У матери я погостил недолго и уже через шесть дней был в Гаване, где сел на первый же пароход, уходивший во Флориду. 90 миль — расстояние небольшое, и плавание было недолгим; 1800 миль на автобусе на этот раз я проехал без происшествий и за два дня до отъезда в Россию явился в «Амторг», советское агентство, которое занималось нашим отъездом. Мне выдали 100 долларов на расходы и билет в каюту второго класса трансатлантического лайнера «Маджестик».

Несколько дней спустя «Маджестик» бросил якорь в Саутгемптоне. Оттуда наша группа из сорока пяти человек на поезде приехала в Лондон, где нам предстояло провести четыре с половиной дня.

В забронированную для нас лондонскую гостиницу черных не пускали, и меня поселили отдельно, в двадцати минутах ходьбы от нее. Позже я узнал, что нашу группу четыре дня водили по экскурсиям, но мне об этом никто не сказал. Я слонялся по Лондону один, а они разъезжали на автобусе с гидом.

И вот мы на борту советского теплохода «Рыков», который должен доставить нас в Ленинград. На «Рыкове» я получил первые, поразившие меня, сведения о том, как работает советская система. На второй день нашего плавания капитан провел пассажиров по теплоходу. Все здесь блестело чистотой — даже машинное отделение, обычно самое грязное место на судне. Безупречный порядок царил и в каютах экипажа. Наблюдая за работой моряков, я отметил их высокий моральный дух. Они относились к своему делу с энтузиазмом новообращенных. Большинство из них были молоды — от двадцати до сорока лет. Мне хотелось понять, в чем кроется источник их энтузиазма — особенность ли это национального характера или нечто другое. В поисках ответа я слонялся по теплоходу.

Вскоре мне повезло — я познакомился с молодым русским моряком, который говорил по-английски и смог дать ответ на мучивший меня вопрос. Моряк знал о дискриминации черных в Америке и уверял, что в Советском Союзе все люди равны, независимо от цвета кожи, и я смогу убедиться в этом сам. За день до нашего с ним разговора произошел неприятный случай: двое белых американцев демонстративно покинули столовую, стоило мне сесть за их стол. На следующий день за завтраком капитан встал и громко объявил, обращаясь к нашей группе: «Товарищи специалисты! Всех вас пригласили на работу в Советский Союз. При советском строе не существует дискриминации по национальному признаку или по цвету кожи. Все в Советском Союзе равны. Я не уполномочен осуществлять здесь сегрегацию. Прошу всех пассажиров — всех без исключения — уважать советский закон».

На молодого моряка этот инцидент произвел сильное впечатление. Итак, он готов был ответить на мой вопрос. Как он мне рассказал, каждое утро в половине шестого капитан собирает в столовой всю команду, кроме вахтенных. Явка строго обязательна, фамилии присутствующих вносят в специальный список. Моряк привел меня на одно из этих собраний и разъяснял, что именно там происходит. Вначале команда выслушала сообщения об успехах Советского Союза в общественном и экономическом развитии. Вся информация была, вероятно, почерпнута из передач московского радио. Моряки хлопали в ладоши всякий раз, когда слышали, что то или иное предприятие перевыполнило план. Не менее бурно они выражали свой восторг по поводу личных достижений передовиков промышленности или сельского хозяйства. Как я понял, о подобной славе мечтают все. Затем приступили к обсуждению работы каждого из членов экипажа. Один из присутствовавших вел протокол. В конце месяца на корабле выходит стенгазета, где по фамилиям названы как особо отличившиеся, так и нерадивые. Отличников ставят в пример, их ждет повышение по службе. Таким образом формируется эффективно работающая команда.

Моряков предупреждают, что правду о событиях в мире можно узнать только из советских источников и что враждебные политические силы во всем мире хотят уничтожить Советский Союз. Такие же собрания, как я узнал позже, регулярно проходят на всех заводах и фабриках и во всех учебных заведениях страны. Артисты, танцоры, писатели, заводские рабочие — ни для кого не делается исключения. Я убежден, что эти способы индоктринации и стали тем рычагом, с помощью которого Советский Союз смог превратиться в сверхдержаву за столь короткое время.

Солнечным весенним днем 1930 года «Рыков» пристал к причалу ленинградского порта. Чувствовал я себя прекрасно, и даже погода, казалось, давала понять, что я не ошибся, приняв столь поспешное решение. Мне было двадцать три года.

