Часть вторая
Ворота в Крым

Прости меня, Господи, но, кажется, я становлюсь если и не правоверным большевиком, то самым отъявленным сталинистом, как майор Османов называет сторонников господина, пардон, товарища Сталина. И таких, как я, становится все больше и больше. Сказать честно, как правитель он на голову выше не только деятелей бывшего Временного правительства, но и нашего экс-государя Николая Александровича, которого всегда отличали нерешительность и непоследовательность в действиях.

К примеру, вчера вечером нас нагнал распространяемый большевистским телеграфным агентством ИТАР «Декрет об отмене продразверстки и замене ее натуральным налогом». Теперь к почитателям господина Сталина добавится немалое количество мужичков. Если большевистский Декрет о земле всего лишь признавал фактическое положение дел, сложившееся после летнего самовольного передела, то отмена продразверстки – это совсем другое дело. Никто на это даже и не надеялся.

Теперь миллионы мужичков, хлынувшие с фронта после демобилизации, не забросят поля и не примутся разбойничать и воевать за кого попало, только из одной лишь безысходности оттого, что придут те, кто называет себя властью, и все отберут. Они начнут думать – как пахать и сеять, потому что теперь отбирать будут не все. Обыватель ценит, что в города вернулся порядок. Рабочие – восьмичасовой рабочий день и те права, что дала им новая власть. Офицерство – то, что война закончилась с честью, Россия, пусть и советская, едина и неделима, а человеку в погонах снова оказывается надлежащее уважение. Для этого всего лишь надо быть лояльным новой власти и исправно выполнять свои служебные обязанности – хоть в новой армии, хоть в Красной гвардии.

Конечно, в новой армии не нашлось места для бездельников, казнокрадов и тех, кто считал нижних чинов быдлом и относился к ним соответственно. Теперь нельзя бить солдата в морду. Впрочем, дантисты и раньше были среди нашего офицерства в меньшинстве. А на фронте такие, говорят, и вовсе быстро ловили «шальную пулю». Но это все лирика, как говорит майор Османов, самое главное заключалось в том, что люди своими глазами увидели, что к власти пришел человек дела, а не пустопорожний болтун.

Но давайте вернемся к нашим делам. Вчера, после завершения скорого суда и последующего за ним наказания, майор Османов и комиссар Железняков довольно долго беседовали с обывателями на стихийно собравшемся на станции сходе. В результате этого разговора в Новоалексеевке избрали новую власть, взамен убитого бандитами старосты, которой было указано организовать похороны «братишек» в общей могиле за оградой кладбища. Трофейное оружие: два пулемета «максим», один из которых оказался неисправен, и винтовки собрали и снесли в оружейный вагон. Майор сказал, что оно потом нам может пригодиться.

После всех этих дел Османов ушел в свою святая святых – в радиовагон. Вышел он оттуда через час в приподнятом, даже веселом настроении. От него мы узнали, что передовые части корпуса полковника Бережного только что вошли в Кишинев, разогнав еще одну местную пародию на правительство под названием Сфатул Церий.

Потом майор о чем-то тихо переговорил с комиссаром Железняковым. Мне показалось, что речь шла о знамени отряда. После этого разговора комиссар, взяв несколько казаков, самых уважаемых и авторитетных, уехал вместе с ними на паровозе в Гениченск, который находится рядом, всего в одиннадцати верстах от Новоалексеевки.

Вечером, когда уже стемнело, майор отправил часть своих головорезов на станционной дрезине в разведывательный поиск на станцию Сальково. С ними же отправилось несколько казаков, обмотавших копыта своих коней тряпками. Среди них был и старший урядник Хорьков, имевший два креста за добытых в немецком тылу офицеров. Приказ был – постараться, не проливая крови, взять «языков».

Дрезину хорошенько смазали, чтобы она не скрипела при движении, и разведка отправилась в путь. Было всего часов шесть вечера, зимой темнеет рано, луна как раз была в своей минимальной фазе, как говорят поклонники мадам Блаватской, «в соединении с солнцем», а из-за низкой облачности не было видно даже звезд. Казаки на своих бесшумно ступающих в непроглядном мраке конях казались ожившими призраками. Следом за ними двигалась дрезина, тихо полязгивая и постукивая на стыках рельсов.

