Поминальная служба по Ханне состоялась в следующую пятницу, шестнадцатого апреля, и была это сплошная лажа. В лучших традициях «Сент-Голуэя», разумеется, гроб отсутствовал.

Во вторник Хавермайер объявил назначенную дату церемонии (а также что после нее уроки отменяются – такой своеобразный праздник имени Ханны). Далее он сообщил, в виде эпилога, что Ханну похоронили в Нью-Джерси. Печальный финал. Я даже не слышала ни разу, чтобы Ханна произносила это название – Нью-Джерси.

Явились только мы, ученики, и одетые в терракотовые тона преподаватели, а также хор школы (семнадцать зануд, недавно переименовавшие себя в «Хоровое общество» для пущей важности). Школьный капеллан на полставки звался не преподобный Альфред Джонсон, или проповедник Джонсон, или евангелист Джонсон, а благопристойно-абстрактно: мистер Джонсон. Вероятно, он учился в каком-нибудь богословском заведении, а каком именно – никто не знал. Руководство школы строго-настрого запретило ему выдавать хотя бы косвенно, к какой конфессии он принадлежит, дабы не обидеть ненароком единственного ученика, чьи родители относились к течению «Святых последних дней» (Кейденс Боско). В рекламном буклете школы – «Ввысь, к знаниям!» – двухэтажную каменную часовню назвали «святилищем», не связав ни с одной конкретной религией (в каникулы там проходили «светские мероприятия»). Часовня считалась просто «домом веры» – а какой веры, вопрос темный. Вряд ли и мистер Джонсон это знал. Мистер Джонсон ходил не в облачении священника, а в защитного цвета брюках и рубашке поло с короткими рукавами, ярко-синей или темно-зеленой, словно помощник, подносящий клюшки при игре в гольф. Говоря о Высших Силах, он употреблял такие слова, как «благодатные», «поддерживающие» и «преобразующие». Эти Силы «помогают пережить трудное время», и следовать им «способен каждый, приложив немного труда, стараний и доверия». Словом, Бог у него – что-то вроде турпоездки в Канкун.

Я сидела во втором ряду, вместе с другими выпускниками, уставившись в текст пьесы «Луна для пасынков судьбы» (О’Нил, 1943), чтобы не встретиться взглядом с Аристократами, когда они появятся. За все это время я никого из них не видела, кроме Джейд и Найджела (его мама высадила из машины прямо перед нашим «вольво»; я тянула время, расстегивая и застегивая молнию на рюкзаке, пока Найджел не скрылся за дверями Ганновера).

До меня доходили обрывки слухов.

– Не понимаю, с чего я так восхищалась Мильтоном, – сказала на углубленной литературе Мейкон Кэмпинс. – Мы сегодня рядом сидели на биологии – ничего такого особенного, парень как парень.

– Вот и Джоли из-за этого с ним рассталась, – ответила Энджела Гранд.

Я надеялась увидеть их в столовой или на общем собрании (украдкой, как мы с папой когда-то подсматривали в трейлер самого маленького в мире гермафродита в цирке шапито на Хеллоуин), но они там не появлялись. Видимо, родители договорились с мистером Баттерсом, и наша пятерка исправно посещала психолога Деб Кромвель по утрам и на большой перемене. Деб, невысокая и желтолицая, с медлительными движениями и маслянистой речью (ходячий шматок камамбера), устроилась как дома в комнате 109 корпуса Ганновер, обвешав стены разнообразными плакатами и диаграммами. Когда я пробегала мимо по дороге на углубленный матанализ, она всегда сидела там в одиночестве, листая собственные брошюрки о борьбе с депрессией (если только Мирта Грейзли не заходила ее навестить, скорее всего случайно: говорят, она часто вместо своего кабинета забредала в совсем другие комнаты, в том числе и мужской туалет).

Хор на балконе запел «Осанна, честь и слава», а наши Аристократы все еще не показывались. Я уже решила, они снова сидят у психолога и Деб знакомит их с радостями Принятия Себя и Расставания С Прошлым, но тут сама Деб вместе со школьной медсестрой миз Джарвис просеменили к скамье, где сидел Хавермайер, а рядом – его жена Глория, до того беременная, что издали казалось, будто ее придавило громадным валуном.

Тут кто-то ахнул; это Доннамара Чейз, прямо позади меня, чуть не грохнулась в обморок. Вся школа, включая учителей, разом обернулась. В часовню гуськом вошли наши пятеро, объятые любовью к себе (см. «Эбби-роуд», Битлз, 1969). Аристократы были в черном с ног до головы. Мильтон и Найджел похожи на ниндзя (размеров XL и XS), Лула в длинном глухом шифоновом платье несколько вампирского толка, а Джейд откровенно копирует Жаклин Кеннеди на Арлингтонском кладбище (громадные темные очки, сдвинутые на лоб, и винтажная черная сумочка из крокодиловой кожи с успехом заменяли вуаль и Джон-Джона). Замыкал шествие Чарльз, похожий на обугленного слона, – тоже весь в черном, только гипс на левой ноге (от щиколотки до бедра) торчит громадным бивнем. Бледный, страшно исхудавший, он ковылял на костылях, мрачно глядя в пол, а лицо блестело от пота (золотистые кудряшки прилипли ко лбу, словно подмокшие кукурузные колечки к миске). Мне стало совсем тошно – не потому, что я сейчас не с ними и не одета в черное (я и не подумала даже, напялила дурацкое платьице в цветочек), а потому, что Чарльз был так не похож на того, каким я его встретила впервые, осенью, когда он хлопнул меня по плечу на утреннем общем собрании. Тогда он был «Спокойной ночи, луна» (Браун, 1947), а теперь – «Там, где живут чудовища» (Сендак, 1963).

