Этим летом я встречалась с мальчиком. Но поцеловать себя не дала. Хотя после всего, чему меня научила Женевьева в больнице, я должна быть Королевой Поцелуев. Мы столько говорили с ней «о своем, о девичьем». Обожаю ее. Мальчику этому я дала себя потискать, запустить туда палец, даже два. Но в губы – нет. Мы говорили об этом с психологом. Очень по Фрейду, улыбнулся он. Я ему сказала, что мой рот – святилище. Алтарь моей боли, место моей смерти, шрам моего возрождения. Я была чересчур серьезна, знаю, даже, я бы сказала, мегасерьезна.

В голове у меня уйма вопросов. Меня сейчас просто распирает от всяких «почему». Почему мы никогда не говорим о нем, мама, почему он это сделал, почему вы завели детей, если не любили друг друга. Почему я. Почему желание всегда вспыхивает огнем, а кончается пеплом. Почему я плачу просто так, ни из-за чего. Почему мне стыдно. Почему это мощное ощущение ветра. Холода.

Клеман. Так звали этого мальчика. Пальцы у него оказались грубоваты. Мальчик-пальчик, назвала его Саша. И мы покатились со смеху. В общем, так себе Клеман. Но это было хорошо. Головы никто не терял. Не было дурацких слов любви. Все слова только конкретные. Вагина. Член. Груди. Разведка боем. А потом он уехал к бабушке, на старую ферму в Ристола, в пяти километрах от Эгюия. Маленькая деревушка в Альпах. С животными. Так он сказал. Коровы, козы. Я тогда подумала, что он, после того как тискал меня две недели, будет ловко их доить. Я рада, что не поцеловала его. Поцелуй – это слишком серьезно. Но от мысли, что ты иногда все равно что корова в руках у парня, мне стало тошно.