VIII

БОЛЕЗНЬ И КОНЧИНА СТАРЦА

С 1905 г. старец стал как-то особенно часто прихварывать и, видимо, ослабевал телесно, но духом был все также бодр и ясен. Силы ему изменяли настолько, что он не мог уже исполнять должность скитоначальника и, после серьезной и опасной болезни, перенесенной им в мае этого года, он просил об увольнении его на покой. Затем он принужден был отказаться и от духовничества, которое особенно изнуряло его. «Мне труднее всего исповедовать, — говорил старец, — потому что это дело неотложное — хоть умирай, да исповедуй». Преданные старцу лица, конечно, приняли это с большой скорбью, но, с другой стороны, любя и храня старца, безропотно подчинились этой необходимости. Но духовная связь детей со своим отцом не прекратилась — по-прежнему братия шли к нему со своими скорбями и недоумениями, также несли они и инокини женских обителей к этому опытному духовному врачу свои больные души, открывали ему тайники своего сердца, все помыслы, искушения, свои раны греховные… И любвеобильный старец никому не отказывал, — он терпеливо все выслушивал, кротко наставлял в терпении всего находящего; часто одной его ангельской улыбки было достаточно, чтобы уныние и ожесточение рассеялись бесследно.

Так, несмотря на все скорби и неприятности, всегда легче живется около таких благодатных людей, которые избыток своего внутреннего света и тепла так щедро передают другим. И в самом деле, как бы тяжело, мрачно ни было на душе, в каких бы затруднительных обстоятельствах ни находился человек, как бы его гордое сердце ни бурлило и ни клокотало, но если имеет он надежный якорь в лице благодатного старца, то все волны внешних и внутренних искушений разбиваются об эту скалу. И становится на душе легко и светло, и удивляется сам человек, почему он так встревожился, и смиряется его гневное сердце, и умиряется смятенная душа… Тогда с ним случается то, о чем так верно говорит русская поэзия.

Да, именно тогда, когда благодатный свет, озаряющий душу праведника, коснется окутанного мглою греховного человека и, разорвав покровы самомнения и эгоизма, раскроет пред ним настоящую, правильную точку зрения на жизнь, на себя, на все окружающее…

Вот почему так дороги и таким особенным уважением пользуются те обители, где процветает «старчество» и что, к глубокому прискорбию, оскудевает в среде современного монашества.

Настал 1911 год, и дни сменялись днями. Везде жизнь шла своим чередом. Старец был слаб, чувствовал недомогание, но не оставлял своего подвига. В феврале месяце в Шамординской пустыни случилось событие, сильно отразившееся на его здоровье. Скончалась неожиданно настоятельница этой обители игуменья Екатерина. Чрезвычайно умная и развитая, обладавшая высотой и благородством характера, она отличалась истинным монашеством. Преданная и близкая ученица старца Амвросия, она с тою же полнотою веры относилась и к его преемнику, и старец Иосиф был вполне покоен за обитель, зная что она находится в верных и хороших руках, и потому ее кончина была для старца большим огорчением. Кроме того, сразу усилился приток дел, вопросов, забот, и изможденный старец слег. В половине великого поста он окреп настолько, что мог опять принимать и страстную неделю был особенно бодр и весел. Замечая его необыкновенное радостное настроение, окружающие невольно приходили к мысли, что ему было какое-нибудь благодатное видение.

Первые два дня Пасхи старец принимал всю братию и приезжих, был оживленным, бодрым и чувствовал себя хорошо. На второй день праздника в скиту всегда бывает парадная служба, которую совершает настоятель монастыря. После литургии все служащие приходят поздравлять старца и поют ему многолетие. Старец обыкновенно просит провозгласить и вечную память старцу Амвросию. В этот раз иеродиакон по ошибке помянул вместо «старцу Амвросию» — «старцу Иосифу».

На третий день, 11 апреля, с ним сделались жар и тошнота, и прием был прекращен. Со старцем часто случались такие заболевания, и поэтому особенного значения этому никто не придал. Но когда затем в последующие дни болезнь не уступала, а напротив, усиливалась, то тревога охватила всех.

А что, если эта болезнь к смерти, и ошибка иеродиакона оказалась пророческой, — думалось многим. Между тем температура поднималась, слабость увеличивалась, и положение слабого и изнуренного старца становилось опасным. Он лежал почти без движения с закрытыми глазами, только губы его непрерывно шептали молитву; а разные вопросы, с которыми обращались к нему келейники, как бы возвращали его к земле из другого мира.