Аристократы уселись в первом ряду, как раз передо мной.

– Сегодня мы собрались в этом священном прибежище, чтобы выразить свою скорбь и вместе с тем вознести благодарность, – начал с кафедры мистер Джонсон.

Облизнул губы и бросил взгляд в текст (он постоянно облизывал губы; видно, они у него вроде картофельных чипсов – солененькие и вызывают привыкание).

– Три недели назад всеми любимая Ханна Шнайдер нас покинула, и все это время непрестанно звучат самые добрые слова в ее адрес. Люди рассказывают о том, как она повлияла на нашу жизнь – в великом и в мелочах. Сегодня мы все вместе хотим выразить благодарность за то, что нам довелось повстречать такого прекрасного человека, учительницу и друга. Спасибо за ее доброту, человечность, ее заботу о нас, мужество в преодолении препятствий и радость, которую она дарила. Жизнь вечна, и любовь вечна, а смерть – ничто, всего лишь горизонт, а горизонт – всего лишь линия, обозначающая пределы нашего взора.

Джонсон бубнил и бубнил, переводя взгляд с одной части слушателей на другую с регулярностью поливальной установки – наверное, почерпнул сие полезное знание на курсах для проповедников: «Необходимо сплотить аудиторию, создав у каждого чувство причастности и человеческого единения». Речь была не такая уж гадостная, просто в ней никак не отражалась Ханна. Сплошь «она была светлым человеком» да «она мечтала о благе для всех», и ни слова о том, чем она жила на самом деле, – этой темы Хавермайер и прочие учителя боялись до дрожи, как если бы вдруг обнаружили асбест в корпусе Элтон или узнали, что повар школьной столовой Кристиан Гордон болен гепатитом А. Я так и видела стандартный текст проповеди с пометками «вписать нужное имя» (см. , № 8).

Когда он наконец умолк, хоровое общество взгремело, чуть фальшивя: «Снизойди на нас, Божья любовь». Ученики потянулись к выходу, улыбаясь, ослабляя галстуки, подтягивая резиночки на прическах «конский хвост». Я напоследок еще раз воровато глянула на Аристократов – они сидели, как статуи, с каменными лицами. Во все время проповеди ни разу не шевельнулись и не перешептывались между собой. Только Лула, словно почувствовала мой взгляд, обернулась, когда Эва Брюстер зачитывала текст из Псалтири, и, стиснув зубы, так что на щеках образовались вмятинки, посмотрела прямо на меня (и тотчас уставилась в пространство; так пассажиры машин, что мы с папой обгоняли в своем «вольво», смотрели мимо нас, на более интересные вещи: траву, небо, рекламные щиты у дороги).

Хавермайер двинулся по проходу со свинцовой улыбкой на лице, рядом катилась Глория, а за ней семенил мистер Джонсон, жизнерадостный, что твой Фред Астер, исполняющий фокстрот с очередной красоткой. Тут и Аристократы поднялись. Не глядя ни направо, ни налево, высоко держа голову, точно так же, как Ханна, когда танцевала с бокалом в руке под «Лихорадку» Пегги Ли (а то и просто за обеденным столом, притворяясь, будто ей интересны наши дурацкие рассказы о школьной жизни), они проследовали к выходу и растворились в ослепительном сиянии дня.

Я забыла предупредить папу, что сегодня нас отпустят раньше. Пришлось бежать к телефону-автомату в безлюдном вестибюле Ганновера.

– Оливки! Постой!

Я оглянулась – это был Мильтон. У меня не было большого желания с ним общаться. Кто его знает, каких он мне гадостей наговорит, распалившись после поминальной службы… Но я приказала себе остаться на месте. «Отступай только перед лицом неминуемой смерти», – пишет Нобунага Кобаяси в книге «Как стать убийцей сёгуна» (1989).

– Привет, – сказал он со своей обычной улыбкой ленивца.

Я молча кивнула.

– Как жизнь?

– Замечательно.

Мильтон выгнул бровь и сунул ручищи в карманы.

Выдержал еще одну паузу. Династия Мин поднялась к вершинам власти и вновь ушла в небытие, пока он не соизволил произнести следующую реплику:

– Я хотел с тобой поговорить.

Я молчала. Пусть говорит великий ниндзя. Пускай теперь он напрягается, подыскивая слова.

– В общем… – Он вздохнул. – Не представляю я, как это она могла себя убить.

– Неплохо, неплохо, Молчун. А теперь давай завяжи эту светлую мысль узелком и попробуй на ней повеситься. Выдержит или нет?

