Глава 32
Кохэн понимал, что обоих не вытащит.
Но волок.
По ковру жуков, которые, очнувшись ото сна, все еще были вялыми. И панцири их влажно хрустели под ногами, и расползалась по пещере вонь.
Еще немного.
Тельма дышала. Пока дышала, пусть дыхание это и было поверхностным, а пульс едва прощупывался, но жизнь теплилась в ее теле, а значит, была и надежда.
Хотя бы для кого-то.
На альва Кохэн старался не смотреть.
Просто волок.
И странно было лишь, что эти двое даже теперь не желали расставаться друг с другом. Переплетенные руки, сведенные судорогой пальцы.
Жуки шелестели все громче и громче.
И щелканье их жвал поторапливало.
Кохэн справился бы с дюжиной-другой, но здесь их сотни… тысячи… и для него эта смерть была бы заслуженною, но Тельма…
…спящая, она улыбалась во сне.
Что видела?
Или лучше не знать, чтобы не рушить чужую надежду.
Толстый жук свалился с потолка и впился в кожу, пустив первую кровь. Кохэн стиснул зубы: нельзя останавливаться. Нельзя отвлекаться. Если он доберется до выхода… он должен добраться… осталось всего с полдюжины шагов, и черная пасть хода маячит перед глазами, дразнит спасительной близостью.
Второй жук впился в голень.
Третий.
А потом их стало столько, что Кохэн сбился со счета. Да и… его ели… неприятное ощущение. Болезненное, но боль подстегивала… хорошо, что пока ели только его. Жуки забирались на Тельму, на альва, но не трогали.
Правильно, первым ликвидации подлежит активный объект.
Кохэн активен.
Три шага.
От яда кружится голова. И кажется, он все-таки не дойдет… но должен… не ради себя должен… два… из черного провала тянет сыростью, а жуки сползаются со всей пещеры. Бледно-зеленый шлейф из тел… красиво… больно.
Один.
Его не позволят сделать. Стены пещеры ожили. И с чего Кохэн взял, что если доберется сюда, то останется жив. Что помешает падальщикам пойти по следу?
Ничего.
Он остановился, готовый сдаться, почти готовый.
Дотянулся до стены. Прокусил губу… ноги почти не чувствовались. И руки онемели. Голова кружилась. Яд падальщиков одинаково опасен для всех созданий этого мира. Скоро сердце остановится. Или легкие откажут.
Или…
…живой полог треснул.
И отступил.
Жуки были недовольны, и Кохэн ощущал их злость, и голод, и непонимание: как вышло, что их лишили законной добычи? Но чужая воля держала их.
– Иди… – донеслось вслед.
Правильно.
Надо идти, пока тот, который удерживает жуков силой своей воли, сам еще жив. Ему немного осталось. И подумалось, что в этой истории слишком много мертвецов.
Раз.
И два.
И ноги волочатся по камню. А с ними и тела… и кажется, Кохэн вот-вот рухнет в проходе, но почему-то не падает. Шаг за шагом.
До реки.
А там… там он сделает то, что должен, и наконец получит свободу. Глядишь, в Бездне найдется местечко и для его утомленной души.
Он выбрался.
Несмотря ни на что, выбрался.
И рухнул у самой воды, и дополз до нее, окунул голову в мутную, дурно пахнущую. Плевать. Он сходил с ума от жажды и неспособности напиться, и пил, пока не осознал, что вот-вот лопнет.
Кохэн сел.
Вытер рот ладонью, сдерживая рвотные позывы. Докатился…
Обглодали его знатно. Зато теперь он понимает, что ощущал Донни… заслужил. Пускай остальные и нет, но этот – заслужил. И Кохэн не раскается в содеянном.
Он сунул окровавленные ноги в воду и стиснул зубы, сдерживая крик.
Как бы там ни было, от яда он не избавится, зато продлить агонию способен. Ему нужно еще несколько мгновений… он должен… не ради себя, но ради Атцлана.
Ради деда, который, верно, по сей день проклинает внука-предателя. А может, и не проклинает, может, он попросту вычеркнул Кохэна из памяти, и правильно сделал. Кохэн тоже так пытался, но у него не вышло. Никогда и ничего у него толком не выходило.
Нож не потерял – и то удача.
Он склонился над Тельмой, вглядываясь в ее лицо, по-прежнему неподвижное, застывшее. Вытащил жука из коротких волос, раздавил с немалым наслаждением. Сказал:
– Если ты меня слышишь, а я надеюсь, что ты меня слышишь… ты простишь… я хотел бы дать тебе больше времени, но у меня самого его почти не осталось. А если я не открою эту треклятую дверь, они погибнут… все они…
Молчит.
