Издали мне было видно, как Ханна встала и что-то сказала нашим. Я расслышала свое имя – наверное, Ханна сказала, что хочет проверить, как у меня дела. Потом она направилась к палаткам и пропала из виду.

Я подождала еще минуту, наблюдая за нашей компанией. Джейд карикатурно изображала мисс Стердс на утреннем общем собрании: ноги широко расставлены, сама покачивается, словно парóм, пересекающий Ла-Манш в штормовую погоду («Наша страна переживает опасный период!» – выкрикнула Джейд, стиснув руки и выпучив глаза). Где-то рядом, словно старческие суставы, затрещали ветки – ко мне шла Ханна, ее лицо смутно белело в темноте. Она с улыбкой приложила палец к губам и поманила меня за собой.

Я, конечно, удивилась. Фонарика я с собой не прихватила. Поднимался ветер, а на мне были всего лишь джинсы, футболка, тоненький папин пуловер с надписью «Университет Колорадо в Пикаюне» и ветровка. Но Ханна уже быстро шагала прочь, петляя между сосен, и я пошла за ней, разок оглянувшись назад: наши над чем-то смеялись у костра, и голоса сплетались в единое полотно.

Я собиралась, как отойдем подальше, спросить, в чем дело, но у Ханны был такой целеустремленный, сосредоточенный вид, что у меня язык не повернулся. Ханна вытащила фонарик – у нее была такая смешная сумочка в виде пояса, не то черная, не то синяя, я раньше не замечала. Слабенький круг света лишь чуть-чуть отодвинул тьму, ничего не освещая, кроме тощих древесных стволов.

Мы шли, не разбирая дороги. Поначалу я старалась, как Ганс и Гретель, прокладывать мысленный путь из крошек: ага, здесь кора ободрана, а тут возле сухого дерева громадный валун, похожий на жабу, здесь ветки раскинулись в форме перевернутого распятия, хорошенькое предзнаменование… Но приметные детали попадались редко. Минут через пять я поняла, что это бессмысленно, и просто вслепую следовала за Ханной, словно утопающий, который прекратил наконец барахтаться и покорно идет ко дну.

– Они пока и без нас обойдутся, – сказала Ханна. – Однако времени мало.

Не знаю, долго ли мы шли (часы я с собой не взяла – как потом оказалось, очень напрасно). Минут через десять Ханна вдруг остановилась и вытащила из поясной сумки еще одну карту – цветную, подробнее тех, что она раздала нам. Кроме того, она достала маленький компас и какое-то время изучала то и другое.

Потом сказала:

– Еще чуть-чуть.

Мы двинулись дальше.

До сих пор не могу объяснить, почему я так послушно шла за ней, ни о чем не спрашивая, и даже не боялась. Казалось бы, должна застыть на месте от страха, но нет. Я словно плыла по воздуху, вроде как в механическом каноэ на аттракционе «Волшебное путешествие по Амазонке» в парке развлечений «Мир чудес Уолтера» в городе Альпака, штат Мэриленд. Мозг фиксировал самые неожиданные детали: вот Ханна покусывает губы (совсем как папа, когда среди студенческих работ встретится неожиданно талантливая), вот мой левый ботинок попал в луч света от фонарика, сосны беспокойно ворочаются в ночи, как будто им не спится, а Ханна то и дело поправляет сумку на ремне – так беременные постоянно трогают свой живот.

Ханна снова остановилась, посмотрела на часы.

Сказала:

– Хорошо, – и выключила фонарик.

Мои глаза понемногу привыкали к темноте. Показалось, что это же самое место мы прошли минут пять назад. Я смутно различала морщинистые стволы сосен и перламутрово мерцающее вдохновенное лицо Ханны.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – начала она, не сводя с меня глаз.

Глубоко вдохнула, выдохнула, но так и не произнесла ни слова. Она выглядела какой-то беспокойной, даже встревоженной. Кашлянула, снова перевела дыхание, прижала руку к ключицам, да так и оставила, словно белый воротничок.

– Не сильна я в этом! В чем другом сильна – в математике, в иностранных языках. Приказывать могу. Помогать людям расслабиться. А этого не умею!

– Чего – этого?

– Правду говорить!

Ханна рассмеялась, будто задыхаясь. Ссутулившись, посмотрела в небо. Я тоже посмотрела – это заразно, вроде зевоты. Небо лежало на макушках деревьев плотным черным лоскутом, и на нем стразиками посверкивали звезды, как на ковбойских сапогах июньской букашки Рейчел Грум.

