Книга: Непобедимая и легендарная
Назад: Часть третья Царство Полярной звезды
На главную: Предисловие

Часть четвертая
Новогодние чудеса

1 января 1918 года.
Петроград, Таврический дворец.
Тамбовцев Александр Васильевич
Сегодня Россия совершила путешествие во времени. Нет, никаких машин в стиле Герберта Уэллса не было. Просто был подписан Декрет о переходе с юлианского к григорианскому календарю. И из 19 декабря 1917 года мы прямиком оказались в 1 января уже 1918 года. То есть совершили скачок в будущее сразу через тринадцать дней – ровно настолько, насколько юлианский календарь отличается от григорианского.
Скажу прямо – решение о реформе летоисчисления назревал давно. Имея дела с жителями европейских стран, которые к тому времени практически все перешли на григорианский календарь, подданные Российской империи испытывали большие неудобства. Им все время приходилось держать в уме разницу между двумя календарями и писать даты и по юлианскому и по григорианскому календарям. Поэтому, не дожидаясь официального перехода на общепринятый европейский стиль, в России стали использовать григорианский календарь, так сказать, в явочном порядке.
Новый стиль наряду со старым начали применять дипломаты в своей повседневной работе с коллегами из других государств, а также коммерсанты для ведения дел с зарубежными контрагентами и ученые в научной переписке.
Следом за ними на григорианский календарь перешли моряки военного и торгового флотов, а также астрономы и метеорологические службы. В самой же России счет времени, как и прежде, шел по юлианскому календарю.
Подобная двойственность была связана с большими неудобствами. Потому требовалось устранение этих неудобств и введение единого, общероссийского летоисчисления.
Нельзя сказать, что в Российской империи не пытались поднять вопрос о проведении реформы календаря. Еще в 1830 году Петербургская Академия наук выступила с предложением о введении в России нового стиля. Но бывший тогда министром народного просвещения князь Карл Андреевич Ливен крайне отрицательно отнесся к подобной инициативе. В своем докладе императору Николаю I он отозвался о предлагаемой реформе календаря как о деле «несвоевременном, недолжном, могущем произвести нежелательные волнения и смущения умов». По словам министра, «вследствие невежества народных масс выгоды от перемены календаря весьма маловажны, почти ничтожны, а неудобства и затруднения неизбежны и велики». И вопрос на долгое время был снят с повестки дня.
Следующая попытка ввести в России григорианский календарь была предпринята в 1899 году. Инициатором ее стало Русское астрономическое общество. Его поддержала, хотя и с оговорками, Императорская Академия наук. Была создана календарная комиссия. Но нашелся новый «князь Ливен», который торпедировал это предложение. Из Святейшего Синода Русской Православной церкви пришла бумага за подписью печально известного в истории Государства Российского обер-прокурора Константина Петровича Победоносцева: «Считать введение неблаговременным». На этом идея перехода на новое летоисчисление опять была благополучно похоронена. И только большевики своим Декретом от 26 января (8 февраля) 1918 года завершили эту несколько затянувшуюся историю.
Все перипетии с переходом на новое летоисчисление я в свое время изложил Сталину. Он внимательно выслушал меня, а потом спросил.
– Александр Васильевич, я понимаю, что вопрос сей уже назрел, и нам придется рано или поздно поменять юлианский календарь на григорианский. Но ведь церковь на это не пойдет. Если вы помните, я в молодости закончил в Гори духовное училище. И мне ли не знать, насколько с юлианским календарем связаны все церковные праздники. Конечно, роль и влияние церкви на умы верующих, после революции и всего этого бардака, который устроили в России господа из Временного правительства, значительно уменьшились. Но все же нам не очень хочется ссориться с такой влиятельной пока структурой общества, как церковь. Как вы полагаете, не вызовет ли введение нового календаря протест церковных иерархов? – И Сталин вопросительно посмотрел на меня.
– Иосиф Виссарионович, – ответил я, – а пусть церковь продолжает жить по юлианскому календарю. В конце концов, ведь скоро будет принят Декрет об отделении церкви от государства. Святейший Синод, учрежденный еще Петром Первым, в качестве своего рода «Министерства Церкви», будет упразднен, и высшим церковным иерархам будет предложено созвать Поместный Собор и выбрать на нем Патриарха. Но к этой теме мы вернемся позднее, а пока я хочу показать вам, как был решен с этим вопрос в нашем времени.
И я достал из своей папки для доклада небольшой церковный календарик на 2012 год, который я взял напрокат у одного нашего морпеха.
Сталин взял в руки листок формата А4 с изображением покровителя всех российских моряков святителя Николая Чудотворца. На этом календаре даты церковных праздников были отмечены как по старому, так и по новому стилю. Конечно, с непривычки все это выглядело немного странно, но в нашем времени верующие давно уже приспособились к этой разнице в календарях и особых затруднений не испытывали.
– Ну что ж, – сказал Сталин, возвращая мне календарик, – думаю, что с этим вопросом все ясно, и новый год у нас начнется уже по новому стилю.
– А теперь, – продолжил Сталин, – давайте вернемся к вопросу о переходе на новую орфографию. Как я понимаю, этот вопрос тоже назрел уже давно.
Я кивнул. Действительно, разговоры о реформе русской орфографии велись задолго до прихода к власти большевиков. Надо сказать, что реформа эта была предложена еще Орфографической комиссией Императорской Академии наук и разработана самыми крупными учеными того времени. В состав этой комиссии входили такие известные лингвисты, как Шахматов, Фортунатов, Бодуэн де Куртенэ. Они исходили, прежде всего, из задач упрощения русской орфографии. И это было очень важно для страны с почти поголовно неграмотным населением.
В своей главной части реформа сводилась к устранению некоторых букв, которые либо не выражали особых звуков, таких как, например, буква «ъ» на конце слов, либо обозначали такие звуки, которые уже обозначались другими буквами. Стало быть, реформа по существу сводилась к устранению этих букв, к графическим изменениям в языке. Впрочем, были и отдельные предложения чисто орфографические, но они носили частный характер.
По поводу этих предложений в Орфографической комиссии Академии наук шли дискуссии вплоть до Февральской революции. Летом 1917 года Министерство просвещения Временного правительства разослало на места инструкцию о постепенном переходе на новую орфографию. На ту самую, которая была предложена Орфографической комиссией. Речь в инструкции шла о постепенном переходе. Но после Октябрьской революции большевики решили не тянуть резину и декретировали немедленный переход к новой орфографии.
Новая орфография была введена двумя декретами. Первый подписал нарком просвещения Луначарский, и он был опубликован 23 декабря 1917 года (5 января 1918 года). За ним последовал второй декрет от 10 октября 1918 года. Уже в октябре 1918 года на новую орфографию перешли официальные органы большевиков – газеты «Известия» и «Правда». В нашей истории Декрет о новой орфографии будет подписан вместе с декретом о новом григорианском календаре. Как это говорилось у нас: «Шок – это по-нашему!»
Я произнес этот известный в далеком будущем рекламный слоган, и Сталин заулыбался.
– Товарищ Тамбовцев, – сказал он, – насколько я помню, в вашей истории многие еще долго продолжали писать по правилам старой орфографии. Некоторые – по привычке, а некоторые таким образом высказывая свой протест, как это у вас говорят – «беспределу большевиков».
– Товарищ Сталин, – ответил я, – чтобы подобных «протестантов» было как можно меньше, стоит вслед за опубликованием декрета провести в газетах широкую разъяснительную кампанию, в ходе которой известные и авторитетные ученые-лингвисты доступно и доходчиво рассказали бы всем, ради чего произошла реформа орфографии и какую пользу для тех, кто решит овладеть грамотой, она принесет.
– Это хорошая мысль, Александр Васильевич, – сказал Сталин и что-то черкнул карандашом в своем рабочем блокноте. – А то ведь как у нас часто случается. Некоторые наши товарищи, исходя из самых лучших побуждений, стараются все сделать побыстрее. А ведь у русских есть хорошая пословица: «Поспешишь – людей насмешишь». И полбеды, если люди будут просто смеяться над таким вот советским чиновником-торопыгой. Хуже будет, если этот нетерпеливый большевик будет силой вводить абсолютно правильные решения в массы, которые к ним еще не готовы. Ошибка в подобном случае будет равнозначна преступлению.
– Именно так, – сказал я, – поэтому, Иосиф Виссарионович, я попрошу, чтобы уважаемая товарищ Андреева, естественно, под моим и вашим чутким руководством, продумала план пропагандистской кампании по внедрению в жизнь всех этих декретов.
– Хорошо, – улыбнувшись, сказал Сталин, – и, если вы не против, то сегодня вечером я попрошу вас, Александр Васильевич, быть у нас в гостях на Суворовском. Все же новый год наступил по новому календарю. Посидим, поговорим о том о сем, заодно и о делах потолкуем.
Я согласно кивнул, прикинув, что беседа, как всегда, затянется далеко за полночь, и моя мечта выспаться как следует так и останется мечтою…

 

2 января 1918 года.
Петроград, Таврический дворец,
кабинет председателя Совнаркома
Присутствуют:
председатель Совнаркома Иосиф Сталин, начальник морской академии генерал флота Алексей Николаевич Крылов, директор Путиловского завода подполковник Иван Иванович Бобров, командующий особой эскадрой контр-адмирал Виктор Сергеевич Ларионов

 

