Часть II
Война и послевоенные годы

Вскоре после падения Ежова, летом 1939 года, Кремль объявил о подписании пакта с нацистской Германией. В моем цеху эта новость потрясла и озадачила всех. Рабочие не просто растерялись от неожиданности, они были оскорблены в лучших чувствах. Подумать только, их родина, которая выступала за равенство, братство и мир во всем мире, в одночасье заключила союз с Адольфом Гитлером. Для русских это было столь же невероятно, как для американцев — известие о союзе Ку-клукс-клана с Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного населения. Рабочие нахмурились и помрачнели.

С тех пор как Гитлер пришел к власти в Германии, официальная советская линия сводилась к тому, что нацизм — враг всех миролюбивых народов планеты, и если он начнет распространяться, необходимо дать ему отпор. Все от мала до велика знали, что тысячи солдат и выдающиеся генералы Красной армии отправились в охваченную гражданской войной Испанию, чтобы вместе с республиканцами сражаться против угрозы фашизма.

Я не встречал ни одного русского, который бы не питал ненависти к нацистам. Непрестанная пропаганда представляла нацизм величайшим злом на земле. Люди, потерявшие близких в Испании, делились друг с другом своим горем и проклинали нацистов, которые убивают и калечат их мужей и сыновей.

Хотя союз России с Германией был мне так же отвратителен, как и большинству советских граждан, я предпочитал держать свое мнение при себе. Я знал: что бы ни побудило Сталина сделать этот шаг, он наверняка его тщательно продумал. Целый день после объявления о подписании пакта заводские коммунисты хранили угрюмое молчание. Незадолго до конца смены их созвали на партсобрание. То, что они там услышали, удивительным образом изменило их настроение, и утром они явились на завод бодрые и даже веселые. Газеты напечатали передовые статьи с призывами к гражданам не предаваться унынию и верить в мудрость советского строя. Не вдаваясь в объяснения, их авторы уверяли, что соглашение с Германией заключено в интересах народа.

На самом деле одним из непосредственных результатов пакта для среднего русского стало ухудшение снабжения, поскольку мясо, сахар, яйца, масло и муку теперь вывозили в Германию. С этим было трудно смириться, тем более что эти продукты совсем недавно — после отмены существовавшей многие годы карточной системы — появились на прилавках магазинов. Я слышал, как даже коммунисты ворчали по поводу отправки продовольствия в Германию. Мы так и не узнали, получила ли Россия от соглашения с Германией хотя бы что-нибудь, кроме отсрочки войны на два года.

Разумеется, твердолобые партийцы безоговорочно одобрили подписание пакта. Те, у кого были сомнения по этому поводу, не осмеливались их открыто высказывать. Однако в узком кругу некоторые из них все-таки выдавали себя: предварительно пропев хвалу кремлевским вождям, они с невинным видом роняли: «Не ослабило бы подписание соглашения с фашистской страной идеологического фундамента нашей родины». Потом, правда, произносилось что-нибудь вроде: «Впрочем, товарищу Сталину и членам Политбюро, конечно же, виднее».

После подписания договора советская пропаганда сменила лозунги и переставила акценты. С 1930 года, когда я приехал в Советский Союз, газеты и радио трубили о том, что коммунизм должен распространиться на весь земной шар, и долг каждого советского гражданина — служить этой цели. Под названием всех газет и журналов красовался призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Теперь же на передний план выступил патриотизм. Во всех цехах были развешаны гигантские лозунги, призывающие любить родину. Плакаты с такими же призывами украшали вокзалы. Даже цветы вдоль железной дороги были высажены таким образом, что они составляли не яркие узоры, а лозунги. Русских заклинали: «Любите свою великую родину!» Дух интернационализма ушел в прошлое. Разумеется, меня никто не мог принять за русского, и это не замедлило сказаться. Знакомые, которые раньше относились ко мне по-дружески, теперь чурались меня. На улице прохожие перестали меня приветствовать, а нередко выказывали презрение.

В Москве на улицах стали попадаться немецкие военные. В основном они вели себя вполне дружелюбно. Среди русских желания брататься с немцами я практически не заметил (правда, Красная армия переняла у нацистов строевой шаг). И дело было не только в том, что их любимыми продуктами теперь снабжали бывших врагов. Пропаганда разжигала патриотический пыл, отчего все иностранцы вызывали недоверие.

В России не сообщали, на каких именно условиях заключен пакт с Германией. Однако скоро действия Красной армии кое-что прояснили. В 1939–1940 годах советские войска захватили Эстонию, Латвию, Литву, часть Польши, а также Бессарабию и Черновцы в Румынии. Германия не возражала. Один из двух могучих гигантов пожирал беззащитные страны, зная, что другой делает то же самое.

Русских переполняло чувство гордости. Помню, я пошел на вечерний сеанс в кино. Показывали кинохронику. Когда на экране красноармейцы-пехотинцы и бронемашины проходили по Бессарабии, зал встал: все принялись аплодировать, громко выражать свое одобрение, кричать «ура» и угрожающе потрясать в воздухе кулаками. Они откровенно гордились тем, как их родина опустошает беззащитную страну. Меня это поразило.

