© G. P. Fedotov. Meeting the English. Sobornost, 1937.

В духовной жизни, в отличие от материальной, блаженнее брать, нежели давать. Смиренное ученичество всегда обязанность, тогда как учительство, даже и не горделивое, может опустошить ум и душу.

Во всяком случае, для честного и братского общения необходима взаимность. Когда мы вступаем в экуменическое общение с инославными христианами, мы не можем идти к ним с единственной целью показать свое православие: и их оттолкнем, и сами вернемся с пустыми руками. Свет православия они увидят сами через нас, если мы будем вести себя в этом общении по-христиански. Мы же должны прежде всего искать, чему доброму мы можем научиться из встреч с новыми для нас людьми. Вот уже более десяти лет, как Англо-русское Содружество работает на ниве сближения православия с Англиканской церковью. Англичане не раз говорили о том, что им дала встреча с православием. Наш долг осмыслить для себя последствия этой встречи: что нам, как русским и православным, дает общение с Англиканской церковью?

Первое и главное, о чем нужно помнить: это общение оживляет и удовлетворяет наше сознание вселенского значения православия. Это вселенское понимание христианства живо среди нас. Мы никогда не согласимся признать, что православие — только русская или только восточная сторона христианства. И, однако, наше прошлое, еще в Московской Руси и позже в Петербургский период нашей истории, изолировало Русскую церковь, связав ее теснейшим образом с судьбами национального государства. Наше общение даже с православными церквами Востока было крайне ограничено. Для широких масс и даже для церковной интеллигенции православие, практически, было русской верой. Мы редко умели отделять свои национальные особенности, местные обычаи и воззрения от общеправославного достояния. Одни из нас, подобно старообрядцам, склонны абсолютизировать относительное (местное, временное), другие с одинаковой легкостью релятивизируют всю православную традицию. Лишь опыт широкого между-христианского общения может дать понятие о пределах и содержании вселенского христианского предания, то есть православия как такового.

Это общение естественно было бы начинать с единоверными церквами православного Востока. Мы счастливы, что оно становится реальным — в самое последнее время. Едва ли, однако, это общение поможет нам значительно углубить наше вселенское сознание — тем более что все православные сестры-церкви принадлежат к одному культурному кругу. Они все вышли из Византии и, следовательно, хранят лишь частную, хотя и великую традицию Востока. Она должна быть восполнена тем, что можно назвать западным православием.

Западное православие было полной и видимой реальностью до XI в. — эпохи разделения церквей (1054). Вера Григория Великого и св. Бенедикта Нурсийского была, конечно, православной, но и отличалась во многом от современной им традиции Востока — в литургике, в церковном строе и прежде всего в этике, в практическом идеале христианской жизни. После разделения мы уже не можем говорить о западном православии. Но несомненно, что этот ствол христианской Церкви не засох, а продолжал и продолжает давать плоды — и в области жизни, и в области культурного творчества: христианских подвижников и даже великих святых. Освоение всего, что есть истинного и доброго (православного) в западном христианстве, есть, конечно, одна из наших задач.

Римская церковь, несомненно, во многом является самой близкой к нам из христианских сестер Запада. Однако общение с ней наиболее трудно. Ему препятствует и воинствующий, прозелитический ее характер, и память о многовековой борьбе, часто опасной для самого нашего существования, и каноническая структура этой церкви, не допускающей — в абсолютизме своем — общения равных, а требующей подчинения единому центру христианства как Богом установленному и непогрешимому.

Этих преград нет в общении с протестантами. Наши встречи с ними протекают всегда в братской атмосфере взаимного уважения и любви. И все же нас разделяет столь многое, что здесь менее всего мы можем искать западного православия.