– Товарищи, – сказал Сталин, раскуривая папиросу, – результаты морского сражения в районе Бергена требуют от нас заново оценить проекты находящихся сейчас в постройке кораблей типа «Измаил» и «Светлана» и в ходе достройки попытаться исправить в них то, что еще можно исправить.
– Так, значит, «Измаилы» и «Светланы» все-таки решено достраивать? – спросил Иван Иванович Бобров. – Очень даже ободряющее известие.
– Да, именно так, – кивнул Сталин. – Вчера после долгих споров ЦК нашей партии приняло окончательное решение о достройке всех заложенных кораблей. Это стало возможно в связи с тем, что гражданской войны у нас не предвидится. То, что мы сейчас имеем, это обычный сепаратизм национальных элит на окраинах, не желающих отдать народу власть и свои привилегии. Сам по себе этот процесс менее опасен, чем то, что могло случиться, если бы значительная часть народа не приняла бы наш приход к власти. Мы своевременно избавились от экстремистской фракции в нашей партии, желающей разрушений ради разрушений.
Теперь угроза существованию советской власти связана не столько с этими ослабленными и разобщенными сепаратистскими движениями, сколько с возможностью прямого вооруженного вмешательства в конфликт держав Антанты. В европейской части России на сухопутном фронте между нами и вооруженными силами Антанты лежат территории центральных держав, и до завершения Мировой войны агрессия на сухопутном фронте вряд ли возможна. Прекращение боевых действий на суше позволяет нам сокращать и переформировывать армию, одновременно направляя ресурсы на более важные направления.
Совершенно по-другому обстоят дела на приморских флангах. Балтийское море для англичан закрыто, но мы уже отразили одно их нападение на Мурманск. Из того же разряда попытка принудить к капитуляции или уничтожить перебрасываемую на север эскадру Балтфлота. Как я уже говорил, во время ночного боя в районе Бергена авантюра британцев потерпела полное фиаско. Но есть мнение, что эта попытка поставить нас на место далеко не последняя, так же, как и идущая сейчас война, далеко не последняя война в Европе. Европейские и американские капиталисты так просто не успокоятся. Или мы их, или они нас – третьего не дано. И военно-морской флот в этом споре должен будет сыграть самую важную роль. Мы готовы выделить средства, необходимые для достройки всех заложенных ранее кораблей, но мы желаем получить новейшие боевые единицы.
Закончив краткую вступительную речь, Сталин обнаружил, что его папироса погасла, и снова потянулся за спичками.
– Товарищ Ларионов, – сказал он, сделав затяжку, – я прошу вас изложить ваше видение ситуации по поводу достройки уже заложенных кораблей.
– Поскольку в Николаеве, – сказал адмирал Ларионов, – уже установлена советская власть, то необходимо как можно скорее без всяких изменений в проекте достроить четвертый линкор типа «Императрица Мария», уже готовый более чем на две трети. В любой момент союзники по Антанте смогут решиться провести вторую Дарданелльскую операцию и попытаться прорваться в Черное море. При этом необходимо позаботиться дать кораблю приличное имя, ибо «Демократия» подходит линкору, как корове седло.
– Видите ли, товарищ Ларионов, – сказал Сталин, – в отличие от Германии и того, что осталось от Австро-Венгрии, вопрос с Турцией не так однозначен. Впрочем, это тема отдельного разговора. В любом случае, я с вами полностью согласен в том, что Черноморский флот нуждается в качественном усилении. А усилить его сейчас можно только кораблями, достраиваемыми в Николаеве. И мы в Совнаркоме примем к этому все необходимые меры.
– Хорошо, – кивнул адмирал Ларионов, – тогда перейдем к следующему вопросу. Линейные крейсера типа «Измаил», если они, конечно, будут достроены, станут самыми мощными кораблями в своем классе, не исключая и строящиеся германские линейные крейсера типа «Макензен», которых они вдвое превосходят по весу бортового залпа, не уступая ни в дальнобойности, ни в скорострельности. Недостатков у проекта три. Во-первых, линейные крейсера типа «Измаил» обладают недостаточно мощным горизонтальным бронированием, во-вторых, отсутствует возможность установки радара, без чего ни о какой стрельбе на полную дальность в 125 кабельтовых не может быть и речи. Прицельная дальность в данном варианте ограничена максимальной дистанцией в 80–90 кабельтовых. Сражение при Бергене хорошо показало, как важно иметь возможность накрыть противника на максимальной дальности, когда он тебя еще не видит.
– Согласен, – сказал Сталин, делая пометку в своем блокноте, – насколько мне известно, разработка первых образцов радаров уже начата в радиотехнической лаборатории при Военно-морской академии, которой руководит присутствующий здесь товарищ Крылов. Необходимо предусмотреть возможность модернизации каждого нашего военного корабля с установкой на него как минимум одного такого радара. Конечно, за исключением безнадежно устаревших единиц, в ближайшее время предназначенных на слом.
Обведя всех присутствующих внимательным взглядом, председатель Совнаркома кивнул и добавил:
– Продолжайте, товарищ Ларионов, мы вас внимательно слушаем.
– Кроме установки радара, – сказал командующий Особой эскадрой, – увеличение боевых возможностей артиллерии «Измаилов» можно добиться, доведя угол возвышения его орудий до 40–50 градусов. Это даст нам увеличение дальности стрельбы почти в полтора раза.
– Мы это обязательно учтем, – сказал подполковник корпуса корабельных инженеров Бобров, – и не только для «Измаилов», но и для наших линкоров черноморской и балтийской серии. Кстати, упомянутый вами недостроенный линкор, стоящий сейчас в Николаеве, должен стать самым мощным и современным кораблем из всего семейства, и было бы очень обидно, если бы его решили не достраивать, а пустили бы на металл.
– Согласен, – сказал Ларионов, – только учтите, что последним и, может быть, самым опасным недостатком всех без исключения новых кораблей является слабость их зенитного вооружения. Роль авиации в войне на море возрастает не по дням, а по часам, и если мы хотим, чтобы эти корабли прослужили тридцать-сорок лет, то надо качественно усилить зенитную артиллерию. Ведь согласитесь – три 63-миллиметровые зенитные пушки – это просто курам на смех.
– И что же вы предлагаете? – заинтересованно спросил Бобров.
Адмирал Ларионов ответил почти не задумываясь – видимо, он давно думал о решении этого вопроса:
– Необходимо как можно скорее разработать в башенном и щитовом варианте универсальный зенитно-противоминный вариант морского орудия калибром 130/55 от 1913 года. В самом ближайшем будущем основной угрозой для боевых кораблей станет не миноносец, а подводная лодка или самолет. Второе даже опаснее. Поэтому, не меняя общего количества орудий вспомогательной артиллерии, следует заменить казематные противоминные орудия на щитовые или башенные универсальные. Более того, надо предусмотреть в интересах противовоздушной обороны стрельбу из орудий главного калибра снарядами с дистанционными взрывателями, а попросту шрапнелью. Не исключены случаи, когда наши корабли могут быть атакованы плотными формациями в пятьдесят или сто вражеских аэропланов одновременно. Обычными средствами в таком варианте не отбиться, и нужны меры экстраординарного порядка.
– А оправдает ли себя стрельба главным калибром по мухам, то есть аэропланам? – скептически поинтересовался Бобров. – Пока что в мире не было ни одного корабля, потопленного ударом с воздуха.
– Несомненно оправдает, – сказал Ларионов. – Корабль дороже потраченных на его оборону снарядов. А что касается угрозы со стороны авиации… Поверьте мне, я знаю, что говорю.
– Да, товарищи, – заметил Сталин, – товарищ Ларионов прав. Линейные крейсера типа «Измаил» – это очень дорогие корабли, и необходимо, чтобы при нескольких последовательных модернизациях они как можно дольше сохраняли свою боевую ценность – желательно до 50-60-х годов этого века. Поэтому я попрошу отнестись с максимальным вниманием ко всем его критическим замечаниям. Особо беспокоят нас легкие крейсера типа «Светлана», которые, по имеющимся у нас сведениям, не сбалансированы в артиллерии и имеют недостаточную для своего класса огневую мощь.
– Товарищ Сталин, – сказал Ларионов, – я разделяю ваши сомнения в достаточности огневой мощи легких крейсеров типа «Светлана». В связи с ростом общего водоизмещения боевых кораблей, калибр 130 миллиметров становится главным калибром эсминцев, а не крейсеров. Для качественного усиления огневой мощи предлагаю воспользоваться имеющимися на складах и освоенными в производстве восьмидюймовыми морскими орудиями с длиной ствола в пятьдесят калибров, взяв за основу башенную компоновку японских «асамоидов» времен Русско-японской войны. Два на два. Оставшиеся восемь орудий калибра 130 миллиметров надо расположить побортно в универсальных щитовых установках. А вот торпедные аппараты и якорные мины заграждения с крейсеров лучше поскорее убрать. Ни один вражеский корабль, находящийся хотя бы в состоянии минимальной боеспособности, не подпустит их к себе на дистанцию торпедного залпа. Для минных постановок же есть специализированные корабли.
Адмирал Ларионов посмотрел на председателя Совнаркома:
– Товарищ Сталин, в связи со всем мною сказанным, считаю, что необходимо срочно заказать Обуховскому заводу проект щитовой установки калибра 130 миллиметров с углом возвышения орудия примерно в 55–60 градусов, что позволит использовать эти орудия в качестве универсальных.
– Все ясно, товарищ Ларионов, – сказал Сталин, – необходимо поручить товарищам внести в проекты все требуемые изменения и разработать недостающее оборудование. На этом всё. До свидания… Товарищ Ларионов, останьтесь, я хочу переговорить с вами о вопросе, не касающемся кораблестроения…
Когда конструктора вышли, Сталин встал со своего места и прошелся по кабинету, разминая затекшие ноги.
– Товарищ Ларионов, – сказал он, – я попросил вас задержаться для того, чтобы обсудить турецкий вопрос, который вот уже четыреста лет никак не может решить Россия. Турция на грани распада. И оттого, как сложится ее дальнейшая судьба, во многом будет зависеть безопасность наших южных рубежей. Ни в коем случае нам бы не хотелось принять неправильное, скоропалительное решение, способное создать нам потом множество серьезных проблем. Линия поведения должна быть четко проработана, как говорят, с точностью до миллиметра. Давайте подумаем над этим вместе.

 