Я наблюдал с палубы за швартовкой нашего теплохода, а потом вместе с остальными американцами спустился на берег. «Может быть, этот год принесет мне удачу», — подумал я.

Нас привезли в роскошную гостиницу «Европейская», где мы должны были провести следующие четыре дня. В холле всех распределили по номерам. Когда мы вошли в просторный четырехместный номер, трое белых американцев обнаружили, что их поселили с чернокожим. Только не это! Они подхватили свои чемоданы и удалились. Я не знал, как поступить в этой ситуации. Оставаться в номере и ждать их? Терять на это время не хотелось. До обеда оставался целый час, и я решил прогуляться.

Ленинград меня поразил. Ничего подобного я не видел ни в одном городе. Деревянных домов нет вовсе — все либо каменные, либо кирпичные. И никакой стали и стекла! Это старый, но хорошо ухоженный город. Достаточно было взглянуть на безупречночистые торцовые мостовые, чтобы понять, с какой любовью заботятся о своем городе его жители.

Многое из того, что я увидел, впервые попав в большой русский город, показалось необычным. Например, огромные трамваи. Они состояли из трех сцепленных друг с другом вагонов, и каждый забит до отказа. Вагоновожатыми были женщины! У нас такого не встретишь! Вначале я нашел это странным и даже неправильным, но потом, подумав, решил, что подобные отличия Советского Союза от Запада — признаки прогрессивности, которую со временем, быть может, смогу оценить.

Кое-что я оценил сразу. Каждый раз, когда трамвай приближался к школе, он замедлял ход, а водитель поднимал такой звон и звонил так долго, что и глухой бы услышал.

Возвращаясь в гостиницу, разглядывал прохожих. Большинство женщин темноволосые, с одной или двумя косами. У некоторых лица напудрены, но губы почти никто не красит. Ни у одной я не заметил ни украшений (серег, браслетов, бус, колец), ни даже часов. Одежда показалась мне ужасно нескладной, немногим лучше мешков из-под картофеля. Большинство женщин походили на колоды: коренастые, дородные, бесцветные, одетые в нечто синее, коричневое или серое; редко мелькнет белая блузка. Мужчины еще более далеки от элегантности. Короткие пиджаки их едва прикрывали талию. Они напоминали пингвинов с оттопыренными задами. Брюки сзади протерлись и блестели от постоянной носки, некоторые были даже с заплатами. На ногах — тяжелые тупоносые ботинки, скрипевшие при ходьбе.

Все мужчины без исключения нуждались в стрижке, по крайней мере по западным меркам. Мода на прилизанные волосы в подражание столь популярному в Америке Рудольфо Валентино до Ленинграда явно не дошла. И на улице, и в гостинице я встретил довольно много мужчин, казавшихся седоголовыми из-за перхоти. Толстый слой перхоти покрывал плечи пиджаков. Позже я узнал, что в результате сталинской пятилетки потребительские товары в России пропали.

После обеда нас ждал приятный сюрприз — экскурсия по городу. Меня тоже пригласили — в России не было экскурсий «только для белых». На этот раз обо мне не забыли. «Кажется, Россия не похожа на Запад, — подумал я, — может быть, здесь я найду настоящую свободу».

Нас привели в Эрмитаж — гигантский музей, о котором я раньше не слышал. Два с половиной часа мы рассматривали картины, созданные Рембрандтом, Рубенсом, Ван Гогом, Ренуаром, Рафаэлем, да Винчи, Микеланджело, Сезанном и Джорджоне. Потрясающая коллекция! Мы словно попали в волшебный мир, куда не долетал уличный шум, где можно было наслаждаться блестящими творениями величайших гениев. Далеко не всё нам удалось посмотреть, и, если бы мне позволили, я бы с удовольствием провел здесь целую неделю.

Из Эрмитажа мы отправились на Монетный двор, где нам показали, как чеканят монеты и печатают бумажные деньги, а оттуда повели к могилам царей. Наш гид, кажется, испытывал особое благоговение перед Петром Великим, правившим Россией сорок три года. Как я смутно помнил из школьных уроков истории, Петр хотел европеизировать Россию и при этом нередко действовал довольно жестоко.

На пути в гостиницу гид рассказал нам жутковатую историю о Петре. Через несколько месяцев после похорон Петра Великого в гроб царя задумали положить посмертную маску, снятую с его лица. Изготовитель маски и его помощники осторожно подняли крышку гроба и к великому своему удивлению увидели, что лицо Петра ничуть не изменилось со дня похорон. И вдруг под воздействием воздуха оно превратилось в прах прямо у них на глазах. Было ли это на самом деле, не знаю.