Улыбается.
– Вы не поймете… вам мы кажемся странными. Пугающими. Дикари-каннибалы… мы и вправду едим тела себе подобных… не потому, что нечего есть… это обычай. И дань уважения. Вы закапываете мертвецов в землю, и нам это тоже кажется странным.
Почему он медлил?
Время ведь уходило. Ноги онемели, от яда ли, от воды ли. Слабость накатывала волна за волной, скоро Кохэн ей поддастся. И тогда у него не останется сил.
– Мы приносим в жертву людей… не знаю, как раньше, но сейчас… это огромная честь – взойти на вершину. Стать почти равным богам. Подарить им свою жизнь, как они подарили ее людям… а вас до сих пор манит золото Атцлана. Там его много… хлеба не всегда хватает, а золото… оно стекается в город волей богов, их животворной кровью. И проклятием… если бы золота не было, нас бы оставили в покое. Я видел, что произойдет.
Веки неподвижны.
Ресницы не дрожат. Да и сама она обречена, если ушла в чужой разум, в чужие кошмары. Кохэн мало понимал в ментальной магии, но читал, что из подобных путешествий возвращаются редко.
А жаль.
– Из вас получилась бы пара… и если ты все-таки постараешься… если вернешься, то скажи Мэйнфорду, что мне жаль. Я не хотел его подводить. Не могу иначе. Они придут. Войска. Ополчение. Они расстреляют мужчин… найдут причину, объявят, что был мятеж… или еще что-то… но вырежут всех до одного. Женщин… может, и пощадят. Но что их ждет? Жизнь в борделях, нищета… а дети… ты же знаешь, что происходит с детьми, которые никому не нужны? Поэтому прости… если сможешь.
Он выпустил голову Тельмы и поморщился: та ударилась затылком о камень. Кохэну хотелось бы проявить большую осторожность, но тело немело.
Каменело.
И оставались считаные секунды.
Встав на четвереньки, он подтянулся, подполз к альву.
– Ты яркий… обжигающий… мне Мэйнфорд показал. Когда только показал, мне подумалось, что из этого сердца получится достойный камень… я спою тебе песню… я… помню некоторые… мужайся, о сердце мое…
Нож сросся с ладонью.
Дыхание альва было размеренным и спокойным, чему Кохэн порадовался.
– …в сраженьи ищу я смерть от острого обсидиана…
Острие клинка прочертило линию через грудь того, кто все еще был жив.
– …наши сердца… только гибели… гибели только достойны…
Он задержал дыхание, выскребая последние крупицы силы, а потом всем весом своим налег на клинок, пробивая тонкую кожу.
В этом не было красоты.
Изящества.
И правильности.
В этом было лишь отчаянное понимание: слишком долго он говорил. И левая рука утратила подвижность, но Кохэн все одно сунул ее в рану.
Сквозь диафрагму.
Сквозь губчатые легкие, к сердцу, которое медленно билось. Кохэн стиснул зубы, заставляя себя сцепить пальцы.
Сжать.
Потянуть.
Но это сердце не собиралось сдаваться. Оно было скользким. И крепким.
Плотным, что камень. Но в то же время живым.
Хороший дар.
Последний.
Кохэн добудет его, как издревле добывали драгоценные перья птицы-кецаль и чешую водяных змей, которой украшали императорский трон. Молнии и ветра. Пленников, сильных духом…
…слабые ни на что не годны.
– Вам… – и сердце поддалось, оно вдруг легло в ладонь само, доверчивое и живое. – Вам… мой дар… пролитой крови… и пусть…
Кохэн бережно положил живое сердце на камень и, перехватив клинок, приставил к собственному животу.
– …пусть случится, что должно.
Он ощутил внутри себя спасительный холод камня и упал, сожалея лишь о том, что не хватит сил довести обряд до конца. Но пусть собственное его сердце осталось в груди, боги знают.
Кохэн сумел перевернуться на бок.
На спину.
И лежал, чувствуя, как уходит жизнь. Не жаль… и он все сделал верно. Конечно… иначе откуда взялась на потолке дверь? Она именно дверью и выглядела, но это лишь потому, что разум Кохэна избрал именно этот образ.
Из Бездны тянуло сквозняком.
Они выходили, один за другим, изможденные, истощенные… полные не гнева и не смирения, но лишь сочувствия к тому, кто был одной с ними крови.
