Прохладный ветерок прокрался в комнату через открытое окно, прозрачная белая занавеска легко поддалась порыву и колыхнулась, чем разбудила спавшего почти целые сутки Разумовского. Сергей с трудом открыл глаза и осмотрелся.

Небольшая комната, в которой он находился, отличалась аскетичностью. Рядом с кроватью стоял простой, но добротно сколоченный табурет. Рядом стоял стол, накрытый нарядной белой скатертью с витиеватыми узорами. На столе играл бликами рассеивающихся солнечных лучей графин и металлический тазик с водой, на краю которого висела влажное полотенце. Единственным элементом интерьера, выбивающимся из скромной обстановки, был устилавший пол ковер.

Истрепавшаяся одежда Разумовского, аккуратно залатанная, постиранная и выглаженная, аккуратно висела на вешалке справа у входа.

Сколько времени он провел без сознания, Разумовский не знал. Переход через горный массив дорого ему стоил. Было очень тяжело пробираться к селу Даттах по незнакомой местности, в условиях строжайшей секретности, да и еще и федеральные силы видели в Сергее лишь чеченца без документов, а местные — чужака. Шел Сергей два дня — медленно, горными тропами, избегая даже маленьких чеченских аулов и стараясь не пересекаться с патрулями и разведывательными отрядами федеральных сил.

Ночью спать почти не получалось, так как спускавшийся с вершин гор холодный воздух пробирал насквозь, а разжечь костерок — даже маленький — было нельзя. Постоянно хотелось есть и пить — сухари и пара бутылок с водой не спасали. Если бы не знания, полученные в учебном центре, то Разумовский бы пропал. На исходе вторых суток Сергей, измученный и голодный, рухнул без сознания у села Даттах.

Дверь в комнату отворилась, и вошла стройная девушка, одетая в длинное закрытое платье. В руках у нее был тазик с водой. Увидев, что Сергей пришел в сознание, она покраснела от смущения и тут же выскочила.

Разумовский не знал, кто была эта девушка, похожая на ангела. Запомнились ее черные глаза, выразительные, ясные и живые.

Переодевшись, Разумовский вышел в коридор. Перед дверью на стуле сидела пожилая полная женщина.

— Проходи за стол, — сказала она по-чеченски женщина, вставая, — обед накрыт.

В зале стоял большой обеденный стол, на котором были различные блюда. Тарелка горячих чепалгаш на пару с жареными куриными потрошками источали настолько притягательный аромат, что желудок Разумовского, отвыкший за последние дни от нормальной пищи, заурчал. Сергей сел на отведенное ему место, и женщина тут же поставила перед ним тарелку и исчезла на кухне.

Пока Сергей накладывал еду, женщина, вернувшись, поставила на стол крынку с прохладной водой, тарелку домашнего сыра и свежеиспеченных лепешек. Немного погодя в дверях появилась та самая девушка, которую Сергей спугнул своим пробуждением. Опустив глаза, она тихо приблизилась к Разумовскому и, наполнив его стакан водой, так же тихо удалилась.

На пороге вновь возникла пожилая женщина и поторопила девушку.

— У нас не принято засматриваться на чужих женщин, — с легкой укоризной произнесла она.

Отведя в сторону взгляд, Разумовский ответил на чеченском:

— Прости! Обед воистину вкусен!

— Я — Макка, — сказала женщина — нена этого дома.

Разумовский посмотрел на женщину, в которой едва ли можно было узнать агента — связника 2-й Службы.

— Амир, — только и ответил он.

Наступило красивое время года, которое только может быть в предгорных районах Чечни. Весна.

Еще совсем не жаркая, но уже и не холодная пора, когда солнце отражается от вершин, простирающихся насколько хватает взгляда вдоль горизонта, сотней тысяч ярчайших и чистых, словно бриллиант, искр, и переливается, перепрыгивая с одной сопки на другую. Воистину прекраснейшее и величественное зрелище, переполняющее душу каждого рожденного в этих местах горца чувством гордости за землю и дом.