– Знаешь, я никого не виню, – сказала Ханна. – Я сама во всем виновата. Каждому приходится делать выбор. Черт, сейчас бы закурить…

– Вам нехорошо? – спросила я.

– Да. Нет! Прости.

– Может, пойдем обратно?

– Нет-нет. Ты, наверное, считаешь, что я сумасшедшая…

– Не считаю! – сказала я, и, конечно, сразу мысль: а вдруг правда?

– То, что я хочу тебе сказать… В этом нет ничего плохого. Только для меня. Для меня это ужасно. Ты не думай, я понимаю, как это ужасно. И гадко. Невозможно так жить… Ну вот, я тебя напугала, прости. Я не хотела, чтобы ты все узнала вот так, в заколдованном лесу, средневековье какое-то. Но иначе невозможно толком поговорить, все время дергают: Ханна то, Ханна это. Черт, это немыслимо!

– Что немыслимо? – спросила я, но Ханна меня не слышала.

Она как будто говорила сама с собой.

– Когда я обдумывала, как расскажу тебе… Черт, я трусиха. Черт, черт! – Она замотала головой, провела рукой по глазам. – Видишь ли, бывают такие люди – хрупкие, ты их любишь и все равно ранишь… Я жалкая, да? Отвратительно! Ненавижу себя! Я…

В определенном смысле можно сказать: нет ничего страшнее, чем когда взрослый человек вдруг оказывается не взрослым в полном смысле этого слова – когда он расклеивается, разваливается на куски. И ты будто опять в детском саду видишь, как чудесную тряпичную куклу тянут вверх, а из-под нее показывается жуткая человеческая рука. Подбородок у Ханны сморщился от неведомых мне эмоций. Она не плакала, но уголки темных губ опустились книзу.

– Ты меня выслушаешь? – Голос у нее был старческий, тихий, дрожащий и в то же время просительный, как у ребенка.

Она стояла вплотную ко мне – слишком близко, – впившись глазами в мое лицо.

– Ханна…

– Обещай, что выслушаешь!

– Ладно…

– Спасибо!

Она вроде слегка успокоилась.

Вновь глубоко вздохнула – и опять ничего не сказала.

Я спросила:

– Это о папе?

Не понимаю, почему такой вопрос вдруг выскочил из моего рта. Может, в голове крепко засела история с Китти: если папа настолько легко врал на ее счет, не исключено, что он точно так же скрывал свои шашни с кем-нибудь еще из преподавательского состава. А может, сработала сила привычки: всю мою жизнь учительницы останавливали меня в школьных коридорах, гардеробах и спортзалах. Я со страхом ждала, что меня за что-нибудь отругают, или накажут, или сообщат, что я провалила итоговую контрольную и меня оставляют на второй год, а они, наклонившись поближе и обдавая меня кофейным дыханием, принимались расспрашивать о папе (курит ли он? встречается с кем-нибудь? когда удобно будет зайти поболтать?). Если бы меня попросили сформулировать гипотезу о причинах такого повышенного внимания, я сказала бы так: Все Из-За Папы. (Да он и сам так считал; если в супермаркете кассир хмурился, папа делал вывод: его обидело, что папа глянул на него свысока, выгружая продукты из тележки на транспортер.)

Однако реакция Ханны поставила меня в тупик. Ханна смотрела в землю, приоткрыв рот, будто от удивления, – или, может, она просто не расслышала и теперь не знала, что сказать. Так мы стояли под неумолчный шепот сосен – словно шипит газированная вода в стакане. Я ждала, что Ханна ответит «Да», или «Нет», или «Не говори ерунды», – и тут где-то сзади негромко, но отчетливо хрустнуло.

У меня сердце сжалось. Ханна мгновенно включила фонарик, направив луч в сторону звука. Свет и вправду выхватил из темноты что-то – блеснуло стекло, возможно очки. Кто-то ломанулся прочь, круша ветки и кусты и громко топая, причем, несомненно, на двух ногах. Я от ужаса не могла ни закричать, ни пошевелиться, и все равно Ханна зажала мне рот рукой и не отпускала, пока все не стихло. И снова только непроглядная ночь вокруг и деревья вздрагивают на ветру.

Ханна выключила фонарик. Вложила мне в руку.