3 января 1918 года, утро.
Мурманск.
Штаб флотилии Ледовитого океана и Мурманского оборонительного района
Часы показывали почти четверть двенадцатого утра, но за окнами бревенчатого домика, в котором помещался штаб, царила морозная ночная мгла, лишь кое-где прорезываемая тусклыми огоньками. Полярная ночь, что с нее возьмешь. Под вой полярного ветра, несмотря ни на что, в советском Мурмане начинался еще один трудовой день.
– Товарищи, давайте приступим к обсуждению наших текущих дел. – Вячеслав Молотов, председательствующий на большом совете флотилии Ледовитого океана и Мурманского особого района, обвел собравшихся внимательным взглядом. Никто из присутствующих в штабе морских офицеров не поморщился, услышав слово «товарищи». Они уже привыкли. Тем более что и большевики, изрядно подчистившие свои ряды, выглядели куда более прилично, чем три месяца назад.
– Хорошо, Вячеслав Михайлович, – сказал начальник железнодорожной дистанции Мурманск-Кандалакша инженер Небольсин, открывая свою папку. – Грузы первой очереди почти все уже отправлены, остался только мелинит, который вы попросили придержать для наших взрывных работ. Взамен мы получаем строевой лес, брус и доску из Петрозаводска, цемент из Петрограда. Готовимся строиться.
– Вы там с этим мелинитом смотрите поосторожнее, – проворчал контр-адмирал Иванов, – эта штука та еще дрянь.
– Не стоит беспокоиться, – ответил инженер Небольсин, – мы в курсе. Мелинит мы храним раздельно, мелкими партиями. Я слышал, что даже то, что мы успели отправить в Россию, теперь к нам обратно завозить будут?
– В связи с завершением боевых действий на сухопутном фронте принято решение прекратить снаряжать боеприпасы эрзацами тротила, – вступил в разговор начальник флотской контрразведки капитан 1-го ранга Петров, – и большая часть этой, как вы сказали, Модест Иванович, дряни попадет именно к нам. А еще нам обещали прислать саперов. У вас на железной дороге взрывных работ пруд пруди. А нам еще и базу флота с городом строить, так что готовьтесь, Аркадий Константинович.
– Да уж, вы правы, – вздохнул начальник дистанции и неожиданно добавил, глядя на Молотова: – Вячеслав Михайлович, топлива-то осталось ровно на месяц. А потом всё. Перестали к нам завозить уголек-то…
– Товарищ Небольсин, – строго сказал Молотов, – через два дня вместе с эскадрой с Балтики в Мурманск придут угольщики. Там будет уголь и для вас, железнодорожников. Решено, что уголь мы будем получать с Груманта. Ведь вы сами знаете, что на полутора сотнях вагонов в сутки особо не разгуляешься.
А нам сюда еще, помимо леса и цемента, еще и портовое оборудование завозить надо…
– С Груманта? – удивился Небольсин. – А как же…
– Советское правительство, – сказал Молотов, – приняло решение объявить свой суверенитет над исконно российскими северными территориями, в число которых входит и архипелаг Грумант. Примерно как раз сейчас наши военные моряки выдворяют оттуда самовольно окопавшуюся на островах норвежскую администрацию.
Присутствующие офицеры бывшего русского императорского флота опешили. Командир отряда миноносцев князь Вяземский посмотрел на командующего флотилией контр-адмирала Модеста Васильевича Иванова, потом на командира «Североморска», капитана 1-го ранга Перова и на командира «Адмирала Ушакова», капитана 1-го ранга, тоже Иванова, но Михаила Владимировича.
– А это все ваше дурное влияние, – проворчал он с ехидной улыбкой на лице. – И что теперь нам скажет старушка Европа?
Вместо одного из офицеров-попаданцев ответил сам красный губернатор:
– Германии, с которой мы поддерживаем отношения, товарищ Вяземский, сей наш шаг абсолютно безразличен. А вот мнение остальной Европы, которая есть большей частью Антанта, безразлично уже нам. С приходом на север нашей Балтийской эскадры и разгромом соединения британских линейных крейсеров у наших противников нет достаточных сил для того, чтобы одновременно попытаться наказать нас и держать связанными германские линкоры адмирала Шеера.
– По данным нашей разведки, – поглаживая рукоять трости, заметил капитан 1-го ранга Петров, – американцы, собираясь выходить из войны, уже отозвали свои линкоры в Норфолк. Положение Антанты на море сейчас хуже губернаторского.
Контр-адмирал Иванов переглянулся с Молотовым, увидел чуть заметный кивок и неожиданно сказал:
– Исходя из всего сказанного, крейсеру «Аскольд» и миноносцам мурманского отряда следует принять на борт прибывший недавно из Питера батальон Красной гвардии и представителей пограничной стражи, после чего произвести высадку десанта в Печенге, Киркенесе и на полуострове Рыбачьем с целью одностороннего установления государственной границы с Норвегией. В первую очередь это необходимо для обеспечения безопасности нашей мурманской базы. Это приказ, не подлежащий обсуждению. Решение об установлении границы принято не мной и не Вячеславом Михайловичем, а на самом верху.
– «Аскольд» к выходу готов, – сказал капитан 1-го ранга Галл ер, – больше восемнадцати узлов, правда, дать не сможем, машинам как-никак почти пятнадцать лет.
– Больше пока и не надо, – ответил контрадмирал Иванов, – в лихие атаки вам больше не ходить. После прихода сюда балтийцев будете флагманом пограничного отряда. А там, бог даст, наладим в Мурманске судоремонтную базу и поставим вашего старика на капремонт и реконструкцию. Есть один проект.
– Гм, – сказал Молотов, – что касается судоремонта. Сейчас по всей России ищут портовое оборудование, второпях эвакуированное из Риги в шестнадцатом году. Все найденное будут отправлять к нам. Кроме того, принято решение – перевезти сюда целиком из Риги Мюльграбенскую верфь. Будем тянуть к вам в Александровск железную дорогу. Так что, готовьтесь, товарищи офицеры, дел невпроворот…
Опять вздохнул и зачеркал карандашом в блокноте инженер Небольсин. Кому оборудование, а ему отдельная головная боль – массивные, негабаритные грузы, которые надо еще доставить до места и разгрузить.
Тем временем контр-адмирал Иванов посмотрел на командира спасательного судна «Алтай»:
– Товарищ Горелов, доложите, как на сегодняшний день обстоят дела с затопленными британскими кораблями?
Капитан-лейтенант Горелов открыл свою папку и вздохнул:
– Броненосный крейсер «Ланкастер». Девять с половиной тысяч тонн. Проведен первичный осмотр. Лежит на правом борту вне фарватера на глубине примерно двадцать метров в отлив. Корпус разорван на две части почти точно по мидель-шпангоуту и дополнительно сильно фрагментирован. Подъем, в связи с сильными разрушениями и отсутствием помех для навигации, в настоящий момент не представляется целесообразным…
– Алексей Викентьевич, – спросил контрадмирал Иванов, – можно ли поднять с него хотя бы шестидюймовые орудия для усиления береговой обороны.
– Поднять, конечно, можем, Модест Васильевич, – пожал плечами капитан-лейтенант Горелов. – Но есть ли смысл? Стволы до предела изношены, механизмы тоже. Сами орудия давно устарели. Металлолом. Сами можете убедиться, осмотрев его систершип «Бервик». Стрелять из них еще, конечно, можно, только совсем недолго. Учтите, что посылало к нам британское Адмиралтейство корабли по принципу «Возьми боже, что нам негоже, все равно не жалко».
– Понятно, – сказал Иванов, – «Ланкастера» отложим, тем более что он нам и не мешает. Что у нас с «Дредноутом»?
– Линейный корабль «Дредноут», – ответил Горелов. – Двадцать тысяч тонн. Проведен первичный и частичный детальный осмотр. Лежит вверх днищем прямо на фарватере на глубине более ста метров в отлив, в связи с чем не представляет угрозы для судоходства. Всё.
Контр-адмирал Иванов спросил:
– Возможно ли извлечь на поверхность хотя бы его башни с орудиями?
– Башни главного калибра вместе с орудиями при опрокидывании выпали из подбашенных отделений и разбросаны на расстоянии тридцати-пятидесяти метров от корпуса. Если будет соответствующее оборудование, то подъем башен вполне возможен, хотя и не нашими силами. Все прочее поднимать нецелесообразно.
– Товарищ Сталин интересовался, – спросил Молотов, – возможно ли использовать котлы и турбины «Дредноута» для устройства в Мурманске электростанции?
– Если корпус лежит вверх днищем, то, скорее всего, нет, – сказал Галлер, – в процессе опрокидывания все оборудование сорвалось с фундаментов и в настоящий момент представляет собой кучу металлолома.
Молотов вздохнул:
– Ну, нет так нет, товарищ Галлер. Главное же, что этот «Дредноут» не будет мешать судоходству. Хотя позже мы можем попробовать вернуться к этому вопросу.
– Вряд ли, Вячеслав Михайлович, – сухо сказал контр-адмирал Иванов, – японцы подняли в Артуре и Чемульпо почти все наши корабли, кроме пережившего внутренний взрыв «Петропавловска». Подобные корабли – это просто металлолом, к тому же выходящий очень дорогим.
– Будем считать это окончательным решением, – произнес красный губернатор и обвел взглядом присутствующих. – Всё, товарищи, совещание окончено. До свидания. А товарища Петрова я попрошу остаться.

 

4 января 1918 года.
Петроград, Таврический дворец.
Тамбовцев Александр Васильевич
Сегодня мы со Сталиным должны обсудить один очень важный момент. А именно – Декрет об отделении церкви от государства. Точнее, о месте церкви в государстве. Ведь отделить полностью церковь от того, что мы называем государством, просто невозможно. Граждане Советской России в то же время являются, пусть и не все поголовно, верующими людьми: православными, католиками, протестантами, мусульманами, иудеями, буддистами. Таким образом, хочет власть этого или не хочет, влияя на умонастроения своей паствы, священники влияют и на состояние умов в государстве.
Исходя из этого, необходимо было принять декрет таким образом, чтобы как минимум не рассориться окончательно с иерархами церкви и не получить лишнюю головную боль. У Советской России и без того было забот полон рот.
– Александр Васильевич, – сказал мне Сталин, прикуривая папиросу и задумчиво наблюдая за струйкой табачного дыма, медленно поднимающегося к потолку, – я читал в ваших книгах о том, как после революции новая власть поступила с церковнослужителями. Нехорошо поступила. К сожалению, люди, которые тогда были у власти, ненавидели православие и буквально упивались возможностью ошельмовать и осквернить церковные святыни. Мне было весьма неприятно читать об этом. Ведь вы, наверное, помните, что я в свое время окончил духовное училище в Гори. Четыре года учился, и весьма неплохо. Всего с одной четверкой по греческому языку. Кстати, такое учебное заведение давало знания, равные тем, какие давали четыре класса классической гимназии. Да и из Тифлисской семинарии меня исключили лишь на предпоследнем, пятом году обучения. Так что в делах православной церкви я немного разбираюсь.
– А я вот не очень разбираюсь, – ответил я, – хотя Библию и Евангелие читаю часто, да и занятия историей тоже кое-чему меня научили. Согласитесь, товарищ Сталин, что можно по-разному относиться к иерархам церкви, но нельзя не согласиться с тем, что история нашей страны неотделима от православия.
– Вот это мы и возьмем за основу, – сказал Сталин, присаживаясь за свой стол и открывая рабочую тетрадь. – Декрет о свободе совести – так его, пожалуй, будет лучше назвать – пусть просто разграничит дела духовные и дела светские. «Богу – Богово, а кесарю – кесарево…»
– Да, Иосиф Виссарионович, – заметил я, – но мы уже существенно задели интересы церкви, принимая Декрет о земле. Ведь в нем говорится, – я заглянул в свою записную книжку и процитировал: – «Помещичьи имения, равно как и все земли удельные, монастырские, церковные со всем живым и неживым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земских комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов вплоть до Учредительного собрания».
Я закрыл записную книжку и внимательно посмотрел на Сталина.
– Ну, как я понимаю наши намерения, Учредительного собрания придется ждать до морковкиного заговенья, так что земля монастырская и церковная сейчас принадлежит Советам. И мужички на местах ее давно уже поделили. А знаете, сколько это в цифрах?
Сталин, внимательно слушавший меня, отрицательно покачал головой. И я продолжил:
– У духовного ведомства накануне революции в собственности находилось 2,5 миллиона десятин земли. И прибавьте к этому еще 740 тысяч десятин земли, принадлежавших монастырям, находящимся в Европейской части России…
Председатель Совнаркома был удивлен приведенными мною цифрами. Он даже положил на стол не раскуренную очередную папиросу и задумчиво потер пальцами подбородок, заросший густой черной щетиной.
«Надо бы Ирине намекнуть, чтобы она получше следила за внешним видом супруга, – подумал я. – Ведь он сейчас верховная власть в России, должен выглядеть соответственно».
– Да, Александр Васильевич, – сказал, наконец, Сталин, – вот об этой стороне дела я как-то и не подумал. У нас так часто бывает – стараемся мыслить в мировом масштабе, а о мелочах, которые потом вырастают у нас в серьезную проблему, мы как-то и не задумываемся…
– Да, но и это еще не все, – сказал я, – ведь мы собираемся доделать то, что намеревалось сделать правительство Керенского – перевести церковноприходские школы в ведение Министерства просвещения, теперь Наркомата просвещения. И не только церковно-приходские школы, но и духовные училища и семинарии, женские епархиальные училища, а также миссионерские школы…
– А вот это зря, – твердо сказал Сталин, – если мы собираемся провести наступление на неграмотность, то любое учебное заведение, которое вносит свой вклад в образование населения, должно заниматься своим делом, независимо от его ведомственной принадлежности.
– Я ведь тоже учился в семинарии, – улыбнулся Сталин, – и ничего, мне обучение пошло лишь на пользу.
– Да, – сказал я, – но тогда государству придется взять на себя снабжение всех этих учебных заведений канцелярскими товарами, оплачивать дрова, которыми они будут отапливаться, да и жалованье учителям придется теперь платить нам, а не церковному ведомству.
– Надо поговорить об этом с товарищем Луначарским, – сказал Сталин, делая пометки в своей рабочей тетради. Потом он посмотрел на меня и, улыбнувшись, спросил: – Я вижу, Александр Васильевич, что у вас есть еще что добавить по этому вопросу?
– Да, товарищ Сталин, – я полистал свой блокнот и продолжил: – Надо подумать о таких вещах, как регистрация брака и его расторжение. Ведь до сего времени законным считался лишь тот брак, который был заключен по церковным канонам, а так называемый гражданский брак юридической силы не имел и считался обычным сожительством. Теперь браки будут заключаться в отделах при органах советской власти, а церковный брак не будет считаться обязательным. Ну, а что касается разводов, то церковь допускает их лишь в самых исключительных случаях, и расторжение ранее заключенного церковью брака будет считать поруганием одного их церковных Таинств.
– Да, здесь тоже нельзя рубить сплеча, – задумчиво сказал Сталин. – Александр Васильевич, насколько я помню, с августа 1917 года в Москве заседает Поместный Собор Русской Православной церкви. Председательствует на нем митрополит Тихон (Беллавин). В вашей истории он в ноябре 1917 года был избран Патриархом Московским и всея Руси. Похоже, что и в нашем варианте истории он станет Патриархом. И хотя митрополит Тихон при тайном голосовании из трех кандидатов получил меньшее число голосов, старец Зосимовой пустыни Алексий после молебна и литургии в Успенском соборе Кремля вынул жребий с его именем. Полагаю, что пока этого не случилось, неплохо было бы встретиться с митрополитом Тихоном и совместно предварительно обсудить все те вопросы, которые могут возникнуть между духовной и светской властью. Ведь принять декрет нетрудно – трудно потом расхлебывать последствия, которые могут возникнуть из-за того, что мы упустили что-то очень важное, что вызовет недовольство наших сограждан советской властью.
– Вы правы, Иосиф Виссарионович, именно так и следует поступить, – сказал я, – в нашей истории патриарх Тихон хотя и не сразу, но нашел общий язык с власть предержащими. Вот с какими словами он обратился к своей пастве: «Молим вас со спокойной совестью, без боязни погрешить против святой веры, подчиниться советской власти не за страх, а за совесть, памятуя слова апостола: «всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога, – существующие же власти от Бога установлены…»
– В общем, надо будет обязательно встретиться с будущим Патриархом и поговорить с ним, – сказал Сталин. – Как это сделать – мы еще обсудим. Вполне возможно, что я сам лично отправлюсь в Москву, естественно, не только для того, чтобы встретиться с ним. Все же Москва – это первая столица России, и нам всегда надо об этом помнить…