Вид у Мильтона стал ошарашенный. Может быть, даже огорошенный. Папа говорил, в наши дни, когда «извращенный секс воспринимается как обыденное явление, а эксгибициониста в общественном парке увидишь чаще, чем поле пшеницы в Канзасе», огорошить человека практически невозможно. Однако мне это, кажется, удалось. Конечно, Мильтон не привык слышать от меня интонации крутого ковбоя. Он еще не знал новую Синь – Синь-завоевательницу, Синь Вороненую Сталь, Хищницу Дикого Запада, Техасскую Лихачку, Леди из Луизианы, которая стреляет с бедра, гордо красуется в седле и странствует одинокими тропами. (Также он, очевидно, не читал «Отважного» [Рейнольдс, 1974]; я дословно повторила то, что Красавчик Пестрый сказал Торопыге Смиту.)

– Может, свалим отсюда? – предложил Мильтон.

Я кивнула.

Наверное, у каждого есть свой «Сезам, откройся» – свой «крибле-крабле-бумс», непредсказуемое слово или знак, выбивающий из колеи. Человек начинает себя вести совершенно непривычным образом на какое-то время или даже навсегда. Словно приоткрыли дверку – и забитый ботан превращается в роскошного парня. Для Мильтона волшебным ключом оказалась цветистая фраза в занудной речи мистера Джонсона. Папа о ней сказал бы: «волнующая, как бетонная стена». И еще: «Общая беда наших современных политиков и всех официально выступающих на публике – когда они раскрывают рот, вылетают не слова, а солнечные летние деньки с теплым ветерком и щебечущие птички-синички, которых так и хочется пристрелить из дробовика».

– Когда он сравнил Ханну с цветком… С розой, что ли… Я вроде как растрогался. – Мильтон чуть-чуть повернул руль громадной лапищей, выводя «ниссан» со школьной автостоянки. – Не мог я после этого злиться, тем более на тебя, Оливки. Я и Джейд с Чарльзом сказал, что ты не виновата, но они сейчас ничего нормально соображать не могут.

Улыбка, будто ладья викингов на аттракционе, выплыла на его лицо, качнулась вбок, на мгновение застыла почти вертикально и снова ушла в ангар.

Неуправляемая штука – любовь, а точнее, безрассудное влечение («Когда говоришь о чувствах, выбирай слова так же тщательно, как для докторской диссертации», – говорил папа). Я думала, после всего случившегося у меня к Мильтону ничего не осталось и остаться не могло, но вот он улыбнулся, и все прежние сопливые эмоции тут как тут, столпились и ждут на автобусной остановке тесной кучкой.

– Ханна мне велела, когда вернемся из похода, отвезти тебя к ней домой. Давай съездим, если ты не против.

– Что? – не поняла я.

Мой вопрос полминуты, не меньше, провисел в воздухе, пока Мильтон наконец не ответил:

– Помнишь, когда мы лезли на гору, Ханна ко всем по очереди подходила разговаривать?

Я кивнула.

– Тогда она мне и сказала. Я совсем забыл, только пару дней назад вспомнил. Ну и вот…

– Что она сказала?

– «Когда вернетесь, отвези Синь ко мне домой. Только вы вдвоем, больше никого». Три раза повторила. Помнишь, она в тот день вообще была как ненормальная? Командовала все время, орала что-то на вершине. А когда про тебя говорила, я ее прямо не узнал. Ну, я вроде как в шутку перевел: с чего бы, мол, Синь и так может к вам в гости прийти в любое время. А она опять свое: «Когда вернетесь, приезжайте с ней ко мне домой. Ты потом поймешь». Слово взяла, что привезу тебя и нашим ничего не скажу.

Он включил радио. Рукава Мильтон закатал выше локтей, и когда протягивал руку, переключить передачу, босые пальчики татуированного ангела выглядывали наружу, словно краешек морской раковины из песка.

– Вот странно, – продолжал он своим быковатым голосом, – она сказала «когда вернетесь», а не «когда вернемся». Я все думал об этом. Выходит, она не собиралась возвращаться с нами.

– Ты же вроде не веришь, что она покончила с собой?

Он пожевал эту мысль не спеша, будто табачную жвачку, щурясь на солнце. Опустил противосолнечный щиток. Мы мчались по автостраде, напролом сквозь густой свет и развешанные по сторонам дороги тени деревьев. Деревья высоко тянули ветки, словно знали ответ на какой-то важный вопрос и умоляли учителя их вызвать. Старенький «ниссан» дребезжал, как голодная кровать в мотеле, которую надо то и дело подкармливать четвертаками, – я сама этого ни разу не видела, а папа рассказывал, что насчитал семь штук таких мотелей в радиусе одной мили, когда был в северной части Чада («У них там ни ванных, ни водопровода, зато кровати со звонком»).

– Это она с нами прощалась так, – сказал Мильтон, кашлянув. – Затем и подходила к каждому отдельно. Луле сказала: «Не бойся остричь волосы». А Джейд: «Настоящая леди всегда остается леди, даже когда снимает маленькое черное платьице», – не знаю, что эта хренотень значит. Найджелу сказала быть самим собой и еще про обои что-то: «Меняй обои, когда захочется, а на расходы плевать. Тебе жить в комнате с этими обоями». А мне вначале сказала, еще до того, как про тебя: «Может, ты станешь астронавтом и будешь ходить по Луне». А что Чарльзу сказала, никто не знает. Он не говорит. Джейд считает, она ему в любви призналась. А тебе что?