Мы его не искали, но неожиданно для себя открыли в англиканстве. Не католическая и не протестантская, Церковь Англии лучше всех нас сохранила и восстановила предание древней Церкви — таким, каким оно жило на Западе. Мы знаем, что это далось ей нелегко, не без борьбы. Целое столетие внутри Англиканской церкви идет эта борьба за кафоличество (мы можем переводить это слово как православие). Мы знаем, что в Англиканской церкви существуют различные течения. Быть может, к ней в целом мы решились бы применить имя православия. Но достаточно с нас и того, что в той среде — англо-католической, с которой мы встретились, — мы нашли смутно чаемое нами «западное православие». Это и сообщает нашему общению такую легкость и вместе с тем значительность. Мы не ощущаем иных преград, кроме канонических. Мы утрачиваем сознание двух сторон, сошедшихся для дискуссии. Мы живем с ними в единой Церкви, оставшейся мистически неразделенной, и все наши теоретические и практические разделения и разногласия не подрывают значения этого факта или опыта единства.

При данности этого единства становится легким и плодотворным процесс взаимного обмена духовных благ. Сегодня мы, конечно, не можем исчерпать всех возможных результатов этого общения. Из наших русских выгод и приобретений (я говорю только о них) мне хочется сегодня указать на следующие четыре пункта — выбранных наудачу из многих, — которые содержат англиканские ответы на русские вопросы: мне хочется показать, как английская школа и английское воспитание могут помочь нам в решении собственных русских задач.

Я начинаю с области чисто культурной, интеллектуальной, на первый взгляд далекой от чистой церковности, но которая имеет, бесспорно, свое влияние и на церковную — на богословскую мысль. Не нам отрицать особый характер глубины, присущей русской мысли, который отчасти является следствием сложности влияний, под которыми она сложилась: восточных и западных, византийских, французских и немецких. Но эта сложность русской мысли, залог ее богатства, еще слишком плохо организована. Наша научная культура еще очень молода, наш отвлеченный язык не разработан. К тому же, по лености, мы не любим научной аскезы. Доверяясь интуиции, мы избегаем дискурсивной мысли, которая одна способна передать другим плоды интуиции; мы слишком часто презираем логическую пропедевтику. В результате наши высказывания часто производят на иностранцев впечатление «глоссолалии». Да в сущности, и для нас самих наша собственная мысль не всегда достигает внутренней ясности; мы сами не отдаем себе полного отчета в смысле употребляемых нами слов.

Английская мысль, без сомнения, беднее русской. Но она отличается изумительной организованностью, совершенной ясностью. При первом соприкосновении с ней она нас даже разочаровывает, кажется поверхностной и примитивной. Но постепенно мы научаемся ощущать за высказанной поверхностью скрытую глубину. Англичане, в противоположность нам, говорят всегда меньше, чем думают; это результат сдержанности, воспитания и уважения к собеседнику. Зато все, что они говорят, продумано до конца; за это они несут полную ответственность. Для нас, их русских собеседников, общение с ними — прекрасная школа дисциплины. Мы начинаем обдумывать свой хаос, бороться за ту ясность и красоту, которые, конечно, составляли всегда основу великорусского характера, еще не отравленного чрезмерными порциями византийской или германской спекуляции (Пушкин).

Под русским аморализмом я разумею нашу малую способность к моральной дисциплине. Наша жизнь колеблется между полюсами монашеской святости и цыганской распущенности. Средний идеал жизни христианина в миру — всего труднее осуществим для нас. С падением московского Домостроя его оказалось нечем заменить. В течение XIX и XX веков разложение русского быта все прогрессировало. В то же время бесспорна острота христианской совести в среде русской интеллигенции, которая также не сумела организовать свою жизнь, как и свою мысль.

Англичане, то есть те церковные люди среди них, с которыми мы общаемся, поражают нас нравственной серьезностью, с которою они стараются воплотить в жизнь свое нравственное убеждение. Но это и не просто моральный ригоризм, принуждение себя. Английская христианская молодежь производит на нас удивительное впечатление чистоты. Мы словно принимаем нравственную ванну, общаясь с нею. Такая чистота становится заразительной. Жизнь в Англии для многих из нас является школой очищения и здравой моральной аскезы.