Часто, когда закат озарял снежные шапки гор багряным светом, Амир Загоев выходил из дома и часами смотрел на красоту природы. В неспокойные для Чечни годы, когда прекрасная земля, что дарила живущим здесь людям кров, тепло и пищу, теперь стала бесплодной, отравленной долгой войной, закат в горах оставался единственным прекрасным моментом, очищающим душу, снимающим напряжение и приносящим мир и покой в сердце.

В один из майских вечеров Амир по обыкновению устроился на стуле, укутавшись в сшитые специально для него шкуры, чтобы не продувал дувший с гор холодный ветер.

Амир Загоев был приближенным амира Ножай-Юртовского района Чечни полевого командира Гагкаева Сулимана Вахаевича, чье влияние простиралось намного дальше официально «отданной» ему под управление территории. Сулиман, будучи человеком воистину суровым, воспитанным суровой жизнью в горах, заставил уважать себя. С врагами он расправлялся жестоко и молниеносно.

Поговаривали, что отец Сулимана, Ваха, оставил своего десятилетнего сына где-то в горах с одним ножом и куском хлеба, чтобы он стал настоящим горцем.

И именно там маленький мальчик научился выслеживать добычу. Он часами неподвижно лежал на сырой земле или в снегу, полагаясь только на собственные силы. Он подавлял любые чувства, будь то сострадание, любовь или страх, потому что они делают человека мягким и уязвимым. Именно в те моменты он понимал, что только абсолютная власть и жестокость делают жизнь безопасной. А значит, надо уничтожать безо всякой жалости всех, кто посягает на твой авторитет и главенство в стае, которое он тогда для себя определил.

Сулиман вернулся в родной аул с полной луной по прошествии более восьми месяцев. Вернулся ночью, когда все уже давно спали и только собаки подвывали на полную луну, следуя слепому животному инстинкту. Сулиман тоже следовал инстинкту, в тот момент он мало чем отличался от хищного зверя, бесшумно пробираясь к дому, из которого его вышвырнули в горы: выживешь — хорошо, не выживешь — такова судьба. Все в руках Аллаха! И Всевышний даровал мальчику жизнь, закалив его волю и тело.

Дверь поддалась без проблем, не скрипнув петлями. Тенью проскользнув внутрь, Сулиман направился прямиком в спальню отца — хозяина дома. Все произошло быстро, Ваха даже не проснулся, когда остро заточенный клинок, который он сам же и передал сыну, легко вошел в горло, и алая кровь растеклась по подушкам и постели. Так началось восхождение «волчонка».

У Амира судьба была похожей, отчего и нравился дяде. Конечно, Амир не боролся за жизнь в горах, без каких-либо средств к существованию, кроме ножа и надежды, но и ему выпала нелегкая доля: пережить смерть близких. Амир видел, неизвестный мужчина в маске и камуфляжной форме расстрелял из автомата его мать, которая бросилась защищать отца. А потом та же участь настигла и старших братьев — Ризвана и Расула, сестер — Макку и Абиду. Амир запомнил треск автомата и крики страха и отчаяния. Самого Амира, видимо, уберег Аллах, начертав на ладонях особые линии судьбы.

Уже много позже, когда Амир попал к Гагкаеву, семья которого приютила и поставила его на ноги, Сулиман в ярких красках описал, кто расстрелял его семью и почему. После этого у Амира не оставалось сомнений, какая судьба предначертана ему Всевышним.

— Дядя еще не вернулся? — не поворачиваясь, спросил Амир у подошедшей девушки, которая старалась двигаться бесшумно.

— Нет, Амир.

Девушку звали Зуля, младшая из дочерей Гагкаева Сулимана, которая была совсем на него не похожа: пошла в мать.