Вернувшись в гостиницу, мы разошлись по номерам отдыхать. Просторная комната по-прежнему была в полном моем распоряжении. Вероятно, соседям удалось куда-то переехать, или они отдыхали в холле. До ужина оставался целый час. Все-таки глупо настаивать на сегрегации в стране, где людей не разделяют по цвету кожи! «Ничего другого они не знают, — решил я. — Они сами жертвы американского расизма».

В ресторане я сел за тот же стол, за которым сидел во время обеда. И опять ел в одиночестве. Ни один человек не подсел ко мне. «Если бы я обедал в столовой для русских, — подумал я, — то уж наверняка не сидел бы в одиночестве».

В честь американских гостей оркестр попытался сыграть джаз. Музыканты играли плохо, однако все с удовольствием слушали знакомые мелодии, и никто не уходил. Меня музыка не тронула. Вместо того чтобы вспоминать недавнее прошлое, я предпочитал погрузиться в будущее. Лучше пройтись по ночному городу.

Я поспешил в номер, чтобы перед выходом привести себя в порядок. Но, выглянув в окно, к величайшему удивлению увидел, что ночь еще не наступила. В половине десятого на улице было так же светло, как в июньский полдень в Гарлеме. Я застыл у окна, словно завороженный. Прошло полчаса, а я так и стоял у окна: солнце по-прежнему ярко светило.

«В чем дело?» — недоумевал я. Наконец спустился вниз разузнать, почему на улице светло, как днем. Служащий гостиницы в ответ на мой вопрос засмеялся и объяснил, что в Ленинграде летом солнце никогда не садится. Жители русского севера называют это явление «белой ночью».

Я вернулся в пустой номер: скорее всего, соседям удалось где-то устроиться. Несмотря на усталость, ложиться спать не хотелось. Подошел к окну и с удивлением обнаружил двойные рамы. Нас предупредили, что поскольку в «Европейской» останавливаются западные туристы (причем в большинстве своем американцы, которых здесь считают богачами), в гостинице и вокруг нее нередки случаи грабежа. Я решил, что двойные рамы — защита от воров.

Прежде чем лечь, убедился, что окна и двери крепко заперты. Поскольку за окном было светло, как днем, а день для меня всегда означал работу, деятельность, действие, долго не мог заснуть. Скоро меня разбудил отчаянный стук в дверь.

«Воры! — пронеслось в голове. — Что делать? Где искать полицию? Как ее вызвать, если в номере нет телефона?»

Стук не прекращался. Я попробовал закричать, но от страха пропал голос. А в дверь все стучали и стучали. Я стал молиться. Дверь сотрясалась. Вдруг меня осенило: «Воры не стали бы поднимать такой шум».

Голос ко мне вернулся, и я смог произнести: «Что вам нужно?»

«Открой дверь», — ответили мне по-английски.

«Кто там?» В коридоре одновременно заговорили двое — это вернулись мои соседи. Я открыл дверь, и в комнату вошли белые сегрегационисты с чемоданами. Мне не сказали ни слова. Перебраться в другой номер им, видно, не удалось, и они были вынуждены ночевать в одной комнате с черным. Тем не менее они не сдавались и всем своим видом показывали, что меня для них не существует.

Один из моих соседей прошел через всю комнату и демонстративно открыл окно. Я повернулся лицом к стене и попытался заснуть. Мы молчали. Хорошо еще, что все так кончилось — я остался в живых и не лишился своих скромных пожитков.

Я проснулся первым, в половине седьмого. Солнце по-прежнему ярко светило. Трое белых спали, один из них — как был, в одежде и ботинках. Не знаю, почему он решил не раздеваться: может, боялся, что среди ночи ему придется убегать от меня, ужасного чудовища.

Я быстро оделся и выскользнул из комнаты. Внизу портье рассказал, как мои соседи целый день пытались найти другой номер; дошли до самого директора гостиницы. Однако в тот день в «Европейской» свободных номеров не оказалось. Мы прожили в одной комнате четыре дня, и они так и не сказали мне ни единого слова.

Выйдя из гостиницы, я сразу же пришел в себя. У меня было чувство, что в Советском Союзе меня ждет много интересного. Здесь, в чужой стране, я спокойно шел по улице. Не было ощущения неловкости, страха, бесприютности.

