Глава 11
Здесь пахло хвоей и смолой.
Немного – йодом и еще водой, той самой, морскою, оставляющей на губах солоновато-горький привкус. И Тельма украдкой губы облизывала. Чувствовала?
Она не произнесла ни слова.
Села в машину. Отвернулась к окну и смотрела. А посмотреть было на что: госпиталь Пламенеющего сердца если и был частью города, то особой, существующей вовне прочего Нью-Арка с его дымами и грязью. Красная земля и белая дорога, точно выложенная из костей пациентов.
Каменные кедры с черной, будто обгоревшею корой. Если присмотреться, видны капли смолы, сочащиеся из ран, темно-пурпурные, точь-в-точь кровь. Хвосты белесого кустарника, по осеннему времени лишившегося листвы. И ветви похожи на вязальные спицы, воткнутые в землю. Остатками пряжи – конский волос, не то застрявший, не то бывший частью этих растений. И вдалеке – черная кромка побережья, вдоль которого вытянулись корпуса.
Их семь. Самый старый – низкое уродливое здание под черепичной крышей, из которой торчат остовы труб. Слева и справа к нему примыкают здания поновей. Сложенные из красного кирпича, отделанные белым мрамором, они выглядят вызывающе-яркими, щеголеватыми даже. Современные же корпуса вытянулись вдоль линии залива, отгородившись от прочих тополиной аллеей.
Мэйнфорду неуютно здесь. И он готов трусливо поджать хвост, отступить, найти любую причину, хоть мало-мальски вескую, достаточную, чтобы убраться с этой дороги.
А Тельме нравится.
Или нет?
Губы вновь облизала и поежилась, хотя в машине не холодно. По лицу не понять, что думает. Жалеет убогого? Презирает? Или все еще ненавидит, но тогда ненависть ее беззуба, бессильна и тем лишь сильней выматывает.
Стоило что-то сказать.
Сейчас.
Пока есть время.
Все еще есть время, но Мэйнфорд чувствует, как уходит оно.
Не песок – вода. Морская. С горечью и солью. С утраченной надеждой что-то изменить. А похоже, ему и вправду стоит обследоваться, если в голове мысли подобные бродят.
– Держишься рядом, – сказал он, когда машина остановилась.
Правильно.
Третий корпус. Прикладная неврология. Здесь он уже бывал и не желал возвращаться, но разве есть другой выход?
Матушка знает?
Наверняка.
И Гаррет… все в этом треклятом городе, обреченном подыхать, знают, что Мэйнфорд безумен. Нет, газеты были предельно корректны. Странное недомогание… приступ… переутомление… вопрос лишь в том, как надолго хватит этой корректности. Не сегодня завтра поставят вопрос об отстранении.
Временном.
Начальник будет говорить мягко и с сочувствием. Он – опытная крыса от политики и знает, как правильно разговаривать с обреченными. А Мэйнфорд обречен, что бы он сейчас ни делал. И не проще ли покориться? Сдаться? Лечь не только в этот, Бездной рожденный аппарат, но и в клинику? На обследование. День-другой.
Третий.
Белые таблетки в стаканчике. И голоса в голове отступят. А Мэйнфорд обретет покой. И Бездна с ним, с городом… как-нибудь выживет. А если и нет… Мэйнфорду будет все равно.
Тельма взяла его за руку.
И как это понимать?
Неужели вся его слабость – а сейчас Мэйнфорд ощущал себя слабым, как никогда прежде, – настолько очевидна?
– Спасибо, – он сказал это шепотом, но она услышала, кивнула. И все одно ничего не ответила. Ну и ладно, слова сейчас – это роскошь.
Кохэн держался на шаг позади.
Предупредительный, гад. Тактичный. И не бросит. Он единственный, пожалуй, кому можно верить… и Тельма. Наверное.
Их встречали.
Сестра милосердия в розовом костюме. Узкая юбка на ладонь ниже колен. Приталенный пиджачок. Шапочка с отогнутыми уголками. Нитка искусственного жемчуга. И за всем этим розово-жемчужным форменным великолепием не получается разглядеть лицо.
Мэйнфорд пытается.
Жмурится.
А оно, лицо, все одно ускользает. Какого цвета у нее глаза? Серые? Синие? Зеленые? Или вовсе карие? Карие к розовому не идут, Мэйнфорд помнит… а волосы? Блондинка или брюнетка?
Она что-то говорит, голос мягкий, а слов не разобрать.
Последствия приступа?
Или результат его, Мэйнфорда, нормального состояния?