Перекрестив их напоследок, я попросил Создателя о том, чтобы все у них вышло, как приказал майор Османов, без кровопролития и резни. Ведь сейчас нам противостоят не пьяные матросы, потерявшие от крови и вседозволенности человеческий облик, а всего лишь солдаты-запасники, которые, как они думают, выполняют свой воинский долг. И вина их лишь в том, что они оказались не на той стороне. Это все последствия того демократического бардака, в который ввергло Россию Временное правительство. С этими мыслями я и пошел в салон-вагон нашего поезда ужинать, или, как говорят товарищ Махно и его хлопцы, вечерять.

В салоне-вагоне сидели майор Османов, войсковой старшина Миронов и Нестор Махно, неспешно хлебавшие густую горячую похлебку из свинины, лука, моркови, капусты и гречки. Они запивали ее крепким, черным как деготь, чаем. Раньше мне довольно редко приходилось употреблять такие пролетарские кушанья. Но за время путешествия с майором Османовым желудок мой привык ко всему. К тому же ежедневные конные поездки сильно влияют на аппетит, и при виде едящих, живот мой взвыл, требуя немедленно присоединиться к этому празднику чревоугодия.

Молоденькая девочка, одна из тех, кто прибился к нашему эшелону после недавнего боя с матросами-душегубами, в белом халате, с выбивающимися из-под косынки рыжими локонами, поставила передо мной полную тарелку похлебки, стакан с горячим чаем в подстаканнике и положила чистую ложку, сказав при этом тихо:

– Битте, герр офицер.

«Из немцев-колонистов, наверное», – подумал я, еще раз оглянувшись на нее, и, мысленно прочитав короткую молитву, принялся за еду.

Сказать честно, получить ужин из женских рук было значительно приятнее, чем от матроса-вестового или даже вышколенного официанта в ресторане. Это было как-то по-домашнему, что ли.

Разговор за столом шел, как ни странно, не о политике, а о еде. Наверное, потому, что отсутствовал комиссар Железняков, обычно все темы сводящий к классовому вопросу. Сейчас Нестор Махно допытывался у майора Османова, пытаясь выяснить у него – почему мусульмане не едят свинину, и почему он, Османов, правоверный магометанин, с аппетитом употребляет сейчас эту похлебку вместе с остальными.

– Понимаешь, Нестор Иванович, – степенно отвечал Османов, отложив в сторону ложку. – Пророк разрешил своим воинам в походе есть все, что возможно, лишь бы не терять силы, а мы с вами сейчас как раз в походе. Это первое. Второе – это то, что запрет сей восходит к временам, куда как более древним, чем времена пророка Магомета. Древнейший способ длительного хранения мяса в жарких странах был следующим: его резали на тонкие ленты и высушивали в тени. Так можно было сохранить баранину, говядину, козлятину и конину. Но не свинину, которая из-за своей излишней жирности не сохнет, а гниет, становясь чистым ядом. Да и тот образ жизни, который ведут свиньи, изначально внушал людям отвращение. Вот и запретили сперва иудеи, а потом и жившие рядом с ними арабы даже прикасаться к свинье, считая, что это животное проклято, и само прикосновение к нему оскверняет правоверных. Но здесь и сейчас это не имеет никакого значения, потому что человек может осквернить себя только плохими поступками, а не тем, что он ест или пьет.

– Понятно, – кивнул Махно, и дальше ужин протекал в полной тишине.

Разведка возвратилась часов в шесть утра, приведя с собой целое стадо пленных. Все вышло даже лучше, чем предполагалось, – взвод запасной 38-й бригады, выставленный перед Сальково в качестве передового заслона, ночью в полном составе улегся спать, выставив только одного часового, которого бескровно сняли головорезы Османова, придавив на шее нужную точку, после чего бедняга провалился в глубокий сон. Знаем мы эти восточные штучки по Порт-Артуру, плавали-с.