Так я шел, размышляя о том, как мне здесь хорошо, пока не оказался перед железнодорожным вокзалом. Там передо мной открылось невероятная картина. Вокзал был забит до отказа; сотни, а может, и тысячи человек сидели прямо на мраморном полу. Мужчины, женщины, дети. Тут же матери кормили грудью младенцев. Судя по всему, эти люди провели здесь не один день в ожидании поезда.

Всего минуту назад я радовался ощущению тепла и открывающимся передо мной возможностям. Но здесь царили мрак и отчаяние. Кругом беспомощные, покорившиеся судьбе люди. Мне хотелось как-то помочь им или хотя бы подбодрить, но как это сделать? Зрелище произвело на меня тяжелое впечатление: я не понимал, в чем дело и что все это значит.

В гостинице я застал всех в ресторане — было время завтрака. На столах были расставлены тарелки с говядиной, ветчиной, помидорами, вареными яйцами, сыром, желтоватого цвета хлебом, маслом. Ничего горячего, кроме кофе. Я привык к горячей еде, особенно на завтрак, и представить не мог, что ем холодные яйца. Пришлось ограничиться бутербродами с сыром и кофе. Некоторые американцы просили подогреть яйца. Другие требовали поджарить яичницу, которую в конце концов им принесли. Наблюдая эту сцену, я вспомнил несчастных на вокзале. Не сомневаюсь, что, окажись эти продукты перед ними, они съели бы их с благодарностью и не поднимали шума по пустякам.

После завтрака мы снова отправились на экскурсию. Нам показали Александровскую колонну, Исаакиевский собор, Юсуповский дворец — великолепные архитектурные памятники царской России. Вместе с гидом мы даже спустились в подвал, где был убит мистик Распутин. В здании Думы — так до революции называли Парламент — нам рассказали, как с июля по ноябрь 1917 года правительство Александра Керенского и большевистские вожди боролись между собой за власть. В Смольном, бывшем Институте благородных девиц, показали комнату, откуда Ленин и Троцкий руководили Октябрьской революцией. Теперь в этом прекрасном здании располагался Ленинградский комитет партии. Все в Ленинграде напоминало о том, что когда-то здесь правили цари. Сказочный город. Великолепие, как видно, настолько ослепляло тех, кто жил в Санкт-Петербурге, что они обращали мало внимания на нищету и страдания за его пределами, по всей этой огромной и суровой стране.

К полудню я уже устал от российской истории. Пообедал в отеле и отправился на поиски России современной. Бродил по улицам, заглядывал в магазины. Там было чисто и пусто. Пустые полки: ни сахара, ни яиц, ни ветчины, ни сыра — ничего из того, что нам подавали на завтрак. Единственное, в чем не было недостатка, так это в спичках и в горчице. Кое-где продавался черный хлеб. В магазине одежды товар был хуже, чем в убогой лавчонке где-нибудь в нью-йоркских трущобах: ткань выцветшая и настолько дрянная, что из нее вылезали нитки, фасоны крайне примитивные. У меня создалось впечатление, что Россия — бедная, терпящая трудности страна. Хорошо еще, что прохожие на улицах на вид были вполне сытыми и никто не просил милостыню.

Утром нас повезли на экскурсию к памятнику Петру Великому. По дороге я кое-что узнал о стране, которой предстояло стать моим вторым домом. На остановке в наш трамвай вошла дама лет шестидесяти пяти с большим узлом в руках. Все места в вагоне были заняты, и она прислонилась к спинке сиденья, стараясь не упасть, когда трамвай заносило то в одну, то в другую сторону.

Меня поразило, что молодой человек, возле которого она стояла, не предложил ей сесть. Я спросил нашего гида, почему молодой человек или кто-нибудь другой из пассажиров не уступят место пожилой женщине.

Гид самоуверенно улыбнулся: «В Советской России все люди равны. Благодаря нашему славному коммунистическому строю, никто никому не обязан уступать место». — «Но ведь у молодого человека наверняка есть мать и, окажись она на месте этой женщины, он бы встал».

«Это, друг мой, — сказал гид, — буржуазное мышление. Такому мышлению нет места в Советском Союзе».

«Ну что же, у меня-то есть мать, — подумал я. — И она научила меня хорошим манерам». Я встал, подошел к женщине и, показывая на свое место, обратился к ней по-английски, говоря очень медленно — в надежде, что она уловит хотя бы общий смысл того, что я хочу сказать.

Каково же было мое удивление, когда она ответила мне на прекрасном английском языке: «Благодарю вас, сэр, но я выхожу на следующей остановке».