– Дыши, – велела Тельма. – Это успокаивает. На счет. Вдохи и выдохи.
– Я спокоен.
Ложь.
Не спокоен. И сила, угли, оставшиеся от его силы, готовы разгореться. Если так, то от нынешнего визита хоть какой-то толк будет. Сила вернется… это хорошо.
– Спокоен, – Тельма улыбается. Странно, вот ее лицо Мэйнфорд видит, и ясно, настолько ясно, что способен разглядеть и синеватые сосуды под тонкою кожей, и бледное пятнышко на левом виске, не родинка, лишь тень ее. – Но все равно дыши.
Желая проверить догадку, Мэйнфорд обернулся.
Кохэн.
Смуглокож. Мрачен. И знаком. Его он тоже видит прекрасно, вплоть до царапины на шее, которая откуда-то да взялась… а медсестра…
Это не магия.
Здесь признают лишь один вид магии, и отнюдь не иллюзий.
Надо запомнить. Отметить.
И, сжав пальцы Тельмы, Мэйнфорд наклонился, сказал шепотом – не хотелось быть услышанным:
– У нее нет лица. И я не понимаю, что она говорит.
Тельма не стала переспрашивать: умная девочка. Лишь окинула медсестру внимательным взглядом. Нахмурилась. И улыбнулась.
– Скажите, – ее голос был настолько любезен, насколько Тельме вообще была свойственна любезность, – это ведь недолго? Сама процедура… мы очень спешим.
Мэйнфорд сосредоточился.
Ничего.
Он не расслышал ответа, только голос. И не голос даже, не человеческий – птичья трель.
Проклятье!
И страх, почти отступивший было, вернулся. Иррациональный. Всеобъемлющий. Парализующий. Этот страх заставил споткнуться. И остановиться.
И сделать шаг назад.
Он не может.
Не должен.
Если Мэйнфорд войдет в это здание, то никогда не покинет его. Не позволят. Найдут причину. Дюжину причин не выпустить его. Матушка наверняка воспользуется случаем. Воспользовалась.
Договорилась.
Признают нестабильным.
Представляющим опасность для социума.
Накачают таблетками… уложат… привяжут… и вскроют череп. Влезут в мозги, и вовсе не так аккуратно, как это сделала Тельма. Нет, их располосуют скальпелем. Прожарят. А то, что останется… если что-то останется… оно больше не будет Мэйнфордом. Оно станет покорно родительской воле и проживет ровно столько, сколько нужно будет семье.
Уйти.
Сбежать.
Пока еще…
…нет, Мэйнфорд хозяин над своими страхами. Не наоборот. Он заставил себя сделать шаг. И второй. И столько, сколько понадобилось, чтобы дойти до корпуса. Благо, далеко идти не пришлось.
Серая лестница. Десять ступеней. Дверь дубовая с выглаженной до блеска ручкой, с медной табличкой и древним фонарем, в котором теплилось живое пламя.
Статуи.
Запах карболки и спирта. И Тельма – единственным шансом выбраться. Почему Мэйнфорд верит ей? Ей ведь выгодно бросить его. Это даже не преступление. Наоборот. Она исполнит свой гражданский долг, служебный тоже и будет кругом права.
Кохэн…
Кохэн чужак. Как был, так и остался чужаком. И останется, сколько бы лет он ни прожил в Нью-Арке. И ни одна бумага не изменит этого факта.
Дверь распахнулась беззвучно.
– Мэйни, – Тельма сжала руку, – если не хочешь, то не обязательно…
Хороший предлог, только…
– Нет, – Мэйнфорд первым переступил через порог. – Только… пусть она уйдет.
И медсестра, разразившись очередною птичьей трелью, смысл которой от Мэйнфорда ускользнул, подчинилась. Куда она ушла? Когда?
Мэйнфорд не понял, как не понял и того, каким образом из холла переместился в подвалы.
Местные подвалы были хорошо знакомы. Сколько лет прошло, а ничего не изменилось. Или почти ничего. Та же прохлада, тот же искусственный запах мяты и свежей выпечки, который якобы должен успокаивать пациентов, то же мерное гудение генератора, упрятанного глубоко под землей. Ровный яркий свет. А стены вот перекрасили, в прошлый раз они были зелеными. Сейчас – жемчужно-розовые, должно быть, чтобы медсестрам в форменных их костюмах было легче скрываться в местных переходах.
Двери.
Джонни… откуда взялся?
С головой определенно нелады. Это ведь ненормально, чтобы куски реальности просто выпадали.