После того, как часовой вышел из игры, казаки разоружили остальных спящих и, как выразился сержант, «произвели внеплановый подъем». Вместе со взводом был захвачен и командир второй роты, подпоручик Диан Фейзулин. А с ним еще один субъект в штатском, который был явно птицей более высокого полета. Человек этот, прихрамывающий на правую ногу и обликом своим похожий на татарина или турка, даже под костюмом в клетку и мягкой шляпой не мог скрыть офицерской выправки.

Майор Османов, разбуженный среди ночи, при свете электрического фонаря тут же коротко переговорил с испуганными солдатами, у которых казаки, для пущей безопасности, отобрали брючные ремни и срезали пуговицы со штанов. Разговор шел частью по-русски, частью по-татарски.

– Успокойтесь, – сказал им Османов в конце разговора-допроса, – ничего плохого вам не сделают. Все наши претензии не к вам, простым солдатам, а к вашему курултаю и его самодельному правительству, возомнивших о себе невесть что и не признающих центральную власть в Петрограде. Вот с ними мы и будем разговаривать, может даже и не так любезно. Сейчас вас запрут в пустой теплушке, где есть печка, нары и фонарь. Потом будем разбираться. Всё.

Майор поблагодарил разведчиков, своих головорезов и казаков за хорошую службу и отправил их отдыхать. На перроне остались только сам майор Османов, я, войсковой старшина Миронов, немного всклокоченный со сна Махно, подпоручик Фейзулин и тот странный тип в штатском костюме, который вел себя на удивление невозмутимо.

Подпоручик же удивленно крутил головой, ибо ему все вокруг удивительно и непонятно. Он косился на погоны, которые носили тут все поголовно, исключая, пожалуй, только хлопцев Нестора Махно.

Удивляли его и царящая вокруг дисциплина, а также отношения между бойцами и командирами, очень напоминавшими старую армию. А уж когда в ответ на благодарность майора сержант козырнул и заученно отрубил «Служу России!», подпоручик и вовсе, как говорят наши коллеги из будущего, «выпал в осадок».

Кажется, майор Османов, большой знаток человеческой психики, называл такое состояние «когнитивным диссонансом». Помню свои собственные впечатления, когда я, после нашей тогдашней расхристанности, вдруг впервые оказался на палубе «Адмирала Кузнецова».

– Подпоручик, – сказал майор Османов, устало потирая красные от недосыпания глаза, – если вы дадите мне слово офицера, что не предпримете попыток сбежать или совершить какие-то иные враждебные в отношении нас действия, то вас будут содержать под домашним арестом в одном из свободных купе нашего эшелона. Если вы откажетесь дать слово, то вас отправят под арест, вслед за вашими солдатами.

– Я не понимаю, что происходит, – удивленно сказал подпоручик, – но я дам вам слово, господин майор, что не буду пытаться сбежать.

Когда поручика увели, ушел и майор Османов, забрав с собой непонятного типа в штатском, очевидно, почуял в нем что-то такое, что требует более длительного и более обстоятельного разговора без лишних глаз и ушей. А мы отправились досматривать последние утренние сны. Но поспать нам не дали.

Уже почти перед самым рассветом из Гениченска на паровозе вернулись комиссар Железняков и казаки. Несмотря на усталость, они были довольны тем, что им удалось сделать. Комиссар с гордостью предъявил нам знамя отряда. Это было большое двухслойное полотнище алого шелка, отороченное золотой бахромой, верхнюю часть которого крупными буквами украшали слова «КРАСНАЯ ГВАРДИЯ», и чуть ниже прописью девиз: «Верой и правдой».

Комиссар Железняков рассказал, что мастерскую, шившую для богатых невест свадебные платья, они нашли довольно быстро. Хозяин поначалу заартачился. Но когда узнал, что это знамя для отряда, уничтожившего банду, терроризировавшую всю округу, то тут же подобрел и взялся оперативно выполнить заказ.

