Глава 33
– …народ скорбит о потерях…
Голос диктора был неприлично бодр, и потому Тельме не верилось совершенно ни в скорбь, ни уж тем паче в скорбь по Сенатору Альваро, чьи похороны проходили столь торжественно, будто бы он и вправду успел стать Канцлером.
Тельма не пошла на кладбище.
Она вообще не собиралась выходить из квартиры, которая уцелела, как и все здание.
Она вернулась сюда… когда?
Давно. Три дня? Пять? Неделю тому?
Просто сбежала из чужого дома, воспользовавшись отсутствием хозяина. И наверное, это было подло, бесчестно, но… она не могла иначе.
Она задыхалась.
Вспоминала.
И задыхалась вновь. И клала руки на горло, сдавливала, разглядывая в зеркале собственное отражение, пытаясь найти в нем сходство… с кем?
Точно не с мамой.
С Тео?
С альвами?
С призраками, поселившимися во снах? А сны ей снились яркие. Про кладбище и мальчика, который долго бродил меж могил, а потом лег и уснул.
…баю-баюшки-баю…
Рябина склонилась над ним, а тонкие нити вьюнка вплелись в волосы. И мальчик в своем сне был счастлив. Потом сны ушли.
Совсем.
И стоило бы показаться целителю: такие проникновения не проходят бесследно. Но для этого следовало выйти из квартиры.
А Тельма не могла.
Она боялась.
Она подходила к двери. К порогу. Она знала, точно знала, что за порогом никого нет. И все одно выглядывала в глазок, убеждаясь. И говорила себе, что это – всего лишь шаг. Однажды она даже осмелилась приоткрыть дверь, всего на волос, но из щели потянуло сквозняком, и он породил такой приступ безотчетного ужаса, что Тельма разрыдалась.
А ведь прежде она не плакала.
В тот раз она сидела у двери, которую не просто на засов закрыла, но подперла щеткой, и самозабвенно рыдала, не способная справиться с собой.
Пройдет.
Разум восстановится. Это результат явного дисбаланса силовых потоков, и в госпитале ей бы помогли, но… но она не хочет в госпиталь. Она никуда не хочет…
…она будет лежать и слушать радио.
Многие так и живут.
…она уволится. Потом. Когда сумеет добраться не только до двери, но и до Управления. Если не захотят отпустить, то сошлется на здоровье… здоровье ни к черту, нервы тоже… и тот целитель, он поможет… но это будет потом.
Когда-нибудь.
– …его дело не будет забыто. Беспрецедентный шаг…
Гаррета хоронят… а с остальными, с теми, что остались в подземельях, кто вспомнит обо всех этих людях?
О рыженькой Нэсс, которую Мэйнфорд вынес на руках.
Сначала он вытащил Тельму, но это она плохо помнит, только как вдруг очнулась под дождем и пила этот дождь, сладкий, что газировка. Как смотрела на небо, разукрашенное во все цвета радуги, и мерещилась ей тень Крылатого Змея.
И тогда она была почти счастлива.
А потом Мэйнфорд принес Нэсс.
Рыженькую.
Хорошенькую.
Мертвую.
И, положив рядом с Тельмой, попросил:
– Присмотришь?
Что ей оставалось делать? Она собирала дождь в ладони и лила на рану. В сказках иногда случались чудеса, но здесь Нэсс была мертва. А потом мертвецов стало слишком много, чтобы надеяться. И кажется, Тельма снова лишилась сознания, потому что совершенно не помнит, куда они все подевались.
– …миссис Арейна Альваро, первая женщина, которая войдет в Сенат…
Супруга Гаррета.
Та самая невыразительная девушка, которая примерила мамин перстень. Она получила все, ничего не сделав. Свободу. Власть. И остатки состояния. Наверное, Тельма может разорить ее, предъявив старые векселя, но… зачем?
В этом больше нет смысла.
Ни в чем нет смысла.
О мертвецах забудут. Их спрячут между желтых страниц протоколов, отправят в Архив, пополнив тем самым ряды картонных папок.
…Сандра… больно, что ее нет…
Синтия.
Джонни, мертвый и странно постаревший, будто высосали его до дна…
Нэсс и даже Джаннер, вина которого была лишь в том, что он спал с Джессемин и решил, будто эта старая связь поможет ему больше узнать о Тельме. А ведь если бы не тот разговор на остановке, Джаннер был бы жив… он бы, оскорбленный, не сунулся к Джессемин, и был бы жив…
…Тео, который отец.
…Вельма.
И Тео-второй, чьи остатки разума отравляют Тельму. Это ведь он не пускает ее из комнаты. И нашептывает, что отныне станет частью…
…неправда. Все эксперименты по переносу личности даже на условно чистый разум заканчивались полной диссоциацией в течение нескольких дней. Даже поддержка извне лишь продлевала агонию.
