котором говорил св. Игнатий Антиохийский в начале II в. (равно как и о монархическом епископате).

Будет весьма печально, если православные перед лицом некоторой неразберихи, которая имеет место сегодня в западном христианстве, замкнутся в самих себе и в этом отступлении к состоянию неподвижности окажутся близки самым консервативным силам Католической церкви. Ибо эти последние, помимо всего прочего, особенно, до одержимости, привержены XIX и XVI векам, то есть тем периодам, когда католицизм был всего более далек от православия. Тогда как II Ватиканский собор, несмотря на его довольно плоскую и двусмысленную гуманистическую болтовню, во многих отношениях обозначил пути к восстановлению неразделенной Церкви: в своем подходе к Церкви как «тайне» или к народу Божию как хранителю Истины, в повышении значимости епископского служения и епископской коллегиальности, что несколько сбалансировало догмат 1870 г. Более того, произведенная собором литургическая реформа, если в ней и не были учтены «народная религиозность» и связанная с ней особая чувствительность, если она и была в некоторых отношениях слишком схематичной и прозаической, тем не менее позволила сделать две вещи, близкие к православию: использовать в богослужении различные национальные языки и восстановить или, скорее, включить эпиклезис в евхаристический канон. Мы нуждаемся в том, чтобы западные христиане ставили друг другу и нам безжалостно критичные вопросы, исключающие пустопорожние рассуждения. Нам не следует быть невнимательными к их неуклюжим — хотя и честным — попыткам нащупать пути евангельского свидетельства в очевидно секулярном обществе — обществе, которое в действительности стало добычей всевозможных духов. Закрыться от этого беспокойства, от этого искания — значит лишить православие его профетического и пневматологического измерений и превратить его в ритуалистическую, талмудическую секту, а в лучшем случае — в литургические клубы, главной задачей которых будет хорошо петь. Это будет означать радикальную секуляризацию, так как все будет сведено к воскресному эмоциональному впечатляющему представлению, которое не сможет изменить нашу жизнь, а через нее — общество и культуру нашего времени. Речь идет не только о наших взаимоотношениях с западными христианами; речь идет о том, будет ли наше сегодняшнее и завтрашнее присутствие в истории, в этом XX веке, который подходит к концу, и в XXI, который скоро наступит, — будет ли оно иметь характер творческого доверия или же боязливых самоповторов. Следуя примеру великих русских религиозных философов, хотя и в другом контексте, нам предстоят серьезные опыты в области политической и социальной практики, использования науки и техники, в новом открытии любви и красоты. Все это, включая позитивные идеи Маркса, Ницше и Фрейда, мы должны увидеть в свете Богочеловечества и Тринитарной полноты, то есть с точки зрения личности в общении.

Не будем протестовать, говоря: «Мы ничего не можем, потому что нас слишком мало». Это будет означать, что мы зарываем вверенный нам талант. Прежде всего — мы не одиноки. Духовное возрождение на Востоке и на Афоне придает нам жизненные силы. Мы находим друзей и соратников среди западных христиан, которые — хотя они могут и не говорить об этом — также стремятся быть сопричастными таинству и творческой духовности. В конце концов, я спрашиваю вас: были ли многочисленны первые христиане? Однако они были уверены, что поддерживают весь мир — космос и общество — своей молитвой и своим служением, и их свидетельство потрясло основания истории. Все возможно горящему и открытому сердцу. [...]

Именно в этой перспективе следует нам понимать то, что хотел сказать о. Борис Бобринской некоторое время назад, когда говорил о необходимости некоторых «структур ожидания» для православия в Западной Европе. Это выражение было неверно понято, а именно в смысле недоверия к возможной организации православия на локальном уровне. Однако как мы должны интериоризировать и одухотворять диаспору, так же мы не можем не интериоризировать и не одухотворять наши ожидания — я бы сказал, чаяния. Чаяние Царства, которое нам уже даровано в Евхаристии. Чаяние восстановления единства в христианском мире — в неразделенной Церкви, опыт которой мы уже переживаем в стольких дружеских встречах, освещенных евангельским светом. Чаяние общества и культуры, для которых Пятидесятница будет закваской, — общества, которое с нами каждый раз, когда мы делаем еще один шаг в сторону Фаворского света. Должно жить в надежде. Вот что говорил о. Борис Бобринской и о чем я сегодня хочу сказать. Это говорит нам апостол Павел: через надежду мы переходим от веры к любви; от веры, которая останется бесплодной, если она замкнута на себя самое, — к любви, благодаря которой вера становится творческой.

«За жизнь мира» — как сказано в эпиклезисе литургии св. Василия. Мы здесь для того, чтобы передать словом и жизнью великий эпиклезис православия западному христианству. «Ниспошли Духа Твоего Святого на нас и на эти предлежащие дары» — на хлеб и вино той духовной почвы, на которой мы живем: ведь есть в Западной Европе хороший хлеб и доброе вино. Ниспошли Твоего Святого Духа». Станем этой молитвой. И тогда будущее будет свободно от тяжести, бед и тупиков истории, чтобы всецело оказаться в руках Божьих.