Иноки, преданные и любящие своего старца, то и дело приходили навестить и посмотреть на отходящего авву. С грустью и тяжелым сердцем подходили они к нему, принимали благословение, передавали свои скорбные чувства… И кроткий старец с той же любовью, с той же ангельской улыбкой смотрел на них, и тихим, едва слышным голосом отвечал на их вопросы, стараясь последним лучом привета озарить их скорбные души. И многие из них не выдерживали и отходили с рыданиями… Перед их взором вставал образ этого смиренного, кроткого, праведного старца, который столько лет носил их немощи, наставлял, ободрял и согревал своей любовью. Они чувствовали теперь свое духовное сиротство; они сознавали, что навсегда лишаются духовного, опытного и незаблудного руководителя; пред их глазами угасал светильник, на который они взирали как на светлый маяк среди бушующего моря житейского…

Болезнь не уступала, и на Фоминой неделе о. архимандрит Ксенофонт настоял, чтобы пригласить врача. По определению доктора у старца была острая малярия; при слабости сердца видов на выздоровление, по его мнению, не было никаких. Понятно, что это определение подорвало последние нити надежды, и повсюду разнеслась печальная весть, что батюшка о. Иосиф при смерти.

Всюду, куда эта весть донеслась, раздалось молебное пение к Врачу Небесному и Заступнице Усердной об исцелении болящего. Особенно жаркие, слезные молитвы понеслись из женских обителей; о Шамординской же пустыни и говорить нечего — там давно уже чувствовали надвигающуюся опасность, а теперь мрачнее ночи ходили сестры.

20 апреля в келью старца, по желанию скитона­чальника и братии, была принесена скитская чудотворная икона Знамения Пресвятой Богородицы и отслужен молебен. Затем в тот же день и из монастыря приносили Казанскую икону Божией Матери и рясу преп. Серафима. Во время молебствия старец тихо молился, и, несмотря на продолжительность двух молебнов сряду, он не чувствовал утомления, напротив, как бы оживился и повеселел. Так, молитва с ранней юности и до конца его многотрудной жизни была для него лучшим подкреплением и утешением. Молились и все находившиеся в хибарке, но в глубине души все сознавали, что драгоценная для всех жизнь должна угаснуть.

Через два дня старец пожелал проститься со скитской братией. После них приходило братство монастырское. Настоятель, глубоко чтивший старца, ежедневно навещал его. «Плохо», ― сказал, глядя на него, умирающий. — «Нет, батюшка, поживите еще, — вы так нам еще нужны», — ответил взволнованный настоятель. — «Да будет воля Божия», — произнес смиренный старец. «Умираю», — говорил он близким по духу инокам. Так он ясно видел приближение исхода из сей жизни и готовился к этому часу спокойно, радостно, весь погруженный в молитву и созерцание.

Когда все братство простилось со старцем, тогда он благословил придти проститься и шамординским сестрам. С первым рассветом, партиями человек по 50, поспешно шли они в Оптину, чтобы поклониться дорогому батюшке, получить последнее благо­словение и испросить прощения. Дождавшись своей очереди, они, не заходя в гостиницу, спешили обратно, чтобы дать место другим. И так в продолжение нескольких дней между Шамординым и Оптиной тянулись непрерывной вереницей плачущие сестры. Круглыми сиротами оставались они теперь — у них и дома не было матери, а их любящий попечительный отец навсегда уходил от них. Для Шамординской обители теперь наступала совсем новая жизнь. С самого своего основания, как малое дитя, беззаботно покоилась она на могучих руках оптинских старцев. Ни одна настоятельница, ни одна сестра не обходились без старца. Скорбь и радость, смущение и искушение — все несли к нему. Слово старца в обители было свято. Если кому чего не хотелось, достаточно было сказать, что «так благословил старец», и все принималось с верою; все знали по опыту, что благословение и решение старца нарушать очень опасно. Даже самый непокойный элемент в обители безмолвно покорялся — никто не решался, да и не мог идти против силы смирения старца Иосифа… И вот теперь круглое сиротство!.. Все что было дорого насельницам этой обители, чем они жили духовно, что их оживляло — все ушло от них; и теперь новая могила уже готовилась скрыть последнее их сокровище… Горняя мудрствуйте, а не земная, ибо житие ваше на небесех есть — вот что можно было только сказать в утешение сиротеющим сестрам!