 

5 января 1918 года, вечер.
Петроград.
Сикорский Игорь Иванович
Зимой в Петрограде темнеет рано. Как только наступают сумерки, на опустевших улицах столицы бывшей Российской империи появляются конные и пешие патрули Красной гвардии. Шутники называют их «Ночным дозором», как картину Рембрандта. Слава богу, сейчас все не так, как было три месяца назад. На улицах не стреляют, не грабят, не врываются в квартиры с самочинными обысками. Грабителей, воров и убийц, застигнутых на месте преступления, ночные патрули теперь расстреливают на месте. Бандиты, распоясавшиеся после Февральской революции, сейчас если и не уничтожены совсем, то загнаны новой большевистской властью в подполье. Тишина за окном, и лишь изредка простучат колеса пролетки залетного извозчика. Сюда, на Комендантский аэродром, не каждый согласится ехать даже за двойную плату. Ярко светит керосиновая лампа, и ничто не мешает Игорю Ивановичу сосредоточиться на главном деле его жизни – на самолетах.
Сегодня утром Сикорского, его помощника Поликарпова, а также известного конструктора летающих лодок Григоровича пригласили в Таврический дворец, где с ними беседовал сам председатель Совнаркома – так теперь называется правительство – Сталин и еще один незнакомый инженерам военный моряк с погонами капитана 2-го ранга на плечах.
– Товарищи, – сказал председатель Совнаркома, – мы знаем, что созданные вами самолеты намного опередили свое время. Но сейчас, в век технического прогресса, любая техника стремительно устаревает. Сейчас вам, авиаконструкторам, нельзя почивать на лаврах. Ведь недаром девизом авиации считаются слова: «Выше, дальше, быстрее». Советской России с ее необъятными просторами нужны новые, самые совершенные самолеты. И мы надеемся, что вы их построите.
Собравшиеся внимательно слушали советского вождя. Они ожидали – когда Сталин перейдет к конкретным предложениям. А тот, выдерживая паузу, мерно прохаживался по кабинету.
– Товарищ Хмелев, – наконец сказал он, – расскажите, пожалуйста, товарищам авиаконструкторам – что мы от них хотим…
– Я полагаю, – сказал военный, – что уже сейчас необходимо задуматься о том – чем надо заменить созданный под руководством Игоря Ивановича Сикорского тяжелый воздушный корабль «Илья Муромец». Новый самолет, сохранив грузоподъемность последней модели «Ильи Муромца», должен иметь путевую скорость сто восемьдесят-двести верст в час и дальность полета в пределах тысячи верст.
– Простите, господин Хмелев, – сказал Сикорский, – не знаю, как вас по имени-отчеству…
– Сергей Петрович, – ответил Хмелев.
– Так вот, Сергей Петрович, – продолжил Сикорский, – насколько мне известно, заданные вами технические характеристики в настоящий момент недостижимы.
– Игорь Иванович, – ответил Хмелев, – я не спорю – вы, конечно, конструктор, а я всего лишь простой летчик. Но в данном случае вы ошибаетесь. Построить самолет с указанными мною характеристиками вполне возможно. Для этого необходимо резко снизить лобовое сопротивление, а значит, перейти от бипланной схемы с тонким матерчатым крылом к полутораплану, или даже моноплану с крылом толстого профиля, как на немецком штурмовике «Юнкере J4»…
– Простите, Сергей Петрович, – спросил Сикорский, – полутораплан – это что?
– Полутораплан, Игорь Иванович, – ответил Хмелев, – это разновидность биплана, нижняя плоскость которого значительно короче и уже верхней, и играет в полете вспомогательную роль. Вот…
Хмелев взял лежащий на столе лист бумаги, карандаш и быстро набросал эскиз двухмоторного самолета, в котором специалист легко бы узнал гибрид запоздавшего родиться и не пошедшего в серию цельнодеревянного бомбардировщика Поликарпова ТБ-2 и всем известного «кукурузника» Ан-2.
– Толстое двустороннее верхнее крыло, – пояснил он, – жестко связанное с центропланом для своего поддержания, не нуждается в расчалках. Максимум что потребуется – это вертикальные стойки на уровне моторов и подкосы из тонкостенных стальных труб. Но это вам, конструкторам, надо будет смотреть уже по месту.
И вот еще что – если вы хотите сэкономить в весе, то фюзеляж у вашего самолета должен быть эллиптического сечения с работающей обшивкой. Самолет – это не железнодорожный вагон, и прямоугольные формы ему вредны. Каждый угол при механических нагрузках работает как концентратор напряжений, разрушающих конструкцию. А в воздушном потоке к тому же он является источником вредных завихрений, которые будут тормозить вашу машину.
Сикорский придвинул к себе лист бумаги с эскизами и какое-то время молча его разглядывал.
– Все это очень интересно, Сергей Петрович, – сказал он, наконец, – но мне кажется, что мощности двух имеющихся в нашем распоряжении моторов «Русский Рено» в двести двадцать лошадиных сил будет совершенно недостаточно, чтобы поднять в воздух изображенный вами аппарат. Хотя, повторю, все прочее очень и очень интересно.
– Скажите, Игорь Иванович, – прищурившись, сказал Хмелев, – а моторы, каждый мощностью в четыреста лошадиных сил вас устроят?
Авиаконструкторы переглянулись.
– Разумеется, устроят, – ответил Сикорский и задал встречный вопрос: – И вы, Сергей Петрович, знаете, где можно найти такие моторы? Насколько я знаю, даже у немцев самый мощный авиационный мотор выдает не более двухсот шестидесяти лошадиных сил.
– Немцы, Игорь Иванович, – назидательно сказал Хмелев, – тоже не всегда и во всем бывают впереди всей планеты. Название «Либерти Л-12» вам о чем-нибудь говорит?
– Пока ничего, Сергей Петрович, – пожал плечами Сикорский, – кроме того, что, судя по названию, это английский или американский мотор.
– Американский, двенадцатицилиндровый, но суть не в этом… – сказал Хмелев, выкладывая на стол фотографию, – вот полюбуйтесь, Игорь Иванович. Первый, можно сказать, полноценный авиационный двигатель. Спроектирован и построен он всего-то за месяц с третьего июня по третье июля прошлого года. Чиновники из американского департамента авиапромышленности поступили, как самые настоящие большевики. Они просто загнали лучших американских инженеров в одну из гостиниц, заперли их там и не выпускали, пока требуемый ими двигатель не был готов.
– Очень интересная схема, – сказал Сикорский, – но ведь, как я понимаю, отношения с Америкой у нас сейчас скверные, и вряд ли нам удастся закупать у них двигатели для наших самолетов, тем более в значительных количествах.
– Это не суть важно, – сказал Хмелев. – Игорь Иванович, как вы считаете, имея на руках принципиальную схему такого V-образного двигателя, сумеете ли вы, инженер, который в свое время занимался и моторами, соединить два блока цилиндров ваших РБВЗ-6 для работы на общий коленвал?
– В вашем распоряжении, товарищ Сикорский, – вступил в разговор Сталин, который внимательно слушал беседу, попыхивая папиросой, – имеются все мощности Русско-Балтийского вагонного завода, который, как вы уже сказали, выпускает авиационные моторы. Если вам будет нужно что-то еще, то только доложите, и мы сразу же окажем вам всю нужную помощь. Если такой мотор сумели сделать американцы, то уж вам, русским инженерам, сам бог велел заткнуть американцев за пояс.
Сикорский резко вскинул голову. В этот момент он даже пожалел, что стоящий сейчас перед ним невысокий рыжеватый человек был всего лишь большевистским узурпатором, а не законным государем всея Руси.
«Впрочем, – подумал про себя Сикорский, – вполне очевидно, что большевики – это надолго. Ну, а по сравнению со Сталиным главноуговаривающий Керенский выглядел просто жалким фигляром».
Большевистский вождь словно прочитал его мысли.
– Мы знаем о ваших монархических убеждениях, Игорь Иванович, – сказал Сталин, – но мы рассчитываем на то, что вы, как настоящий патриот, при поддержке с нашей стороны, предпочтете приложить свои таланты на благо России, а не какой-либо иной страны.
– Да, господин Сталин, – сказал Сикорский, – если я не буду поставлен в безвыходное положение, то я предпочту работать на благо моей Родины России. Что же касается технической стороны дела, то на первый взгляд все изложенное здесь господином Хмелевым вполне осуществимо. Не могу обещать, что подобно американцам мы за месяц сумеем спроектировать и довести новый двигатель до рабочего состояния, но по возвращении на завод я немедленно предприму для этого все усилия. Более подробно по этому вопросу и по вопросу проектирования самого самолета я смогу доложить вам лишь после того, как будут произведены все необходимые расчеты.
– Очень хорошо, – кивнул Сталин, – надеюсь, что десяти дней для размышлений вам хватит?
– Хватит, господин Сталин, – твердо подтвердил Сикорский.
– Понятно, – сказал председатель Совнаркома, что-то записывая в рабочий блокнот, – жду вас с докладом пятнадцатого числа в 11:00. Пропуск для вас будет приготовлен. Теперь по остальным вашим коллегам…
От товарища Григоровича, мы ждем готовый проект тяжелого грузопассажирского гидросамолета с теми же техническими характеристиками и под те же моторы, что и у сухопутной машины, заказанной товарищу Сикорскому. У нас в России много мест, где единственной возможной взлетно-посадочной полосой является море, река или озеро. Товарищу Поликарпову, с учетом всего здесь сказанного, поручается проектирование одноместного и одномоторного маневренного истребителя-биплана. Надеюсь, всем все понятно?
– Господин Сталин, – неожиданно спросил Григорович, – скажите, будет ли национализирован принадлежащий мне авиационный завод?
– Нет, – сказал Сталин, – не будет. А вот завод вашего бывшего компаньона, господина Щетинина, сбежавшего на Дон вместе с генералом Алексеевым, мы обязательно национализируем. Но вы лично можете быть уверенным, что при честной работе на советскую власть ваше имущество сохранится в полной целости и сохранности.
– Понятно, – сказал Григорович, – вопросов больше нет.
– Ну, а раз их нет, – кивнул Сталин, – значит, все свободны. До свидания, товарищи.
И все завертелось и закружилось… Работа закипела.