Пышные, насыщенного черного цвета волосы были аккуратно убраны под шелковый платок — подарок Амира на недавно отпразднованное семнадцатилетние. Большие, выразительные карие глаза и алые губы подчеркивали нежные и плавные черты лица. Зуля носила закрытые платья с длинным рукавом, как требовали обычаи, но даже эти одеяния не могли скрыть плавных изгибов молодого женственного тела.

— Они запаздывают, — после некоторой паузы сказал Амир, — может, поехать навстречу?

Зуля не ответила. Она только стояла у него за спиной, кутаясь в шерстяной платок — к вечеру с гор дух ветер, пронизывающий до костей.

— Скажи нене, что я буду собираться. — Амир встал, оставив шкуры, которыми укрывался, на стуле. И только сейчас заметил наворачивающиеся на глазах девушки слезы.

— Что случилось? — Он обнял Зулю за плечи.

— Отец сказал, что к исходу осени отдаст меня замуж. — И первые слезинки скатились по щекам. — Я уже взрослая и должна приносить мальчиков, чтобы земля наша полнилась новыми воинами. Ибо так угодно Всевышнему.

Сердце Амира екнуло, остановилось и секундой позже взорвалось на сотни кусочков. В горле пересохло от подступившего кома.

Он любил Зулю так, как только может любить человеческая душа: самозабвенно, нежно и бесконечно сильно. Он полюбил с первого взгляда, в тот самый момент, когда она переступила порог комнаты, где лежал он — обессиленный от многочисленных ссадин и ран. Она подала ему стакан воды. В белом платье, кроткая и молчаливая девушка с настолько выразительными глазами, что в них тонул весь мир. Окутанная солнечным светом, проникавшим в окна, она была невероятно красива и походила на ангела.

Амир крепко обнял Зулю, не желая отпускать то, что нашел в этой хрупкой девушке, — любовь.

— Отец сказал, что имя мужа он назовет перед свадьбой, как того требует обычай. — Ее голос дрожал. — Амир, Аллах свидетель, без тебя нет мне жизни. Я покончу с собой в первый же день свадьбы.

— Прекрати, Зуля! На все Его воля, но не клянись смертью перед ликом Всевышнего. Харам! Придет время, я поговорю с дядей.

В кармане камуфляжной куртки завибрировал телефон.

— Дядя, — коротко сказал Амир.

Она вытерла платком слезы и ушла в дом.

— Салам алейкум, дядя!

— Алейкум ассалам, Амир, — в голосе Сулимана слышались напряжение и усталость, — распорядись встретить нас. И будь на месте, я хочу обсудить кое-что.

Черный «Мерседес-Геленваген» въехал во внутренний двор дома. Придерживая каракулевую папаху грязно-серого цвета, из машины вышел статный мужчина. Острый взгляд и лицо с резкими чертами, обрамленное аккуратно стриженой черной бородой, куда по воле лет вплелась седина, не позволяли ошибиться. Это был амир.

— Хьо гина хазахийти сунна, — поприветствовал Амир дядю.

— Алейкум ассалам, Амир. — Сулиман обнял Амира за плечо. — Дика дина чай мала вай.

Амир кивнул:

— Дуьхьало яц цунна, чай малар-м дика гуллакх ду.

И они прошли в дом.

Когда дядя собирал окружение за одним столом за чашкой чая, то предполагался серьезный разговор. Чай Гагкаев Сулиман ценил и любил, время за благодатным напитком проходило в разговорах, будь то домашние пересуды или собрание действовавших под началом Сулимана командиров полевых отрядов.

— Чай-м башха дика ду, — благодушно отозвался Сулиман, поставив пустое блюдце на стол.

— Макка! — окрикнул он свою жену, дав понять, что можно убирать стоявшие на столе чайные приборы.

Женщина, несмотря на возраст и комплекцию, аккуратно и быстро собрала блюдца и мгновенно исчезла, как будто ее и не было.

