Глава восьмая
Два дня после смерти Икемефуны Оконкво не притрагивался к пище. С утра до вечера он пил пальмовое вино, и глаза его покраснели и стали свирепыми, как у затравленной крысы. Он позвал своего сына Нвойе посидеть с ним в его оби. Но мальчик боялся отца и, как только заметил, что он задремал, выскользнул из хижины.
Ночью Оконкво не мог заснуть. Он старался не думать об Икемефуне, но чем больше он гнал от себя тяжелые мысли, тем больше они его осаждали. Один раз он даже встал с постели и прошелся по двору. Однако он был так слаб, что едва держался на ногах. Он шел будто пьяный великан на комариных ножках. Холодная дрожь пронизывала его с головы до ног.
На третий день Оконкво попросил свою вторую жену, Эквефи, поджарить ему бананов. Она приготовила их так, как он любил, — с кусочками бобов и рыбы.
— Ты не ел целых два дня, — сказала его дочь Эзинма, принеся ему еду. — Поэтому ты должен все доесть.
Она уселась, вытянув ноги. Оконкво рассеянно ел. «Ей надо было родиться мальчишкой», — подумал он, глядя на свою десятилетнюю дочь. Он дал ей кусок рыбы.
— Пойди принеси мне холодной воды, — сказал он.
Эзинма, продолжая жевать рыбу, побежала в хижину матери и вскоре вернулась с чашей воды.
Оконкво взял чашу из ее рук и жадно выпил. Потом съел еще несколько кусочков и отодвинул миску.
— Дай-ка сюда мой мешок, — сказал он Эзинме. Она принесла ему мешок из козьей шкуры, лежавший в дальнем конце хижины. Он стал шарить в нем, ища табакерку. Мешок был большой, и рука почти вся ушла в него. В мешке, помимо табакерки, были и другие вещи. Там лежал рог для вина и калебас, и, когда он шарил рукою, они стукались друг о друга. Наконец он достал табакерку и, прежде чем насыпать на левую ладонь немного табаку, постучал ею несколько раз по колену. Потом он вспомнил, что не достал ложечку для табака. Он опять пошарил в мешке, вытащил плоскую ложечку из слоновой кости и на ней поднес к носу коричневый табак.
Эзинма взяла в одну руку миску, в другую — пустую чашу и пошла обратно в хижину матери. «Ей надо было родиться мальчишкой», — опять подумал Оконкво. Его мысли вернулись к Икемефуне, и он вздрогнул. Если б только у него была работа, он бы смог забыть. А это был как раз период затишья между сбором урожая и предстоящими посадочными работами. Единственно, что мог сейчас делать мужчина, это укреплять пальмовыми ветками забор своей усадьбы. Но Оконкво уже сделал это. Он закончил работу в тот самый день, когда прилетела саранча, — он работал по одну сторону стены, а Икемефуна и Нвойе — по другую.
«Когда ты успел превратиться в дрожащую старуху, — спрашивал себя Оконкво, — ты, который славился своей военной доблестью во всех девяти деревнях? Неужели мужчина, убивший в бою пять человек, может так раскиснуть из-за того, что к их числу прибавился еще один мальчишка? Ты, Оконкво, и впрямь превратился в женщину».
Он вскочил на ноги, повесил через плечо мешок из козьей шкуры и отправился к своему другу Обиерике.
Обиерика сидел перед своей хижиной в тени апельсинового дерева и из листьев пальмы рафия мастерил новую крышу для хижины. Он поздоровался с Оконкво и проводил его к себе в оби.
— Я собирался зайти к тебе, хотел только закончить эту часть крыши, — сказал он, отряхивая песок.
— Как она у тебя получилась? Хорошо? — спросил Оконкво.
— Хорошо, — ответил Обиерика. — Сегодня к нам придет жених моей дочери, и я надеюсь, что мы договоримся о выкупе. Мне хочется, чтобы ты был при этом.
В эту минуту в оби со стороны улицы вошел Мадука, сын Обиерике, и, поздоровавшись с Оконкво, направился во двор.
— Подойди-ка сюда, я хочу пожать тебе руку, — сказал Оконкво мальчику. — Мне очень поправилось, как ты в тот раз боролся.
Мадука улыбнулся, пожал руку Оконкво и вышел во двор.
— Он многого достигнет, — сказал Оконкво. — Я был бы счастлив иметь такого сына. А вот Нвойе меня беспокоит. Его кто угодно на обе лопатки положит! Два младших брата подают больше надежд. Но скажу тебе откровенно, Обиерика, мои дети на меня не похожи. Где те молодые побеги, которые вырастут, когда старое банановое дерево погибнет? Если б Эзинма родилась мальчишкой, я был бы счастливее. У нее есть характер.