Одна лишь оговорка. С нашей точки зрения, английская молодежь чересчур ветхозаветна. Мы никогда не согласимся положить в основу христианской жизни десять заповедей вместо заповедей блаженства. Мы сохраним свободу и широту совести, не сведя к закону всего нравственного содержания христианства. Но без закона никому не обойтись, и мы начинаем исправлять наш грех аномизма — грех против десятословия.

Я говорю здесь о соборности не в том широком смысле слова, в каком он стоит в славянском Символе веры, где он равноценен кафоличности. Но в том, более узком, в каком мы употребляем его со времен Хомякова для обозначения идеальной жизни церковного общества.

Соборность есть общение в любви, в котором ни целое, ни часть не посягают друг на друга. Таков наш православный идеал, завещанный древней Церковью и защищаемый всей новой русской мыслью. Но наша жизнь жестоко противоречит этому идеалу. Мы не можем выбиться из качания между крайностью внешнего бюрократического принуждения и анархического индивидуализма. Каждый из нас имеет склонность считать за абсолютную истину, за православие то, что он видит или знает в настоящий момент, и за ересь — все остальное. Отсюда наши расколы, часто по внешним и ничтожным поводам, которые раздирают нашу церковь с того момента, когда устранена внешняя сила государственного, принудительного единства.

Англиканская церковь поражает со стороны своей широтой, тем, что там называется comprehensiveness [всеобъемлемость, обширность]. Сначала мы недоумеваем, как может в одном исповедании уживаться протестантизм, католичество и православие; многие склонны считать это признаком равнодушия. Но вскоре убеждаемся, что терпимость происходит не от прохладности, а от глубокого социально-церковного воспитания в том, что есть истинная соборность: от старой привычки к совместному служению истине и борьбе за нее, от уважению к чужому мнению, хотя бы и не во всем справедливому. Английская солидарность есть тот минимум любви (подобно вежливости), без которого невозможно общение. Это есть подлинная харизма английского народа, которая направляет не только церковную, но и всю общественную и политическую жизнь Англии. Мы должны, хотя бы в малой мере, научиться этой практической соборности, если дорожим единством и свободой нашей церковной жизни.

Мы часто говорим, что русская мысль ХIХ века — это относится и к богословской мысли — проникнута социальным пафосом. Это справедливо, если иметь в виду светское богословие, от Хомякова до о. Булгакова. Но этой светской традиции (опирающейся на опыт древнерусской церкви) противостоит еще очень крепкая, действенная монашески-протестантская традиция религиозного индивидуализма. Для последней религия — исключительно личное дело спасения собственной души. Это господствующее настроение смотрит холодно и презрительно на опыты построения социального христианства. С другой стороны, наши мыслители ничего не сделали для применения на практике своих социальных христианских идей, предоставив все поле действия безрелигиозному социализму.

Англичане могут научить нас не теории, а практике социального служения. За плечами их стоит огромный многовековой опыт. Вся социальная работа в Англии, даже английский социализм, проникнута — или до недавнего времени была проникнута — христианским духом. В англо-кафолическом течении с самого начала присутствовала тенденция связать социальную работу с литургическим движением. (Последняя книга о. Гилберта «Литургия и общество».) Это очень близко к идеям нашего Н. Федорова о «внехрамовой литургии».

Я не хотел бы, чтобы все сказанное мной было понято в том смысле, что в нашем общении с англичанами мы являемся пассивной, берущей стороной. Я как раз этого не думаю. Не с пустыми руками мы приходим для духовного обмена, и англичане много раз говорили о том, чему они могли у нас научиться. Сегодня это не входит в круг моей темы. Не могу не заключить, однако, выражением моего — я думаю, и общего нашего — сознания, что в этом общении и мы, и они являемся скорее посредниками, орудием той высшей истины, силы Церкви, которая стоит за нами. Менее всего мы обязаны нашим влиянием и нашими успехами собственным заслугам и достижениям.