– Не включай без необходимости. – Она говорила очень тихо, почти неслышно. – И это возьми, на всякий случай. – У меня в руках оказался лист плотной бумаги – карта. – Не потеряй смотри. У меня еще одна есть, но эта мне понадобится, когда я вернусь. Молчи, стой здесь и никуда не уходи.

Все произошло очень быстро. Ханна сжала мое плечо, сразу отпустила и двинулась в ту же сторону, где исчезло то существо; мне хотелось верить, что это медведь или, например, кабан – самое распространенное дикое животное, способное развивать скорость до сорока миль в час и обглодать человека до костей быстрее, чем водитель-дальнобойщик съедает куриное крылышко. Но в глубине души я знала, что это не животное. Рядом с нами, совсем близко, находится человек – то, что зоолог Барт Стюарт в книге «Звери» (1998) называет «самым страшным из хищников».

– Подождите!

Мне как будто сдавило грудь, выжимая сердце в горло, словно зубную пасту из тюбика. Я побежала за Ханной:

– Куда вы?

– Я сказала, стой здесь!

От ее жесткого голоса я разом остановилась.

– Наверняка это Чарльз, – чуть мягче добавила Ханна. – Ты же знаешь, он вечно ревнует. Не бойся!

Ее лицо было серьезно, хоть на нем и трепетала крохотная улыбка, будто ночной мотылек в темноте. Ясно же, она сама не верит в то, что говорит.

Ханна поцеловала меня в щеку:

– Пять минут подожди, хорошо?

У меня в голове метались слова, просились на язык. Но я промолчала. Я отпустила ее.

– Ханна?

Имя вырвалось тоненьким скулежом через минуту-другую. Еще не затихли ее шаги, и вдруг на меня обрушилось понимание, что я осталась одна среди равнодушных джунглей, им и дела нет, что я здесь умру, дрожащая, потерянная, стану лишней циферкой в сводке полицейских новостей. В местной газете напечатают мою фотографию из общего снимка класса (надеюсь, возьмут не ту, что из школы города Ламего). А потом газету с заметкой обо мне пустят на макулатуру, переработают и сделают из нее туалетную бумагу – или просто изорвут для кошачьего лотка.

Я звала Ханну еще раза три или четыре. Ответа не услышала. А скоро и шаги затихли.

Долго ли я ждала – не знаю.

Мне казалось, много часов, но о рассвете не было и речи, так что, наверное, прошло минут пятнадцать. Как ни странно, больше всего меня мучило, что я не могу определить время. Теперь я поняла то, что пишет осужденный убийца Шарп Зулетт в своей на удивление бойко изложенной автобиографии «Жизнь в яме» (1980) (напрасно я ее раньше считала излишне мелодраматичной). «В блошиной яме – так называется неосвещаемая камера четыре на девять футов в Ламгете, федеральной тюрьме особого режима поблизости от Хартфорда, – приходится выпустить из рук спасательный канат Времени и свободно парить в темноте, сжиться с ней, иначе сойдешь с ума. Черти начнут мерещиться. Один тип сам себе вырвал глаз после того, как два дня просидел в блошиной яме» (стр. 131).

Я очень старалась сжиться с темнотой. Одиночество давило, как свинцовый фартук, который надевают на тебя, когда делают рентген. Я села прямо на землю, усыпанную колючими сосновыми иголками, и очень скоро поняла, что не могу пошевелиться. Иногда мне казалось, что я слышу долгожданные шаги Ханны, но это всего лишь деревья хлопали в ладоши на ветру, словно в оркестре играют на тарелках.

Если я слышала особенно пугающий, ни на что не похожий звук, то говорила себе, что это просто допплеровский эффект, или теория хаоса, или принцип неопределенности Гейзенберга для частного случая – когда человек заблудился в темноте. Я, наверное, тысячу раз повторила мысленно принцип неопределенности Гейзенберга: произведение неопределенностей координат и импульса частиц (в выбранном направлении) не может быть меньше постоянной Планка h, деленной на 471. Это радует, поскольку мои неизвестные координаты и нулевой импульс, а также неизвестные координаты и импульс Неведомого Зверя, Издающего Загадочные Звуки, взаимно нейтрализуют друг друга, и я, таким образом, пребываю в состоянии, которое в науке принято называть «высокой степенью размытости».