– Я…
– Молчи, – сказал Крылатый Змей, склоняясь над телом, и острый клюв его пронзил Кохэна, а божественная кровь вновь смешалась с человеческой. – Молчи, глупый мальчик. Какие же вы все-таки дети.
И в круглых глазах Змея виделась печаль.
– Это был хороший дар, – сказала Идущая-в-ночи, поднимая сердце. И в руках ее то менялось. Оно становилось прозрачным, ослепительно ярким…
– Искренний, – кивнул тот, чье имя Кохэн и в мыслях опасался произносить.
Он, опустившись на колени – разве подобает богу коленопреклонная поза? – взялся за рукоять кинжала. Он рванул, и Кохэн, не способный больше выдержать боль – всему есть свой предел, – закричал. Ему было стыдно за слабость.
– Дети… – вздохнула Та-что-осталась-без-имени.
– Теперь… вы им поможете? Атцлан… война…
– Хватит войн, – Крылатый Змей оторвался от раны, которую зализывал длинным языком. – Этот мир уже устал от крови…
– А солнце?
– Что солнце? – его смех походил на клекот. – Пусть себе… ничего ему не сделается…
И это было правдой.
Буря рванулась.
Она вдруг словно осознала, что все, о чем пел Зверь, лишь слова.
И она откатилась. Выпустила Зверя, но лишь затем, чтобы обрушить на него весь свой гнев. Сухо щелкнули молнии, расплылись по чешуе живым огнем, лизнули крылья, и ветер ударил снизу, подло, тайно.
Но чего еще ждать от оскорбленной женщины?
Упущенные нити силы натянулись.
Зазвенели.
И Зверь завыл от отчаяния. Он пытался поймать их вновь, собирал одну за другой, но сила не давалась. Опаляла и тянула собственную, Зверя.
Небо кувыркалось.
Пыталось стряхнуть. И сбить. Размазать наглеца по земле, втереть его в грязь, а то и ниже, скормить черной земляной пасти. Силы таяли.
Уходили.
И борьба, наверное, была бессмысленна, но Зверь не умел отступать. Отяжелевшие крылья с трудом удерживали тело его и поднимали выше.
Взмах за взмахом.
Если взлететь выше бури…
…не позволят.
Мелькнула и исчезла темная тень.
…показалось.
…кто еще посмеет бросить вызов буре?
Ему не победить.
Даже если соберет на шкуру все треклятые молнии, даже если попытается выпить каждую тучу, ему не победить…
…трещит дамба.
…и Зверь видит, как разлетаются вдребезги щиты ее. И вода с радостным воем поднимается, чтобы перемахнуть барьер… и отступает.
Смиряется.
Отползает, кланяясь угодливо существу, которое некогда было женщиной. Руки ее пусты, и ладони раскрыты. Она пришла с миром, и вода знает это.
…хватит войны.
Ветра впиваются в косы чернокожего горбуна, а он лишь пританцовывает, перебрасывая с ладони в ладонь дубинку. И Мэйнфорд знает, если дубинка коснется земли, город не устоит.
Ветра смеются.
Горбун с ними.
И земля, слыша смех его, спешно затягивает черные провалы. Раны зарастают.
Невозможно!
…Бездна смотрит на Мэйнфорда глазами огромного Змея. Он велик и пернат, и каждое перо – драгоценность. Зверь помнит.
И Мэйнфорд.
Немного.
– Дети, – говорит Змей, печально качая четырехугольной головой, и слова его ядом летят на землю. – Как же вы нас утомили…
Разноцветные крылья его становятся радугой. И ливень, пробиваясь сквозь них, окрашивается в синий, желтый, зеленый…
…красный рубиновый.
…солнечный золотой.
И этот дождь земля принимает с благодарностью. Она устала. Она действительно устала и сама вот-вот расплачется. Если, конечно, не найдется никого, кто сумеет утешить.
Мэйнфорд готов спуститься.
Или Зверь в нем.
Но взгляд Крылатого Змея держит.
– Не стоит. Женщинам иногда нужно поплакать. Так им становится легче, – в глазах этих виден Зверь, жалкое существо, мнившее себя могущественным. И долг его – помешать богам…
Или нет?
Зачем мешать той, которая гладит воду, и отступает, позволяя морю принести дары, будь то драгоценные раковины или мертвецы. Их на дне Залива куда больше, нежели раковин.
…полиции придется заняться каждым.
Опознание.
Или жалкие попытки того. Открытые дела. Очередные висяки…
– Я должен, – Мэйнфорд усилием воли отгоняет ненужные мысли. Не его это ныне дело. – И вы… должны вернуться…
– Мы вернулись.