…но эксперименты проводили с людьми.
Альвы иные.
Кровь к крови… кровь красная. Красивая. Разве Тельме не хочется взглянуть? В ее квартире все серо, уныло, здесь так не хватает ярких красок. И что стоит добавить их?
Просто взять нож.
У нее ведь найдется нож?
Не обязательно обсидиановый. Обсидиан, как показывает практика, изрядно устарел.
Нет.
Подойдет и кухонный. Вот этот, для фруктов. Удобная рукоять. Острый.
Нет!
Она не собирается себя резать… не собирается… но холод клинка ласкает кожу на запястье. И тянет… так тянет просто провести линию… одну-единственную…
…а лучше на горле.
Тогда-то все и закончится. Что ее ждет?
Долгая и унылая жизнь?
Тоска, которая в солнечные дни отступает, но всегда возвращается.
Пустота.
Так стоит ли…
– Что ты творишь? – ее руку перехватили, сжали до боли. – Дура!
– Отпусти.
Откуда он взялся?
Как вошел? И почему не отпускает? Почему просто не оставит? Тельма не желает видеть его… никого не желает видеть.
– Убирайся.
Мэйнфорд уйдет.
Сейчас. Или немного позже, но обязательно уйдет, и тогда… предвкушение скорой смерти наполняло душу ее хмельной радостью. И это было настолько ненормально, что Тельма схватила Мэйнфорда за руку.
– Где ты был?
– Прости, – он обнял ее, и жар его тела, его огня, окутавшего Тельму, прогнал наваждение. – Я не должен был оставлять тебя одну.
Не должен.
Права не имел.
И вообще…
– Я… кажется, схожу с ума.
Признание далось нелегко, но Тельма обязана была сказать. Ей самое место в госпитале. Там умеют обращаться с безумцами. Пусть Мэйнфорд отвезет.
Ей дадут таблетку.
Или две.
Целую горсть белых круглых таблеток, вроде тех, которые у нее где-то остались… и Тельма съест их, запьет апельсиновым соком или, быть может, содовой…
– Я тебе не позволю.
Он гладил ее волосы, и вспомнилось, что в ду́ше Тельма не была… а давно не была, дней пять точно. И волосы грязные, слипшиеся. И вообще она выглядит жалко.
– Он во мне… в моей голове и… и это он хочет меня убить. Когда ты здесь, то…
…к ней возвращаются силы. Только обольщаться не стоит. Силы эти – заемные, Мэйнфорда, и как только он уйдет… наверное, Тельма сказала это вслух, если Мэйнфорд ответил:
– Больше не уйду.
– Тебе будет нужно…
– Нет. Я подал в отставку.
– Что?! – она не была готова услышать такое. – А… город?
– Теперь справится и без меня. За ним есть кому присмотреть.
– И что ты будешь делать?
– Отвезу тебя кое-куда. Есть у меня одно местечко. Там море… у него настроение меняется часто, оно шепчет и иногда поет, и голос его заглушает другие. Ты поправишься.
Безумие – не ветрянка, само не пройдет. А с другой стороны… Мэйнфорд лучше, чем кто-нибудь, способен понять, что такое голоса в голове.
– Мы пригласим целителя… того, помнишь? Я заплачу ему… у меня много денег.
– И у меня…
– Видишь. Если понадобится, мы прямо в замке госпиталь и организуем. Но мне кажется, что ты просто устала.
Его сила прогоняла холод.
Его пламя успокаивало, уговаривало поверить: все будет именно так, как Мэйнфорд говорит. И значит, Тельме вовсе не обязательно умирать.
Да и как, если она не видела моря?
Смерть обождет…
Противный смешок в голове Тельма постаралась игнорировать.
– Ты знаешь, что я питаюсь твоей силой… это… это…
…правильно. Только так она сумеет удержаться на краю. А если выпьет всю до капли, то…
– Знаю, – Мэйнфорд поцеловал ее в висок. – Если тебе от этого легче, то пожалуйста. Мы не против.
– Зверь…
– Никуда не делся. Он о тебе беспокоится.
– Я в порядке.
– Врешь.
– Вру, – охотно согласилась Тельма. Сейчас усталость навалилась вновь.
– Ты ела?
– Не знаю… не помню… давно, наверное…
– Ты посидишь минутку? – Мэйнфорд перенес ее на кровать. – Я соберу твои вещи… если что-то очень нужно, говори, я…
Тельма покачала головой. Она наблюдала за тем, как он собирается, запихивая в сумку все, на что падал взгляд. Серые костюмы… если она увольняется – а без Мэйнфорда в Управлении ей нечего делать, – их надо будет сдать коменданту. И бляху. И…
…за ней числится список на полтора листа материальных ценностей, включая ластик, ручку и три карандаша. Про карандаши она точно помнит.
