Ответ № 2 на УВ: Он испугался, что если выстрелит в Леона первого, я проснусь от выстрела. Увижу, как он это делает. И не буду больше его любить.

Я заполняю пустоты (продолжение).

В день, когда мне исполнилось пятнадцать лет, Леона исключили из школы на три дня. За ним пошел Олив. Они долго ходили вдвоем по парку. Я видела их из окна; Леон мотал головой. В какой-то момент он хотел убежать, но Олив его удержал; это было похоже на отцовскую взбучку – жестикуляция, крик. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь получали взбучки от тебя. Чтобы ты кричал на нас. Или бил. Ты был тихушником, как говорила мама, весь в себе. Интериоризировал. Ага, опять громкое слово, он интериоризирует. Мы говорили об этом с психологом, об интериоризации, нежелании дать выход своим эмоциям, страхе потерять над собой контроль. Потому что у меня, после того что ты со мной сделал, злость тоже вышла наружу не сразу. Сначала накатило чувство стыда. Это я была Дерьмом. Когда отец вас больше не хочет, это может быть только ваша вина. Очень долго я так думала: я не сделала его счастливым, разочаровала, я дура, у меня нет чувства юмора, нет обаяния, я некрасивая. Не дал мне Бог глаз цвета морской воды. А ведь глаза у меня такие же, как у него. Мне и в голову не приходило, что проблема в нем, именно потому, что он мой отец. Я искала в Интернете, хотела познакомиться с девочками в моем положении, но их отцы (а иногда и матери), видно, целились лучше моего. Ни одной выжившей не оказалось. Зато нашлось до фига инцестов, отцов-насильников, мифоманов, нежелательных беременностей. Но чтобы отец убил свою дочь – результатов ноль.

Странно, что я пишу «выжившей», это в первый раз. Это слово не приходило мне в голову раньше. Мы говорили об этом на очередном сеансе. Выжившая: оставшаяся в живых после события, повлекшего человеческие жертвы, сказано в «Ларуссе».

Я осталась в живых.

Но так тяжело не знать, почему.

Ну вот. Леона исключили в тот самый день за то, что он ударил другого мальчика по лицу: этот мальчик сказал ему, когда они выходили из школы, «твой отец – мерзкий пидор». А когда вечером я заявила, что наш отец гораздо хуже, он замотал головой. И сказал: «мой настоящий отец другой».

Потом Олив купил мотоцикл. Большущий «триумф». Тарахтел он знатно. Девушки на улице оборачивались, мужчины тоже. Он отвозил на нем Леона в школу, и Леон воображал себя Бэтменом. Расставаясь, они ударяли кулаком о кулак, как шпана. На Рождество Леон потребовал татуировку. Он уже выбрал себе идеограмму.

Он увеличил ее и приклеил на стену в своей комнате. Фукидокурицу. «Свободный и независимый». Мама закатила глаза. И не мечтай, мой мальчик, двенадцать лет – рановато для татуировки. Почти тринадцать, возразил Леон. Он смотрел на нее косо. Я видела, что он не смеет сказать ей напрямик: отвали, я делаю, что хочу. Мсье Притвора. Я подумала, что он ненавидит маму из-за тебя. Дома мы больше никогда об этом не говорили. Никогда. После больницы мы с Леоном попросили сменить нам фамилии, мы не хотели быть Жозефиной Свин и Леоном Свином.

Мы сожгли все фотографии, на которых он был, свинское чудовище. Переломали все вещи, которые он нам дарил, даже которые просто трогал. Мы хотели стереть его с лица земли. Убить. Мы никогда больше не говорили папа. Не называли тебя никак. Если о чем-то не говорить, оно перестает существовать.

Но теперь я должна заговорить об этом, если хочу существовать сама.

Мама с Оливом все чаще ссорились. Из-за мотоцикла. Из-за того, что он приходил домой все позже. И от его куртки иногда воняло духами, или от волос разило светлым табаком. Олив отвечал, что не ей его на эту тему поучать. Если ты понимаешь, что я хочу сказать, говорил он со злой улыбкой. Однажды даже добавил: знаем мы твои примерочные кабины. В тот день она дала ему пощечину. И ушла в свою комнату. Хлопнула дверь. Леон кинулся к Оливу приласкаться. Тот погладил его по волосам. Бери свой шлем, товарищ-байкер, сказал он, и они ушли.

В тот же день Леон сделал себе тату. Фукидокурицу. На плече, на уровне дельтовидной мышцы. Он показал мне ее, заставив поклясться, что я ничего не скажу маме. «Не то я тебя убью». Пробовали уже, ответила я, ничего не получится, я бессмертна. Мне очень понравилась эта мысль; надо же, я бессмертна. Я сказала об этом психологу. Мы попытались разобраться. Бессмертие. Конечно, когда-нибудь я умру, как все. Но не в этот раз. Если я выжившая, то есть живая, значит, для чего-то мне еще надо жить. Прожить мою жизнь, мою собственную историю, с людьми вокруг меня, которых я сама выберу. Которых полюблю. Которые полюбят меня, даже с окороком вместо лица. И мою красивую улыбку, эту самую улыбку, которая сражает наповал. Я знаю, что между мамой и Оливом нет большой любви. Мы говорили об этом с Сашей и ее мамой однажды ночью. Говорили о желании. Обо всем этом, что «воспламеняет» (этого слова я еще не знала). О том, какую боль может причинить порой желание. О неизбежной потере. Потому что никто не может гореть желанием постоянно. Это слишком тяжело, оно пожирает человека изнутри. Саша сказала, что никогда не выйдет замуж, у нее будут только любовники. Ее мама посмеялась. А я – я только призналась им, что сейчас у меня только одно желание: чтобы пришли месячные. В пятнадцать лет их так и не было, потому что кто-то высушил мое сердце и выпустил из меня кровь. Пес-Вампир.