Змей улыбается.
Никогда Мэйнфорд не подумал бы, что змеи способны улыбаться.
А ведь и вправду вернулись.
И сила, накопившаяся в буре, собравшаяся со всего Нового Света – теперь Мэйнфорд видел, сколь наивен был, полагая, что сумеет совладать с нею, – уходила в приоткрытую дверь.
Правильно.
Бездна всегда голодна, но… быть может, она хоть ненадолго насытится? В буре столько всего. Отчаяния. Гнева. Ярости. Обиды и пустых молитв. Полумертвых надежд. Упущенных мечтаний.
Хватит, чтобы наполнить любой колодец.
– Ты понял, – крылья Змея растянулись над городом, и не было щита надежней.
– Я – да. А люди?
– Не обязательно рассказывать им все.
Конечно.
И быть может, странный этот разговор, его на самом деле нет, как нет и Змея, и богов, и остального… привиделось… и плевать, что на Острове расцветает сирень. А шатровые вязы очнулись ото сна, потянулись что к земле, что к свету.
Сами, без поддерживающих заклятий.
Кусты колючих роз выпустили стрелки, пока еще мягкие, слабые. Их надо укрыть до заморозков, ведь зима придет. Сколько бы божественной благодати ни пролилось, зима все одно придет.
Настоящая.
Яркая.
Со снегом и ледяным ветром. С солнцем, что, отраженное витринами и льдом, ослепляет. С верой…
…Мэйнфорд давно не был в храме.
И не станет заглядывать. К чему молитвы, если боги…
– Лети, малыш, – Крылатый Змей легонько дунул. – Тебя ждут.
Он дунул, и горячий воздух окутал Зверя. Он пах лавандой… и, пожалуй, желтым песком, раскаленным, пустынным. И еще дегтем. Морем. Всем миром сразу.
Это дыхание опалило.
Излечило.
И придало сил.
Его ведь и вправду ждут. А город… город скоро очнется и решит, что ему вновь повезло.
– Люди не меняются, – Мэйнфорд должен был сказать это.
– Меняются, – возразил Змей. – Как и боги. Только не сразу…
Падение – это далеко не полет.
Похоже, но все одно не полет. Пусть ветер свистит в ушах и от восторга замирает сердце, но… падение – это лишь падение.
Заканчивается оно в темноте.
Кромешной.
Где она?
Тельма не знала. Но знала, что и здесь не одна, она слышала дыхание Тео.
– Поймал, – произнес он на ухо.
И рассмеялся.
Нет. Хватит с нее игр в прятки. И… если все получилось, то это разум Тельмы. Ее владения. Ее правила игры. А значит, пусть будет свет.
Свет вспыхнул.
– Думаешь, избавишься от меня? – он стоял рядом.
Мужчина?
Нет, не мужчина. Тот мальчик, невероятно хрупкий, будто стеклянный, с прозрачными волосами и глазами чуть навыкате.
– Думаю, да, – Тельма огляделась.
Ее мир… ее владения… здесь она если не бог, то почти. В конце концов, разве ее не учили управлять собственным разумом? И пришло время проверить, чему она научилась.
– Ты уйдешь раньше, – мальчик не боялся.
Пока.
Ему казалось, он видел всех чудовищ, которые только обретают по эту сторону Бездны. Но он ошибался. У Тельмы найдется чем удивить его.
И, отзываясь на ее желания, мир менялся.
Пророс под ногами моховой ковер. Заблестели в нем красные ягоды клюквы, такой крупной, аппетитной… всегда было сложно удержаться и не попробовать хоть одну. Но у Тельмы получалось.
Она видела, что происходит с теми, кто не способен устоять.
– И что это за место?
Мальчишка огляделся.
Мирное.
Ее всегда удивляло то, насколько это проклятое кладбище выглядело мирным. Редкие деревца, чахлые, с бледною листвой, которая вяло шевелилась даже при полном безветрии.
Каменные надгробия, просевшие во влажноватую почву.
Развалины храма, по которым не понять, какому божеству этот храм принадлежал. Ощущение покоя. Это место… завораживало?
Определенно.
Здесь хотелось забыть обо всем. Просто присесть на валун и глядеть, как медленно катится солнце, перебирать разноцветные камушки.
– Возьми, – она протянула их мальчишке, и тот, завороженный, принял. – Садись… посиди, отдохни…
Свежий воздух, в котором нотка плесени почти не ощущается.