– Я думала, ты на похоронах…
– Мне там нечего делать, – Мэйнфорд попытался запихнуть и медведя, а когда тот отказался, то сунул игрушку Тельме. И странно, но ей стало спокойней.
– Он был твоим братом…
– Ну да… а Джесс – сестрой. Мать – матерью, отец – отцом… только семьей они моей не были. Ты и Кохэн – все, что у меня есть… ты есть.
– А…
– Он там, где должен быть, – Мэйнфорд встал на колени. – Послушай… эта история… о ней никто и никогда не скажет правды. Будут официальные версии. Закрытые протоколы. Найдут пару-тройку виновных. И мне повезло, что меня исключили из их числа. Но остаться в городе я не… могу и не желаю. Понимаешь? И если тебе надо…
– Нет.
Зачем ей Нью-Арк? Он по-своему красив: что Остров, вновь поднявший радужные щиты, отделяясь ими от всего остального мира, что благообразный Первый округ… что даже хаос Третьего. Но зачем Тельме Нью-Арк без Мэйнфорда?
– Я с тобой.
– Умница, – Мэйнфорд протянул руку. – Идти сможешь?
Тельма смогла.
Уснула она уже в машине.
Спящей она выглядела такой юной и беззащитной, что смотреть было больно. Мэйнфорд отвернулся бы, если бы не боялся, что, отвернувшись, упустит момент.
Он однажды уже едва не опоздал.
Стоило вспомнить, что ощущение скорой беды, выгнавшее его из дому, что бег по улицам – машина показалась слишком медленной, что дом этот… он ведь думал, что Тельме просто нужно время все обдумать, а она…
Узкая лестница.
Вонь.
Вой чей-то горестный… странно, что это место нисколько не изменилось.
Дверь, которая вывалилась из проема, стоило чуть надавить плечом.
Тельма, застывшая перед окном. И нож, прижатый к горлу.
Нет, хватит играть в политесы. Больше Мэйнфорд не позволит ей уйти. И не отвернется, из вежливости ли, из признания за женщиной права на личное пространство… может, позже, убедившись, что она пришла в себя, Мэйнфорд подумает о вежливости и правах. А сейчас он просто присмотрит.
Это ведь не сложно.
Она спала. Мирно. Спокойно. Зажав в руке раковину, которую он выкопал в ящике с барахлом. И улыбалась, и не слышала ничего, кроме голоса моря.
И даже не шелохнулась, когда появился целитель.
– С ней все будет в порядке? – Мэйнфорд осознавал, до чего наивен и даже нелеп этот его вопрос, но все одно не удержался.
И хмурый целитель, с виду еще более усталый, чем в прошлый раз, пожал плечами.
Как это понимать?
– Если хотите, – он смотрел на Мэйнфорда с жалостью, и, пожалуй, вынести ее было куда сложней, чем назойливое любопытство стервятников, – я могу сказать, что с ней все будет в порядке. Но ведь вы не поверите.
Мэйнфорд постарается, но…
– Лучше правду.
Он указал на кресло.
– Хотите выпить?
– Хочу, – целитель потер глаза. – Устал… этот город изменился.
Хоть кто-то почувствовал. И стоило бы порадоваться, но сил на радость не осталось.
– Изменился, – подтвердил Мэйнфорд.
– Дышать стало легче. И некоторые мои пациенты… одни умерли, но жалеть не стоит, эти были безнадежны, – целитель принял в ладонь коньячный бокал и не стал возражать, когда Мэйнфорд наполнил его коньяком не на палец, как то положено, а до краев.
– Они умерли счастливыми… один… вряд ли вы его знаете. Он работал при Втором управлении, но… не суть дело. Он сказал, что видел радугу. И не только он. Я сам ее видел. А радуга – это волшебство. Не магия, нет. Настоящее волшебство… и дышать определенно стало легче.
– Закуски нет.
– Переживу, – целитель не вдыхал аромат благородного напитка и смаковать коньяк не пытался, пил крупными глотками, как пьют чай или воду. – Я тоже устал… и по-хорошему вам завидую. Вы ведь уезжаете… и ее увозите. Правильно. Увозите. Я дам заключение… главное, чтобы шеф подписал…
– Подпишет.
Шеф старался не смотреть на Мэйнфорда, когда вновь говорил о политике, правилах и о том, что на него давят. О необходимости реформ, реструктуризации и… и плевать.
Подпишет.
Тельма будет свободна.
– Уезжай. Увози ее, и подальше. Ей сейчас нужен покой, – целитель смотрел на Мэйнфорда сквозь коньячную призму и потому сам выглядел желтоватым. – И еще… тебе станут говорить про госпиталь… там условия и все такое… там и вправду зона пониженного давления. А еще препараты… и эти препараты подавят симптомы. Сделают ее счастливой, только…
– Я знаю.