Я опешил от неожиданности. Раз женщина говорила по-английски, значит, она поняла и мой разговор с гидом. Не знаю, нужно ли ей было выходить на самом деле, или она вышла, чтобы избежать неприятностей. А может, она всей душой разделяла идею равенства, и ее оскорбило мое джентльменство.

Что мне было делать? Что подумали другие пассажиры о моем так называемом буржуазном поведении? Обычно, где бы я ни оказался, я быстро и с легкостью перенимал поведение местных жителей. Но случалось — как на этот раз — что мои ценности вступали в противоречие с ценностями той культуры, с которой я сталкивался и которую пытался понять.

Два дня спустя, 19 июня, мы сели в скорый поезд Ленинград — Москва. Около половины десятого утра поезд замедлил ход и остановился посреди бескрайнего поля. Я выглянул в окно и увидел, что машинист и кочегар стоят у паровоза, показывают на колеса и что-то обсуждают. Через несколько минут вокруг них уже собралась небольшая толпа пассажиров. Я присоединился к любопытствующим.

Проследив взглядом за жестом взволнованного машиниста, я понял, в чем дело: гайка, которая крепила рычаг к шейке коленчатого вала на одном из колес, выпала, и он держался только на самом кончике пальца. «Невероятно, — подумал я. — Если бы машинист зазевался и не прислушался к стуку колес, произошла бы катастрофа, могли бы погибнуть десятки пассажиров. И моим похождениям в России пришел бы конец, даже если бы мне повезло, и я остался в живых». Итак, нам нужно было во что бы то ни стало найти гайку; без нее поезд не мог двигаться дальше. Машинист с кочегаром пошли назад по шпалам, высматривая ее в золе вдоль рельс. Какое везение! Не прошло и часа, как они отыскали злополучную гайку и крепко ее закрутили. Поезд тронулся.

В Москву поезд опоздал всего на полтора часа. Предполагалось, что нашу группу встретят и отвезут в гостиницу, однако на вокзал за нами никто не пришел. К счастью, сопровождавший нас переводчик, русский американец по фамилии Новиков, раньше жил в Москве и хорошо знал город. Он привез нас в «Метрополь», внушительных размеров гостиницу в центре города, наверное, самую большую в стране, хотя в ней было всего шесть этажей.

На этот раз никаких проблем с соседями у меня не возникло. Трое белых, которых поселили в один номер со мной (среди них оказался и Новиков), не возражали против соседства с чернокожим. Какое облегчение! В отличие от Ленинграда, здесь никто не выказывал мне враждебности, и я с аппетитом пообедал.

После обеда была назначена очередная экскурсия. Гид привел нас на Красную площадь, которую считают, благодаря близости к Кремлю, сердцем современной Москвы. Мы осмотрели собор Василия Блаженного, построенный по указу Ивана Грозного в 1560 году в память о победе над татарами в битве под Казанью. Яркий, с характерными луковичными куполами, собор и вправду великолепен.

По другую сторону Кремля, на берегу Москвы-реки, мы наблюдали за сносом собора Христа Спасителя — одного из самых больших в России. Работы только начались. Кажется, на его месте предполагалось возвести шестиэтажный жилой дом для высшего советского руководства. Как нам сказали, купол собора был покрыт чистым золотом.

На следующее утро мы снова отправились на Красную площадь, чтобы посетить мавзолей Ленина. Для многих русских это священное место, главный храм коммунистического режима. Желающих посмотреть на основоположника Советского Союза собралось так много, что нам пришлось простоять в очереди больше часа. В мавзолее мы увидели стеклянный гроб с телом Ленина. Все смотрели на мертвого вождя со священным трепетом. Прошло уже семь лет после его смерти, но казалось, что он спит. Здесь царила та атмосфера благоговения, какую можно иногда почувствовать в церкви.

Потом нас отвели в Музей Ленина, где выставлены вещи, связанные с жизнью вождя. У меня создалось впечатление, что Ленин — подлинный герой, патриот, который ставил интересы своих соотечественников выше собственных. Из музейной экспозиции мы узнали, как Ленин скрывался от царской полиции, как передавал тайные сообщения своим товарищам, как спал на полу в бедных крестьянских избах, скрываясь от царских ищеек, как он подготавливал революцию. Мы увидели его старый, мятый костюм, черные ботинки, котелок, из которого он ел, деревянную ложку с длинной ручкой. Было в музее и старое, залатанное его женой Надеждой пальто, которое Ленин носил после революции.