Я промолчала. Мне-то Ханна не сказала ни одного ободряющего слова, пусть бы даже непонятного и загадочного (не хочу обидеть Мильтона, но, по-моему, астронавтом ему быть противопоказано; опасно такому здоровенному парню мотаться в невесомости по космическому кораблю).

– Понимаешь, – задумчиво продолжал он, – в самоубийство верить не хочется, потому что чувствуешь себя последним дураком. Хотя, если вспомнить, все сходится. Она всегда одна была. И стрижка эта… И потом, еще история с этим типом, Смоком. И шашни с дальнобойщиками… Тьфу. Ясно же все. Как это мы ничего не замечали?

Он смотрел на меня, а я не знала, что ответить. Его взгляд слаломистом по лыжне скользнул вниз по моему платью, задержавшись на голых коленках.

– Как думаешь, почему она хотела, чтобы я тебя к ней домой отвез? Обязательно вдвоем, больше никого?

Я пожала плечами, хотя в глубине души мелькнуло – неужели после моей неудачной попытки ближе познакомить ее с папой (это было до новой эры, то есть до Коттонвуда; узнав о Коттонвуде, я решила, что Ханна папе не подходит по медицинским показателям), неужели Ханна решила, в свою очередь, помочь мне наладить личную жизнь и подбросила Мильтону свою двусмысленную просьбу, чтобы мы после Большого взрыва очень кстати оказались наедине в пустом доме (стандартный научный принцип: вслед за большим потрясением приходит новое начало). Может, ей Лула или Джейд рассказала, что я на Мильтоне задвинута, а может, сама догадалась (всю осень и зиму при малейшем его движении мой взгляд вспархивал к нему испуганной птицей).

– Вот здорово, если она тебе оставила чемодан бабла, – заметил Мильтон, лениво улыбаясь. – Если буду себя хорошо вести, ты со мной поделишься.

За окном проносились луга, сараи, терпеливые лошади (солнце приварило им копыта к траве). Мелькнуло дерево, похожее на штопор, за ним небольшой пригорок – здесь Джейд непременно давила на газ, так что машина подпрыгивала и желудки у нас переворачивались, как блинчики на сковородке. Я рассказала Мильтону о том, что произошло в лесу (снова умолчав о том, как нашла мертвую Ханну).

Мильтон спросил, что, по-моему, Ханна хотела рассказать? Ради чего увела меня от костра? Я соврала, что понятия не имею.

То есть, строго говоря, это было не вранье. Я и правда не знала. Но догадки у меня имелись. Бессонными ночами, в библиотечной тишине моей комнаты, за громадным столом в стиле «Гражданина Кейна» (выключая лампу, если слышала, что папа крадется проверить, сплю я или нет), я перебирала неисчислимые возможности.

И после долгих раздумий пришла к выводу, что на материале данной загадки можно, в принципе, построить две теории (не считая только что подброшенной Мильтоном версии, будто бы Ханна собиралась и мне дать прощальное напутствие: что я когда-нибудь буду гулять по Марсу или чтобы я без колебаний перекрасила свой дом в яркие цвета, потому что мне там жить; эти жухлые фразочки она прекрасно могла мне выдать еще на тропе. Нет уж, будем исходить из предположения, что Ханна планировала мне сказать нечто совершенно другое, несравненно более важное).

Итак, теория первая: Ханна хотела в чем-то признаться. Заманчивая идея, особенно если вспомнить внезапно охрипший голос Ханны, бегающий взгляд, отрывистую речь, словно ее то и дело шибало током. В чем же она хотела признаться? Да в чем угодно, от какой-нибудь пошлости до полного сумасшествия. Например, о своих поездках в Коттонвуд, или о мимолетном романе с Чарльзом, или что ее каким-то образом угораздило пристукнуть Смока Харви. Или о тайной связи с «Семьей» Мэнсона – в этом ее мимоходом обвинила Джейд по дороге в физкультурную раздевалку и тотчас же напрочь забыла. (Кстати, книга о Черном дрозде так и осталась у меня, в нижнем ящике письменного стола. Со мной чуть инфаркт не случился, когда Тру однажды на самостоятельном уроке обмолвилась, что Ханна спрашивала, не брал ли кто ее книгу. «Что-то о птицах», – небрежно сказала Тру.)

Если теория о признании верна, я могу только предположить, что Ханна решила доверить свой секрет мне, а не, скажем, Джейд или Лу, потому что считала меня самой безобидной. Может, вдобавок ей чутье подсказало, что я прочла все статьи Скобела Бедлоуза о том, что нельзя никого осуждать, поскольку «разрушительное воздействие таких мыслей направлено внутрь, а не на других людей или животных» (см. «Время побивать камнями», Бедлоуз, 1968). Еще, мне кажется, Ханна инстинктивно очень хорошо понимала, что за человек мой папа, и могла предположить, что я стараюсь всех прощать, а к чужим недостаткам относиться как к безработному бродяге, которого нашла спящим у себя на крыльце: если его накормить и обогреть, он, может, еще и работать на тебя станет.

Вторая теория, значительно более пугающая, состояла в том, что Ханна собиралась открыть мне какую-то тайну ОБО МНЕ САМОЙ.