– Хорошо. Мои коллеги… многие мои коллеги придерживаются мнения, что в случаях, когда дар начинает вредить его обладателю, следует его купировать. Хирургическим путем. Внешними ограничителями. Медикаментозно. Это официальная точка зрения.
Он разглядывал спящую женщину с жалостью, но, поскольку та была искренней, Мэйнфорд готов был жалость простить.
– Как по мне… они калеки. Лишить дара – это хуже, чем лишить желчного пузыря. Или селезенки… о функциях селезенки редко кто задумывается. А вот дар… года три… или четыре… пять – от силы. На препаратах. Искусственное счастье и радуга по расписанию. Волшебства по расписанию не бывает.
– Понимаю.
И они оба замолчали. В тишине слышно было тиканье каминных часов и еще шелест дождя за окном. Звон капли, выбравшейся из крана. Мэйнфорд так и не добрался его починить.
А теперь и не нужно.
Они уезжают.
К морю.
Вдвоем.
– Но она… – Мэйнфорду невыносимо тяжело было просто смотреть. Хотелось дотянуться. Лечь рядом. Тельма свернулась клубочком и, значит, опять замерзает. А его сила согрела бы.
Он бы пригладил взъерошенные ее волосы.
И пересчитал позвонки на шее, колючие, упрямые.
Дохнул бы на щеки, отогревая. Провел пальцем по бесцветным ресницам… потом, когда гость уйдет. А он не задержится надолго. И надо будет сказать спасибо, что пришел по первому зову.
– У любого есть предел прочности. К своему она точно подошла. И шагнула дальше. А это чревато. Оправится ли? Я бы сказал, что шансы неплохие. Во всяком случае, я не вижу необратимых изменений. Однако сама она сейчас не стабильна. И не будет стабильна долго… неделю. Месяц. Год. Меньше или больше. Все глубоко индивидуально. Чужой разум… это сродни вирусу… либо ее организм справится, либо… они оба погибнут.
– А такого, чтобы…
– Вытеснить и занять тело? Нет, невозможно.
Это хорошо. Почему-то смерть представлялась Мэйнфорду куда меньшим злом, нежели угасание Тельмы и замена ее этим… ублюдком.
– Я знаю, что эксперименты проводились. Над людьми, лишенными не только дара, но и личности, – произнес целитель – надо будет все-таки поинтересоваться его именем. – Однако ни один не увенчался успехом. Они все думали о личности, но не задумывались, из чего эта личность произрастает… базовые структуры. Элементарная физиология, которая вовсе не элементарна. В «Тэйн-гарден» удалось пересадить человеку сердце другого человека. Это прорыв. Только вот тому, который с сердцем, придется до конца жизни своей сидеть на лекарствах, потому что организм его точно знает, что сердце это – чужое. Разум на несколько порядков сложнее сердца. Нет, замещения бояться не стоит. Или она выживет, или…
Он поднял бокал с остатками коньяка.
Хотя бы честен.
И если так, быть может, Мэйнфорд совершает ошибку, увозя ее? Быть может… он ненавидит больницы, но если Тельме там помогут? Таблетки? Ограничения? На время и только.
Зверь заворчал.
Он верил целителю, а Мэйнфорда полагал идиотом. Пожалуй, заслуженно.
– Глубокое сканирование было бы точнее, – целитель смотрел прямо и с вызовом. – Но если повреждения будут… чуть больше нормы… или почти на границе нормы… вы готовы отдать свою женщину под патронаж Совета?
Твою ж…
Идиот.
Действительно идиот.
Ментальная магия. Первый уровень. И красный код – опасности при потере самоконтроля. Ее просто заберут, если Мэйнфорд позволит. Но ведь он не позволит? Они со Зверем не позволят.
– Поэтому просто уезжайте. Я дам вам травяные сборы… она сильная. И если вам повезет, вы справитесь. А нет… я одно время работал в Гавани… знаете, какой там процент самоубийств?
Мэйнфорд покачал головой: не знал и знать не желал.
– Я напишу, что произошла самопроизвольная блокировка… иногда случается… организм – система по-своему разумная. К службе она непригодна. Длительный реабилитационный период и все такое…
– Спасибо.
– Не за что… – целитель отставил бокал и, откинувшись в кресле, прикрыл глаза. – А с городом и вправду что-то случилось… это хорошо… я бы не отказался еще раз посмотреть на радугу.
Этот гость явился незадолго до полуночи.
Мэйнфорд знал, что его отъезд не всем придется по душе, но надеялся успеть. Зря.
Звонок.
И Тельма хмурится во сне.