— Ты понапрасну тревожишься, — сказал Обиерика. — Они еще слишком молоды.
— Нвойе уже мог бы стать отцом. В его годы я сам о себе заботился. Нет, дружище, он уже достаточно взрослый. Крепкого петуха видно сразу, как только он вылупится из яйца. Я сделал все, что мог, чтобы Нвойе вырос настоящим мужчиной, но у него в характере слишком много от его матери.
«Слишком много от его деда», — подумал Обиерика, но не сказал вслух. Та же мысль пришла и Оконкво. Но он давно научился отгонять от себя этот призрак. Едва только его начинала тревожить мысль о слабости и неудачах отца, он старался избавиться от нее, думая о своей собственной силе и успехах. Так он поступил и на этот раз. Мысли его обратились к недавним событиям, когда он выказал подлинное мужество.
— Не могу понять, почему ты не пошел с нами, когда надо было убить этого мальчишку? — спросил он Обиерику.
— Потому что не хотел, — резко ответил Обиерика. — Я предпочел заняться чем-нибудь более приятным.
— Можно подумать, что ты оспариваешь власть Оракула, ведь это он потребовал, чтобы мальчишку предали смерти.
— Нет, я ничего не оспариваю. Откуда ты взял? Но ведь Оракул не требовал от меня быть исполнителем его воли.
— Кто-нибудь ведь должен был это сделать. Если бы мы все боялись крови, решение Оракула не было бы исполнено. И как ты думаешь, что тогда сделал бы Оракул?
— Ты прекрасно знаешь, Оконкво, что я не боюсь крови. И если кто-нибудь обвинит меня в этом, знай, что он лжец! Но вот что я тебе скажу, друг. На твоем месте я бы тогда остался дома. То, что вы сделали, не понравится богине земли. Как раз за такие поступки богиня истребляет целые семьи.
— Богиня земли не может наказать меня за повиновение ее посланцу, — ответил Оконкво. — Мать не затем кладет кусок горячего ямса в руку ребенка, чтобы обжечь ему пальцы.
— Верно, — согласился Обиерика. — Однако, если бы моего сына повелел убить Оракул, я бы не противился, но и не участвовал бы в убийстве.
Они готовы были продолжать спор, но тут вошел Офоэду. По его глазам было видно, что он принес важные новости. Однако вежливость требовала не торопить его с рассказом. Обиерика предложил ему кусочек ореха кола, который ели они с Оконкво. Офоэду не спеша жевал орех и говорил о саранче. Окончив есть, он сказал:
— Странные дела творятся.
— Что случилось? — спросил Оконкво.
— Вы знаете Огбуефи Ндулуе? — спросил Офоэду.
— Огбуефи Ндулуе из деревни Ире? — в один голос спросили Оконкво и Обиерика.
— Так вот, он умер сегодня утром, — сказал Офоэду.
— Что ж тут странного. Ведь он был старше всех в Ире, — заметил Обиерика.
— Это верно, — согласился Офоэду. — Но вот почему не бил барабан, чтобы возвестить Умуофии о его смерти?
— Почему? — опять в один голос спросили Обиерика и Оконкво.
— В этом-то все и дело. Вы знаете его первую жену, которая ходит с палкой?
— Да, ее зовут Озоэмена.
— Так, так, — сказал Офоэду. — Озоэмена, как вы знаете, не могла, по старости, ухаживать за Ндулуе во время его болезни. Это делали его младшие жены. Так сегодня утром, когда Ндулуе умер, одна из них пошла в хижину Озоэмены и сказала ей об этом. Озоэмена поднялась с циновки, взяла свою палку и пошла в и. У порога она опустилась на колени и, низко поклонившись, позвала своего мужа, который лежал на циновке. «Огбуефи Ндулуе!» — позвала она трижды и затем вернулась к себе в хижину. Когда младшая жена снова пошла за ней, чтобы позвать ее на обмывание тела, то застала Озоэмену мертвой.
— Да, это действительно странно, — сказал Оконкво. — Значит, похороны Ндулуе отложат, пока не похоронят его жену.
— Вот почему и не бил барабан, чтобы оповестить Умуофию.
— Всегда говорили, что Ндулуе и Озоэмена — одна душа, — сказал Обиерика. — Помню, когда я был еще мальчишкой, о них даже сложили песню. Он ничего не делал, не посоветовавшись с нею.
— Я не знал этого, — сказал Оконкво. — Я думал, что в молодости он был сильным человеком.