– Сейчас проведут сканирование, – голос Джонни звучал глухо и словно бы издалека, а лицо его виделось размытым. – Процедура совершенно безболезненна. От вас всего-то потребуется, что лежать неподвижно…
– Полагаю, он в курсе, – Тео держался чуть впереди.
Мэйнфорд видел спину. И белый халат. И бледную узкую шею. Хвост белых волос. А когда Тео обернулся, то успел отметить, что и его лицо плывет.
Но существует.
Если сосредоточиться.
И что в итоге?
Джонни знаком. И Тео. Тельма с Кохэном – ближний круг. Их Мэйнфорд видит особенно отчетливо. Значит, дело не в магии, а в нем самом. Тогда и с речью то же самое. Надо бы сказать, но…
– Вам ведь случалось проходить сканирование? – Тео замедлил шаг, теперь он держался по левую руку Мэйнфорда, но смотрел не на него – на Тельму. И интереса своего скрывать не пытался. А этот интерес, такой раздражающе явный, вызывал одно желание – врезать.
– Да, – сухо ответил Мэйнфорд.
– Десять лет прошло… интересно будет сравнить результаты.
Тон дружелюбный, приправленный толикой профессионального любопытства, что в нынешней ситуации простительно. Но прощать этого хлыща Мэйнфорд не собирается.
– Десять? – уточнила Тельма.
– Да.
– Тогда, если верить карте, тоже имел место приступ. Судороги…
– Я… плохо помню.
…ложь.
…помнит. Карету «скорой помощи». Носилки, к которым его прикрутили. Крепко прикрутили. Мэйнфорд пытался вырваться. Ему нужно было… что-то очень нужно было сделать, но он не помнил, что именно. Только знал: если освободится – всенепременно вспомнит. И Кохэна не допустили.
Помнит вой сирен.
И амулет, спеленавший силу.
Холодный металл. Иглу, которая входила в мышцы туго. Кажется, две или три согнулись, пока кто-то не додумался всадить иглу в шею. Помнит ток лекарства, которое было ядом. И как кричал. И темноту. Она все длилась, мягкая, уютная, пусть и наполненная голосами.
Когда темнота истончалась, ему вновь что-то кололи.
Мэйнфорд пытался сказать, что не хочет вечно блуждать в этой темноте, но не умел. Он потерял способность говорить.
Кохэн спас.
И медицинская доверенность. Пара альвов-юристов, которые не побоялись столкновения с матушкой. Мэйнфорд плохо понимал, что происходит. Он выбирался неделю. И всю неделю Кохэн прожил в одной с ним палате.
Визиты матушки.
Уговоры.
Слезы.
Бесконечная вереница целителей, уверенных, что Мэйнфорд своим отказом от лечения гробит себя же. И снова юристы. Война бумаг, в которой ему посчастливилось выйти победителем. И черное нутро сканера единственной уступкой.
…мы должны убедиться…
…отсутствие повреждений… признаки дегрессии мозгового вещества… нарушение малых силовых потоков…
…медицинские показания…
…и вновь вереница целителей, которые в один голос убеждают Кохэна отступить. А Мэйнфорда будто и не видят. Его не существует для них, во всяком случае, его-личности, адекватной и способной принимать решения. Он почти и сам поверил, что болен, когда появился тот, седовласый и бледный.
…не седовласый. Белые волосы. Почему сейчас это казалось важным? Не потому ли, что Тео походил на него… если верить памяти, но как ей, такой лживой, верить?
Пускай.
Главное, что тот, то ли седой, то ли белый, глядевший на всех – не только на Мэйнфорда – свысока, дал ему шанс.
…снимки.
…комната с белыми стенами и множество снимков.
Человек, прячущий руки в карманах халата. Теперь лицо его Мэйнфорд помнит ясно. Резковатый профиль. Крупный нос с четкой горбинкой. Тяжелые надбровные дуги и лоб слишком высокий, чтобы это выглядело гармоничным. Залысины делали этот лоб еще более высоким.
А уши…
…не человек, конечно. С чего Мэйнфорд вообще взял, что тот, другой, был человеком? Непростительная ошибка. Хотя… какая теперь разница?
– Параметры в пределах нормы, – он говорил неторопливо и тихо, не давая себе труда задуматься, будет ли услышан. – Есть небольшие отклонения…
Указка касается снимка, и полотно его соскальзывает со стены. Медсестра – очередная фигура в розово-жемчужном – сгибается в поспешном поклоне.