«Так вот, оказывается, как коммунисты собираются устанавливать мир и социальную справедливость во всем мире», — подумал я. Не меньше удивила меня реакция русских на прозвучавшее по советскому радио 10 декабря 1939 года сообщение о том, что Финляндия спровоцировала миролюбивую Россию на войну. Все были возмущены поведением Финляндии — игнорируя очевидный факт, что эта страна гораздо меньше и слабее Советского Союза. Никому и в голову не пришло, что агрессоры — не финны, а Советы.

Когда на следующий день после сообщения о начале войны я пришел на завод, то понял, что решение оккупировать Финляндию, скорее всего, было непродуманным. Десятки рабочих должны были незамедлительно явиться на призывной пункт своего района — им даже не дали времени зайти домой и попрощаться с родными. Столь спешный призыв стал возможен потому, что в Советском Союзе все мужчины до шестидесяти лет считаются резервистами.

С призывного пункта резервистов на грузовиках перевезли в лагеря, где формировались военные подразделения. Они получили там военную форму и прошли ускоренный двухдневный курс военной подготовки, после чего их отправили на фронт. Несколько месяцев спустя мой знакомый Михаил вернулся из Финляндии и рассказал, что ему довелось пережить. По его словам, вначале новобранцам обещали, что они очень скоро возвратятся домой. Однако суровая финская зима не была союзником Советов в этой войне. Резервисты, которых забрали на призывной пункт прямо с работы, отправились на фронт в тонких носках. Тысячи из них отморозили ноги, причем настолько серьезно, что их пришлось ампутировать. Михаила спасло то, что он догадался обернуть ноги газетой, а также «утеплить» газетами сапоги, отправляясь в разведку — командир приказал ему захватить в плен финского «языка», чтобы выведать у него секреты вражеской неуловимости.

Трудноуловимыми финнов делали белая маскировочная одежда и белые лыжи, позволявшие им быстро перемещаться с места на место. Русские же, одетые в форму темного цвета, представляли собой отличную мишень для финских снайперов-невидимок. Кроме того, снег, покрывавший все толстым ковром, затруднял ориентацию даже при наличии карты. Часто хитрые финны заманивали в ловушку целые батальоны русских и уничтожали их. Случалось и такое, что наступавшие красноармейцы оказывались на заминированном льду озера. Взрыв — и они шли ко дну.

В конце концов, разумеется, Финляндия не смогла устоять перед советской громадой и уступила требованиям Кремля: 12 марта 1940 года был подписан мирный договор. Россия получила Карельский перешеек, морскую базу на полуострове Ханко и другие территории. Финны были вынуждены предоставить советскому военно-морскому флоту базу в одном из своих портов. В короткой войне Советский Союз понес большие потери. Однако опыт военных действий в Финляндии научил СССР воевать в условиях зимы. Сразу после Финской войны Красная армия включила в зимнее обмундирование белые маскировочные халаты и белые лыжи; год спустя, когда Россия воевала с Германией, это ей очень пригодилось.

Хотя большинство моих русских знакомых не желали признать, что маленькой Финляндии удалось как следует отшлепать Красную армию, на самом деле они знали правду, поскольку друзья и родные, вернувшиеся с войны, рассказывали близким, что им довелось увидеть и пережить. Горькая правда о неудачах Красной армии постепенно стала известна всей Москве.

Кремль был занят военными действиями на западных границах, однако чистки продолжались — хотя после казни Ежова и менее интенсивные. В конце 1938 года место Ежова занял новый палач — Лаврентий Павлович Берия. Тридцатидевятилетний Берия был коренаст, гладко выбрит, невысок (ростом пять футов и четыре дюйма). Говорили, что он никогда не смеется.

Одной из его жертв стал рабочий нашего завода, итальянец Гуэрра. В фашистской Италии Гуэрра был членом подпольной коммунистической партии и в 1931 году бежал от преследований итальянских властей в Советский Союз. Кузнец по профессии, Гуэрра работал у нас в кузнечном цехе. Однажды, когда он налаживал станок, кто-то неожиданно его включил. Левая рука Гуэрры, попавшая в станок, была изувечена, и ее пришлось ампутировать. В больнице его постоянно навещали делегаты от профсоюза и рабочие его цеха. Подлечившись, он женился на одной из медицинских сестер, которая за ним ухаживала. Они жили в том же доме, что и я, только этажом выше; в 1939 году у них было трое детей. Однорукий Гуэрра продолжал работать на заводе.

Как-то ранним утром в 1940 году за ним пришли люди из органов. Домой он не вернулся. Несмотря на то что Гуэрра был пламенным коммунистом и боролся с фашизмом у себя на родине — в Италии, незадолго до войны, когда в Советском Союзе раздувалась бешеная ненависть к иностранцам, его арестовали как фашиста. Жена Гуэрры проработала на заводе до июля 1941 года. Однажды глубокой ночью ее и троих детей разбудили чекисты и увезли в черном воронке.

К середине июля 1941 года число иностранцев на нашем заводе резко сократилось. В 1932 году, когда я пришел на завод, нас было 362 человека. Из них остались лишь двое — один венгр и я.