Время здесь течет медленно, но это обман. Стоит поддаться, и ты пропустишь мгновенье, когда желтый солнечный шар коснется горизонта. Нет, не будет мертвецов, которые восстают из могил, – это кладбище не настолько беспокойно. Оно просыпалось исподволь. И с шепотом деревьев накатывала тоска.
…прилечь.
…закрыть глаза, всего на мгновенье.
…мох мягок, а на дворе лето. Или осень, но все одно теплая. Здесь не позволят тебе замерзнуть, а заодно уж избавят от мук голода. Здесь подарят забвение… надо лишь поддаться…
– Видишь дом? – Тельма указала на далекую тень. – Попробуй добраться до него. Однажды у меня получилось.
…но та ночь стала самой длинной в ее жизни. И Тельма не рассказывала о ней никому… и не расскажет сейчас.
– Эй, – он не испугался.
Зря. Слишком самоуверен? Или… впрочем, Тельме ли не знать, сколь хорошо это место управляется с чувством страха.
Оно заберет его.
Оно заберет все, что только есть, будет тянуть эмоции по ниточке, по капле… оно опутает лживым спокойствием, а потом…
– Мне просто интересно, – мальчишка перебирал камушки, а солнце так и зависло над горизонтом. – На что ты надеешься?
– На то, что ты здесь сдохнешь, – честно ответила Тельма.
И ушла.
Легко уйти. Но сложно прийти именно туда, куда нужно. А она сама не знала, куда… дороги разума запутаны. И даже то, что она находится в собственном теле, не спасает.
Надо мыслить рационально.
Она вернулась.
Это хорошо. Хотя бы тем, что распад личности остановлен. Ее личности. А Тео долго не продержится вне своего тела, как бы ни храбрился.
И мир нынешний неподвластен его воле.
Тельма улыбнулась бы, если бы могла… но дальше что? Разум огромен. Многомерен. И выбраться из его ловушки, пусть даже устроенной самой себе, не проще, чем с кладбища.
Спокойствие.
Нельзя поддаваться панике.
Отправные точки.
Опорные узлы. Ее учили этому. Главное, не ошибиться. И она закрыла глаза.
Что?
Работа? Первая встреча с Мэйнфордом?
…она вновь вошла в кабинет, но… блекло.
Пусто.
Не то.
Тогда раньше?
Чума?
Это воспоминание воняло сожженной плотью и было таким ярким, что Тельму затошнило, но… закольцовано и заперто. Отсюда нет дорог.
Раньше?
Первый приют? Приемная? Или помывочная? Та кладовка, в которой ее заперли… нет. Она перебирала воспоминание за воспоминанием, стараясь не касаться притом эмоционального слоя, но все равно испытанные некогда чувства обжигали.
Нельзя останавливаться.
Ни на мгновенье.
Глубже.
И дальше.
Ниже по стволу памяти. К развилке, в которой, собственно говоря, она родилась. И молиться, чтобы в азарте поиска Тельма не пропустила этой самой развилки.
…мишка боялся темноты.
Тельма совершенно точно знала, что ее плюшевый мишка боялся темноты. И шорохов. Чужих людей. Он был вообще очень боязливым, что, конечно, совершенно неприемлемо для медведя. Но няня утверждала, что конкретно для этого медведя можно сделать исключение ввиду его плюшевости.
– Не бойся, – уверенным шепотом повторила Тельма и на всякий случай подняла ноги.
Под кроватью копошились тени.
Вот оно.
Полное слияние.
Полное присутствие. И Тельма в детской сорочке выглядит глупо. Она взрослая, но… и ребенок, чей страх спроецирован на игрушку. Этот ребенок встал с постели.
Поднял медведя.
Тельма знала, что будет дальше.
…дверь.
…коридор.
…обрывок разговора, от которого сердце болезненно сжалось. И любопытство, позволившее заглянуть в комнату. Обеспокоенный Гаррет.
Мэйнфорд, усталый, посеревший и какой-то жалкий…
…надо дальше.
…снова коридор. И очередная дверь. Мамина комната и кровать, к которой они с медведем подошли. Резкий запах альвийских духов, почти заглушающий смрад крови.
– Здравствуй, мама, – сказала Тельма, стянув шелковую простыню с лица. – Я пришла сказать, что все закончилось… все уже…
…и слова застряли в глотке.
Стало вдруг так больно… это несправедливо, что ей так больно…
…все уже…
– Да, девочка моя, – ответила мама почему-то голосом Мэйнфорда. – Все уже закончилось… или почти.