После обеда нас привели в другой музей, где висели картины, прославлявшие революцию. На них толпы большевиков одерживали победы над царской армией, а крестьяне и рабочие горячо приветствовали новый строй.

Некоторые достижения советской власти нам продемонстрировали на следующий день: здание почтамта, Моссовет, Институт марксизма-ленинизма на улице Горького (одной из главных в городе) и железнодорожный вокзал. От вокзала мы вернулись на улицу Горького и дошли до Пушкинской площади. Здесь нам поведали, как этот поэт, живший в XIX веке, страдал от нищеты. Когда он умер, ему было всего тридцать семь лет, но он уже успел заслужить репутацию отца русского литературного языка. Его произведения вдохновили русских композиторов, драматургов и поэтов. Много позже от одного из своих черных московских знакомых я узнал, что белокожий и пышноволосый Пушкин (каким его обычно изображают) был негром.

От Никитских ворот мы дошли по улице Герцена до консерватории имени Чайковского, главной музыкальной школы России. В концертном зале консерватории, обладающем, по словам гида, лучшей в мире акустикой, висели портреты знаменитых европейских и русских композиторов.

В гостиницу наша группа возвратилась к обеду. Я попробовал разобраться в своих впечатлениях и пришел к выводу, что Москва сильно уступает элегантному Ленинграду. Москва — серая, скучная и грубая. На весь город всего четыре мощеные улицы. Остальные — это узкие, кривые переулки с булыжной мостовой и рядами деревянных одноэтажных домов. Единственный транспорт здесь — трамваи с тремя сцепленными вместе вагонами; изредка попадаются экипажи. Столица, откуда осуществляется политическое руководство страной, производит впечатление примитивно-грубого и обветшалого города.

Как и в Ленинграде, глядя на девушек и женщин — дворников или регулировщиц, я пытался с философской точки зрения понять стремление Советского Союза к всеобщему равенству. И все-таки мне трудно было примириться с тем, что женщины выполняют самую грязную работу.

Вечером нас отвели в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького, где на площади в семьсот акров созданы все условия для отдыха и занятий спортом. Я подумал, что парк — это прекрасный пример того, как правительство заботится о своих гражданах. Здесь можно играть и в шахматы, и в футбол, есть даже специальные тренеры для особо рьяных спортсменов. Как нам сказали, по воскресеньям в парке можно послушать классическую музыку, джаз и эстрадных певцов. Все, кого мы встретили в ЦПКиО, казались здоровыми и счастливыми.

На обратном пути в гостиницу мы сделали круг, чтобы посмотреть ГУМ: здесь проводилась реконструкция, после которой ему предстояло стать крупнейшим универмагом Советского Союза. Потом нас провели через ЦУМ, в то время самый большой советский магазин, где я убедился, как сильно уровень жизни в этой стране отстает от Америки, Англии или Франции. Те немногие товары, которые я увидел на прилавках, отличались однообразием и плохим качеством. В продуктовых отделах полки были пусты, если не считать банок с горчицей (к тому времени я уже понял, что в горчице здесь недостатка не было) и буханок черного хлеба.

В оставшиеся три дня мы познакомились с другими московскими достопримечательностями: посетили Музей изобразительных искусств имени Пушкина с его богатой коллекцией картин художников Возрождения и импрессионистов, побывали в Планетарии и в Музее антропологии и археологии, где объясняется происхождение человека и появление различных рас. В музейной экспозиции человек был представлен как существо, относящееся к животным, хотя и достигшее высшей ступени эволюционного развития; коммунистическая догма отрицает его духовную природу. Воспитание и жизненный опыт не позволяют мне с этим согласиться. Я верю, что человек отличается от животных тем, что он наделен духом, врожденной потребностью обращаться к кому-то или чему-то выше него самого.

В Оружейной палате нам показали ослепительные драгоценности, принадлежавшие некогда российской короне. Потом мы совершили экскурсию на часовой завод: все оборудование привезла и установила на нем американская фирма. Американские специалисты трудятся на заводе и обучают русских работать на станках. Около трети русских рабочих — женщины: интересно, испытывают ли американцы такой же культурный шок, какой испытал я, при виде женщин-уборщиц и женщин-вагоновожатых?

На автомобильном заводе имени Сталина, который мы тоже посетили, женщины в комбинезонах, работающие бок о бок с мужчинами на сборочной линии, поднимали тяжелые детали. Единственное, что отличало их от мужчин — это платки на голове. Я все больше и больше убеждался, что Советы неуклонно идут к своей цели — добиться равноправия полов.