Я – единственная из нашей компании, кого Ханна не подобрала после катастрофы в семейной жизни. Я не сбегала из дому со старым турком, не бросалась в объятия дальнобойщика (которого и не обхватишь-то, наверное), не связывалась с уличными бандами, родитель мой не баловался наркотиками и не сидел в тюрьме строгого режима. Неужели Ханна знает что-то такое, что роднит меня с ними со всеми?

Что, если папа – на самом деле не мой папа? На дороге меня подобрал, как монетку? А Ханна – моя настоящая мать, отдала меня в приют, потому что в восьмидесятых никто не хотел жениться и выходить замуж, все хотели только на роликах кататься и носить пиджаки с подплечниками? Или, например, у меня есть сестра-близнец по имени Сапфир, красавица, спортсменка, веселая и загорелая, и растит ее не папа-осмий (самый тяжелый металл, известный науке), а мама-литий (самый легкий металл), которая работает не странствующим преподавателем и сочинителем статей, а простой официанткой в Рино?

В приступе паранойи я не раз прибегала тайком в папин кабинет и рылась в его бумагах – черновиках статей и выцветших заметках к «Железной хватке». Рассматривала фотографии: Наташа за роялем, на другой – они с папой стоят на корте под ручку, держат ракетки для бадминтона, костюмы и выражения лиц будто из послевоенного, 1946 года, а не 1986-го, как было на самом деле.

Эти хрупкие снимки поддерживали мое прошлое, придавая ему несокрушимую реальность. Я все-таки рискнула задать папе пару-тройку вопросов. Папа долго смеялся.

– Ты что, «Джуда Незаметного» начиталась?

Мильтон не мог объяснить, почему Ханна выделила меня из всех и почему меня не было с ними, когда Чарльз полез на скалу, надеясь увидеть сверху какой-нибудь ориентир – высоковольтную линию электропередач или вывеску мотеля, – сорвался, рухнул «в пропасть размером с Гранд-Каньон и заорал как резаный». Когда я закончила свой рассказ, слегка зацепив наше с Джейд столкновение в корпусе Лумис, Мильтон только головой покачал с озадаченным видом.

Тут мы подъехали к крыльцу покинутого дома Ханны.

Стыдно признаться, но под влиянием книги Джазлин Бонноко «Тайна судового журнала» (1989) я высказала предположение: может, Ханна хотела, чтобы мы нашли у нее в доме какую-нибудь подсказку, вроде карты клада или старых писем от шантажиста – «то, что объяснит нам поход в горы и ее смерть». Поэтому мы решили аккуратненько исследовать ее вещи.

Мильтон, словно читая мои мысли, сказал:

– Начнем с гаража?

Подозреваю, мы оба просто боялись войти в дом – вдруг наткнемся на призрак Ханны.

Дощатый гараж на одну машину стоял поодаль. С провисающей крышей и мутными окнами, он был похож на помятый спичечный коробок, который слишком долго таскали в кармане.

Я беспокоилась о судьбе животных, но Мильтон сказал, Джейд и Лу узнавали – хотели забрать их себе, а оказалось, их взял некий Ричард, он работал вместе с Ханной волонтером в приюте для бездомных собак и кошек, а вообще разводил лам на ферме в Бердин-Лейк, к северу от Стоктона.

– Грустно, вообще-то, – сказал Мильтон, открывая боковую дверь гаража. – Они теперь будут как тот пес.

– Какой пес?

Я перешагнула порог вслед за Мильтоном. На двери не было запрещающей ленты с табличкой «Не входить, идет расследование», и похоже, в гараж никто не заходил.

– Какой пес-то? Старый Брехун?

Мильтон помотал головой и включил свет. Неоновая лампа озарила раскаленное тесное помещение. Здесь не то что машина, две покрышки не поместились бы. Понятно теперь, почему Ханна ставила «субару» около дома. В гараже, словно в открытой могиле, были свалены грудой без разбору покалеченные стулья и кресла, искореженные абажуры, какие-то ковры, картонные коробки и разнообразное походное снаряжение.

Мильтон осторожно перешагнул через коробку.

– Ну, ты знаешь. В «Одиссее». Тот, что все хозяина ждал.

– Аргус?

– Ага. Бедняга Аргус… Он издох, да?

– Пожалуйста, перестань!

– А что?

– Депрессию тут развел.

– Да ладно, не обращай внимания.

Мы приступили к раскопкам, и чем дольше разгребали старые рюкзаки, коробки и кресла, тем больше вдохновлялись. Мильтон все еще не расстался с мыслью о полном чемодане денег, хотя и допускал, что пачки банкнот могли храниться под сиденьем кресла или в полотняной наволочке.

А со мной начало твориться странное: я представляла себя героиней фильма, эффектной дамой по имени Слим, Айрин или Бетти, в узкой юбке и атласном бюстгальтере и с косой челкой, прикрывающей один глаз. Мильтон стал циничным парнем в фетровой шляпе, с разбитыми в кровь костяшками пальцев и взрывным темпераментом.

– Проверим, проверим, вдруг старушка нам кое-что оставила, – напевал Мильтон, бодро потроша найденным здесь же армейским ножом оранжевую диванную подушку. – Не хочется, чтобы с ней вышло, как в фильмах Оливера Стоуна.