 

6 января 1918 года, утро.
Петроград, Таврический дворец
Присутствуют:
председатель Совнаркома Иосиф Виссарионович Сталин, народный комиссар иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин, народный комиссар внутренних дел Феликс Эдмундович Дзержинский, руководитель ИТАР Александр Васильевич Тамбовцев, начальник Генштаба генерал-лейтенант Николай Михайлович Потапов, генерал-майор и граф Алексей Алексеевич Игнатьев, полковник СВР Нина Викторовна Антонова

 

Сталин пыхнул папиросой и оглядел рассевшихся за длинным столом участников сегодняшнего совещания.
– Товарищи, – сказал он, – вопрос, который мы должны сегодня обсудить – это положение нашего экспедиционного корпуса во Франции. Мы должны решить – каким образом мы вернем его на Родину. Дело это, как говорит Ильич, архинужное и архиважное, поскольку мы – большевики – не имеем права бросать на произвол судьбы наших людей, ибо тогда грош нам цена. Да-да, именно своих, поскольку нам известно, что большая часть корпуса поддержала наше решение выйти из войны с Германией и отказалась от дальнейшего участия в боевых действиях на Западном фронте.
В связи с этим, нам необходимо приложить все усилия для того, чтобы французское правительство не могло бы выместить свою злобу на организаторах и участниках антивоенных протестов, и добиться возвращения солдат и офицеров корпуса на Родину. Есть мнение, поручить выполнение этой задачи присутствующим здесь генерал-майору Игнатьеву и полковнику Антоновой, как людям, имеющим специфический опыт в тайных делах, находящихся на грани дипломатии и разведки. У меня всё, товарищи, попрошу высказываться.
– Товарищ Сталин, – спросил наркоминдел Чичерин, задумчиво поглаживая свою бородку, – я сомневаюсь – пойдут ли вообще французы на подобные переговоры? Насколько я понимаю, их правительство довольно сильно обижено нашим выходом из войны, и до сих пор не признало Совет народных комиссаров в качестве законной власти в России.
Сталин усмехнулся.
– Пойдут, товарищ Чичерин, – сказал он, – никуда они не денутся. Товарищ Ларионов уже обещал провести достаточно убедительную демонстрацию в небе над Парижем – он назвал ее «авиашоу», – чтобы показать французскому правительству, что насилие над солдатами и офицерами Экспедиционного корпуса не останется для французов безнаказанным.
Англичанам наши моряки уже показали свои возможности, причем не один раз. И вряд ли французское правительство захочет начать вооруженный конфликт из-за нескольких тысяч солдат, которых проще и безопасней отправить на родину. Положение Франции в настоящий момент и так хуже губернаторского. Вряд ли им понравится даже ограниченное участие Советской России на стороне Германской империи в этой войне.
– Добрым словом и револьвером, – заметила Антонова, – можно добиться куда большего, чем просто добрым словом.
– Как вы сказали? – переспросил Сталин. – Замечательные слова! Пусть все знают, что для большевиков нет ничего невозможного, и за своих соотечественников мы порвем глотку кому угодно. Товарищ Дзержинский, сколько у нас на территории Советской России имеется граждан Франции, а также подданных бельгийской и британской короны, в любом случае подлежащих депортации?
– Не могу сейчас сказать точно, товарищ Сталин, – ответил Дзержинский, – но если поскрести по сусекам, то таковых найдется немало. При царе в России плюнуть нельзя было, чтобы не попасть во француза или англичанина, особенно в околоармейских кругах и на военных заводах. Их шпионов там просто кишит.
– Кстати, – сказала полковник Антонова, – можно предложить на обмен чехов и словаков из разоруженного на Украине корпуса. Разумеется – только тех из них, кто не захотел вступить в формируемую капитаном Людвигом Свободой советскую чехословацкую бригаду.
– Интересное предложение, товарищ Антонова, – согласился Сталин, – товарищ Чичерин, как вы думаете, как к такому нашему предложению отнесутся немцы и австрийцы?
– Не могу сразу ответить вам, товарищ Сталин, – задумчиво сказал Чичерин, – наверное, все-таки без большого удовольствия. Но, я надеюсь, что с пониманием. К тому же пара тысяч чехов и словаков погоды на Западном фронте не сделают.
– И я того же мнения, – кивнул Сталин, – немцы достаточно прагматичны, чтобы раздуть из этого повод для конфронтации с нами. Они тщательно все просчитают и согласятся на наш размен. Потом, при случае, они нам напомнят о своей уступке, потребовав каких-то для себя преференций. А мы поторгуемся… Да, товарищ Тамбовцев, вы что-то хотите сказать?
– Товарищ Сталин, – сказал Тамбовцев, – во Франции в составе Экспедиционного корпуса в настоящий момент находится прапорщик Николай Гумилев, кавалер двух солдатских георгиевских крестов и довольно известный поэт. Хотелось бы обратить на него особе внимание, как моему ведомству, так и ведомству Николая Михайловича. Сей прапорщик не чужд разведывательной работе и уже совмещал приятное с полезным, совершая исследовательские поездки в Абиссинию, где даже познакомился с будущим негусом Хайле Селассие. К тому же во время своего недавнего пребывания в Британии он познакомился с влиятельными лицами из местного бомонда. Очень не хотелось бы, чтобы кривая дорожка увела этого талантливого юношу в стан наших врагов.
– Как же, как же, – встрепенулся генерал Игнатьев, внимательно слушавший обсуждение столь близкого для него вопроса, – знаком мне этот молодой человек, знаком. Не знаю, какой уж из него поэт, но язык у него весьма острый и к тому же едкий. Таких врагов, прошу прощения за каламбур, не пожелаешь и врагу.
– Он лично храбр, – неожиданно добавила Антонова, – на фронте добровольцем с четырнадцатого года, служил в кавалерии и, как уже сказал Александр Васильевич, за свои лихие разведывательные вылазки заслужил два георгиевских креста, выслужившись из рядового до прапорщика. Патриотические стихи писали все, таки сказать, мастера пера, а вот на фронт из поэтов отправились только двое – он и Бенедикт Лившиц. Наш человек. Думаю, что я смогу убедить его в том, что мы не ужасные монстры, о которых с утра до вечера рассказывают своим читателям газеты Антанты.
– Гм, – сказал председатель Совнаркома, – в молодости я тоже был грешен – писал стихи. Так что, товарищ Антонова, попробуйте, может, у вас что и получится. Чем сложнее и интереснее человек, чем больше у него талантов, тем более он для нас ценен. Только вот ездить во Францию я вам разрешения не дам. Вы у нас секретоноситель высшей категории, да и вообще ценный сотрудник. А потому на территорию Антанты вам ступать категорически запрещено. Да и после ваших стокгольмских приключений за вашей головой будут охотиться разведки Франции и Британии. Особенно Британии…
– Пока генерал Игнатьев официально еще числится военным агентом в Париже и тамошняя военная бюрократия мне еще подчиняется, – сказал генерал Потапов, – нам вполне по силам откомандировать прапорщика Гумилева из Парижа в Женеву в распоряжение Алексея Алексеевича. А там уже – как карта ляжет.
– Хорошо, товарищи, – кивнул Сталин, – так и мы и сделаем. И помните, что главное для нас это вывести в Россию из Франции наших солдат и офицеров, а все прочие задачи при этом должны решаться по мере возможности. Товарищ Антонова, по пути в Швейцарию я попрошу вас сделать остановку в Берлине. Так как эшелоны с нашими солдатами должны пойти через германскую территорию, то вам дается поручение – согласовать все дальнейшие действия с немецким руководством. Ну и заодно вы встретитесь там со спасенным вами гросс-адмиралом Тирпицем. Он сейчас исполняет обязанности канцлера. Думаю, что ему будет приятно вас увидеть. А вы, в свою очередь, с его помощью сможете без лишней волокиты решить многие текущие вопросы. Товарищ Чичерин окажет в этом вам всю возможную помощь. На этом всё, товарищи, до свидания. Все, кроме товарища Тамбовцева, которого я прошу задержаться, могут быть свободными.

 

7 января 1918 года, вечер.
Гатчинский дворец
Рождество по старому стилю 1917 года семья бывшего российского императора Николая II встречала со смешанным чувством облегчения и тревоги. Остался позади зловещий семнадцатый год, год, когда рухнуло самодержавие, и трон покинула династия, совсем недавно отпраздновавшая свое трехсотлетие. В прошлом остались две революции, два переворота. Самым главным из них был Февральский, когда Николая шантажом и угрозами вынудили написать отречение от престола. Бывшего императора до сих пор трясло при воспоминании о том дне, когда генералы, презрев присягу, требовали от него отречения, а этот каналья Милюков угрожал смертью его семье.
Последовавший за переворотом хаос, воцарившийся при правлении Временного правительства, был вполне закономерен. Ведь «временные» по определению ни за что не отвечают. В результате, когда смута достигла апогея, к власти пришли большевики, что было совершенно неизбежно, поскольку они не болтали, как все прочие, а целенаправленно делали свое дело. Надо сказать большое спасибо «потомкам» за то, что они сразу протолкнули наверх вполне вменяемого и раньше внешне неприметного господина Сталина. Пронесло. Все могло кончиться значительно хуже, если бы к власти прорвалась группировка Троцкого – Свердлова с их маниакальной ненавистью к российской государственности.
Недавно в Гатчине на правах старого знакомца и, можно сказать, крестника, побывал поручик Бесоев. Он привез Алике и девочкам разные дамские безделушки, поздравил всех с Новым годом и наговорил множество комплиментов.
Он-то вполне доходчиво объяснил бывшему императору «политику партии и текущую политическую ситуацию». Сталин и его преторианцы из будущего в самый последний момент уничтожили банду гешефтмахеров. Они не остановились, между прочим, даже перед расстрелом из пулеметов своих бывших соратников. Он бы, Николай Александрович Романов, император и самодержец так не смог. Так называемое «Кровавое воскресенье» не в счет. Там решения принимали совсем другие люди, он же самоустранился и, если сказать честно, просто сбежал из Петербурга в Царское Село. Не тот у него характер, ну совершенно не тот.
Вот и сейчас ему, бывшему императору, пришлось прилюдно присягнуть новому большевистскому владыке России и, фактически второй раз в жизни, отречься от престола. Его убедили в том, что пока он и его близкие будут соблюдать некий негласный договор, то им со стороны ЭТИХ большевиков ничего не будет угрожать. В противном случае, как говорится, «а-ля гер ком а-ля гер».
В условиях, когда бывшая империя расползалась по швам, как ветхий кафтан, ни у кого из игроков на этой всемирной шахматной доске не будет никакого желания нянчиться с семьей бывшего императора. Роль приносимой в жертву пешки Николаю совсем не нравилась, тем более что очень многие по ту сторону фронта сейчас спят и видят мертвыми всех Романовых. Монархия в России пала, и реставрации она не подлежит, по крайней мере, в обозримом будущем.
А виновен в том, что великая империя, как ему казалось, построенная на века, рухнула в одночасье, был он, император Николай Александрович, от Ходынки и до самого февраля семнадцатого года раз за разом принимавший неверные решения. Каждый раз, когда у него был хоть какой-то выбор, из всех возможных вариантов он выбирал наихудший. А приближенные им к трону люди почему-то оказывались сплошь прохвостами и карьеристами. Бывшего императора мучила совесть и за все упущенные им возможности, и за те жертвы, которые понес народ из-за его неспособности править.
Но теперь уже ничего нельзя было изменить. Из «Хозяина Земли Русской» он превратился в простого обывателя, коим он и был на самом деле. Не было в нем того внутреннего стержня, который необходим успешному правителю. На его удивление, такой внутренний стержень оказался у сына грузинского сапожника, недоучившегося священника и революционера. В отличие от полных ничтожеств, вроде Гучкова, Родзянко, Львова и Керенского, глава большевистского правительства совсем не жаждал унижения бывшего самодержца.
Несмотря на свое вроде бы пока внешне стабильное положение, Романовы все же испытывали безотчетную тревогу в отношении будущего, которое у них было крайне неопределенным. Кто они и что они в новой для них стране? Какое их ждет будущее, и каковы перспективы у их детей? Ничего не понятно.
Каково истинное отношение к Романовым в Европе, Николай понял еще летом, когда их британские родственники наотрез отказались принимать его вместе с семьей. Мол, британский народ не перенесет присутствие «кровавого тирана» на британской земле. Их с самого начала приговорили к закланию, как жертвенных агнцев. Цель – разжечь до небес пламя гражданской войны в России.
Тем лицам, которые спланировали эту комбинацию, было наплевать на родственные связи между Виндзорами и Романовыми. У Англии нет постоянных друзей, у нее есть только постоянные интересы. Этой выходки Николай не простит британцам никогда. Бывший царь с неохотой признался себе, что поражения Ройял Нэви при Мурманске и Бергене не вызывали у него ничего, кроме откровенного злорадства. Нашлась ведь управа и на «просвещенных мореплавателей». Возможно, что союз с Британской империей был самой большой его ошибкой как самодержца.
А у Алике свое маленькое счастье. Ее личный враг Гучков сидит в Петропавловке, и выйдет он оттуда, скорее всего, только под конвоем и прямиком на эшафот. В самом ближайшем времени над ним и другими его подельниками из «банды ВПК» состоится суд. Уже объявленный состав присяжных, поровну состоящий из рабочих, солдат и фронтовых офицеров, не оставляет никакого сомнения в том – каким будет приговор. Дело Гучкова ведет красный прокурор, некто Андрей Януарьевич Вышинский, старый знакомец Сталина, с которым тот познакомился в 1908 году в Баиловской тюрьме. А свидетелем обвинения выступит генерал Маниковский, начальник Главного артиллерийского управления и последний исполняющий обязанности военного министра Временного правительства. По словам поручика Бесоева, Гучкову, Рябушинскому и прочим сразу можно мазать лоб зеленкой.
– А зачем? – простодушно спросила тогда Алике.
– А затем, мадам, – ответил Бесоев, – чтобы пуля, войдя в мозг, не занесла туда ненароком инфекции.
Бедная супруга бывшего императора чуть не хлопнулась в обморок. Да-с, такой вот у господ большевистских офицеров «юмор». Впрочем, как говорят в народе, с волками жить, по-волчьи выть. Может, оно так и надо. Похоже, что господин-товарищ Сталин сразу и доступно для всех решил объяснить господам промышленникам и предпринимателям, как при его власти не надо вести дела.
Хорошо Мишкину, он воюет, среди пришельцев из будущего стал почти своим. И с фронта от него время от времени приходят письма. Кстати, именно из них Николай узнал, что во время проведения Ясской операции, закончившейся полным разгромом Румынии, в плен к большевикам попала вся королевская семья, включая несостоявшегося жениха его дочери Ольги принца Кароля. Как писал Мишкин, война Красной гвардии с Румынией оказалась молниеносной и закончилась, не успев начаться. Теперь полковник Бережной повернул свое воинство на юг.
А у него еще одна забота – девочек пора выдавать замуж. И выдать их надо так, чтобы обеспечить их будущее. Но кто возьмет замуж дочерей российского экс-императора, особенно после того, как стало известно об их наследственной болезни – гемофилии? А каково будущее Алексея? До конца жизни ему суждено быть приманкой для всякого рода авантюристов и политических интриганов. И это несмотря на то что с помощью врачей из будущего мальчик уже может вести практически нормальный образ жизни, никто не сможет сказать – как долго он проживет.
Слишком поздно Николай понял, что совершенно безосновательными были его надежды на то, что сын сможет унаследовать российский трон. И дело даже не в революции. Просто жизнь больного гемофилией ежечасно и ежеминутно висит на волоске. Ради блага мальчика и всей семьи, еще тогда в 1905 году, после позора Цусимы и Мукдена, надо было послушать мама и отойти в сторону, освобождая трон Мишкину. Но Алике тогда заупрямилась, и в результате были сделаны роковые ошибки, исправить которые теперь уже невозможно. Одним словом, правы были старики римляне – горе побежденным.
Вот так, несмотря на украшенную елку, накрытый стол, за которым собралась вся его семья, и натужное веселье, и прошел в Гатчинском дворце праздник Рождества Христова. Впереди был восемнадцатый год, в другой версии истории ставший роковым для этой семьи. Что с ними будет на этот раз, зависело только от них самих. Или они смогут встроиться в новую жизнь, сделав так, чтобы об их существовании просто-напросто забыли, или их ждет ужасный конец.
Бывший император на всю жизнь запомнил очную ставку с захваченным в Мурманске британским разведчиком Сиднеем Рейли – он же Самуил Розенблюм из Одессы – и его рассказ о том, как ему было поручено организовать убийство всей царской семьи, для того, чтобы потом свалить это злодейство на большевиков. Когда со всех сторон огонь – куда тогда податься бедным Романовым?