— Он и был сильным, — подтвердил Офоэду. Оконкво с сомнением покачал головой.
— На войне он вел за собой Умуофию, — сказал Обиерика.
Оконкво постепенно приходил в себя. Ему только нужно было чем-нибудь занять свои мысли. Если бы он убил Икемефуну в напряженный период полевых работ, ему не было бы так тяжело, — он бы весь сосредоточился на работе. Оконкво был человеком не мысли, а действия. Однако, если не за работой, то хотя бы за разговором можно было отвлечься.
Вскоре после ухода Офоэду Оконкво поднял свой мешок и собрался домой.
— Я должен идти, — сказал он. — Мне надо еще успеть надрезать пальмы.
— Кто надрезает для тебя высокие пальмы? — спросил Обиерика.
— Умезулике, — ответил Оконкво.
— Иногда я думаю, что лучше бы мне не иметь титула озо, — сказал Обиерика. — У меня сердце разрывается, когда я вижу, как эти юноши губят деревья своими надрезами.
— Верно, — согласился Оконкво, — но закону страны надо подчиняться.
— И откуда только у нас такой закон! — сказал Обиерика. — Во многих других кланах человеку, имеющему титул, можно самому залезать на пальму. А у нас залезть на высокое дерево нельзя, зато надрезать прямо с земли низкое дерево можно сколько угодно. Совсем как Димарагана, который отказался дать свой нож, чтобы резать мясо собаки — видите ли, собака для него табу, — и согласился разорвать это мясо на куски зубами.
— А по-моему хорошо, что в нашем клане так уважают титул озо, — сказал Оконкво. — В кланах, о которых ты говорил, титул этот ценится так низко, что его может получить каждый нищий.
— Я просто пошутил, — сказал Обиерика. — В Абаме и Анинте титул стоит меньше двух каури. Там каждый мужчина носит на лодыжке нитку как символ этого титула и не лишается его, даже если он вор.
— Да что и говорить, имя озо они запятнали, — сказал Оконкво и поднялся, чтобы идти.
— Теперь уж, наверно, скоро придут мои родственники, — сказал Обиерика.
— Я скоро вернусь, — ответил Оконкво и взглянул на небо, по солнцу определяя время.
Когда Оконкво вернулся, он застал в хижине Обиерики семерых. Тут был жених, молодой человек лет двадцати пяти, и с ним его отец и дядя. Со стороны Обиерики присутствовали два его старших брата и шестнадцатилетний сын Мадука.
— Передай матери Алуеке, чтобы она прислала нам орехов кола, — сказал Обиерика сыну. Мадука молнией выскочил из хижины. Разговор сразу перешел на него, и все согласились, что мальчишка он очень шустрый.
— Иногда мне кажется даже, что он не в меру шустер, — сказал Обиерика снисходительно. — Никогда спокойно не ходит, вечно куда-то торопится. Если его посылаешь с каким-нибудь поручением, он тут же улетает, даже не дослушав до конца.
— Ну, это он в тебя, — возразил его старший брат. — У нас говорят: «Когда корова жует траву, телята смотрят ей в рот». Мадука определенно тебе в рот смотрел.
Он еще не договорил, а Мадука уже вернулся в сопровождении своей сводной сестры Акуэке, которая несла деревянную миску с тремя орехами кола и крокодиловым перцем. Она передала миску старшему из братьев отца и смущенно поздоровалась за руку с женихом и его родственниками. Ей было около шестнадцати, и на вид она уже вполне созрела для замужества. Жених и его родственники опытным взглядом осматривали ее юное тело, словно желая в этом убедиться.
Волосы девушка связала хохолком на макушке. Кожу слегка натерла соком красного дерева и разрисовала все тело черной краской. На шее у нее надето было тройное черное ожерелье, спускавшееся на пышную, упругую грудь. Красные и желтые браслеты украшали ее руки, а талию опоясывало несколько рядов джигиды.
Пожав руки гостям, или, вернее, протянув свою руку, чтобы ее пожали, она ушла обратно в хижину своей матери помогать в стряпне.
— Сперва сними с пояса бусы, — сказала мать девушке, когда та потянулась к очагу, чтобы взять пестик, стоявший рядом. — Сколько раз я тебе говорила, что джигида с огнем плохие товарищи. Но ты никогда не слушаешь. Видно, уши у тебя только для украшения. Вот вспыхнут твои бусы, тогда будешь знать!