– Я скоро, – Мэйнфорд прячет светлую прядь за ухо. – Мы будем говорить, а ты спи… тебе надо больше спать и больше есть. Так целитель сказал. А этому я, пожалуй, верю.
Она вздохнула.
– Доброй ночи, – гость явился один.
Знак доверия? Или просто он не уверен в результате беседы, а потому не желает лишних свидетелей?
Он был высок. Сухощав. Сдержан.
Благородная седина на висках. Небольшие залысины вполне естественного вида. Морщины… такие, как этот человек, не прячутся за возможностями современной медицины. Напротив, их годы – их оружие, только использовать его надо с умом.
– Доброй, – Мэйнфорд втянул воздух.
Запах крематория въелся в кашемир пальто. И к зонту привязался, но человек его не ощущал. Он привык к разным запахам, научился их игнорировать.
Зря.
Коньяк и сигары. И значит, была еще одна беседа… кожа и полироль – автомобиль. Оружейная смазка – охрана, которая незаметна, но держится неподалеку.
– Вы позволите мне войти? – гость сложил зонт.
– Конечно. Чувствуйте себя как дома, – со смешком произнес Мэйнфорд. – Располагайтесь. Я сейчас…
Вести его в спальню?
Нет.
Но и Тельму Мэйнфорд не способен оставить без присмотра. А потому сделал единственное, что пришло в голову, – завернул в халат и вынес в гостиную. Уложил на диван. Сел рядом…
– Девушке нездоровится? – вежливо поинтересовался гость.
Зонт он устроил у стены. А сам занял кресло.
Поза расслабленная, но без тени агрессии. Руки лежат на подлокотниках. Красивые. С белыми пальцами, с черным перстнем на мизинце.
Вдовец?
Выразить, что ли, сочувствие?
– Она приняла снотворное.
– Тогда, возможно…
– Она останется.
– Мне говорили, что вы – личность весьма специфического склада, но я, признаюсь, не верил, – Мэйнфорда разглядывали.
Но это тоже игра. Рассмотрели его уже давно. Взвесили. Оценили. Убрали в коробку запасных фигур, и вот теперь, получается, пришло время и для него. Сочли годным?
Перспективным?
– Моя дочь была несколько… опечалена, когда вы не явились на похороны.
– Я послал венок. И даже два.
– И все же…
– Можете на словах передать мои соболезнования, – Мэйнфорд накрыл Тельму пледом.
– Мне кажется, вы не совсем верно оцениваете текущую обстановку… ваш брат…
– Умер. И мать. И отец. И вообще, если разобраться, я ныне круглый сирота, – хоть слезу пускай, право слово. – Но если вы явились, чтобы выразить сочувствие, то не тратьте время зря.
Мужчина усмехнулся.
Как же его зовут-то?
Альфред?
Альвер?
На «А» точно, но имя какое-то скользкое, незапоминающееся. И сам он, невзирая на яркую внешность, умеет оставаться в тени. Мэйнфорд встречался с ним прежде, но вот… где и при каких обстоятельствах?
На свадьбе ли Гаррета?
Или позже? Благотворительный бал? Семейный вечер, когда еще Мэйнфорд давал себе труд являться на эти вечера… что-то кроме?
– Не думаю, что сочувствие будет уместно, – гость перевернул перстень камнем вниз. – Как по мне, Гаррет был ничтожеством, но при этом обладал удивительной харизмой. Он умел воздействовать на людей, а это дорогого стоило… и да, с точки зрения политики он был перспективен, весьма перспективен… мы вложились в него.
– И предлагаете мне возместить вклады?
Мэйнфорд потянул за белесую прядку, но Тельма не шелохнулась.
Сон ее был крепок.
И спокоен.
– В какой-то мере… в какой-то мере… с его стороны было крайне неосмотрительно умирать в столь ответственный момент.
– Он наверняка сожалеет.
Гость усмехнулся. А Мэйнфорда стала утомлять эта словесная дуэль. Этак и до рассвета просидеть можно, не сказав ничего толком.
– Смерть сделала его еще более популярным, нежели прежде. Его рейтинги взмыли до небес. И при грамотном подходе это можно использовать.
– Для вашей дочери?
– И для нее… и для нее… она умная девочка. И мне жаль, что боги не дали мне сына. К сожалению, к женщинам в нашем обществе не относятся всерьез. И сейчас у нас имеется шанс переломить ситуацию. Арейна вошла в Сенат, но и только… ее не выставят, но и не позволят стать Канцлером, поскольку женщина-Канцлер – это несколько… чересчур. Вы не находите?
– Мне вообще плевать.
Мэйнфорд сказал это совершенно искренне.