 

8 января 1918 года.
Германская империя.
Потсдам, дворец Цецилиенгоф

 

Присутствуют:
император Вильгельм II, генерал от инфантерии Эрих фон Фалькенхайн, гросс-адмирал Альфред Тирпиц

 

Смеркалось. За окнами дворца с неба сыпалась мерзкая каша, состоящая из снега и дождя. Дул пронизывающий северо-западный ветер. Где-то далеко на западе гремели орудия и ежеминутно умирали солдаты сражающихся армий, а тут, в королевском дворце, расположенном в восьмидесяти километрах от Берлина, было тихо, тепло, уютно. Горел свет, политики и генералы планировали кампанию германской армии на грядущий 1918 год.
– Начнем, господа, не будем тянуть время, – сказал император, подходя к расстеленной на столе карте. – Кто из вас первый доложит об обстановке, сложившейся на сегодняшний день?
Генерал от инфантерии Эрих фон Фалькенхайн кашлянул. После бесславной гибели Гинденбурга и Людендорфа под Ригой он был отозван из Румынии, снова восстановлен в должности начальника Генерального штаба и теперь отвечал за дальнейший ход войны на Западном фронте.
– Хорошо, Эрих, – кайзер правильно понял его намек, – начните вы, тем более что флот совсем недавно блестяще отличился в борьбе с врагом, а армия своими успехами, к сожалению, пока похвастаться не может.
Гросс-адмирал Тирпиц при этих словах улыбнулся и довольно погладил свою непривычно короткую седую бороду.
– Отличился, ваше величество, – сказал он, – это мягко сказано. В скоротечном ночном побоище у Бергена англичане лишились почти всех своих линейных крейсеров. А единственному уцелевшему потребуется не меньше года докового ремонта, если, конечно, британцы решат его ремонтировать.
Кроме того, в ходе операции прикрытия прорыва русского флота на Север один британский линкор был потоплен и еще один тяжело поврежден. И все это без единого выстрела со стороны германских боевых кораблей. Через несколько дней героическая эскадра адмирала Хиппера бросит якорь в гавани Мурманска. После чего, дав людям отдых и пополнив запасы и проведя мелкий ремонт, она будет готова к дальнейшим победам. Наши подводные лодки практически прервали англо-американские коммуникации через Атлантику и сорвали переброску в Европу американского экспедиционного корпуса, создав все предпосылки для наших дальнейших побед на сухопутном фронте. Правда, во всех этих победах есть изрядная доля помощи наших новых русских друзей. Но сейчас это самый строго охраняемый секрет Германской империи.
Гросс-адмирал Тирпиц лично позаботился, чтобы капитан-лейтенант Лотар Арно де ла Перьер, которого сделали творцом всех этих побед, был вознесен до небес германской, да и не только германской прессой, обласкан вашим величеством, досрочно получил внеочередное звание фрегаттен-капитана (капитана 2-го ранга) и назначен командиром особой подводной флотилией, в которую вошли получившие вооружение дальние блокадопрорыватели типа U-151 и строящиеся крейсерские лодки типа U-139. И сейчас этот морской волк, чей природный талант был огранен во время секретного боевого похода на русской субмарине, планирует очередные подводные операции по достижению полной морской блокады Британии, в результате которых этим гордым «лаймиз», как говорят наши русские друзья, небо должно было показаться с овчинную шкуру.
– Я все понимаю, Альфред, – ответил кайзер, – ваши заслуги во всем этом неоспоримы. Но давайте заслушаем, наконец, и нашу доблестную армию, у которой, я уверен, успехи еще впереди.
– Ваше величество, – сказал генерал фон Фалькенхайн, – несмотря на достигнутое нами численное преимущество над войсками Антанты, мы до сих пор не представляем себе – как мы сможем вырваться из позиционного тупика. Прорвать фронт, сосредоточив на узком участке превосходящие силы, относительно несложно. Но затем возникает практически нерешаемая задача развития успеха, ибо темпы наступления наших пехотных соединений значительно уступают возможностям противника по переброске к месту прорыва своих резервов. В таких условиях любое крупное наступление в лучшем случае выльется во встречную бойню, вроде сражения за Верден. А в худшем случае приведет к бессмысленным жертвам и отходу на исходные позиции.
– И понимаю вас, Эрих, – нервно сказал кайзер, – это просто ужасно. Должен же быть какой-то способ преодолеть этот ваш «позиционный тупик»? Мы и так непростительно долго, целых три года, возимся с этими проклятыми лягушатниками! Замысел гениального Шлиффена был изгажен отвратительным его исполнением. И вместо стремительной победы мы получили ужасную затяжную войну. Так есть способ добиться победы или нет?
– Такой способ есть, ваше величество, – ответил начальник Генерального штаба, – но он потребует довольно длительной подготовки.
– Да?! – заинтересованно сказал кайзер. – И в чем же должна заключаться эта ваша подготовка?
– По опыту последних русских операций в Прибалтике и Румынии, – сказал генерал фон Фалькенхайн, – было отмечено, что русские подобно англичанам применяют самоходные гусеничные бронированные машины. Но у них они значительно меньше по размерам, подвижнее и маневреннее. И для их сопровождения в бою используется не пехота, а кавалерия. Ясскую операцию корпуса полковника Бережного я, можно сказать, наблюдал лично…
– Скажите, Эрих, – спросил кайзер, – а наши бронированные боевые машины – их, кажется, называют A7V, – ну те, которые делают на заводах Круппа, они что, не подходят для задуманных вами операций?
– Нет, ваше величество, – с огорчением ответил генерал фон Фалькенхайн, – они тяжелы, медлительны, плохо вооружены и заметны на поле боя. В общем, они не намного лучше британских ромбовидных черепах. Нам нужны совершенно другие машины, и секретом их изготовления владеют только русские.
– Это уже лучше, Эрих, – кайзер был явно заинтересован, – остается только узнать – смогут ли наши инженеры в кратчайшие сроки создать подобные машины.
– Я узнавал, ваше величество, – ответил генерал фон Фалькенхайн, – смогут. Одна неподвижная пушка прямо в корпусе, один пулемет, сильная лобовая броня, мотор в двести-триста лошадиных сил, и…
– Эрих, – с ехидной улыбкой сказал гросс-адмирал Тирпиц, который – так уж получилось – в этом вопросе разбирался лучше всех присутствующих, – какую пушку вы собираетесь ставить на ваш «сухопутный монитор»? Могу предложить с флотских складов для нас уже устаревшие орудия восемь-восемь с длиной ствола тридцать калибров. Будет вам сразу и поддержка броней, и серьезным артиллерийским огнем. Так сказать, подарок нашей героической армии от нашего доблестного флота.
– Вот это уже лучше, – довольно закивал кайзер, – но создание, испытание и производство в достаточных количествах таких машин потребует времени. Хотя заниматься этим нужно обязательно. Скажите, Эрих, чем мы сейчас можем помочь изнемогающей под тяжестью военных невзгод нашей любимой Германии?
– На Западном фронте, как я уже говорил, ваше величество, практически ничем, – ответил генерал фон Фалькенхайн. – Наступление там должно быть тщательно подготовленным, внезапным, стремительным и победоносным. Весной этого года я бы предложил нанести удар по Италии с целью вывести ее из войны и сократить состав Антанты еще на одно государство. Вояки из них никакие, так что больших наших сил эта операция не потребует.
– А вы что скажете об этом, Альфред? – повернулся кайзер к гросс-адмиралу Тирпицу. – Ведь на Средиземном море, как я понял, безраздельно господствует англо-франко-итальянский флот?
– Флот, ваше величество, – ответил Тирпиц, – будет выполнять поставленные вами задачи по прорыву британской блокады и прерыванию вражеских морских коммуникаций. Сейчас у нас есть все шансы добиться того, что не получилось у Наполеона Бонапарта. Британский лев должен сидеть в клетке под нашим присмотром и на голодном пайке.
– Согласен с вами, господа, – сказал кайзер, – значит, так тому и быть. Армия будет готовить весеннее наступление в Италии, а флот продолжит держать этих проклятых островитян в их клетке. Спасибо всем вам, и до свидания.
Едва лишь Тирпиц и фон Фалькенхайн покинули кабинет кайзера, как в нем бесшумно появился гауптман Мюллер.
– Фридрих, – сказал ему кайзер, – распорядись, чтобы завтра в полдень у меня здесь собралось руководство концернов Круппа, Тиссена, Даймлера, Бенца, БМВ и Бюссинга. Буду вставлять им дрозда за то, что Германия до сих пор не имеет самых лучших в мире боевых бронированных машин.