Я так устал за день, что после ужина не захотел ни танцевать, ни слушать джаз в гостиничном ресторане. Поднявшись в номер, я застал там двоих соседей-американцев. Они еще не легли, хотя, судя по их виду, устали не меньше моего. Неожиданно в комнату влетел наш переводчик Новиков. Он предложил всем пойти к его брату, который вместе с семьей живет в Москве. Я тут же забыл о своем желании пораньше лечь спать, и мы вчетвером отправились в гости.

Наконец-то появилась возможность побывать в русском доме и встретиться с русскими лицом к лицу в естественной обстановке. До сих пор я наблюдал Советскую Россию и русских со стороны и не смог понять, что это за страна. Можно сказать, что мне показали документальный фильм о России, но не реальную жизнь. Меня просвещали, но не пускали внутрь, и теперь мне не терпелось пробиться через невидимый барьер, отделяющий меня от русских.

Брат Новикова жил в одноэтажном деревянном доме, ничем не отличавшемся от других домов в округе. Дверь открыла его жена, явно довольная приходом гостей. Это была круглолицая женщина с большими карими глазами и темными волосами, в которых уже проглядывала седина. На вид ей можно было дать лет сорок пять, но она выгодно отличалась от тех плотных, коренастых женщин ее возраста, которых я видел на московских улицах. Потом к нам вышла двадцатилетняя дочь Новиковых — стройная застенчивая девушка с грустными, как мне показалось, глазами, в таком же цветастом, как у матери, платье. Мать и дочь приветствовали нас по-русски.

«Добро пожаловать», — сказали они, и я сразу почувствовал, что мне здесь рады. В доме две или три комнаты, везде порядок, все на своих местах. В гостиной на окне — безупречно белые кружевные занавески. Посреди комнаты — обеденный стол, покрытый белой кружевной скатертью, на столе — кувшин с живыми цветами, вокруг стола — шесть деревянных стульев.

У дальней стены стоял небольшой диван с тремя красивыми подушками. На столике в углу разложена серебряная и медная утварь. Стены увешаны фотографиями, в основном семейными: свадебный портрет хозяев, их дочка в детстве, родители обоих супругов и, кажется, даже их бабушки и дедушки. Впечатление такое, будто обитатели этой квартиры демонстрируют свою родословную, и, судя по всему, они не только знали свои корни, но и гордились ими. Мое внимание привлекли две другие фотографии: на одной Ленин беседует с какими-то людьми, на другой безмятежно попыхивает трубкой Сталин.

Невестка Новикова внесла в комнату большой блестящий сосуд. В ответ на недоуменный вопрос одного из моих спутников Новиков засмеялся и сказал, что это самовар, в котором кипятят воду для чая, если за столом собирается довольно большая компания. Хозяйка разожгла угли в самоваре. Потом она вышла и скоро вернулась с блюдцем, а на нем — куски сахара и специальные щипчики. Мне не терпелось познакомиться с новым и странным обычаем — посмотреть, как пьют чай с сахаром русские, и самому попробовать.

Хозяйка поставила на стол тарелку с сухим печеньем, достала из буфета семь стаканов, подстаканники и чайные ложки. В каждый из стаканов она положила по ложке, — как я узнал позднее, чтобы стакан не лопнул от кипятка.

Все было готово для чаепития, и хозяйка пригласила нас к столу. То, что я увидел потом, произвело на меня неизгладимое впечатление. У русских принято держать во рту кусочек сахара и пить чай, посасывая его. Это показалось мне вполне разумным. Но наш хозяин не потягивал чай, а пил его большими глотками, как человек, которого мучает жажда. Прежде чем мы успели три или четыре раза поднести стаканы к губам, — рискуя обжечься кипятком — он уже допил первый стакан и наполнил его снова.

Когда со вторым стаканом было покончено, он что-то сказал дочери. Девушка вышла и вернулась с полотенцем, которое отец повесил себе на шею.

Я не мог взять в толк, зачем ему понадобилось полотенце, да и другие американцы, казалось, были озадачены не меньше моего. Когда третий стакан подходил к концу, назначение полотенца объяснилось. Лицо Новикова стало свекольно-красным. Пот катил по нему, словно вода, переливавшаяся через плотину. В жизни не видел ничего подобного. После пятого стакана полотенце можно было отжимать.

