На следующий день, в субботу десятого апреля, в «Стоктон обсервер» наконец-то опубликовали краткий отчет о результатах следствия.

Я сказала:

– Этого не может быть.

Папа смотрел сочувственно.

– Хорошая моя…

– Не могу больше! Меня сейчас вырвет!

– Возможно, они правы. Кто знает…

– Они НЕ правы! – заорала я.

Папа согласился отвезти меня в управление шерифа округа Слудер. Я даже удивилась. Наверное, он просто меня пожалел, глядя, какая я бледная, не могу ни есть, ни спать, с утра пораньше несусь сломя голову к первому выпуску новостей и на любые вопросы, хоть будничные, хоть философские, отвечаю с пятисекундной задержкой, как при трансатлантическом телефонном разговоре. Кроме того, папа был хорошо знаком с цитатой: «Рискованно становиться на пути своего ребенка, когда он охвачен новой идеей и стремится ее воплотить с рвением торговца Библиями из Индианы» (см. «Вырастить одаренного ребенка», Пеннебейкер, 1998, стр. 232).

Адрес мы нашли в интернете. Проехали сорок пять миль до крохотного городка под названием Биксвилль, приютившегося в горах к западу от Стоктона. День был свежий и ясный. Приземистое здание полицейского участка развалилось у дороги, словно усталый бродяга.

– Подождешь в машине? – спросил папа.

– Нет-нет! Я туда пойду!

– Я книжку захватил, почитать на досуге. – Папа показал мне томик Д. Ф. Янга «Нарциссизм и антипотребительское движение в США» (1986).

– Пап…

– Да, моя радость?

– Можно, я сама буду с ними разговаривать?

– Э-э… Да, конечно.

Управление шерифа округа Слудер помещалось в одной-единственной комнате, которая царившим в ней беспорядком напоминала клетку с обезьянами в средней руки зоопарке. Были заметны попытки (в рамках бюджета) создать у десятка заточенных здесь полицейских иллюзию естественной среды обитания (непрерывно звонящие телефоны, шлакоблочные стены, выкрашенные в серо-коричневый цвет, чахлые растения в кадках, чьи поникшие побеги бессильно свисали, точно ленточки на подарочной коробке; вдоль стен выстроились картотечные шкафчики, словно футбольная команда в коричневых майках со звездой шерифа на груди). Полицейские получали питание согласно рациону (кофе и пончики), а также множество игрушек (вращающиеся стулья, пульты управления радиооборудованием, револьверы и подвешенный к потолку телевизор, непрерывно изрыгающий прогноз погоды). А все-таки запашок искусственности не удалось полностью истребить. Обитатели комнаты, лишенные необходимости бороться за жизнь, вяло исполняли необходимые телодвижения, демонстрируя, что занимаются охраной правопорядка.

– Эй, Билл! – крикнул один, прохаживаясь возле кулера с питьевой водой. – Гляди, новая «дакота»!

– Видел уже, – отозвался Билл, оцепенело пялясь в синий экран компьютера.

Папа с выражением глубочайшего отвращения на лице уселся на единственный свободный стул рядом с толстой поношенной девицей в топике с блестками и босиком. Ее безжалостно обесцвеченные волосы напоминали кукурузные чипсы.

Я подошла к дежурному. Он перелистывал журнал, покусывая красную пластмассовую ложечку для кофе.

– Я бы хотела поговорить со старшим следователем, если можно.

– А?

Широкое красное лицо дежурного можно было принять за чью-нибудь громадную пятку, если бы не ярко-желтые усы щеточкой. По лысой голове набрызганы выпуклые веснушки. На форменном значке имя: А. Бун.

– Кто у вас расследует смерть Ханны Шнайдер? – спросила я. – Учительницы из «Сент-Голуэя»?

А. Бун по-прежнему грыз ложечку и таращился на меня. Папа таких называл «упивающиеся властишкой» – когда им достанется какая-никакая власть, они стараются растянуть этот краткий миг до бесконечности.

– Сержант Харпер. А тебе что надо?

– По ходу следствия допущена серьезная ошибка, – ответила я как могла весомей.