 

8 января 1918 года, вечер.
Брест. Специальный поезд представителей Советской России.
Полковник СВР Антонова Нина Викторовна
Сборы в дорогу были недолгими. Уже на следующий день после совещания в Таврическом дворце мы с генералом Игнатьевым отбыли в направлении Берлина. Учитывая то, что времена в стране были неспокойные, наш поезд до границы Германской империи сопровождал бронепоезд и солидная охрана. Не исключено было и то, что информация о нашей дальней командировке могла стать известной нашим «заклятым друзьям» с Туманного Альбиона, и тогда они сделают все возможное для того, чтобы помешать нам благополучно добраться до Женевы.
Но, слава богу, все обошлось. Без каких-либо приключений мы миновали Невель, Витебск, Минск и уже через сутки были на вокзале Бреста. В этом городе, который теперь стал пограничным, нас ожидала приятная неожиданность. Среди встречавших нашу делегацию германских официальных лиц я увидела сияющую физиономию моего старого знакомого – гауптмана Фрица Мюллера. Правда, погоны на нем были уже майорские. Похоже, что его рискованный вояж в Стокгольм кайзер Вильгельм оценил достаточно высоко.
– Гутен таг, фрау полковник, – воскликнул он. – Здравствуйте, Нина Викторовна! Если бы вы знали – как я рад вас видеть!
– День добрый, герр майор, – ответила я. – Поверьте, что и мне приятно видеть человека, вместе с которым мы все-таки сумели остановить эту злосчастную войну.
Потом я представила майору Мюллеру своего спутника. Узнав о том, что перед ним целый генерал, майор вытянулся в струнку и прищелкнул каблуками до блеска начищенных сапог. Что поделать, прусский пиетет перед старшим по званию у немцев в крови.
– О, господин генерал, – сказал он Игнатьеву, – я так много о вас слышал и я счастлив знакомству с таким человеком, как вы.
Потом Мюллер представил нас высокопоставленным военным и гражданским чинам, встречавшим нас на перроне вокзала в Бресте. Не скажу, что все они были так уж рады знакомству с нами – некоторые из них поглядывали в нашу сторону с плохо скрываемой враждебностью. Что поделать, желающие расширить «жизненное пространство германской нации» за счет России появились в Германии задолго до Адольфа Гитлера, и Гинденбург с Людендорфом были совсем не одиноки в своем стремлении любой ценой добиться военной победы на Восточном фронте.
Майор Мюллер предложил нам и сопровождавшим нас спецназовцам пройти в приготовленный для нас поезд, на котором мы и должны были следовать дальше в Берлин. Кстати, среди «спецов» был еще один старый знакомый майора – прапорщик Павел Голованов, который вместе с ним эвакуировал из Стокгольма тяжело раненного адмирала Тирпица. Тогда наш спецназ ГРУ, меньше чем за минуту положивший британских головорезов из СИС, произвел на герра Мюллера ошеломляющее впечатление. Короткая встреча старых «кригскамрадов», пожатие рук и аккуратный намек на то, что в Берлине всех участников той операции ждет большой и очень приятный сюрприз.
При этом мне было приватно сообщено, что сам кайзер с нетерпением ждал легендарную «фрау полковника», о которой так много ему рассказывал адмирал Тирпиц, да и сам «дедушка германского флота» тоже был рад снова меня увидеть. Сказав это, майор Мюллер бросил в мою сторону такой взгляд, что стало понятно – обязательно навесят какую-нибудь их германскую висюльку, которая нужна мне как зайцу стоп-сигнал.
И, действительно, наш поезд мчался через оккупированную немцами Польшу и саму Германию, словно «Красная стрела», по пути обгоняя уже редкие воинские эшелоны. Основные силы с Восточного фронта уже были переброшены на запад. И суток не прошло, как мы с генералом Игнатьевым оказались на Силезском железнодорожном вокзале Берлина.

 

9 января 1918 года, утро.
Потсдам, дворец Цецилиенгоф.
Генерал-майор Алексей Алексеевич Игнатьев
Только теперь, пожалуй, я почувствовал – насколько серьезные люди пришли в России к власти. И если я раньше с некоторым скепсисом смотрел на бывших адвокатов, литераторов и сыновей сапожников, ставших государственными деятелями, то теперь, увидев, с каким почтением к ним относятся высшие чины Германской империи и даже сам кайзер Вильгельм, я понял, что Россия, пусть и советская, снова вошла в разряд великих держав. Во всяком случае, здесь, в Берлине, Россию считали именно великой державой и никак иначе.
Наш поезд прибыл на Schlesischer Bahnof – Силезский вокзал германской столицы. Почетного караула и оркестра не было, но зато встретить госпожу Антонову на вокзал приехал сам канцлер империи – гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц. Выглядел он неважно – как я понял, сказывались последствия тяжелого ранения в Стокгольме. Генерал Потапов вкратце рассказал мне о том, что произошло во время визита Нины Викторовны в Швецию. Если все так оно было, то эта дама, носящая столь высокое звание, вела себя весьма достойно, как, впрочем, и сопровождавшие ее офицеры.
Германский канцлер дружески обнял госпожу Антонову. Еще бы – ведь она два месяца назад спасла ему жизнь – такое не забывается.
Потом мы сели в стоявшие у вокзала авто и в сопровождении эскорта германских кавалеристов отправились прямиком в Цецилиенгоф – новый королевский дворец в окрестностях Потсдама. Как сказала мне Нина Викторовна, в этом дворце была установлена радиостанция пришельцев из XXI века, с помощью которой можно было напрямую связаться с Петроградом и сообщить о результатах наших переговоров.
Во дворце нашу делегацию принял сам кайзер Вильгельм. До этого я видел его еще в довоенные времена. Сейчас он мне показался постаревшим и сильно утомленным.
– Господа, – сказал он, – я рад видеть вас, своих друзей, у себя в гостях.
– Да-да! – воскликнул он, заметив мою легкую усмешку, – именно друзья. Ведь настоящие друзья познаются в трудную минуту. Я никогда не забуду, что вы сделали для моей любимой Германии. Именно с вашей помощью была остановлена эта бессмысленная для наших стран и народов война.
Уважаемая фрау Антонова. Я знаю от господина канцлера – как вы себя вели в Стокгольме, когда ради прекращения войны и спасения от абсолютно не нужной гибели храбрых русских и германских солдат, не побоялись вступить в схватку с этими мерзкими британцами, чуть не убившими моего дорогого Альфреда. Я благодарен вам за это и считаю, что вы заслужили одну из самых высоких воинских наград Германской империи – орден «За заслуги» (Pour le Merite).
Кайзер сделал нетерпеливый знак рукой. К нему подскочил адъютант с позолоченным блюдом, на котором лежал голубой четырехконечный мальтийский крест с четырьмя золотыми прусскими орлами в углах ордена. Вильгельм взял его в руку и торжественно вручил Нине Викторовне. После Нины Викторовны Железными крестами были награждены и остальные русские участники той головокружительной операции.
– А теперь, господа, – сказал кайзер, закончив с награждениями, – прошу отобедать со мной. Заодно мы в непринужденной обстановке сможем обсудить и все наши насущные вопросы.
Как ни странно, вопрос о возможности отправки через территорию Швеции и Норвегии солдат и офицеров Чехословацкого корпуса не вызвал у кайзера Вильгельма особых возражений. Конечно, по его виду было ясно, что он не в восторге от того, что несколько тысяч военнослужащих бывшей австро-венгерской армии отправятся на запад, чтобы там присоединиться к войскам Антанты.
А с другой стороны… Ведь в то же время с того же Западного фронта через Швейцарию и Германию отправятся домой русские солдаты, еще совсем недавно сражавшиеся там с германскими войсками, причем сражавшиеся стойко и храбро. Так что этот размен для германской стороны можно было признать равноценным, и даже более того.
Ведь, пойдя навстречу просьбе главы советского правительства, в будущем кайзер мог в свою очередь получить право на некие возможные преференции со стороны Советской России. К тому же Вильгельму очень хотелось выглядеть перед так понравившейся ему фрау Ниной настоящим рыцарем, великодушным и благородным.
Оговорив уже, как любила говорить госпожа Антонова, чисто технические вопросы, Нина Викторовна отправилась в сопровождении майора Мюллера на последний этаж дворца, где, как мне сказали, располагалась радиостанция. Старший прапорщик Круглов – очень странные звания у пришельцев из будущего – связался с Петроградом, и Нина Викторовна сообщила генералу Потапову о том, что переговоры с кайзером прошли успешно и что согласие германской стороны на операцию по размену войск с Антантой нами получено.
После этого нам предстояла самая сложная и опасная часть нашей миссии – добраться до Женевы и договориться с представителями французского правительства о возвращении на родину солдат и офицеров русского Экспедиционного корпуса, сражавшихся и умиравших на чужбине…

 

9 января 1918 года, полдень.
Германская империя.
Потсдам, дворец Цецилиенгоф

 

Присутствуют:
император Вильгельм II, генерал от инфантерии Эрих фон Фалькенхайн, главный инженер опытного отделения Инспекции автомобильных войск Йозеф Фольмер, руководство концернов Крупна, Тиссена, Даймлера, Бенца, БМВ и Бюссинга

 