– …в области лобных долей, что, однако, свойственно людям творческого склада характера…
Матушка здесь же.
В черном. Или в темно-лиловом, потому как черный старит, а ей не хочется выглядеть старой.
– Он никогда не проявлял творческих способностей, – голос ее холоден, а тон не оставляет сомнений, что с выводами этого нечеловека она не согласна.
Категорически.
Только ему плевать.
Пожалуй, следовало бы сказать, что только ему одному и плевать на матушку и ее гнев, а также чековую книжку, которая грозит закрыться, лишив госпиталь Пламенеющего сердца ежегодного вспомоществования.
В благодарность Мэйнфорда они не верили.
И правильно.
– Но затемнения… – из матушкиной свиты выделяется человек – на сей раз определенно человек, – невысокий и полноватый, столь интенсивно пропахший госпиталем, что очевидно: он сам лишь придаток этого места.
– Локальны. И вполне объяснимы, – по щелчку пальцев в руках белоголового оказывается карта. – Я еще способен понять тридитон в первые сутки после приступа. Но дальше… почему его не отменили?
– Мы опасались…
– Чушь, – карта захлопывается.
Громкий звук. Мерзкий.
– Скажите, профессор Вейнштер, – теперь голос беловолосого полон меда, того самого, верескового, канувшего в прошлое вместе со Старым Светом, – неужели уровень ваших… целителей… настолько низок, что ни один из них не усмотрел в этом назначении опасности для пациента?
– Тридитон снимает судороги.
Это тоже передел власти.
Как в портах… надо вернуться… надо работать… если выпустят и если примут.
– Снимает, – нечеловек склонил голову набок. – И сколь бы то ни было длительный прием его оправдан в случаях, когда наличие судорожного синдрома установлено. И не просто установлено. Пять эпизодов в сутки… вот показатель. А у него…
…неужели на Мэйнфорда обратили внимание?
– …случай единичный. И причина судорог очевидна. Крайняя степень истощения. Ему нужен был отдых в энергонасыщенной зоне, а не медикаментозная блокада, которая и привела к нарушению тонких потоков…
– Не понимаю, – матушкин голос звучит жалобно, и платочек – белый, пусть и с темно-лиловой, в цвет костюма, вышивкой – дрожит. – Он говорит, что Мэйни… ему нужны лекарства.
– Ему нужен покой. И нормальное питание.
– Но он… – матушка беспомощно озирается на свиту. – Он ведь никто! Он не имеет права решать… вот так взять и просто прийти… все отменить…
– Имеет, мадам, – Кохэн кланяется. Он вежлив, хотя эта вежливость ныне никому не нужна. – Профессор Игуальме признанный эксперт в области нейрофизиологии.
Матушка не готова отступить.
Не сейчас, когда она так близка к победе. И глядя на ее лицо – еще одно, которое Мэйнфорд помнит распрекрасно, – он понимает: его не выпустят.
– Пусть он замолчит, – матушкин мизинец указывает на Кохэна. Это почти неприлично, но она готова сделать исключение для масеуалле. – Почему он вообще нам мешает?
– Потому что выступаю в качестве доверенного лица, – Кохэн повторял это прежде и повторит снова. – И я готов начать судебное разбирательство. А профессор Игуальме, полагаю, выступит на моей стороне. Возможно, суд мы проиграем, но процесс будет интересен многим. Целителей не так часто привлекают к ответственности…
Профессор Игуальме смеется, и смех его неприятен.
Остальные морщатся.
Суд?
Никто не желает судиться.
– Более того, я полагаю, что в данном конкретном случае имеет место не врачебная ошибка, что было бы понятно и простительно. И даже не грубая халатность… я буду настаивать на привлечении чтеца…
Слово сказано.
Услышано.
И в комнате, где стены оклеены снимками мозга, воцаряется тишина. Она длится и длится…
Испугались?
Скандала? Скандалы вредят репутации, а репутация стоит денег. И сейчас все они, целительская стая, – почему целителей считают воплощением милосердия? – пытаются понять, что выгодней: навлечь на себя гнев Альваро или лишиться остальных клиентов.
Кто рискнет лечиться в месте, где и залечить способны по горячей просьбе родственников?
А ведь чтец многое вытащить может. Не только сговор. И не о нем все мысли, многие, но не все. Каждый здесь вспоминает мелкие свои грешки, которые могут стать достоянием общественности…
…и они уступают.
– Под вашу ответственность, профессор…
– Несомненно… коллега, – Игуальме подчеркивает это слово. Коллегами никого из здешней братии он не считает…