Акуэке отошла в другой конец хижины и стала снимать с пояса бусы. Это надо было делать медленно и осторожно, снимая отдельно каждую нитку, иначе они могли лопнуть, и тогда пришлось бы наново нанизывать тысячу крошечных колечек. Она стягивала книзу каждую нитку, скользя ладонями по бедрам, пока бусы не падали к ее ногам.
Между тем мужчины в оби уже приступили к пальмовому вину, которое принес жених Акуэке. Вино было очень хорошее и крепкое. Оно сильно бродило, и белая пена то и дело переливалась через край кувшина, несмотря на то, что на горлышко был положен плод пальмы, чтобы сдерживать игристую влагу.
— Это вино приготовлено большим искусником, — сказал Оконкво.
Молодой жених по имени Ибе широко улыбнулся и сказал своему отцу:
— Слышишь, что говорят? — А затем пояснил, обращаясь к остальным: — А вот он ни за что не хочет признать, что я свое дело знаю.
— Он так надрезал три моих лучших пальмы, что те засохли, — сказал его отец Укегбу.
— Но ведь это было пять лет тому назад, — возразил Ибе, начиная разливать вино. — Тогда я еще не умел надрезать деревья.
Он наполнил первый рог и подал своему отцу. Потом налил остальным. Оконкво открыл свой мешок из козьей шкуры, достал оттуда большой рог и, дунув внутрь, на случай, если туда попала пыль, подставил его Ибе.
За вином мужчины говорили о чем угодно, только не о том, ради чего они собрались. Лишь когда весь кувшин был опорожнен, отец жениха откашлялся и объявил о цели их прихода.
Тогда Обиерика вручил ему маленькую связку коротких палочек. Укегбу пересчитал их.
— Их тридцать штук? — спросил он.
Обиерика кивнул.
— Что ж, начнем с этого, — сказал Укегбу. А затем обратился к брату и сыну: — Давайте выйдем и тихонько все обсудим. — Все трое поднялись и вышли. Когда они вернулись, Укегбу отдал связку Обиерике. Тот пересчитал палочки. Вместо тридцати их было только пятнадцать. Он передал их старшему из своих братьев, Мачи, который тоже пересчитал их и сказал:
— Мы не думали спускать ниже тридцати. Но ведь собака сказала: «Если я уступлю тебе, а ты уступишь мне — это будет игра». Сватовство должно быть игрой, а не ссорой. Итак, мы набавим. — Он приложил к пятнадцати палочкам еще десять и передал связку Укегбу.
Мало-помалу выкуп за Акуэке был установлен в двадцать мешков каури. Уже смеркалось, когда обе стороны пришли наконец к согласию.
— Пойди скажи матери Акуэке, что мы кончили, — сказал Обиерика своему сыну Мадуке.
И сразу же в оби вошли женщины, они несли большую миску фуфу. За ними следом вторая жена Обиерики внесла горшок с похлебкой, а Мадука принес кувшин с пальмовым вином.
Мужчины ели, пили пальмовое вино и рассуждали об обычаях, принятых в соседних деревнях.
— Не далее как сегодня утром, — сказал Обиерика, — мы с Оконкво толковали Об Абаме и Апинте — у них мужчины, носящие титул, сами лазят на деревья и готовят фуфу для своих жен.
— У них там все вверх ногами. О размере выкупа за невесту они договариваются не при помощи палочек, а спорят и торгуются, словно покупают на базаре козу или корову.
— Это очень плохо, — сказал старший из братьев Обиерики. — Но то, что хорошо в одном месте, то всегда плохо в другом. В Умунсо, например, вообще не торгуются, даже на палочках. Там жених таскает мешки с каури до тех пор, пока родные невесты его не остановят. Это плохой обычай, потому что дело у них всегда кончается ссорой.
— Мир велик, — сказал Оконкво. — Я слыхал даже, что в некоторых племенах дети принадлежат не отцу, а матери и ее семье.
— Этого не может быть, — сказал Мачи, — Ты еще скажешь, что женщина лежит на мужчине, когда они делают детей.
— Это все равно что сказки про белых людей, — будто бы они такие же белые, как этот мел, — сказал Обиерика, показывая на кусок мела, который каждый мужчина держал у себя в оби и которым его гости провели на полу черточки, прежде чем приняться за орехи кола, — И еще говорят, что у этих белых людей на ногах нет пальцев.
— А ты что же никогда их не видел? — сказал Мачи.
— А ты разве видел? — спросил Обиерика.
— А то как же, один из них часто здесь проходит, — ответил Мачи, — его зовут Амади.
Те, кто знал Амади, покатились от хохота. Это был прокаженный, а прокаженных было принято тактично называть «белокожими».