Этими же словами выразил свою мысль инспектор Ранульф Карри в начале 79-й главы романа «Путь мотылька» (Лавель, 1911).

А. Бун записал мое имя в журнал и велел пока присесть. Я села на папино место, а папа встал возле умирающего растения в кадке. Изображая неискренний восхищенный интерес (бровь изогнута, уголки губ опущены книзу), он протянул мне «Бюллетень „Звезда шерифа“», зима, т. 2, № 1, – папа его снял с доски объявлений, вместе с булавкой в виде американского орла, проливающего блестящую слезу («Америка, в единстве наша сила»). На странице 2, в разделе «Отчет о результатах работы» (между «Особо опасны» и «Это интересно знать»), я прочла, что сержант Файонетт Харпер за истекшие пять месяцев опередила других сотрудников по числу произведенных арестов. На ее счету: Родольфо Дебруль (разыскивался за убийство), Ламонт Гримселл (разыскивался за вооруженный грабеж), Канита Кей Дэвис (разыскивалась за мошенничество с социальными выплатами, кражи и скупку краденого) и Мигель Румоло Крус (разыскивался за изнасилование и многочисленные правонарушения). Наименьшее по отделению количество арестов числилось за Джерардом Коксли: в осенний период всего-то один Иеремия Голден (разыскивался за незаконное управление транспортным средством).

Еще я нашла сержанта Харпер на групповом черно-белом снимке бейсбольной команды окружного управления шерифа, на странице четыре – справа, с самого края, женщина с весьма солидным кривым носом. Рот, глаза и брови теснились к нему, словно хотели согреться на арктически-белом лице.

Минут через двадцать пять – тридцать я сидела против нее в реальности.

– В заключении коронера ошибка, – кашлянув, с глубокой убежденностью заявила я. – Вывод о самоубийстве не соответствует действительности. Понимаете, я была с Ханной Шнайдер, когда она ушла в лес. Я точно знаю, она не собиралась покончить с собой! Она мне сказала, что скоро вернется. И не врала.

Сержант Файонетт Харпер прищурилась. Ее оказалось тяжело воспринимать вблизи, с этой белой, как соль, кожей и огненно-рыжими волосами. Как ни взглянешь – хрясь, будто удар под дых. У нее были широкие костлявые плечи и манера поворачиваться к собеседнику всем телом, а не только лицом, как будто шея ее не слушается.

Если окружное управление шерифа считать отделом приматов в средней руки зоопарке, то сержант Харпер явно была той единственной мартышкой, которая решила доверять людям и работала как одержимая. Она щурилась на всех и каждого, не только на меня и А. Буна, который привел меня к ее столу («Так», – сказала она без улыбки вместо «здравствуй»). С той же хмурой подозрительностью она смотрела на стопку бумаг на столе, на потертый коврик для мышки с подушечкой под запястье, на прикленную над экраном бумажку с надписью: «Могущий смотреть – да увидит, могущий видеть – да заметит» – и даже на две фотографии в рамках возле компьютера: на одной пожилая женщина с пушистыми седыми волосами и повязкой на глазу, на другой сама сержант вместе с мужем и дочкой, как я поняла. На снимке они подпирали ее с двух сторон, оба такие же длиннолицые, рыжие, ровнозубые.

– И почему же вы так считаете, – спросила сержант Харпер.

Голос у нее был глухой и низкий – нечто среднее между гобоем и горным обвалом, а вопросы она так и задавала, без вопросительного знака.

Я в общих чертах повторила все то, что уже говорила инспектору Коксли в отделении травматологии окружной больницы.

– Я не хочу быть невежливой, – сказала я, – и не ставлю под сомнение ваши методы. В конце концов, вы уже много лет занимаетесь охраной правопорядка и, наверное, достаточно эффективно, однако, по-моему, инспектор Коксли не записал конкретные подробности, которые я ему сообщила. А я по натуре прагматик. Была бы хоть малейшая вероятность самоубийства – я бы согласилась с такой версией. Но это совершенно исключено! Во-первых, как я уже говорила, от палаток за нами кто-то шел. Не знаю кто, но я его слышала. Мы обе слышали. А во-вторых, не такое у Ханны было настроение! Во всяком случае, тогда. Я не спорю, у нее случались минуты депрессии, как и у всех, но там, в лесу, она была полностью в здравом уме.