Приглашенные уже успели разместиться на стульях, усевшись вокруг длинного стола, а главное действующее лицо сегодняшнего совещания все еще отсутствовало. Но, как говорят в таких случаях, начальство не опаздывает, начальство задерживается. Но вот в коридоре раздались шаги, и в комнату дворца вошел Вильгельм II, император Германской империи.
– Добрый день, господа, – кайзер прямо с порога поздоровался с присутствующими, – я рад вас всех тут видеть, а особенно герра Иозефа Фольмера. Я, собственно, о нем совсем забыл. Но мой верный Фридрих как всегда оказался на высоте. Сегодня я хочу поговорить с вами о боевых бронированных машинах. Я знаю, что вам есть, о чем мне сказать. Кто из вас начнет?
– Ваше величество, – негромко сказал инженер Фольмер, – позвольте мне доложить вам о нынешнем положении дел?
– Говорите, герр Фольмер, – кивнул кайзер, – я вас внимательно слушаю.
– Ваше величество, – сказал Фольмер, – в настоящий момент у нас в производство уже запущен тяжелый танк A7V. Он, конечно, имеет недостатки, но я уверен, что в следующей модели мы сможем устранить их…
– Герр Фольмер, – взмахнул рукой кайзер, – вы, наверное, ориентируетесь на опыт британцев? Это не совсем правильно. С недавних пор не они, а русские, и только русские, являются законодателями мод в этой новой для всех области военного искусства. Фельдмаршал Гинденбург подтвердил бы вам это, если бы он сумел остаться в живых.
Кайзер повернулся к генералу фон Фалькенхайму.
– Мой добрый Эрих, – патетически воскликнул он, – ты сам своими глазами видел русские бронированные машины в Румынии. Скажи этим господам, что произошло бы, если бы на поле боя они столкнулись с неповоротливыми британскими черепахами?
– Такое столкновение дорого бы обошлось британцам, мой кайзер, – ответил генерал, – русские машины очень быстры, маневренны, а самое главное, вооружены мощной десятисантиметровой пушкой. Британцы были бы уничтожены, а русские на своих машинах пошли бы дальше, как учил их великий полководец Суворов. Быстрота и натиск.
– Вот именно! – воскликнул кайзер. – Таким образом были разгромлены наша восьмая армия под Ригой и румыны под Яссами. Именно так мы должны разбить проклятых французов, чтобы, как и полвека назад, в поверженном Париже продиктовать им условия капитуляции. Эта война должна быть закончена победой и только победой, чтобы разгромленная Антанта – это сборище торгашей и интриганов, раз и навсегда запомнила, что значит наша тевтонская ярость. Вам все понятно, господа?
Чуть отдышавшись после своей зажигательной речи, кайзер обвел взглядом сидящих перед ним промышленников и инженеров.
– Именно для этого, – уже спокойнее добавил он, – нам и нужны самые лучшие в мире бронированные машины, быстрые, компактные и хорошо вооруженные, а не неповоротливые и слабовооруженные мастодонты, как у англичан.
– Да, да, господа, – сказал генерал фон Фалькенхайм, – наш любимый кайзер прав, все должно быть именно так.
Блуждающий по залу взгляд кайзера остановился на о чем-то задумавшемся инженере.
– Герр Фольмер, – сказал он, – позвольте вас спросить – какие великие мысли пришли в вашу гениальную голову?
– Ваше величество, – сказал немного сконфуженный инженер, – я полностью с вами согласен. Будущее за быстрыми и маневренными боевыми машинами. Но мы совершенно ничего не знаем о подобных боевых машинах русских, а потому просим вас нам немного рассказать о них.
Кайзер понимающе кивнул.
– Генерал фон Фалькенхайм вам все расскажет, – ответил он. – Начинайте, Эрих, а мы послушаем.
– Господа, – сказал генерал, – для быстрого и гарантированного прорыва вражеской обороны на всю ее глубину нам нужна скоростная машина с хорошей проходимостью. А это означает относительно малый вес при мощном двигателе. Господа, какой у нас сейчас самый мощный из доступных серийных моторов?
– Лучший двигатель наш, Mercedes D-IVa, мощностью 260 лошадиных сил, – с гордостью ответил главный инженер и фактический глава фирмы «Даймлер-Моторен-Гезелльшафт» Пауль Даймлер, – устанавливается на самолеты бомбардировщики «Альбатрос С-Х».
– Значит, герр Фольмер, – сказал генерал фон Фалькенхайм, – рассчитывайте именно на этот мотор. Принцип прост. Одна боевая бронированная машина, один мотор, одна пушка восемь-восемь с длиной ствола тридцать калибров, предложенная нам флотом, и один пулемет.
Говоря эти слова, фон Фалькенхайм одновременно набрасывал карандашом на лежавшем перед ним листе бумаги эскиз будущей боевой машины.
– Я не чертежник и не инженер, – сказал он, – но будущая боевая машина должна выглядеть примерно так. Экипаж и вооружение – спереди, двигатель и запас топлива – сзади. Масса – от пятнадцати до двадцати тонн. Скорость – двадцать километров в час по шоссе и пять-шесть по пересеченной местности. Старайтесь сделать машину как можно ниже. Солдаты на поле боя под огнем пригибаются, так что малый рост – это тоже своего рода защита. Никаких боковых спонсонов, ромбовидного корпуса и прочей английской белиберды. Путь через вражеские окопы этой машине расчистят саперы и штурмовые группы. Кроме того, на такой машине для всего этого просто нет места. У русских десятисантиметровая пушка находится во вращающейся башне. Но вы, герр Фольмер, об этом пока забудьте. Такие машины нужны нам как воздух, и чем больше, тем лучше. А потому, чем меньше в нем будет разных технических новинок, тем быстрее вы справитесь с проектированием и развертыванием их массового производства. Простота – это тоже оружие. Постарайтесь по возможности использовать в этой конструкции детали серийно выпускающихся тяжелых грузовиков и тракторов. Сто таких машин нам будут нужны, ну, скажем, примерно через полгода. Вам все понятно, герр Фольмер, или нам нужно провести конкурс?
Инженер некоторое время задумчиво смотрел на небрежно набросанный генералом эскиз, в общих деталях повторявший штурмовую самоходку Stug-III времен Второй мировой войны. В зале наступила тишина.
– Да, герр генерал, – решительно сказал Фольмер, – мне все понятно, и я немедленно начну работу над такой машиной. Есть только один вопрос…
– Спрашивайте, герр Фольмер, – кивнул генерал.
– Я хочу знать, – спросил Фольмер, – могу ли я в дополнение к заказанной вами боевой машине среднего веса, продолжить разработку моей легкой боевой машины сопровождения и разведки? Она будет вооружена легкой траншейной пушкой Круппа или пулеметом. Прототип уже готов и даже испытан.
Генерал с кайзером переглянулись.
– Знаете, Эрих, – задумчиво сказал Вильгельм, – думаю, что не стоит класть все яйца в одну корзину…
– Как пожелаете, ваше величество, – ответил генерал, – если у герра инженера уже готов прототип, то, значит, так тому и быть. По данным нашей разведки, у французов подобная машина уже появилась. А значит, не будет такая лишней и у нас. Герр Фольмер, вы можете закончить уже начатую вами разработку легкой машины, но при этом вы не должны забывать о главной задаче. Вам все понятно?
– Так точно, герр генерал, – ответил инженер. – Я сделаю все, что будет в моих силах.
– Тогда у меня все, – сказал фон Фалькенхайм и посмотрел на кайзера, – ваше величество, вы хотите еще что-нибудь добавить?
Вильгельм II встал и задумчиво прошелся по залу, воинственно топорща свои усы и внимательно посматривая на сидящих за столом.
– Господа, – после короткой паузы сказал он, – в условиях тяжелой войны на выживание, которую ведет сейчас наша любимая Германия, я должен потребовать, чтобы вы на время отложили все ваши склоки. Забудьте о конкуренции и включайтесь в общую работу, выделив для нее самых лучших ваших инженеров. Светлый гений, присущий нашей великой нации, должен посрамить всех завистников и недоброжелателей. Гений наших инженеров, аккуратность и золотые руки наших рабочих, мужество наших солдат и ум офицеров – все это должно принести Германии победу! На этом всё, господа, до свидания. Следующая встреча с готовым проектом новой бронированной боевой машины произойдет здесь, ровно через месяц. Надеюсь, что вы меня не огорчите.

 

10 января 1918 года, полдень.
Архипелаг Шпицберген, Адвентфиорд.
Броненосный крейсер «Рюрик-2»
Темна и непроглядна полярная ночь. Лишь яркие сполохи северного сияния в черном небе да редкие тусклые огоньки на берегу оживляют густой чернильный мрак. Это подает признаки жизни заполярный поселок Лонгийр, основанный на Шпицбергене в 1906 году неким уроженцем США, предпринимателем Джоном Манро Лонгийром, одним из владельцев американской компании «Арктик Коал Компани». Между прочим, на тот момент, да и на начало XXI века тоже, это было самое северное постоянное обитаемое человеческое поселение на планете. Поселение с неясным статусом, поставленное тогда еще на юридически ничьей земле. Одним словом, глухая дыра, настоящий край мира и конец географии.
Сейчас в Адвентфиорде в дополнение к обычным пароходам-угольщикам, стоявшим у пристани для бункеровки, добавились окрашенные пепельно-серой шаровой краской боевые корабли под Андреевскими флагами. Броненосный крейсер «Рюрик-2», эскадренные броненосцы «Андрей Первозванный» и «Республика», а также бронепалубный крейсер «Олег». По сути, эти корабли опоздали родиться. Четырнадцать лет назад, во время Русско-японской войны они были бы сильнейшими в своих классах. Но с тех пор много воды утекло, и они успели устареть еще до своего вступления в строй. Но вот теперь они оказались здесь для того, чтобы заявить права Советской России на архипелаг Шпицберген со всеми его подземными и морскими богатствами.
Чуть в стороне от них стоял на якоре корабль из будущего «Североморск», встретивший отряд Руднева на подходе к Шпицбергену-Груманту.
Капитан 1-го ранга Владимир Иванович Руднев с высоты командирского мостика «Рюрика» со смешанными чувствами осматривал Адвентфиорд. Двенадцатикратный прибор ночного наблюдения пришельцев из будущего со странным названием «фотоумножитель» превращал непроглядный мрак полярной ночи в серые предрассветные сумерки. Чуть в стороне от него, так же молча, стояли командир «Североморска» капитан 1-го ранга Перов и красный губернатор Северного края господин-товарищ Молотов.
Именно он, этот красный губернатор, от лица советского правительства и объявил хозяйничающим доселе на островах представителям норвежской Store Norske Spitsbergen Kulkompani, примерно год назад поглотившей компанию американца Лонгийра, о переходе архипелага под юрисдикцию Советской России, так сказать по праву древнего владения. «Броненосные аргументы для непонятливых», оснащенные тяжелыми морскими орудиями, вот они – прямо тут. Расположились на рейде, как у себя дома. Да и морская пехота потомков, высадившаяся с «Североморска», разоружая полицию компании, поразила аборигенов своей слаженностью и даже некоторой «вежливостью». Но это касалось только тех, кто не оказывал сопротивления. Строптивых же служащих норвежской компании солдаты в пятнистом обмундировании без особых разговоров укладывали лицом в промерзшую насквозь землю.
Когда же каперанг Руднев поинтересовался у командира «Североморска» – не являются ли эти строгости, применяемые вроде бы ко вполне мирным норвежским служащим, то получил в ответ небольшую лекцию о том, кто такие норги и как они себя ведут, если допустить к ним послабления. Руднева этот рассказ вполне впечатлил, и больше вопросов у него не появлялось.
Впрочем, предпринимателям норвежцам было заявлено, что если они захотят продолжить свою производственную деятельность, то никаких препятствий советское правительство им в этом чинить не будет. Лишь бы они честно платили в казну Советской России налоги и соблюдали советские законы. Господа капиталисты, оценив состав русской эскадры, неожиданно появившейся у их забытого богом и людьми архипелага, обещали подумать. Пусть думают, пока есть время. А то ведь свято место пусто не бывает.
– Что скажете, Владимир Иванович? – спросил, наконец, каперанг Перов у Руднева, когда тот оторвался от прибора потомков, перестал созерцать присыпанные снегом берега Шпицбергена.
Каперанг Руднев задумался. В качестве якорной стоянки бухта была просто великолепна. Глубоководная, далеко вдающаяся в остров Западный Шпицберген, она по своей форме напоминала раз в десять увеличенную Северную бухту Севастополя. Ее было не сравнить с тесной Маркизовой лужей или оказавшейся полностью бесполезной Либавой, в которую в конце прошлого века по настоянию союзной тогда Франции были вбуханы колоссальные средства. Здесь же мог бы встать на якорь весь военно-морской флот России. Да еще осталось бы место для военного флота Германии или еще какой другой страны.
С учетом наличия угольной базы из Шпицбергена могла получиться великолепная передовая база для русских крейсеров, в любой момент способных вырваться отсюда на оперативный простор Северной Атлантики. Минусом были лишь шестьсот семьдесят пять морских миль, отделяющих Шпицберген от ближайшего русского порта Мурманск. Но и это, при должном транспортном снабжении, не является такой уж большой помехой. Уголек-то на Шпицбергене свой, местный, а значит, как минимум с топливом для тех кораблей, которые еще по древности лет ходят на угле, никаких проблем не будет.
Назад: Часть третья Царство Полярной звезды
На главную: Предисловие