Трогательна была и любовь умирающего старца к шамординским сестрам. Истомленный болезнью и непрерывным приемом старец на предложение окружающих прекратить доступ к нему сестер, которые все прибывали, отвечал: «Пусть все идут; я всех благословлю, Бог поможет, а то много останется плачущих». Случалось, что келейники, с целью дать больному небольшую передышку, задерживали сестер на несколько минут в приемной; тогда старец открывал глаза и спрашивал: «Разве шамординские все? Нет ли еще кого, — позовите их». И целыми днями подходили сестры, едва сдерживая рыдание. С любовию смотрел на своих сирот старец, изнемогающей рукой благословлял каждую, давая иконочку. Иногда губы его шептали: «Бог благословит» или «Бог простит». Желая хоть чем-нибудь утешить их на прощанье, он, несмотря на свою крайнюю слабость, позволил шамординским сестрам-фотографам снять с себя портрет и пытался устроиться получше, чтобы было виднее его лицо.

Когда все шамординские сестры перебывали, тогда старец велел написать в Белевский женский монастырь, что он очень плох. Игуменья отпускала всех желавших, и по белевской дороге потянулась такая же вереница сестер. Белевская Крестовоздвиженская обитель издавна была привержена к оптинским старцам, начиная со старца Леонида. Последующие старцы преемственно принимали в свое отеческое попечение и Белевскую обитель, которая отличалась неизменною преданностью, любовью и послушанием к старцу. Поэтому много слез было пролито и этими присными ученицами отходящего старца, который и им посылал ласковым взором свой прощальный привет.

К этому времени стали съезжаться в Оптину и из других обителей, а также многие из мирских духовных детей о. Иосифа. Так старец сам распорядился телеграфировать шамординской благотворительнице А. Я. П-вой, чтобы она приехала. Через несколько дней старец стал ее провожать обратно. Ей хотелось остаться еще около старца; но он настойчиво отправил ее в субботу, вопреки своему правилу никого не отпускать под праздник. Возвратясь в Москву, г-жа П-ва вдруг почувствовала боль в глазу. У нее внезапно подступила желтая вода, и необходима была немедленная операция. Если бы она осталась еще день в Оптиной, то глаз ее был бы бесповоротно потерян.

Племянник старца, искренно его любивший и почитавший, пробыв несколько дней, собрался уезжать, так как требовали его дела. «Можно ли еще мне приехать к вам, батюшка?» ― спросил он. — «Можно, только в мае», — ответил старец.

Те, которые не могли приехать сами, писали ему свои последние тревоги и испрашивали прощения и разрешения…

Когда все свои и приезжие были удовлетворены, то старец успокоился, и видимо стал отрешаться от всего земного. Он был постоянно погружен в молитву. Однажды ночью старец, лежавший без движения, вдруг приподнялся и несколько раз повторил: «Мать София! Нужно помолиться за мать Софию». На следующий же день в Шамордине на могиле первой настоятельницы схимонахини Софии была отслужена панихида, и после этого старцу сделалось как бы лучше. Но затем через несколько дней умирающему пришлось перенести последнее тяжелое испытание. Оно, будучи той каплей, которая переполнила его чашу скорбей земных, послужило к окончательному очищению свойственной человеческому естеству греховности, и его душа была совсем уже готова предстать пред лицо Праведного Судии, страшного для злых и вожделенного для чистых и смиренных рабов Божиих.

С 28-го числа старец Иосиф совсем перестал принимать пищу, питаясь только небесным хлебом Тела и Крови Христовых. Все время, до самой кончины, он находился в полном и ясном сознании и даже поражал всех своей памятью и вниманием ко всему, что было нужно еще сделать и в чем распорядиться. Он давал самые ясные ответы на все деловые вопросы, диктовал ответы на полученные письма и даже за два дня до кончины собственноручно их подписывал. Ежедневно к нему впускали на благословение всех, кто вновь прибывал, и некоторых близких и преданных старцу лиц. Старец большею частью лежал с закрытыми глазами, и многие, думая, что он без сознания, выражали шепотом свое сожаление, что не получили его благословения. Тогда старец открывал свои потухающие глаза и приподнимал слабеющую руку для благословения. Эта любовь, эта чуткость его души трогала и умиляла до слез. Одна его духовная дочь, глядя на умирающего, мысленно исповедала грехи свои и закончила про себя: «Родной отец! если ты слышишь, то взгляни на меня». В эту минуту старец мгновенно открыл глаза, поднял их кверху и опустил…

За несколько дней до кончины старец стал сильно стонать и на вопрос, что у него болит, отвечал: «Вот странно, ничего у меня не болит, а слабею».