Я кивнула, вскрывая очередную коробку:

– Если твою тайну разрекламируют, уже не принадлежишь самому себе. Каждый тебя присваивает и превращает, во что захочет.

– Ага. – Мильтон задумчиво смотрел на развороченную поролоновую набивку. – Ненавижу открытые финалы. Как с Мэрилин Монро – что там с ней все-таки случилось? Может, она узнала какую-то тайну и охрана президента с ней расправилась? Чушь собачья! Люди не могут просто принимать жизнь как…

– Бесплатный фрукт.

Мильтон улыбнулся:

– Точно. С другой стороны, может, и впрямь несчастный случай. Звезды не так выстроились, и – опа, смерть. Лотерея, и все тут. Или, может, она решила, что у нее больше нет сил. У всех бывают такие мысли, а она взяла и сделала. Считала, что лучшего не заслуживает. А через секунду поняла, что неправда это, пробовала спастись, да поздно.

Я не могла понять, о ком он говорит – о Мэрилин или о Ханне.

– Вот так всегда… – Мильтон отложил подушку, взял пепельницу, повертел в руках, разглядывая донышко. – Никогда не знаешь, в чем дело – чей-то злодейский заговор, или просто так сложилось, или…

– Или жизни завиральные виражи.

У Мильтона даже челюсть отвисла. Сражен наповал типичным папизмом, а меня такие обычно раздражали (данную фразу можно найти в черновиках «Железной хватки», если только терпения хватит разбирать кошмарный почерк).

– Хорошо сказала, Оливки! Очень классно!

За два часа раскопок мы так и не нашли прямых улик, зато обнаружили целую толпу Ханн, совсем непохожих на ту, которую знали, – ее сестер, кузин и падчериц. Были среди них, например, Ханна-хиппи (старые пластинки Кэрол Кинг и Боба Дилана, бульбулятор, книги по тайцзицюань, пожелтевший билет на митинг в защиту мира в парке «Золотые ворота» третьего июня 1980-го), Ханна-стриптизерша (в этой коробке копаться мне было неловко, а Мильтон запросто вытаскивал оттуда лифчики, купальники, полосатые, как зебра, трусики и еще какие-то сложные предметы, непонятно как надевающиеся), была Ханна-партизанка (солдатские ботинки, складные ножи), Ханна, Одержимая Без Вести Пропавшими (та самая папка с ксерокопиями газетных статей, которую нашел когда-то Найджел; только он соврал, не полсотни страниц там было, а всего-навсего девять).

Но больше всего мне понравилось, когда из продавленной картонной коробки материализовалась Ханна в стиле Мадонны.

Под пупырчатым баскетбольным мячом, среди дохлых пауков, флакончиков лака для ногтей и прочей дребедени я нашла выцветшую фотографию Ханны с торчащими во все стороны короткими ярко-красными волосами и лиловыми тенями во все веко, до самых бровей. Ханна выступала на сцене с микрофоном в руке, в блестящей желтой мини-юбочке, белых в зеленую полоску колготках и черном корсете, сделанном не то из пакетов для мусора, не то из старых покрышек. Ханна пела – рот у нее был так широко раскрыт, что туда легко можно было засунуть куриное яйцо.

– Ни фига себе, – ахнул Мильтон, вытаращив глаза.

Я перевернула снимок – на обороте ни даты, ни каких-нибудь надписей.

– Это же она? – спросила я.

– Она. Черт!

– Как думаешь, сколько ей здесь?

– Восемнадцать? Двадцать?

Даже с остриженными почти под ноль волосами, клоунской косметикой и злобно прищуренными глазами она была великолепна (это, наверное, и есть идеальная красота: никогда не подведет, как тефлон).

Мы просмотрели последнюю коробку, и Мильтон сказал, что пора переходить к дому.

– Ну что, Оливки, как настроение? Все пучком?

Он вытащил из-под горшка с геранью на крыльце запасной ключ и, поворачивая его в замке, вдруг протянул левую руку назад, нашарил мою талию, стиснул и сразу отпустил (вполне безобидный жест, вроде упражнения с надувным мячом для снятия стресса, а у меня сердце затрепыхалось и немедленно свалилось в обморок).

Мы на цыпочках вошли в дом.

Удивительное дело – там совсем не было страшно. Без Ханны в доме установилась торжественная тишина давно исчезнувшей цивилизации. Мачу-Пикчу или обломок древнего Парфянского царства. Как пишет сэр Блейк Симбел в своей книге о том, как поднимали на поверхность затонувший корабль «Мария-Роза», «В синей глубине» (1989), забытые цивилизации не пугают, а зачаровывают: «…полные загадок и тайн, они молчаливо доказывают, насколько Земля и рукотворные предметы долговечней человеческой жизни» (стр. 92).

