Глава 22
Тельма смотрела, как накладывают швы, один за другим. Мэйнфорд морщился, но терпел. Он отказался от обезболивания и вообще едва сдерживался, чтобы не погнать целителя прочь.
Зачем целитель, если на Звере раны заживают быстро? Не будь Мэйнфорд столь упрям, он позволил бы зализать их. Но раз уж ему жаль и ненадолго уступить тело, то пусть мучается.
Тельма поморщилась.
Голова болела.
И в глазах двоилось, порой картинка вовсе становилась черно-белой. Дурной признак, как и запахи, которые возникали и таяли…
…шоколадного печенья, что доходит в старенькой духовке. Ее давно следовало заменить, но кухарка против новшеств.
…молока.
…и супа-пюре, который Тельма от души ненавидит.
Откуда здесь взяться этим запахам?
– Позвольте вас осмотреть? – нынешний целитель в серой форме управления был незнаком. Он устал, явно дежурил не первую смену, и непонятное сопротивление пациентов его раздражало.
Виделось в том ненужное кокетство.
– Я в порядке, – Тельма выдавила улыбку. – Просто надо немного отдохнуть.
Мэйнфорд оказался рядом, теперь он двигался иначе, сам не замечая за собой перемены. Бесшумный. И не по-человечески быстрый.
– Вы истощены, – целитель все же прикоснулся к руке. – Вы на грани. Вам не просто отдых нужен! Вы понимаете, что почти убили себя?
Мэйнфорд хмурился.
Странно, Тельма не видела его лица, но точно осознавала: хмурится. И лоб морщит. И чувствует себя виноватым, потому как именно он загонял Тельму, пока вовсе не загнал.
– Я оставлю вам успокоительное. И снотворное. Несколько часов спокойного сна помогут, но я все равно настаиваю на полноценном отдыхе… и вынужден буду подать рапорт.
Это сказано уже Мэйнфорду.
Ну да, конечно. Его ведь считают виноватым, хотя он совершенно ни при чем.
Тельма сама себя загнала.
Сон… сон – здравая мысль, только сейчас не время спать. Она или выживет, или нет… а она хочет жить. Очень хочет.
– Подавай, – Мэйнфорд обнял ее, и близость его вернула силы. Ненадолго. – Я вообще ее уволю…
– Не посмеешь…
Целитель хмыкнул, но почему-то успокоился. И это тоже было непонятно. Но Тельма слишком устала, чтобы думать еще и о нем. Она позволила себе закрыть глаза и расслабиться.
Ненадолго.
А когда открыла, то обнаружила, что квартира пуста.
Исчезло тело Гаррета.
И кучи пыли на полу. И сам этот пол едва ли не блестел, вычищенный выездною бригадой. Впрочем, и она куда-то подевалась.
Целитель?
Сон был настолько крепким, что Тельма ничего не заметила.
– Привет, – она села, понимая, что ко всему прочему не заметила она и того, как ее раздевали. А это уже показатель. Или за столь своевременный глубокий сон стоило целителя благодарить?
Надо будет узнать его имя. Смелый человек, если решил Мэйни угрожать.
Мэйнфорд спал здесь же, на полу, кинув себе старый плед, в который частью и пытался завернуться. Но Мэйнфорд был большим, а плед – маленьким.
Оделся бы хоть.
Повязки сползли, и на белой коже вспухли красные полосы свежих рубцов, из которых торчали белые нити шовного материала.
– Спишь? – Тельма потрогала зубы.
Во рту было кисло. Неприятно.
Спит.
Или нет?
Дрогнули веки, приоткрылись желтые глаза, и Зверь, выглянувший в них, заворчал недовольно. Конечно, Тельме полагалось отдыхать. Крепкий сон. Покой. Что там еще выписывают в подобных случаях? Чистую зону…
– Я на кухню, – сказала она шепотом. – Не буди его, ладно? Ему тоже досталось.
И, не удержавшись, погладила колючую макушку.