Силы его падали, и когда нужно было освежить воздухом его спальню, то келейники уже переносили его на руках в приемную. Еще раз приезжал доктор и, подтвердив свое первое определение, выразил удивление, что старец так долго борется с недугом.

8-го мая ему с утра стало как бы легче, но среди дня он вдруг ослабел. Часа в четыре к нему зашел случайно приехавший московский доктор и сказал, что пульс падает, и жизни хватит самое большее дня на два. Увидя приготовленный фотографический аппарат и узнав, что батюшка разрешил шамординским сестрам еще раз снять себя, доктор тихо сказал келейнику: «Не утруждайте старца этим, ему недолго осталось жить». Но по уходе доктора старец подозвал келейника и еле слышным шепотом проговорил: «Позови скорее фотографку, а то ведь скоро стемнеет». В этом обстоятельстве сказалась вся глубина его любви, которая отдавала себя в жертву людям до самого последнего издыхания.

После этого все вошли получить благословение. Старец ласково на всех взглянул и тихо сказал: «Идите ко всенощной».

Ночь на 9-е была тревожная. Батюшка не спал и только к утру забылся. В 8 часов пришел иеромонах со Св. Дарами. Больной долго не мог откашляться от душившей его мокроты. Его спросили, может ли он приобщиться; он ответил: «Могу» и причастился одной Крови. После причастия ему предложили выпить чаю, на что он сказал: «Какой уж теперь чай» и вслед за этим прибавил: «Помолитесь, чтобы Господь с миром принял мою душу». На это преданный и любивший его келейник сказал: «Батюшка, что же это вы сказали, — мы не можем молиться о вашей смерти, мы все желаем, чтобы вы пожили и будем молиться, чтобы Господь облегчил ваши страдания». Батюшка, помолчав немного, произнес: «Ну, да будет как Богу угодно».

С трех часов дня температура стала быстро подниматься и пульс усилился. Это была последняя вспышка угасающей жизни. В 4 часа батюшка брал всех в последний раз на благословение, а в 6 часов всех впустили прослушать исходный канон. Старец был в полном сознании, на грудь ему положили пелену со св. мощами. После чтения отходной окружавшие старца иноки подходили прощаться, после них подошли монахини и все близкие духовные дети. Старец лежал с закрытыми глазами, в груди слышалось хрипение. С этой минуты из женской половины всех удалили, и хибарку заперли до утра.

С невыразимой болью в сердце покинули навсегда дорогую хибарку преданные ученицы старца и, не имея возможности видеть его последние минуты, они остались у входа, в лесу, ожидать конца.

Между тем у старца жар все усиливался, доходя до 39,5, пульс — 130. В 10-м часу температура стала быстро падать. Старец лежал навзничь, со сложенными на груди руками; глаза были закрыты, лицо было озарено таким неземным светом, что все присутствовавшие были поражены — мир и глубокое спокойствие запечатлелись на нем. Дыхание становилось все реже, губы чуть заметно шевелились, что свидетельствовало, что присный делатель молитвы окончит ее только тогда, когда дыхание смерти заключит его уста… В 10¾ час. старец испустил последний вздох, и его чистая праведная душа тихо отделилась от многотрудного тела и воспарила в небесные обители; та же ангельская улыбка озарила и застыла на его благолепном лике…

Так скончался приснопамятный старец Оптиной пустыни, иеросхимонах Иосиф, преемник великих старцев: Льва, Макария и Амвросия.

В 2 часа ночи колокол возвестил, сначала в скиту, а затем в монастыре, что старца не стало. «Батюшка Иосиф скончался», ― отозвалось в сердцах у всех… Путь странствия своего он совершил; путь терний, которыми была устлана вся жизнь его и особенно последние ее годы, был пройден; время испытаний и искушений для него миновало, и плен, в котором томился великий дух его, разрушился. Путь креста окончен, и настало время воздаяния, когда вся правда его жизни воссияет светлее солнца… Дух его взыде к Богу, Иже и даде его (Еккл. 12, 7).

Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, яко зрят уже очи его спасение Твое, еже уготовал еси с терпением ожидающим исполнения непреложных обетований Твоих!..

По опрятании тела сейчас же начались непрерывные панихиды, продолжавшиеся всю ночь. Первая панихида была совершена скитоначальником о. игуменом Варсонофием, затем служили по очереди все скитские и монастырские иеромонахи — духовные сыны усопшего.

В эту ночь некоторые из иноков, не зная еще, что старец уже скончался, видели его во сне светлым, сияющим и радостным. В последующие дни также многим он являлся и на вопрос «Как же, батюшка, — ведь вы умерли?» он отвечал: «Нет, я не умер, а, напротив, я теперь совсем здоров».

В 6 часов утра тело почившего старца было положено в простой монашеский, обитый черной материей, гроб и вынесено в скитский храм. В последний раз он уходил из своей хибарки, в которой прожил ровно пятьдесят лет. Здесь прошла вся жизнь его: здесь он возродился духом и получил духовное крещение от великого старца Амвросия; здесь он прошел путь борьбы с искушениями и страстями; здесь он возрос духовно и достиг в мужа совершенна; здесь он был свидетелем великих благодатных дарований своего учителя, его молитвенных воздыханий, от которых лик его нередко озарялся небесным светом; здесь он научился любви и состраданию к людям, и здесь же, наконец, и сам не раз сподоблялся благодатных озарений, и силою Божией совершал дивная и страшная… Теперь он еще раз придет в свой скитский храм, где сам служил и молился с братиями, и затем совсем уйдет из скита, чтобы лечь у ног своего великого учителя и ожидать трубы архангеловой…

В 11 часов, когда в монастыре отошла поздняя обедня, в скит направился крестный ход и вся братия с о. настоятелем во главе. Чрез Святые ворота прошел он в скитский храм, где у гроба почившего была совершена соборная торжественная панихида, перед началом которой о. архимандритом было сделано распоряжение о допущении в скит всех монашествующих женского пола. По окончании панихиды гроб был вынесен руками преданных учеников из храма, и шествие направилось, при пении «Святый Боже» и колокольном звоне, в предшествии хоругвей и св. икон и сонма священно­служащих, обратно в монастырь. Густой оптинский бор шумел, как бы по своему отдавая ему свой прощальный привет…

Гроб был временно поставлен в храме св. Марии Египетской, и по совершении соборной литии началось беспрерывное служение панихид. Одна панихида кончалась, как из алтаря выходит уже другой служащий. Стечение народа было громадное. Приезжали архимандриты, игумены, иеромонахи из соседних обителей, множество белого духовенства; все спешили воздать дань уважения и помолиться об упокоении светлой души чтимого старца. Старшие монахини Шамординской, Белевской и разных других, даже очень далеких, обителей, съезжались в Оптину; туда же спешили и миряне, оставляя свои дела. Всех привлек к себе в последний раз этот гроб, в котором, едва заметное, лежало сухое, изможденное, почти детское тело того, чей сильный дух оживлял и спасал столько сотен душ.

Шамординская обитель прислала свои два хора ― монахинь и детей приюта; последние, пропев несколько панихид, возвратились в тот же день домой, а хор монахинь оставался до дня погребения. Накануне прибыл также хор певчих и из Белевской женской обители, и все панихиды, начинавшиеся с 3-х часов утра, пели попеременно сестры.

Здесь необходимо заметить, что со стороны высокочтимого о. настоятеля и старшей братии для шамординских сестер было сделано все, что могло служить к их утешению, и обитель навсегда сохранит благодарную память о них за то внимание, за то братское участие, которое они показали во время болезни и кончины старца.

В среду, 11 числа, перед всенощным бдением, при печальном перезвоне, гроб почившего был торжественно перенесен в соборный Введенский храм. Во время выноса пел хор белевских монахинь. Лишь только процессия вступила в собор, как была встречена шамординским хором пением «Святый Боже», и ими же тотчас была пропета соборная панихида. Так «сироты» окружали все время своего «отца» и оказывали ему последние знаки своей любви и преданности.

В 6½ час. был совершен собором торжественный парастас, умилительные молитвы которого утишали жгучесть скорби.