Я оставила папе сообщение на автоответчике – предупредила, что меня подвезут до дома, – и мы занялись исследованием гостиной. Мы как будто впервые ее увидели. Когда не отвлекают пластинки Нины Симон или Мела Торме и сама Ханна, скользящая по комнате в своих потрепанных одеяниях, стало возможно рассмотреть вещи по-настоящему. В кухне – чистый блокнот и шариковую ручку с полустертой золотой надписью «Бока-Ратон» возле телефонного аппарата шестидесятых годов (в таком же точно блокноте Ханна когда-то написала «Валерио»; жаль, на открытой страничке мы не нашли загадочных следов от написанных букв, которые можно было бы выявить, слегка заштриховав карандашом, что постоянно с блеском проделывают сыщики в телесериалах). В гостиной, где мы сто раз обедали, нашлись предметы, которых мы с Мильтоном вообще до сих пор не видели: две уродские фарфоровые русалки в стеклянной витрине за стульями Джейд и Найджела и терракотовая женская фигурка в эллинистическом стиле высотой примерно шесть дюймов. Я сперва подумала, что Ханне их подарили незадолго до нашего похода в горы, но, судя по толстому слою пыли, они там простояли несколько месяцев.

А потом я вынула из видеопроигрывателя кассету с фильмом «L’Avventura». Полностью перемотанную к началу.

– Что там? – спросил Мильтон.

– Итальянский фильм. Ханна о нем рассказывала на занятиях.

Я отдала кассету Мильтону и взяла с кофейного столика пустую коробочку от нее.

– «Лавентура»? – неуверенно спросил Мильтон, скривив рот на сторону. – О чем это?

– О женщине, которая пропала. – У меня по спине побежали мурашки.

Мильтон, кивнув, швырнул кассету на диван.

Мы прочесали оставшиеся комнаты на первом этаже, но никаких потрясающих открытий не сделали: ни оленей и бизонов из кости, кремня или дерева, ни резной фигурки Будды, ни хрустальной или керамической шкатулки из империи Маурьев. Мильтон предположил, что Ханна могла вести дневник, и мы поднялись наверх.

Спальня Ханны с прошлого раза не изменилась. Мильтон осмотрел прикроватную тумбочку и туалетный столик (нашел мою книжку «Любовь во время холеры»; Ханна взяла ее почитать, да так и не вернула). Я заглянула в ванную и гардеробный чуланчик. Увидела все то, что мы тогда обнаружили с Найджелом: девятнадцать пузырьков с таблетками, детские фотографии в рамках и даже коллекцию ножей. Не нашла только школьную фотографию Ханны с другой девочкой. Насколько я помнила, Найджел ее положил в обувную коробку «Эван-Пиконе», но там фотографии не оказалось. На всякий случай я проверила еще несколько коробок на полке, после пятой бросила. Или Найджел ее убрал в другое место, или Ханна потом переложила.

– Надоело мне.

Мильтон сидел на полу возле Ханниной кровати (а я – на ее краю). Его запрокинутая голова почти касалась моей голой коленки. Одна темная прядка, соскользнув с вспотевшего лба, и впрямь касалась.

– Здесь пахнет Ханной. Ее духами.

Он был похож на Гамлета. Не на того Гамлета, что обожал играть словами и постоянно думал о предстоящем поединке или о том, куда надо поставить ударение («В монастырь ступай» – «В монастырь ступай»). И не того, что постоянно беспокоится, ладно ли камзол сидит и хорошо ли слышно зрителям в последнем ряду. Я говорю о тех Гамлетах, которые всерьез начинают задумываться, быть им или не быть. Кому жизнь основательно заехала локтем, а то и кулаком по почкам, и после того, как опущен занавес, они не могут нормально разговаривать, есть и снимать грим, а едут домой и там долго смотрят в стену.

– Тоска какая-то, – прошептал Мильтон еле слышно, обращаясь к люстре на потолке. – Поехали домой, что ли.

Я опустила лежавшую на колене руку, задев щеку Мильтона. Она была влажная, как стенка в подвале. Мильтон обернулся ко мне. Наверное, на лице у меня было написано «Сезам, откройся» – он вдруг сгреб меня в охапку и усадил к себе на колени, прижав большие влажные ладони по бокам от лица, словно наушники. И поцеловал, как будто надкусил яблоко. Я тоже его поцеловала, притворяясь, что кусаю персики или, не знаю там, нектарины. Кажется, я еще издавала странные звуки (клекотанье или курлыканье). Он вцепился в мои плечи, как будто это поручень в кабинке аттракциона и он боится выпасть наружу.

Наверное, на раскопках такое часто случается.

Да, готова спорить на солидную сумму, наверняка немало бедер, коленей и задниц терлись о древние гробницы в Долине Царей, о разрушенные очаги на берегах Нила, ацтекские фигурные кувшины на островке посреди озера Тескоко и немалое количество торопливого секса происходит в перекур на раскопах в Вавилоне и на лабораторных столах для препарирования мумий.

Потому что, когда вы часами работаете лопаткой или киркой, успеваешь разглядеть своего потного коллегу под всеми возможными углами (девяносто градусов, шестьдесят, тридцать, один градус) и при всяком освещении (солнце, луна, карманный фонарик, галогенная лампа, светлячки) и тебе начинает казаться, что ты понимаешь этого человека, понимаешь до донышка, точно так же, как понимаешь, что находка нижней челюсти Proconsul africanus с сохранившимися зубами не только навсегда изменит историю эволюции человека, но и приведет к тому, что твое имя отныне будут ставить наравне с именем Мери Лики. Ты, как и она, станешь всемирно известна, и тебя будут слезно просить написать длинную статью в «Британскую археологию». А человек рядом с тобой – словно перчатка, которую ты вывернул наизнанку и можешь рассмотреть все мелкие стежки, оторванную подкладку и дырочку на большом пальце.