Когда человек целый час (опять-таки приблизительно) находится в состоянии ужаса и беспомощности, страх становится его частью, словно еще одна рука. Ты больше не замечаешь своего страха. Представляешь себе, что сделали бы на твоем месте другие – те, кто, как говорится, никогда и бровью не ведут. Стараешься им подражать по мере сил.

В конце своего семинара «Игра в лишний стул. Выживание в трудных ситуациях» в Университете Оклахомы во Флитче папа сказал, что в критическую минуту один-два человека ведут себя как герои, несколько человек – как злодеи, остальные – как дураки. «Постарайся не превратиться в слюнявого идиота, парализованного желанием просто умереть, быстро и без мучений. Они сворачиваются клубком, как опоссум. Решай, кто ты: человек или мелкая зверушка? Есть в тебе мужество? Способен ты по-настоящему понять слова „Не уходи безропотно во тьму“? Если ты настоящий человек, а не просто пенопластовая набивка, фарш для индейки к празднику, садовое удобрение – ты должен бороться! Борись! Сражайся за то, во что веришь!»

(На слове «борись» папа ударил кулаком по кафедре.)

Я встала, с трудом разогнув колени. Включила фонарик. Слабенький свет был мне противен. Как будто я подглядываю за оргией деревьев – их нагие тела теснятся, едва прикрывшись. Постепенно, шажок за шажком, я двинулась в том направлении, где, как мне казалось, исчезла Ханна. Следуя за лучом фонарика, я играла сама с собой в игру, как будто понарошку направляю его не я, а Бог (с помощью двух-трех скучающих ангелов) – не потому, что Он выделил меня из всех, кто сейчас бедствует на земле, а просто потому, что заняться больше нечем; божественный радар нынче ночью не показывает нигде особых катаклизмов и вспышек геноцида.

Время от времени я останавливалась и прислушивалась, отгоняя мрачные мысли, что вот сейчас меня догонит, изнасилует и убьет злобный бродяга с острыми зубами и бочкообразным туловищем и закончится моя жизнь печальным вопросительным знаком в духе Вайолет Мартинес. Лучше сосредоточиться на ламинированной карте, которую дала мне Ханна, с надписью вверху: «Национальный парк Грейт-Смоки-Маунтинс» (и чуть ниже скромным мелким шрифтом: «Отпечатано на средства фонда „Друзья Смоки-Маунтинс“»). Очень подробная карта, где рельеф местности обозначен пятнами разного цвета в зависимости от высоты. «Кедровое ущелье», читала я, «Туристический центр Гетлинберг», «гора Хэтчер», «Долина Притти-Холлоу», «6 592 фута над уровнем моря». Поскольку я не знала, где нахожусь, могла бы с таким же успехом рассматривать страничку из детской книжки «Где Уолли?» (Хендфорд, 1987). Тем не менее я внимательнейшим образом изучала все завитушки на карте, симпатичный шрифт «Таймс-нью-роман», чопорные «Условные обозначения» – все они как будто ласково гладили меня по головке, уверяя, что в окружающей тьме существует некий порядок и что вот это маячащее во мраке дерево без рук, без ног, без головы тоже обозначено на карте крохотной точечкой, вот здесь. Всего лишь нужно исхитриться и соединить одно с другим, и тогда ночь отступит, распадется на салатно-зеленые квадратики и я по ним бодренько – А3, Б1, Д2 – прибегу домой, к папе.

Еще я невольно вспоминала историю, рассказанную Ханной осенью, – тот случай в Адирондакских горах, когда она спасла жизнь человеку, который повредил себе бедро. Ханна тогда, по ее словам, «бежала, бежала» и набрела на туристов, а у них была при себе рация. Может, я тоже найду таких туристов, подбадривала я себя; кто знает, вдруг туристы и рация прямо вот тут, за поворотом. Но я шла все дальше, деревья толпились вокруг, словно заключенные, дожидающиеся кормежки, и постепенно становилось ясно, что найти туристов и рацию для меня так же вероятно, как увидеть посреди леса новенький джип с полным баком и ключами в замке зажигания. Никого и ничего здесь не было, только я, и шуршащие ветки, и зыбкая темнота. И что всякие борцы за экологию жалуются, будто бы природу истребляют? Здесь природы слишком даже много. Давно пора прийти и вырубить ее под корень, понаставить автостоянок и киосков с пончиками, чтобы все было голо, заасфальтировано и ярко освещено. В такой чудесной обстановке тени не шарахаются и не корчатся у тебя за спиной, а тянутся ровненькими четкими линиями; хоть бери транспортир да измеряй, под каким углом к траектории движения они расположены, – ровно тридцать градусов.