– Понимаю, вы не видите своего интереса, но… вы сами по себе одиозная личность. Наследник древнего рода, отдавший годы полицейской службе. Людям нравятся подобные истории. И трагедия. Гибель всей семьи. Одиночество. Желание сделать для города еще больше… вы выйдете из тени вашего брата, а заодно уж воспользуетесь его популярностью. Альваро сменится Альваро. При должном старании и поддержке вы одержите победу на выборах.
Он замолчал, опустив взгляд. Он смотрел исключительно на перстень, который вращал на пальце.
Значит, им замена нужна?
– Нет.
– Почему? – удивление было искренним. – Подумайте хорошенько. Не каждый день вам предлагают власть… почти абсолютную… безграничные возможности…
– Сказка для дураков, – Мэйнфорд накрыл ладонью бледные пальцы Тельмы. – Хотите скажу, как оно будет? Вы потеряли одного управляемого дурака, в которого и вправду вложили прилично средств и сил. Вам придется начинать все сначала… а это время. Ваша дочь? Временная фигура. Слишком слабая, чтобы лоббировать ваши интересы.
Дыхание Тельмы изменилось.
И ресницы дрогнули.
Но она не шелохнулась. Притворяется? Пускай, если ей надо.
И Мэйнфорд спокойно продолжил:
– Безграничные возможности… в том, что касается поддержки ваших интересов. Абсолютная власть? Во всем, что с этими интересами не расходится. Вы собираетесь посадить меня на трон, а сами привычно останетесь за ним. Подберете ниточки, чтобы дергать… так вам кажется. Это же не сложно – управлять людьми… скажите, почему вы сами отправились в Третий округ?
– Что?
Легкое удивление.
И недоумение. Недовольство? Он и вправду ожидал, что Мэйнфорд с восторгом примет его предложение? Или скорее готовился к уговорам, которые по сути своей есть не что иное, как торг.
– Третий округ… улицу не назову, но выяснить недолго. Вы были в растерянности, думаю? Элиза Деррингер – все-таки не девчонка с заправки… и не секретарша, которую можно припугнуть.
– Я вас не понимаю.
– Понимаете… прекрасно понимаете… вы торговались с моим братцем, как со мной сейчас. Вам он был нужен. А вы – нужны ему. Все сводилось к условиям. Партнерские отношения? Не для вас. И не с ним. А вот зависимость, рычаги… и тут такая возможность… конечно, если все правильно разыграть. Будь у вас немного времени, но его не было… с Элизы сталось бы объявить о помолвке, которая не входила в ваши планы. Гаррет должен был жениться на вашей дочери. И заодно уж сесть на такой крючок, чтобы и мысли не возникло с вами спорить. Вот вы и оказали услугу. Лично. Я узнавал… та машина… вы взяли первую со стоянки, не подумав, что для Третьего округа авто слишком приметно.
– Вы и вправду больны. Мне говорили, но…
– Слухи о моем сумасшествии вас не отпугнули, – Мэйнфорд осторожно сжал пальцы Тельмы. – Безумный Канцлер? Какая, по сути, ерунда, главное, чтобы дрессированный. А с безумцем в какой-то мере и легче. Современная медицина открывает бездну возможностей. Но давайте вернемся… почему вы сразу не устранили девочку? Пожалели? Сомневаюсь. Скорее уж держали про запас. Вдруг да Гаррету вздумается поиграть в самостоятельность? А тут свидетель… потом и вовсе она стала полезна. Зачем искать нового исполнителя, когда и старый всем хорош? Вы держали на крючке их обоих.
– Пожалуй, нам больше не о чем разговаривать, – гость поднялся.
– Думаю, что не о чем… доказать все одно ничего не выйдет.
– Хоть это вы понимаете…
– Понимаю, – Мэйнфорд встал. – Как и кое-что другое… мир изменился. Скоро и вы это ощутите.
– Вы сейчас о чем?
– Скажем так… о вселенской справедливости. Должна же она где-то существовать.
Во взгляде недавнего родственника промелькнула жалость. Надо же, и вправду полагает, что Мэйнфорд не в себе. Ну да, такие в справедливость не верят. Она лишь на лозунгах предвыборных смотрится хорошо.
Пускай.
Девчонку немного жаль. В ней надобность отпала, и ликвидируют ее не сегодня завтра, если уже не подчистили.
– К слову, – перед открытой дверью гость остановился. – Ваша подруга в трехдневный срок должна пройти медицинское освидетельствование. Увы, правила придумал не я…
– Но вы умеете ими пользоваться. Как и я, – Мэйнфорд вдохнул ледяной воздух. Надо же, снег пошел. Первый снег – еще одно чудо.
Белые тяжелые хлопья.
Тельме понравится.
– Моя супруга имеет на руках все необходимые… свидетельства.
– И когда вы успели?
– Было время, – Мэйнфорд поклонился. – Не скажу, что был рад встрече с вами. Сами понимаете.