Учтите, мы не пошли до конца. Не было непринужденного, как рукопожатие, секса, столь распространенного среди озабоченной американской молодежи (см. статью «Неужели ваш двенадцатилетний отпрыск – демон секса?», «Ньюсуик», 14 августа 2000 г.). Однако мы оба разделись и катались по кровати, словно бревна в реке. Его татуированный ангелочек не раз поцеловался с веснушками у меня на руке, и на боку, и на спине. Мы царапали друг друга из-за неловких движений (почему никто не предупредил, как мешает яркий свет и отсутствие нежной музыки?). Когда Мильтон оказывался сверху, он смотрел на меня со спокойным любопытством, словно лежал на берегу бассейна, разглядывая что-то блестящее на дне и подумывая, не нырнуть ли.

Сейчас я признаюсь в одной глупости. Целую минуту после, когда мы с ним лежали на Ханниной кровати, моя голова на его плече, моя тощая бледная рука закинута ему на шею, когда он сказал, вытирая пот со лба: «Адски жарко тут, или это мои глюки?» – а я, не задумываясь, ответила: «Это мои глюки», – в общем, мне было неописуемо хорошо. Он был мой американец в Париже, мой Бригадун. («Юная любовь подобно розе пышноцветиста, – пишет Джорджи Лоуренс в своем последнем сборнике «Поэмичности» [1962], – и подобно молнии быстротечна».)

– Расскажи мне про улицы, – тихонько попросила я, глядя в потолок Ханниной спальни, белый и квадратный.

И тут же ужаснулась – фраза выплыла неожиданно, словно паровой баркас Викторианской эпохи, на палубе которого толпятся дамы с кружевными зонтиками. А Мильтон молчал – значит, я все испортила. В том-то и беда с Ван Меерами – всегда им хочется знать больше, копать глубже, раз за разом забрасывать в реку удочку, хоть и ловится одна только дохлая рыба.

А потом он все-таки ответил, зевая:

– Улицы?

Я еле собралась с мыслями:

– Ну просто… Когда ты был… в банде… Если не хочешь, не будем об этом говорить!

– Я с тобой о чем угодно готов говорить.

– Ох… Ну, тогда… Ты убегал из дома?

– Нет. А ты?

– Нет.

– Много раз хотел, но на самом деле не бегал.

Я растерялась. Я ожидала, что он смутится, станет отводить глаза и слова будут застревать у него в горле, как монетки в неисправном телефоне-автомате.

– Откуда тогда у тебя татуировка?

Он вывернул руку и, скривившись, посмотрел на ангелочка:

– Братец мой старший, Джон, чтоб его. На свой восемнадцатый день рождения с приятелями повел меня в тату-салон. Дыра страшная. Мы оба сделали татуировки, только он меня надул. Себе сделал саламандру, вот такусенькую, – Мильтон показал пальцами нечто размером с черничину, – а меня уговорил на эту здоровенную тухлятину. Видела бы ты, какое у мамы лицо было… – Он хмыкнул. – Это было эпично! Она в жизни так не злилась.

– А тебе сколько лет сейчас?

– Семнадцать.

– Не двадцать один?

– Вроде я в кому не впадал.

– И на улицах ты не бродяжничал?

– Что-о? – Он сморщился, будто от яркого солнца. – Я даже у Джейд на диване спать не могу! Люблю свою кровать, на ней матрас ортопедический… Эй, а откуда такие вопросы?

– А Лула? – Слова сами собой вылетали у меня изо рта, как будто твердо решили что-нибудь да разрушить. – Она в тринадцать сбежала с турком… Учителем математики… Его арестовали во Флориде и посадили в тюрьму.

– Что?!

– А у Найджела родители сидят. Поэтому он все время читает триллеры и не способен испытывать чувство вины, а Чарльза вырастили приемные родители…

– Ты серьезно? – Мильтон сел, глядя на меня как на бесноватую. – Найджел много чего способен чувствовать! Он до сих пор мучается, что в прошлом году бросил того парня, как его зовут-то… Рядом с тобой сидит на общих собраниях. И потом, у Чарльза родители не приемные!

Я нахмурилась, чувствуя смутное раздражение, какое испытываешь, узнав, что сплетня из бульварной газетенки не соответствует истине.

– Откуда ты знаешь? Может, он просто скрывает?

– А ты его маму видела?

Я покачала головой.

– Одно лицо, прямо как брат и сестра. А у Найджела родители не сидят. Кто тебе такое наплел?

– А как же его настоящие родители…

– Его настоящие родители, Эд и Диана, держат магазин керамических изделий.

– Они не сидели за то, что застрелили полицейского?

Тут Мильтон заржал в голос (я никогда не слышала настоящего ржания, но в данном случае это явно было оно). А когда увидел, что я серьезна и даже немножко разволновалась (наверное, щеки у меня были красные, как гвоздика), перекатился ко мне, так что матрас под нами крякнул. Припухшие губы Мильтона, его брови и кончик носа (с одинокой героической веснушкой) оказались почти вплотную к моему лицу.

– Кто тебе все это нарассказал.

Я не ответила.

Мильтон присвистнул:

– В общем, этот тип явно с большим прибабахом.