Мастерицы сидели по очереди за работой весь день и почти всю ночь. Хозяин даже поначалу отказался от денег, но тут уже уперся комиссар Железняков. Одну золотую десятку он чуть ли не насильно вручил хозяину «за материал» и еще по одной дал четырем мастерицам, трудившимся над знаменем, сказав, что это им премия «за ударный коммунистический труд».

Вот и вся история.

В толпе солдат-татар этот тип сразу бросался в глаза своей, если можно так сказать, нетипичностью. И к гадалке ходить не надо для того, чтобы понять, что не простой штатский ночевал в одной палатке с подпоручиком Фейзулиным, совсем не простой. И за крымского татарина он мог сойти только для человека несведущего в восточных делах. И в самом деле, он походил на своих гостеприимных хозяев не более, чем я на жителя Монголии. Деланая невозмутимость пленника тоже говорила о многом.

Хорошенько подумав, я пришел к выводу, что наш гость – птица залетная и весьма интересная. Правда, прибыл он в Крым не из Франции или Британии. Так что наш с ним разговор мог быть интересным.

Я приказал морпехам отвести этого господина в специально оборудованное для подобных бесед купе, отдал еще несколько распоряжений по отряду, после чего отправился за ним следом.

Усадив пленника на сиденье, оба морпеха остались в коридоре, откуда внимательно следили за ним. Господин демонстрировал самообладание вождя краснокожих и, не говоря ни слова, продолжал смотреть в окно купе.

Я не спеша уселся на сиденье напротив него и махнул рукой морпехам, чтобы они оставили нас одних.

– Уважаемый, – сказал я на языке своих далеких предков, – меня интересует ваше имя и чин в турецкой армии, а также то – какое задание вы получили от своего начальства, отправляясь на территорию Советской России?

Похоже, что мои слова пробили его защиту – лицо моего визави на мгновение утратило невозмутимость. Потом маска безразличия вернулась на место, но я уже понял, что не ошибся, и он именно тот, кем я его считаю.

– Уважаемый, – снова сказал я по-турецки, – я жду от вас ответа. Тем или иным путем я все равно узнаю от вас все то, что мне нужно. Я, как и вы, служу в разведке, а значит, для меня не является невозможным то, что счел бы для себя неприемлемым обычный русский офицер.

– Я не боюсь пыток, – презрительно сказал мне незнакомец на довольно хорошем русском языке. – Применив ко мне силу, вы ничего не добьетесь.

– Можно обойтись и без применения силы, – я тоже перешел на русский язык. Достав из своего саквояжа коробочку с одноразовыми шприцами и ампулами, я продемонстрировал все это упрямцу.

– Вам эти вещи незнакомы, но я скажу, что сие препарат, именуемый у нас «сывороткой правды». Один укол, и вскоре вы начнете рассказывать мне такие вещи, о которых вы давно уже и сами позабыли. Причем я вас и пальцем не трону – вы будете рады сообщить мне все новые и новые сведения о своей служебной деятельности.

Но мне не очень хочется применять к вам это средство. Я надеюсь на ваше благоразумие. Тем более что сведений, которые вы так героически стараетесь сохранить, скоро мне и так будут известны. Ну, уважаемый, я жду вашего решения…

– Вы, наверное, посланец шайтана и пришли к нам из самого Джаханнама, а прислуживают вам сыновья ифритов и смертных женщин, – сказал допрашиваемый, косясь на коробочку со шпицами и ампулами.

– Уважаемый, вы ошибаетесь, – ответил я, – вы говорите с правоверным мусульманином. Но мне противно, когда то, что завещал нам пророк Мухаммед, люди, считающие себя настоящими мусульманами, пачкают в крови беззащитных женщин, детей и стариков.

И разве не сказал пророк, что нет нам больших братьев, чем ахль аль-китаб – люди Писания: христиане – аль-насара, и иудеи – аль-яхуди, запретив их насильно обращать в ислам? Ислам запрещает мусульманам оскорблять или покушаться на жизнь, имущество, честь и достоинство ахль аль-китаб. Скажите мне, эфенди: разве первые халифы и их полководцы опускались до резни покоренных иноверных народов. Они ограничивались лишь обложением их хараджем?