Я шла, наверное, около часа, цепляясь за утлые плотики мыслей, чтобы не потонуть окончательно, – и тут услышала звук. Такой ритмичный и уверенный, что просмоленный тьмою мир притих, словно грешники в храме. Я замерла, стараясь не дышать. Похоже, как будто ребенок на качелях качается. («Ребенок на качелях» – образ из фильма ужасов, но поначалу звук совсем не казался страшным.) И хотя такая картинка вопиюще противоречила логике и здравому смыслу, я двинулась на звук.

Иногда он затихал, и я думала, уж не померещилось ли, однако вскоре слышала его снова. Луч фонарика расталкивал деревья в стороны, а я старалась представить, что там такое может быть, старалась не бояться, а быть сильной и прагматичной, как папа. Следовать его Теории Целеустремленности. Я ловила себя на том, что подражаю миз Гершон, преподавательнице углубленной физики: если ей на уроке задавали вопрос, она не отвечала прямо, а молча выписывала на доске от пяти до семи пунктов, которые вместе составляли ответ. При этом всегда стояла под углом в сорок пять градусов к доске, потому что стеснялась показывать классу свой вид сзади. Внимательному наблюдателю этот ракурс многое мог сообщить о миз Памеле Гершон по прозвищу ПМС: поредевшие волосы на затылке, бежевые штаны, словно обвисшая вторая кожа, задница приплюснутая, как воскресная шляпка, на которую кто-то сел. Миз Гершон, будь она здесь, четко расписала бы на доске всю доступную информацию о загадочном ребенке на качелях. Вверху вывела бы тему урока (приподнимаясь на цыпочки и высоко подняв руку над головой, как будто собиралась заняться скалолазанием): «Появление ребенка на качелях в районе сплошного леса. Семь общих соображений из области теоретической физики». Пункт первый был бы таким: «С точки зрения атомного строения вещества как ребенок, так и качели состоят из микроскопических движущихся частиц», а последний: «С точки зрения специальной теории относительности если бы у ребенка на качелях был близнец и этот близнец отправился в полет на космическом корабле, движущемся со скоростью, близкой к световой, то по возвращении на Землю близнец оказался бы младше, чем ребенок на качелях».

Еще шаг… Звук стал заметно громче. Передо мной открылась полянка, выстланная опавшей хвоей. У самых ног дрожали хрупкие кустики. Я повернулась, желтый круг от фонарика покатился, как шарик рулетки, пробежался по стволам деревьев и вдруг замер.

Она висела ошеломляюще близко, в трех футах над землей, шею стягивал ярко-оранжевый шнур. Изо рта торчал вздувшийся язык. В свете фонарика блеснули огромные глаза и зеленые клетки на рубашке. А лицо, распухшее, с непередаваемым выражением… Нечеловечески отвратительно. До сих пор не пойму, как я ее узнала. Это была не Ханна, это было нечто чудовищное, противоестественное. Никакие энциклопедии и учебники не могут подготовить к такому.

И все-таки это была Ханна.

Что происходило потом, надежно заперто в сверхпрочной тюремной камере Памяти («Психологическая травма очевидца», – объяснила позднее сержант следственного отдела Файонетт Харпер). Сколько ночей я пролежала без сна, старалась изо всех сил, но так и не смогла вспомнить, как кричала, как бежала и падала, чем-то распорола себе левую коленку – потом пришлось наложить три шва. Не помню, как потеряла карту, а ведь Ханна велела обязательно ее беречь. Несколько раз повторила это сухим шепотом, как будто по щеке провели краем бумаги.

Меня нашли на следующее утро, приблизительно в 6:45, некто Джон Ричардс, сорока одного года, и его сын Ричи, шестнадцати лет, – они собирались ловить форель. Я сорвала горло, даже шептать не могла. Все лицо и руки были сплошь облеплены грязью и сосновыми иголками и еще немножко моей кровью. Эти рыбаки говорили папе, что, когда меня увидели (недалеко от Форкриджской тропы, в девяти милях от вершины Сахарная Голова), я сидела под деревом, стискивая в руке угасающий фонарик, и смотрела в пространство бессмысленным взглядом. Они поначалу приняли меня за какое-то лесное чудище.