12 мая совершилось торжественное погребение святопочившего старца иеросхимонаха Иосифа. Литургию и погребение совершал настоятель о. архимандрит Ксенофонт; ему сослужили: настоятель Боровского Пафнутиева монастыря архиман­дрит Венедикт, настоятель Троицкого Лютикова монастыря архимандрит Герасим, бывший настоятель Покровского Доброго монастыря архимандрит Агапит, скитоначальник о. игумен Варсонофий и множество протоиереев, иеромонахов и священников из гг. Белева, Козельска и других.

Во время запричастного стиха благочинным обители о. Феодотом, верным и преданнейшим учеником старца, было произнесено надгробное слово, составленное несколькими лицами. Слово это так верно выражало общие чувства, так просто, но тепло рисовало образ почившего, что слушать его без слез было невозможно; плакал и сам проповедник.

Наконец, наступила минута прощания и затем ― разлуки. Рука почившего была теплой и мягкой, как у живого; от него не веяло тем мертвенным холодом, около него было так же хорошо и тепло, как и при жизни. По окончании отпевания гроб с крестным ходом понесли к месту вечного упокоения. Путь от храма до могилы был устлан зеленью и цветами. Солнце яркими лучами заливало монастырскую площадь, сплошь покрытую народом, и играло на золотой парче, — приношение Шамординской обители, — на облачениях, иконах и крестах. Большой оптинский колокол издавал грустные, мелодичные звуки — редкие удары с печальным перебором маленьких колоколов как бы свидетельствовали об общей скорби. На могиле, приготовленной в ногах старца Амвросия, была совершена последняя лития, и гроб опустили в склеп. Все служащие, иноки и инокини бросили горсть земли, отдавая персть персти; а в это время колокол уже гудел, напоминая о вечной радости, о вечном блаженстве!

Гостям была предложена поминальная трапеза в покоях о. настоятеля. Для прочих во всех гостиницах были устроены обителью обеды. Никто не ушел не помолившись от сердца за новопреставленного.

Между тем над свежей могилой уже возвышался могильный холмик, водружен был крест, внутри которого засветилась неугасимая лампада, напоминающая собою тот свет и тепло, которые распространял вокруг себя тот, кого сокрыл теперь этот могильный холм.

* * *

Эта же лампада, кроме напоминания о прошлом, свидетельствует еще и о том, что почивший старец не перестает и по смерти согревать и освещать усердных его почитателей. Со дня его кончины прошло еще так мало времени, а случаи его благодатной помощи и исцелений уже имеются налицо.

1. На 9-й день на его могиле совершенно исцелилась одна бесноватая. Она долго болела непонятною болезнью, и, сколько ни лечилась, ничто не помогало, и никто не мог определить, чем она больна. Случайно придя в Оптину в то время, когда скончался старец Иосиф, она в церкви приложилась к его мертвой руке и тотчас же начала кричать. После она никак не могла спокойно проходить мимо могилы старца, всякий раз упиралась и кричала: «Боюсь, боюсь его!» Наконец, сопровождавшие ее крестьянки решили насильно подвести ее к могиле; больная упиралась, неистово кричала, но те все-таки ее нагнули и положили на могилу. Тогда она вдруг успокоилась и, полежав несколько времени, поднялась совсем здоровая. Пробыв в Оптиной довольно долгое время, она говела, причащалась, и болезненные припадки больше к ней не возвращались.

2. Монахиня Е-го монастыря В. П. заболела болезнью горла. Кроме того, у нее сделалась какая-то сыпь на языке, так что она не могла ни есть, ни говорить. Сильно страдая, она не знала, что ей делать. В это время она получила письмо из Оптиной пустыни от знакомого иеромонаха, который, зная ее любовь и скорбь по старцу, вложил для утешения в письмо несколько цветов с могилы о. Иосифа. Обрадованная, она, с сильным чувством веры в исцеляющую силу молитв, встала, подошла к портрету старца и со слезами начала просить его молитвенной помощи. Затем, положив три поклона пред иконами, она взяла один цветок и проглотила его. Проснувшись на другой день утром, она почувствовала, что у нее боль прошла, только осталась маленькая неловкость. К вечеру же этого дня от болезни не осталось и следа.

3. Одна дама из г. Д. приезжала в мае месяце к старцу Иосифу, чтобы просить его помолиться о своем сыне, которому предстояло держать экзамен; ни он сам, ни его преподаватели не надеялись на благополучный исход. Приезд ее совпал с предсмертными минутами старца, и она ничего не могла сказать ему. Не теряя веры, она мысленно обратилась к батюшке, говоря про себя: «Если ты имеешь дерзновение, то помолись, чтобы мой сын выдержал экзамен». Вернувшись домой, она вскоре получила уведомление, что экзамены прошли сверх всякого ожидания очень хорошо.