Во главе стола восседал Гагкаев Сулиман. По правую руку расположился его сын Ислам, бескомпромиссный, почти такой же жестокий, как и отец, властолюбивый. Он мечтал как можно скорее возглавить отряд подчиненный Сулиману, численностью более пятидесяти человек. Слева сидели, в порядке занимаемой должности, полевые командиры, руководившие «армией» амира Ножай-Юртовского района. Позади Гагкаева стоял всегда молчаливый телохранитель и правая рука амира — Кхутайба, равнодушно смотревший на всех присутствующих. Амир замыкал ряд сидевших за столом приближенных, расположившись на другом конце стола, напротив Сулимана.

— Сегодня Аллах ниспослал нам свое великое благословение, даровав хорошие новости, — начал Гагкаев.

Присутствующие одобрительно загудели.

— От наших братьев на Украине и в Грузии нам поступили деньги на продолжение священной войны против кафиров, дабы могли мы приобретать оружие и патроны, в которых остро нуждаемся. Но вместе с деньгами для нас передано сообщение от неизвестного, но влиятельного человека, назвавшегося просто Араб. Он говорит, что джихад ичкерийских моджахедов против неверных шакалов в России — дело, богоугодное Всевышнему. И потому он, ощущая общность с идущей войной и молящий еженощно Аллаха даровать нам победу, оказывает нам помощь. Вместе с тем, оказывая помощь, он надеется, что мы проявим силу и докажем делом Всевышнему свою преданность в священной войне. Араб призывает совершать теракты в российских городах, нападать на военных, милицию, жаля и нанося смертельные удары, подрывать авторитет власти в глазах жителей России, принося раздор в их души и делая тем самым их уязвимыми для привлечения в ряды ислама, как истинной и единственно верной религии.

Довольный, Сулиман откинулся на спинку стула, наблюдая, как полевые командиры живо и с восхищением обсуждали новость.

— Вторая новость, ниспосланная Всевышним, — продолжил Гагкаев. — Сегодня в одном из наших селений мы взяли трех русских шакалов, что рыскали там.

Гробовое молчание.

— Сейчас они заперты средь дерьма в моем хлеву, как и положено неверным, а на рассвете с первыми лучами солнца мы будем судить их праведным судом и казним по законам шариата.

За столом снова раздалось бурное гудение.

— Что скажешь, Амир? — неожиданно обратился к нему Сулиман.

Тот, все еще размышляя над услышанным, ответил не сразу.

— Амир! — повысив голос, повторил Сулиман.

— Аллах велик и милосерден, Сулиман! На все Его воля! — инстинктивно ответил Амир.

— Мудрый ответ, Амир, — сказал Гагкаев, — рассудительный, не брошенный сгоряча, как некоторыми.

Все поняли, что Сулиман говорил о несдержанности сына Ислама.

— Вот какого сына я всегда желал! — Сулиман хлопнул по плечу Амира.

Чем подлил масла и в без того разгорающийся огонь ненависти Ислама к Амиру.

Ислам невзлюбил Амира с самого первого дня его появления в их доме. Он увидел в пришлом «родственнике» явную угрозу своим амбициозным планам. Амир сильно выделялся на фоне Гагкаевых выдержкой и трезвым умом, чем импонировал Сулиману.

К тому же смутное сомнение терзало душу Амира. Ислам, казалось, подозревал, кем он был на самом деле. Маленькая оплошность, на которую ранее указала Макка, не ускользнула от проницательного взгляда Ислама. Маленькая оплошность: заинтересованность, которую не смог скрыть Амир по отношению к Зуле в первый вечер, когда вся семья Гагкаевых и приближенные полевые командиры собрались за столом. Зародившийся огонек любви между молодыми людьми вызвал ненависть в душе Ислама.

Взгляды Амира и Ислама на какую-то секунду пересеклись. В глазах Ислама горела яростная злоба и презрение к «родственнику».

Амир лег рано, но потом еще долго не мог уснуть, ворочаясь в постели. Мысли о схваченных русских солдатах никак не выходили у него из головы, точнее не о самих пленных, а шариатском суде, который должен был состояться на рассвете — в то время, когда Всевышний наиболее справедлив и милосерден.