Зверь зажмурился. Ему, пусть и животному, но приятна была ласка. Он хотел больше, но задерживать Тельму не стал.
Дверь сломанную сняли. И вновь же вычистили все. Стол вот исчез. Стулья. Кажется, шкафчик один, и значит, остаточное поле Хаоса было достаточно сильным, чтобы изменить энергоструктуру предметов.
Чайник не забрали.
Уже хорошо.
Мэйнфорд появился, когда Тельма разлила по чашкам кипяток.
– В холодильнике еда есть, – сказал он, широко зевая. – Ребята привезли, а тебе надо.
– И тебе.
– И мне.
Холодные бургеры неплохо пошли с горячим чаем. Тельма жевала сосредоточенно, пытаясь выкинуть из головы все, что не касалось собственно самого процесса жевания. И Мэйнфорд, устроившись рядом, не мешал.
– Я снял номер в гостинице. На Острове.
– Зачем?
– Затем, что тебе надо где-то жить, – он бургер обнюхивал, и заметно было, что эта еда не внушала особого доверия.
– У меня квартира имеется, – возражала Тельма исключительно из упрямства.
Ее квартира? Очередная дверь из фанеры, которую вынести можно даже не пинком – плевком. Щиты? Дело, конечно, хорошее, Мэйнфорд сам их ставил, но ничто не совершенно. И щиты эти при грамотной атаке продержатся с полчаса, а то и меньше.
– Не упрямься, – он большим пальцем стер с ее губы каплю соуса. – Ты же сама все понимаешь. На Острове безопасней. Там каждый отель в своем роде крепость. Тюрьмы наши охраняют хуже. Мне придется уйти. Я должен буду уйти.
– Кохэн?
– И не только. Наши сказали, что Вельма пропала… а я все еще отстранен… на шефа надавили, а кто – не понятно… по телефону не скажет точно. Теперь еще вот Гаррет.
– Умер? – на всякий случай уточнила Тельма.
– Умер, – подтвердил Мэйнфорд. – Сочувствовать не стоит. Мы не были особо близки.
– Тогда не буду, – Тельма облизала пальцы. Сытая, она становилась ленивой, расслабленной. – Значит, номер… ждать… а ты будешь искать Кохэна, пока его не пристрелили… уверен, что найдешь?
– Уверен. Если не я… слушай, а тебя не пугает, что я… что нас двое?
– Нет, – подумав недолго, ответила Тельма. И сказала, между прочим, чистую правду: – Без Зверя тебе не выжить. И мне тоже. Что Гаррет говорил о сердце?
– Бред умирающего.
А вот теперь Мэйнфорд солгал, бредом слова брата он отнюдь не считал, скорее уж не хотел вновь втягивать Тельму в дело, которое полагал для нее слишком опасным. Но у нее собственное мнение имелось.
– У мамы в коллекции украшений был один камень. Огромный рубин. Неприлично, как понимаю, огромный. Вроде бы как подвеска… тогда мне казалось, что он – всего лишь подвеска. Экстравагантная, как сейчас бы сказали. Но память… память – странная штука. Она многослойна, и порой одно скрывается за другим. Я вот помнила о других ее украшениях. Букет сапфировых фиалок. Или просто ожерелье-ошейник из алмазов. Или… неважно, главное, что этот камень, он как бы не существовал для меня. И понадобился пробой, чтобы я о нем вспомнила. Зато теперь вижу его столь ясно, что диву даюсь.
Сколько в нем карат? Сотни две? Три? Тысяча? Главное, тот рубин действительно был неприлично больших размеров.
И формы странной.
Не капля, нет, скорее уж и вправду окаменевшее сердце, ограненное на скорую руку. Широкая верхушка и зауженное, но плоское основание.
Его нельзя было назвать красивым. А вот притягательным…
– Его заключили в платиновую оплетку. Тоже ничего особенного. Мешок из проволоки. Никаких завитков. Украшений. Других камней. Но он сам по себе был ревнив, наверное, поэтому…
– Наверное.