– Что ж… жаль… а ведь с вами было бы интересно работать… подумайте… даже ваша супруга… могла бы сыграть свою роль.
В Бездну гостя. Благо, он все-таки ушел. И стоило бы дверь запереть, лучше на засов, но падал первый снег, искрился в свете одинокого фонаря. Ложился на асфальт, спешил укрыть ограды и облысевшие деревья. К утру точно город заметет, и власти в очередной раз объявят особое положение…
Снег…
Это хорошо.
Дышится иначе.
– Супруга, – Тельма подошла и уткнулась лбом в плечо. – А меня спросил?
– Ты не будешь против.
– Почему?
– Потому что… так безопасней. Имя Альваро что-то да значит. И вообще, обуйся, а то простынешь.
– Ты старый и ворчливый, – она улыбалась. А Мэйнфорд боялся – расстроится. – Зачем ты ему сказал, что…
– Ты ведь узнала?
– Голос.
– Если бы я промолчал…
…она бы решила, что Мэйнфорд вновь ее предал.
– И еще бестолковый… – Тельма поправила покрывало, съехавшее с плеча. – Снег – это красиво… я забыла уже, каким он бывает белым… он ведь…
– Получит свое.
– Высшая справедливость? – она не смеялась, она понимала. Или видела? То же, что видел Мэйнфорд, а точнее – Зверь в нем..
…дождь.
…и мороз. Плохое сочетание. Глазированная дорога, и водитель, раздраженный, взбудораженный недавней беседой, которая пошла совсем не так, как ему представлялось. Он всегда садился за руль сам, особенно желая успокоиться.
Скорость позволяла на мгновенье стать собой.
Избавиться от маски. Выплеснуть эмоции… непозволительная роскошь. И новое авто – низкий спортивный «порше» – требовало скорости.
Сорок миль.
И шестьдесят.
Сотня… охрана отстала. Ну и плевать. Он знал дорогу. Каждый поворот, каждую колдобину. Он проехал бы и с закрытыми глазами, поэтому и не поверил, когда эта дорога вдруг поплыла, выпуская тень женщины в белом пышном платье…
…Мэйнфорд открыл глаза.
Завтра. Обо всем объявят завтра.
– Так ты согласишься? – он подхватил женщину на руки, а она лишь вздохнула:
– Ты же не примешь отказа.
– Не приму.
Зверь смеялся.
Люди, с его точки зрения, были забавны…
Над священным Атцланом поднимались дымы. Они тянулись к серому небу, будто стремясь привязать его к городу, укрыть от посторонних глаз.
Кохэн остановился у ворот.
Охрана оставила его еще милю назад, здраво решив, что с прямой дороги сворачивать некуда. А если вдруг возникнет у безумца подобная идея, то пуля догонит. Они рады были бы выстрелить.
И чудо, что сдержались.
Кохэн посмотрел на небо.
Ничего.
Пустота. Ни теней, ни призраков… ни богов. А если то, что было, почудилось ему? Предсмертный бред? Или наркотический? Вызванный стрессом, переутомлением, которое наложилось на ментальное воздействие?
От сомнений слабели ноги. И будь у него выбор…
…выбор был.
…виселица или Атцлан. И Мэйнфорд злился, не понимая, чем древний город привлекательней веревки. Когда-то Кохэн имел неосторожность рассказать Мэйни, как в этом городе поступают с предателями.
Донни сказал бы, что все справедливо…
Кохэн тряхнул головой, и золотые фигурки в волосах зазвенели. Дома… он наконец-то почти дома… так стоит ли думать о плохом?
Что до сомнения, то судьба у него, верно, такая.
И Кохэн решительно протянул руку к створкам ворот. Некогда покрытые золотыми пластинами, ныне они гляделись жалко. Каменное дерево. Старые шрамы. И черные металлические петли. Засов, с которым возиться пришлось самому. Позже врата закроют, запирая опасных хищников в клетке. И жаль, что прощание вышло скомканным.
– Мне жаль, – Кохэн не испытывал сожаления, разве что по поводу людей, которых он убил.
– Дурак, – Мэйнфорд кипел и с трудом сдерживался. – Вот какой Бездны ты… ты был не в себе! И любая экспертиза… ментальное воздействие… ты был не в себе!
Да, пожалуй, хороший адвокат сумел бы оправдать Кохэна.
Но зачем?
Люди не поверят ни в ментальное воздействие, ни в то, что Кохэн вовсе не безумен… напротив, преисполнятся гневом, который выплеснут не только на него.
Мэйнфорду достанется.
Тельме.
А им и без того многое пришлось перенести.
– Береги ее, – Кохэн сплел пальцы. – А я сам о себе позабочусь… поверь, многое изменилось.