Ни один мускул не дрогнул на лице сержанта Харпер. Судя по тому, как ее взгляд сам собой уплывал куда-то в сторону и только на какую-нибудь особенно выразительную интонацию резко возвращался к моему лицу, – таких, как я, она уже навидалась. Домохозяйки, аптекари, зубные врачи, банковские служащие… Наверняка все они приходили пылко излагать свою точку зрения, стиснув кулаки, с криво подкрашенными глазами и выдохшимся парфюмом. Сидя на краешке неудобного красного стула (оставляющего колючие шерстистые отпечатки снизу на голых ногах), плакали, присягали на всевозможных Библиях (современный перевод, Библия короля Иакова, семейное издание с иллюстрациями) и клялись могилками дорогих и близких (папиной, бабушкиной, маленького Арчи), что любые обвинения против нашего Родольфо, Ламонта, Каниты Кей и Мигеля – вранье, сплошное вранье.

– Конечно, я понимаю, как все это звучит со стороны. – Я постаралась убрать из голоса истерические нотки (сержант Харпер их явно не переваривала, равно как и трепетных порывов и разбитых сердец). – Но я абсолютно уверена, что Ханну убили. И по-моему, нужно обязательно выяснить, что же там на самом деле произошло.

Сержант Харпер задумчиво почесала в затылке (так люди обычно делают, если категорически не согласны с собеседником). Прищурившись, она потянулась к стоящему слева шкафчику и вытащила с полки толстую зеленую папку с наклейкой (я успела прочесть): № 5509-ШН.

– Вот, – сказала сержант, шлепнув папку себе на колени. – Насчет человека, которого ты слышала в лесу, мы выяснили. – Она перевернула несколько листов фотокопий, заполненных мелким шрифтом, издали не разобрать, и остановилась на одной. – Одновременно с вашей группой в лесу находились две пары туристов из округа Янси – Мэтью и Мазула Черч, Джордж и Джулия Варгезе. Около шести они сделали привал на Сахарной Голове, передохнули часок и двинулись дальше, к Бобровому ручью. Расстояние до него две с половиной мили, до места они добрались к половине девятого. Мэтью Черч сообщил, что искал в лесу хворост, когда у него погас фонарик. Он добрался к своим около одинадцати, и все они легли спать. А тело нашли в пределах четверти мили от лагеря, на Бобровом ручье.

– Он видел нас с Ханной?

Сержант покачала головой:

– Не совсем. Он сказал, что слышал в лесу оленей. Но он выпил три банки пива и вряд ли толком понимал, что именно слышит. Как еще сам-то не заблудился… По всей вероятности, его ты и слышала, когда он ломился через кусты.

– А он носит очки?

Сержант Харпер задумалась:

– Кажется, да… – Она заглянула в бумаги. – Да, очки, в золотой оправе. Он близорукий.

От этого уточнения, про близорукость, мне показалось, что Харпер врет. Я постаралась незаметно подглядеть в листок, но сержант мгновенно захлопнула папку и улыбнулась. Меж тонких обветренных губ блеснули зубы – так шоколадка выглядывает из полуразвернутой фольги.

– Я тоже ходила в походы, – сказала Харпер. – В горах никогда не знаешь наверняка, что именно видишь. Ты нашла ее висящей на дереве, так?

Я кивнула.

– Мозг, защищаясь, создает иллюзорные образы. У четырех из пяти свидетелей показания не соответствуют действительности. Они что-то забывают и додумывают то, чего не было. Так проявляется психологическая травма. Конечно, свидетельские показания необходимо учитывать, но в конечном итоге я доверяю только тому, что вижу своими глазами. То есть фактам.