– Мама редко доставала его. Она терпеть не могла прикасаться к этому… камню. А мне он нравился. Живым был. Теплым. Всегда теплым, даже когда только открываешь шкатулку. А сейф с драгоценностями стоял в холодильной комнате, той, где меха, понимаешь?
– Понимаю.
– И с чего ему быть тогда теплым? Кстати, позже она отправила самые дорогие вещи в банк. Те же алмазы. Или еще имелись безделушки из Старого Света родом. Главное, что этот камень… он должен был стоить немало, но она не посмела расстаться с ним.
– …смотри, какая ты красавица, – Элиза расставила бархатные футляры на столике. И сама надела алмазный венец на голову Тельмы. И держала – венец был слишком велик.
И Тельме он не нравился.
Вовсе она не похожа на принцессу. Принцессы прекрасны, а она… это только мама повторяет, что она, Тельма, красавица. Другие так не думают. И Тельма знает. Слышала, как одна горничная говорила кухарке, что девочку боги внешностью обделили.
Но сейчас она кивнула.
Мама так редко бывала дома. И чтобы свободна, чтобы не учить роль, не репетировать, не готовиться к очередному вечеру… нет, вечера Тельме нравились, но еще больше нравилось, когда они оставались вдвоем с мамой.
– Алмазы всем идут, благородные камни, – Элиза отложила венец и извлекла серьги. – А вот это сапфиры. Видишь, сколь чисты? Говорят, они рождены самим морем. И приносят владельцам удачу.
Синие камни показались невзрачными.
Мелкими.
– Изумруды… жемчуг… примерь…
И нить обвивает шею Тельмы. Она похожа на удава из книги по естествознанию, Тельме даже страшно становится, что сейчас нить оживет и задушит ее.
Но мама спокойна.
– А это?
Последняя коробочка. И мама, глядя на нее, хмурится, она пытается вспомнить, как вообще достала ее.
– Это… не важно.
Крышка слетела сама. Наверное, конечно, мама ее задела, когда поднимала футляр. Или крышка эта изначально сидела неплотно. Или просто мама разволновалась… главное, что изнутри полыхнуло алым.
– Покажи!
Тельма поняла, что должна увидеть камень. И мама со вздохом подчинилась ее желанию. Она вытащила его, стараясь не прикасаться, и цепочку держала на вытянутой руке, и морщилась.
А Тельма… Тельма заворожена сиянием рубина.
– Какой он… можно мне?
Ее оставили равнодушными иные украшения. Нет, вежливости ради она перемерила их, но… камни – всего лишь камни. Кроме этого.
– Голос крови не заглушить, – мама произнесла это тихо и в сторону, но безропотно протянула цепочку.
Слишком длинная.
Нелепая какая-то.
Холодная.
А вот камень, упавший на ладони Тельмы, наоборот, горячий.
– Сердце императора, – Элиза глядела в зеркало, и в нем Тельма видела себя же, неожиданно повзрослевшей и… прекрасной?
Невозможно!
И все-таки ее обычная бледность больше не казалась проявлением болезни. И черты лица обрели некую утонченность. Волосы… нелепые тонкие волосы, из которых никогда не удавалось сотворить прическу сложнее косы, волнами легли на плечи.
Белоснежный плащ.
И глаза… не бледные, серые, как обычно, но яркие.
Это все камень.
– Почему… – Тельма держала его в руках, чувствуя странное желание никогда не выпускать этот рубин. – Почему ты его не носишь?
– Потому что он слишком много стоит. Вдруг да потеряю… – мама солгала, правду она тоже сказала, но шепотом и в сторону: – Вот было бы счастье…
Расставаться с камнем не хотелось, как и с собственным отражением, которым Тельма впервые в жизни любовалась. Но она была ответственным ребенком и понимала, что драгоценности не предназначены для детских игр.
И мама поняла.
Она встала сзади, подобрала волосы Тельмы, наяву вовсе не такие пышные и красивые, как в зеркале.