Даже когда дочь Новиковых взяла в руки гитару и запела, он продолжал пить, посасывая сахар, все больше краснея и потея. Зрелище было настолько комичное, что я едва сдерживал смех, но, поразмыслив серьезно, испугался, что он может лопнуть в любую минуту. Я подумал, что это традиционный русский способ лечения какой-нибудь болезни. Трудно представить, что можно подвергать себя столь жестокой пытке ради собственного удовольствия.

В половине двенадцатого, когда мы собрались уходить, хозяин все еще пил чай. Я сбился со счета и не мог сказать, сколько стаканов чая он поглотил за последние три часа, но уж во всяком случае не меньше пятнадцати. Когда мы прощались, он был красный, словно раскаленные угли.

Настал предпоследний день нашего пребывания в Москве, и мы с соседями по комнате решили прогуляться по городу. Казалось, сама природа зазывала нас на прогулку. Настроение у меня было столь же безоблачным, как ярко-синее небо над головой. Мне было за что благодарить судьбу: накануне вечером Новиковы принимали меня как друга; большинство русских, с которыми мне довелось столкнуться, оказались искренними людьми; соседи-американцы, кажется, смирились с моим присутствием и относились ко мне неплохо.

Не знаю, сколько миль мы прошли. На сердце у меня было легко, как никогда. Я изучал прохожих — что оказалось гораздо интереснее, чем осматривать ветхие московские здания. Лица у всех были белые, но непохожие на те, что можно увидеть на Пятой авеню в Нью-Йорке или где-нибудь в центре Детройта. У многих москвичей слегка раскосые глаза и высокие скулы. Интересно, что это касается даже некоторых голубоглазых блондинов. Наверное, монголы и татары, покорившие Русь и правившие ею более 240 лет, оставили здесь свое потомство. В Москве, как мне показалось, соединяются Восток и Запад.

Городом высокой моды Москву нельзя было назвать. Прохожие на улице одеты даже хуже, чем в Ленинграде. Многие женщины шли довольно странной походкой из-за того, что туфли им были явно не по ноге. Позже я узнал, что в России невозможно купить обувь или одежду, как на Западе. Власти выдают талоны на эти товары, но в магазинах их почти никогда не бывает. Прослышав, что в какой-нибудь магазин завезли туфли, женщины занимают очередь с полуночи. Даже если, простояв всю ночь в очереди, они попадали в магазин сразу после его открытия в девять утра, успеха это не гарантировало. Там вполне могли оказаться туфли лишь одного, двух или, в лучшем случае, трех размеров. Приходилось покупать то, что было. Женщинам, которых я видел на улицах, скорее всего, достались туфли, которые были им малы, и чтобы втиснуть в них ноги, они подкладывали под пятки специальные подушечки.

Купить костюм подходящего размера было практически невозможно. Вот почему так много высоких мужчин напоминали юношей, которые за год вытянулись на шесть дюймов. Я даже подумал, что брюки выше щиколотки и пиджаки, не доходившие до талии, — это последняя московская мода. Разумеется, дело было не в моде. Как я потом узнал, хорошо сшитая одежда и опрятная внешность считались признаками капиталистического разложения. Некоторые особенно рьяные патриоты заботились о том, чтобы выглядеть как можно менее привлекательно и аккуратно. Мятые костюмы и платья, одежда несочетающихся цветов свидетельствовали о глубокой преданности марксизму-ленинизму.

Скоро нам предстояло убедиться, что не только мы с любопытством рассматриваем прохожих. За нами тоже наблюдали. Когда мы возвращались в гостиницу, к нам подбежали трое ребятишек: они что-то тараторили по-русски и таращили на меня глаза.

«Дядя, — воскликнула шестилетняя девочка, — как это вы так загорели?!» Новиков вначале перевел мне вопрос, а потом объяснил детям, что я принадлежу к черной расе. Разумеется, это объяснение не возымело никакого действия. Девочка в восторге подбежала ко мне, схватила мою руку и потерла ее своей ладошкой. Увидев, что ее рука не почернела, она удивилась.

«Вы такой черный оттого, что не моетесь?» — спросила она самым невинным тоном.

«Нет, — объяснил Новиков. Ему было неловко передо мной. — Это естественный цвет его кожи».

Я уверен, что дети так и не поняли, что хотел им сказать Новиков. Меня это нисколько не смутило, ведь они были такие простодушные. Они шли за нами до самой гостиницы, болтали, смеялись и разглядывали меня с восхищением и любопытством.