Амир понимал, что всех троих ждала смерть, мучительная и долгая, ибо Сулиман сказал, что шакалов поймали, когда те вынюхивали в селе о воинах Аллаха и лишь исключительная преданность Всевышнему помогла жителям схватить их.

За полгода пребывания в доме Сулимана Гагкаева Амир не раз являлся свидетелем жестокой расправы над врагами шариата. Это походило на публичную казнь, наподобие той, что устраивали в Средние века инквизиторы над ведьмами. Процесс был похож еще и тем, что решал, виновен ли человек, не Аллах, а Сулиман, также было и в темную эпоху. Обычно Сулиман признавал подсудимого преступником. А за преступления следовала кара — смерть.

Амир встал с постели, натянул штаны и вышел во двор. Прохладный ветер с гор принес ночную свежесть.

— Баркалла, мой друг! — прошептал он, когда ветер, оставив Амира, понесся дальше.

Легкие облака, проплывавшие по небу, словно корабли по морю, время от времени скрывали в легкой дымке нарастающий месяц, окруженный мириадами звезд. Стоя на земле, под великолепным куполом, созданным Всевышним, Амир невольно ощущал себя незначительным, словно букашка под ногами Аллаха.

«Бог или Аллах, — говорил он про себя, глядя в бесконечность ночного неба, — что мне делать?»

— Он тебе не поможет, — послышалось из-за спины.

Это был грубоватый голос женщины, прожившей немало лет и повидавшей достаточно горестей и страданий.

Амир не обернулся.

— Нена? — спросил он.

Да, это была она — одетая в простое черное платье, жена Сулимана, Макка.

— Я не могу быть тебе настоящей матерью, — ответила она, — тепло материнского сердца незаменимо.

Душа его металась, как загнанный в клетке зверь, и Амир сник. Обремененный тяжелым грузом, он словно стремительно уходил ко дну, не в силах освободиться от сковывающих его веревок, сотканных из долга, чести и верности. И хотелось сделать хотя бы небольшой глоток свежего воздуха, такого, который приходит с гор, и почувствовать жизнь, но он не мог.

Макка видела настоящего Амира. Не поддельного — жестокого и воинственнго, который, словно тень, всюду следовал за ее мужем, — а мужчину, не забывшего, что такое честь и справедливость.

— Ты не знаешь, что делать, — с холодной рассудительностью, присущей разве что женщине, сказала она.

— Нет, — неуверенно ответил он.

Макка возвышалась над Амиром, словно скала над растущим у ее подножия деревом, грозная и величественная, но готовая защитить и укрыть в непогоду.

— Тогда слушай сердце, — посоветовала она, — слушай, что́ оно подсказывает, что́ едва слышно нашептывает наперекор разуму. О чем хочет тебе поведать.

Амир снизу вверх посмотрел на Макку.

А та сожалела лишь об одном — что Амир не принадлежал им. Вобравший лучшие качества мужчины, он почти не имел недостатков, а самое главное, так нравился Зуле. Сейчас она уважала Амира, несмотря на то что он пришлый, и, вероятно, со временем полюбила бы его и приняла семью как своего.

— Сердце, — повторила она, возвращаясь в дом.

— Нена, — остановил ее Амир, — ты знаешь, кто я, откуда и зачем пришел?

Она кивнула в ответ.

— Скажи мне, почему ты это делаешь?

— Уважение и ненависть могут сосуществовать вместе, но они раскалывают человеческую душу, Амир, — и тут она поняла, что впервые назвала его по имени, чего раньше сознательно избегала, — а я больше ненавижу, чем уважаю. Я давно мечтаю о мире в сердце, и когда мне сказали, что ты придешь, я приняла тебя, поверив, что ты именно тот, кто сможет помочь. — Макка выдержала паузу. — Я ждала тебя.

И вошла в дом.