4. Один иеромонах, по своему послушанию, не мог придти в церковь в свободное от богослужений время и очень скорбел, что ему так и не пришлось видеть лицо почившего старца, когда по просьбе почитателей его открывали. Через несколько времени после кончины он видит во сне, что старец, лежащий во гробе, сам приподнимает наглазник и говорит: «Ты скорбишь, что не видал меня, — вот смотри». Затем старец сказал ему еще несколько касающихся его лично слов, которые, по уверению иеромонаха, привели его в трепет и умиление. «Из этих слов я увидел, — говорит он, — какое великое дерзновение старец имеет уже и теперь; что же будет с ним после сорокового дня?»

5. В ту ночь, когда старец скончался, одна белевская монахиня, жившая по своей бедности лишь помощью старца и очень скорбевшая, как она теперь будет жить, видит его во сне. Батюшка приходит к ней светлый, радостный и говорит ей: «Не скорби, вот тебе батюшка Амвросий посылает на нужды 25 руб.». Проснувшись и узнав, что батюшка Иосиф скончался в ночь, она подумала, что не только батюшка Амвросий, но и батюшка Иосиф теперь уже никогда не пришлет ей; а больше получать ей неоткуда. Но каково же было ее удивление, когда через несколько дней она получила повестку на 25 руб. Вскоре та же благодетельница прислала ей еще 25 руб., вспомнив, что когда-то о. Иосиф просил ее помочь этой бедной монахине.

6. Две белевские монахини, преданные ученицы старца, спешили в Оптину к 40-му дню. По недостатку средств они шли пешком. Одна из них, более слабая, сильно устала и просила свою спутницу остановиться для отдыха; но та боялась опоздать ко всенощной и не хотела садиться. Наконец, выбившись из сил, она уговорила свою товарку, и они сели на полусгнившее дерево. Вдруг она услышала, что около них что-то упало, и в это время ее спутница закричала: «Вставайте скорее, — здесь змея!» Думая, что та ее нарочно пугает, чтобы заставить уйти, монахиня сначала не поверила, но тут же с ужасом увидела страшную гадюку. Оказалось, что под этим деревом было змеиное гнездо, и только молитвы почившего старца, на память которого они с таким усердием спешили, избавили их от смертной опасности.

7. Рассказывает про себя белевская монахиня О. «Будучи бедна, я, живя в монастыре, должна была зарабатывать себе сама на содержание, и потому дорожила каждым днем. Но имея любовь и веру к старцу, я не пожалела времени, и занялась порученным мне записыванием случаев чудесной помощи от батюшки Иосифа. И батюшка не остался у меня в долгу, а скоро вознаградил меня. К моему крайнему удивлению монахиня, от которой я никак не могла ожидать, вдруг приносит мне деньги и говорит: «Вот вам за труды и любовь к старцу». В это же самое время у меня сильно болели зубы, и сколько я ни перепробовала лекарств, ничего не помогало. Но как только я начала трудиться для прославления старца, так у меня блеснула мысль (верю, что это было внушение батюшки) принять микстуру от расстройства нервов. Я сразу почувствовала облегчение, и с тех пор, за молитвы старца, у меня зубы больше не болят».

8. На 40-й день, после торжественных соборных служб, в продолжение целого дня не смолкали панихиды на могиле старца. Одна монахиня, стоя вблизи, мыслями перенеслась в скитскую хибарку. Живо предстал перед ней образ старца, светлый, кроткий, ласковый… Вот она стоит перед ним и изливает свою душу… Вот старец встает, берет со стола просфору и, подавая ей, ласково говорит: «Вот тебе!» — Никогда больше не повторятся эти драгоценные минуты, никогда не даст батюшка больше просфорки… В это время запели «Со святыми упокой»; а служащий иеромонах торопливо достает из кармана просфору и, обращаясь к близ стоявшей монахине, просит передать, называя имя той, которая только что скорбела, что никогда не получит больше от батюшки просфорки. Как и почему иеромонаху пришло в голову послать просфору во время служения панихиды именно ей, когда она стояла сравнительно дальше других?!..

Так старец о. Иосиф, оставив своих чад телом, не оставляет их духом.