– Все равно дурак. Если уж решил помереть…
– Дома, – впервые Кохэн говорил правду. – Я хочу умереть дома, если такова моя судьба. Я тоже устал… и ты… и мы все… разве ты сам не желаешь вернуться домой?
…только возвращение представлялось другим.
Снег пошел, и густой. Ветер подтолкнул в спину, будто устал ждать, когда же Кохэн решится. И вправду, сколько можно стоять?
Его ждут.
И ворота раскрылись с протяжным скрипом. А снег… снег остался за ними. В благословенном Атцлане не было зимы.
Вечное лето пахло кровью.
Он и забыл уже… мостовая. Узкие улочки. Дома, проросшие друг в друга, находящие в этом единстве силу. Теплый дождь. И ощущение забытой радости.
Рокот барабанов.
Он манил. Звал Кохэна. И тот не стал противиться зову. Шаг, и другой… третий… и ворота остались позади, как и та, почти придуманная жизнь, в которой Кохэн, сын Сунаккахко, служил в полиции.
Не стало Нью-Арка.
И Залива.
Острова. Неба. Моря.
Ничего.
Был лишь Атцлан, вечный город, на улицах которого танцевали. Что за праздник сегодня? Великий. Разве не о том бьют барабаны? Разве не слышит Кохэн голоса дудок? И струны, перебивая друг друга, спешат сказать: смотри.
Раскрой глаза.
Вспомни.
Вот девы юные кружатся, приветствуя тебя. Их юбки расшиты бисером, их тела расписаны хной и охрой. Их лица спрятаны за масками из ивовой коры. Но выбирай любую и не ошибешься. Каждая – прекрасна.
Вот юноши отбивают такт копьями. Они сильны.
И яростны.
Тебе бы быть среди них, следить за красавицами, выбирать ту, пред которой бросишь ты, сын Сунаккахко, праздничный плащ из перьев цапли…
…вот дети бегают, пугая друг друга.
И сотворенный из телячьих шкур змей ползет по улицам. Пасть его изрыгает клубы разноцветного дыма, а глаза блестят, не то от слез непролитых, не то…
Кохэн стряхнул наваждение.
Праздник.
Всего-навсего праздник. И он здесь лишний… наверное. Он бы обошел толпу, да было поздно. Захватила, закружила, понесла рекой и, вынеся к подножию великой пирамиды, швырнула.
Правильно.
Лучше сразу.
Кохэн устоял.
Обернулся и змею пальцем погрозил. Почему бы и нет? Тому, кто принес свое сердце, многое позволено.
Кохэн поднимался неспешно. Сто тринадцать ступеней – и вершина, где Кохэна уже ждут.
Священный камень.
Жрец.
И боль… много боли, которую он принесет богам, хотя им и не нужно.
Он остановился наверху среди четырех костров, в которых рождались столпы белого дыма. Он снял полосатую тюремную одежду, которую швырнул вниз, и сказал:
– Слушайте, люди…
И голос его был подобен грому. Смолкли барабаны. Стихли дудки, только струны упрямо продолжали звенеть, а может, это лишь чудилось Кохэну.
– Я принес весть…
На плечо легла рука, которая была горяча, как само солнце.
– …боги вернулись.
Эта рука наливалась гранитной тяжестью, и на колени бы рухнуть, но Кохэн стоял. Ему нужно было сказать, пока он еще способен говорить.
– И был заключен новый договор, – Кохэн коснулся груди, он видел себя со стороны.
Жалкий?
Немного. Грязный. И чужой. Со спутанными волосами – в тюрьме было некому переплести косы, а охрана и вовсе расческу отняла. С запахом чуждого мира, достойный лишь жертвы, да и то вымученной, он все же стоял. И говорил.
Его слушали.
Как не слушать того, кто пробил рукой грудь, а из груди вытащил сердце, прозрачное, что вода в колодцах Атцлана? Как не услышать его, чья кровь омыла камни великой пирамиды. И бурые, темные, они вдруг посветлели.
– …им не нужны сердца, им не нужны жертвы… – Кохэн держал каменное сердце. А рука на плече перестала давить, превратившись в опору. Правильно. Одному на вершине тяжело. – Им нужно… чтобы вы жили… просто жили…
– Дети, – раздался сзади такой знакомый голос. – Все еще дети…
– Всегда дети, – ответили ему со смешком.
И теплый воздух окутал Кохэна, вновь исцеляя, а камень… камень стал светом.
Разве не чудо?
Когда свет иссяк – а ни одно чудо не может длиться вечно, – Кохэн обернулся. Дед стоял. Дед плакал. И слезы терялись в морщинах и шрамах его лица.
– Не стоит, – Кохэн удержал того, кто готов был склониться перед ним. – Я вернулся… скажи, что я вернулся домой.
…а небеса над священным Атцланом полыхнули радугой.