– Видишь ли, дорогая… некоторые камни – не только камни… это сердце.
– Да?
– Сердце первого императора масеуалле… так он сказал, а он не имел обыкновения лгать…
Память отпускает легко, стоит открыть глаза, и она уступает Тельму настоящему. В этом настоящем не существует холодильной комнаты с мехами, равно как и сейфа. Драгоценностей.
Но и плевать на драгоценности.
Здесь есть кое-что, что гораздо важнее… кое-кто.
Мэйнфорд обнял. И слишком уж много нежностей стало в последнее время, Тельма к нежностям не привыкла. Но следовало признать: ей нравится.
Сидеть рядом с ним.
Вдыхать его запах. Ощущать тепло его тела, вообще близость… опасные заблуждения.
– Давным-давно, – ее взгляд Мэйнфорд выдержал. – Солнце было богом. Или, точнее, бог был солнцем. Сначала один. Затем другой… и третий. Но сколь бы ни силен был тот, кто становился солнцем, рано или поздно силы его иссякали, и он падал на землю. Тогда мир умирал. Людям, чтобы уцелеть, приходилось становиться птицами. Или тюленями. Или превращались в теней. Кому такое могло понравиться?
Он рассказывал сказку, а Тельма слушала.
– И однажды, когда очередное солнце умерло, а следом за ним и весь мир, люди пришли к богам. И боги прислушались к ним. Тогда-то и заключен был союз. Солнцем стал слабейший в божественном роду. А прочие боги принесли ему клятву, что не станут нападать. Люди же обязались кормить свое солнце.
…и надо полагать, отнюдь не бургерами.
– Само собой, отнюдь не всем по душе пришлась подобная сделка. Тогда первый император сам взошел на алтарь. А жрец, осененный благословением Кетцалькоатля, вырезал ему сердце.
…страшные у него сказки, но как нельзя лучше подходят к ситуации.
– А боги в знак уважения к человеку отдали кровь, по капле каждый. Тогда император ожил.
Мэйнфорд поцеловал Тельму в макушку. Вот уж… нет, привыкать все-таки не стоит.
– И правил он долго, мудро… сердце же обратилось в камень, а камень вернулся к людям, став первым в короне… вот как-то так.
Действительно.
Как-то так.
– Думаешь…
– Слишком много всего в последнее время выплыло. Свирель… камень этот… альвы… я не могу понять, как одно с другим вяжется. А оно должно… иначе смысла нет. Такие совпадения… девушки эти. Дети…
– Десять лет.
– Что?
– Десять лет, – оказывается, эта мысль не отпускала Тельму с самой клиники. – Точка отсчета. Смотри. Десять лет назад убили маму. И забрали камень. Если из-за него и убили? Не потому, что твой брат боялся скандала. Не из-за денег или долгов… он просто случаем воспользовался. Скотина.
– Скотина, – согласился Мэйнфорд, накручивая прядь волос Тельмы на мизинец. Прядь была короткой, а мизинец – толстым, и волосы выскальзывали, но он не сдавался. Упрямое существо.
Оба они упрямые существа.
– Вот… десять лет назад появилась та первая девушка с лилиями. И у тебя случился срыв… а еще что?
– Война.
Он ответил, не задумываясь.
– И Вельма ведь… принимала участие?
– Доказать ее причастность…
– А без доказательств? – перебила Тельма.
– Без доказательств если… – он зажал прядку между пальцами и легонько потянул. – Я тогда был просто малефиком. И перевелся пару месяцев как… начинал вообще выездным инспектором. Та еще собачья работенка. Думали, образумлюсь. Займусь делом, которое более подобает наследнику древнего рода. На выезде долго держали, пока не стал мешать. Вне Нью-Арка много дерьма всякого… да не тебе говорить. Особо ретивые никому не нужны. Убрать не получалось, так что с повышением пошел… Третий округ. И война эта… на отголоски попал. Не подумай, я повидал всякого…