Я не могла на нее злиться. Из-за всех этих Родольфо, Ламонтов, Канит и Мигелей, пойманных с поличным, в грязных подштанниках, перед телевизором, с полным ртом кукурузных хлопьев, она считала, что знает Жизнь вдоль и поперек. Она изучила округ Слудер до кишок, до самых потрохов, и никто ей ничего нового сказать уже не может. Наверное, мужа и дочку это здорово бесит, но они терпят и молча кивают, слушая ее за обедом из кое-как накромсанной ветчины и консервированного горошка. А она, хоть их и любит, все же чувствует, что от нее их отделяет пропасть. Они живут в своем воображаемом мире – мире домашних заданий, тихой канцелярской работы, невинных молочных усов, между тем как она, Файонетт Харпер, живет в настоящей Реальности, знает всю подноготную, все темные, гнилые уголки.

Я не знала, что еще сказать, какими словами ее убедить. Может, вскочить, опрокинув красный стул, и заорать: «Это безобразие!» – так папа делает, когда заполняет квитанцию в банке, а из десяти лежащих на прилавке шариковых ручек ни одна не пишет. На крик всегда прибегает служащий средних лет, на ходу застегивая пуговицы или молнию, заправляя выбившуюся из брюк рубашку и приглаживая торчащие во все стороны волосы.

Сержант Харпер, должно быть, почувствовала мое отчаяние и, резко подавшись вперед, коснулась моей руки, а потом так же резко снова выпрямилась. Видимо, это было задумано как успокаивающий жест, но выглядело примерно так, будто монетку бросили в щель игрового автомата. Ясно, что сержант Харпер смутно представляет себе, что такое Нежность и Женственность. Для нее это нечто вроде подаренной на день рождения блузки с оборочками – и носить не хочется, и выкинуть нельзя.

– Я ценю, что ты не пожалела времени и пришла поговорить. – Глаза коньячного цвета внимательно наблюдали за моим лицом. – Потому я и согласилась с тобой встретиться. Я ведь не обязана. Следствие закончено. Мне разрешено его обсуждать только с ближайшими родственниками. Но ты пришла, потому что тебе небезразличен исход дела. Это хорошо. Миру нужны неравнодушные люди. Однако скажу напрямик: никаких сомнений насчет того, что случилось с Ханной Шнайдер, у нас нет. Постарайся это осознать и принять, и чем скорее, тем лучше.

Потом сержант Харпер взяла чистый лист бумаги и молча нарисовала на нем четыре картинки.

(Я это часто вспоминаю и каждый раз восхищаюсь гениальностью такого подхода. Если бы каждый, доказывая свою мысль, вместо того чтобы бросаться громкими фразами и размахивать кулаками, спокойно рисовал на бумаге свои доводы! Потрясающе, насколько это оказалось убедительно. Жаль, я не сразу оценила красоту идеи и не взяла рисунок с собой. Поэтому для иллюстрации мне пришлось очень приблизительно воспроизвести набросок сержанта Харпер – до того подробно и тщательно прорисованный, что получилось даже немножко похоже на Ханну.)

– Такие отметины остаются на трупе в случае убийства. – Харпер ткнула пальцем в две картинки справа на листе. – Их невозможно подделать. Допустим, ты кого-то душишь. На шее останется пятно – вот здесь, поперек. Представь себе руки. Или, скажем, веревку. То же самое. Чаще всего остаются еще и синяки, и раздробленные хрящи, потому что из-за выброса адреналина преступник прикладывает больше силы, чем нужно.

[НАГЛЯДНОЕ ПОСОБИЕ 16.0]

Она указала на две картинки слева.

– А так получается в случае самоубийства. Видишь? Веревка образует как бы перевернутую букву «V». Давление идет снизу вверх. Следов ногтей, как правило, не бывает – если только самоубийца не передумал в последний момент. Это случается, потому что больно. Мало кто вешается правильно. В старину, когда казнили преступников, осужденный падал вертикально вниз с высоты от шести до десяти футов, и веревка перебивала позвоночник. А сейчас большинство самоубийц влезают на стул, прикрепив веревку к потолочной балке или крюку, и падать приходится всего два-три фута. Чтобы перебить хребет, этого недостаточно, а смерть от удушья наступает только через пару минут. Именно так было с твоей подругой Ханной.

– А можно убить человека так, чтобы получилось перевернутое «V»?

Сержант Харпер откинулась на спинку стула:

– Можно, однако маловероятно. Для этого надо, чтобы жертва была без сознания или связана. Или захватить ее врасплох. Тут нужен профессиональный убийца, как в кино. – Она хмыкнула и тотчас подозрительно покосилась на меня. – В данном случае такого не было!

Я кивнула:

– Ханна использовала электрический провод?

– Так довольно часто делают.

– Но у нее с собой не было провода!

– Возможно, он был в сумочке на поясе. Мы нашли в ней компас, и больше ничего.

– А предсмертная записка?

– Не все самоубийцы оставляют записки. Одинокие люди без близких родственников редко пишут предсмертные записки, а Ханна Шнайдер была сиротой. Она выросла в детском доме «Горизонт» в Нью-Джерси. Никакой родни у нее не было. Совсем никого.

Я от удивления просто онемела. Слова сержанта, будто непредвиденный результат лабораторного опыта, перечеркнули все мои представления о Ханне. Правда, она никогда о себе не рассказывала (если не считать пары-тройки отдельных случаев, которыми она нас дразнила, как голодного пса дразнят колбасой, отдергивая ее в последнюю минуту), но я всегда думала, что детство Ханны – это яхты и лошади, папа с карманными часами, мама с худыми руками, которая не выйдет из дому ненакрашенная (забавно, примерно таким же в моем воображении было и мамино детство).

И ведь я это не с потолка взяла, правда? Жест, каким Ханна закуривала сигарету, как она поворачивала голову, являя на обозрение профиль, словно изысканную вазу, как она откидывалась на спинку – кресла, дивана, чего угодно, – по всем этим признакам Ханна выросла не просто в обеспеченной, а в очень богатой семье. Да хоть вспомнить, что она говорила тогда в ресторане: «Чтобы перебороть такое воспитание, нужны годы. Я всю жизнь над этим работаю»… Папа такие штуки называет «свойственное плутократам преувеличенное чувство вины», как правило «безалаберное и недолговечное». И даже в Коттонвуде, в убогом мотеле, Ханна входила вслед за Доком в двадцать второй номер, словно в ложу театра Ла Скала на оперу Моцарта «Cosi fan tutte» (1790) – спина прямая, голова высоко поднята, как у наследницы знатного рода.

Сержант Харпер приняла мое молчание за неохотное согласие и еще прибавила:

– За ней уже числилась одна попытка самоубийства. Точно такой же способ – провод от электроудлинителя. В лесу.

Я вытаращила глаза:

– Когда это?

– В восемнадцать. Незадолго до того, как выпустилась из детского дома. Чуть не умерла. – Харпер наклонилась ко мне, приблизив свое крупное лицо почти вплотную. – Ну вот, я тебе рассказала больше, чем нужно. А теперь слушай внимательно. Я много раз видела, как такие вот сомнения губят безвинных людей. И совершенно зря, потому что эти люди вообще ни при чем. Дело только между самоубийцей и Богом. А ты иди домой и живи дальше, не думай об этом. Ты, конечно, хочешь помочь своему другу, но я тебе точно говорю: она сама все это задумала и специально притащила с собой вас шестерых. Понятно?

– Да.

– Если человек сознательно повесил такой груз на ни в чем не повинных детей… О таком и страдать не стоит, ясно тебе?

Я кивнула.

– Хорошо.

Сержант Харпер, кашлянув, поставила папку с делом Ханны обратно на полку.

Через минуту мы с папой уже шли к машине. Отяжелевшее солнце нависло над Мейн-стрит, превращая ее в свалку мятых теней от раскаленных машин у обочины, тонконогих дорожных знаков и дохлого велосипеда, прикованного цепями к скамье.

– Ну что, все уладилось? – весело спросил папа. – Дело закрыто?

– Не знаю.

– Как Рыжуля к тебе отнеслась?

– Хорошо.

– У вас, кажется, завязалась увлекательная беседа?

Я пожала плечами.

– Знаешь, радость моя, я впервые в жизни видел настолько неприлично-рыжую даму. Как ты думаешь, у нее волосы от природы такими растут или этот морковный оттенок получают с помощью специальной краски? Наверное, это особое полицейское оружие, чтобы ослеплять нарушителей закона.

Папа старался меня рассмешить, но я только заслонила глаза рукой от солнца, дожидаясь, пока он отопрет машину.