– Но халифат арабов пал, пораженный их бессилием, – ответил мой собеседник, – и теперь мы, непобедимые османы, являемся его законными наследниками.

– Так уж и непобедимые, – усмехнулся я, – время побед для османов кончилось в одна тысяча девяносто четвертом году хиджры, в священном месяце Рамадан, разгромом армии моего тезки султана Мехмеда Четвертого объединенной армией христиан, которой командовал польский король Ян Собесский. С тех пор армии султана терпели в войнах одно поражение за другим: от австрийцев, испанцев, русских и французов, постепенно теряя все ранее завоеванное их предками. Даже бессильные в Европе итальянцы недавно сумели отвоевать у Порты Ливию.

Слабость турок-османов оказалась порождением от их же силы, которой они упивались, подвергая побежденные народы насилиям и резне. Поражает безумие ваших правителей, отказавшихся, по примеру Германии и Австрии, заключать мир с Советской Россией. Если так пойдет и дальше, то конец Османской империи близок, и она падет, разорванная на части когда-то покоренными ею народами.

– Возможно, вы и правы, – подумав, ответил мой собеседник, – но Энвер-паша ни за что не пойдет на перемирие с Советской Россией, пока сапоги русских солдат топчут священную землю Оттоманской Порты. Мы знаем, что ваша армия и флот разложены и не могут воевать. В ближайшее время мы, несмотря на предательство наших союзников, соберемся с силами и… – тут он осекся, понимая, что уже наговорил лишнего.

– Продолжайте, уважаемый, – я улыбнулся – даже без «сыворотки правды» у моего собеседника развязался язык, и теперь он сам рассказывал мне то, что я от него желал услышать. – Только скажите мне – вашему Энверу-паше мало вернуть все утраченное османами за три последних года? Или он жаждет под шумок заполучить еще и Крым, Кавказ и Тамань. Ведь так?

Турецкий разведчик кивнул мне, понимая, что теперь уже можно в открытую продолжать разговор со мной.

– Вот видите, – сказал я. – Исходя из того, в какой компании вас обнаружила наша разведка, я могу сделать вывод, что вы один из тех турецких агентов, которых послали в Крым, чтобы, действуя через татарских националистов, оторвать полуостров от России и превратить его в вассальную Оттоманской Порте территорию, как это было когда-то в стародавние времена. Осталось только выяснить ваше имя и воинское звание, а то как-то неудобно обращаться к анонимному собеседнику. Могу сообщить вам, что зовут меня Османов Мехмед Ибрагимович, и я имею чин майора государственной безопасности России.

– Вы, бинбаши Мехмед-бей, действительно посланец самого шайтана, и я отвечу на ваши вопросы, – криво улыбнувшись, сказал допрашиваемый. – Меня зовут Гасан-бей, мое воинское звание юзбаши – по-вашему, капитан.

– Ну, вот и замечательно, уважаемый Гасанбей, – сказал я, убирая коробочку со шприцами в саквояж. – Вот видите, как все оказалось просто.

– Эфенди, – неожиданно спросил меня Гасан-бей, – что будет со мной дальше? Если мне предстоит умереть, то я хочу попросить вас, чтобы меня расстреляли, как это подобает для офицера, а не повесили, как неверную собаку.

– Можете не беспокоиться, Гасан-бей, вы мне больше интересны живым и в добром здравии, – ответил я и, указывая на его неловко вытянутую ногу, спросил: – Вы были ранены на фронте?

– Да, Мехмед-бей, – ответил он, – я принимал участие в боях на Галлиполийском полуострове в составе девятнадцатой дивизии. Там я и получил в колено осколок шестидюймового снаряда британского корабля во время боя за холм Чунук-Баир во время отражения вражеской атаки в заливе Сувла.

– Славное было дело, и славная у вас была дивизия, юзбаши Гасан-бей, – сказал я, – таким послужным списком можно гордиться.

– Это был настоящий кошмар, бинбаши Мехмед-бей, – с горечью ответил он, – сначала британцы засыпали холм снарядами с кораблей, потом в атаку пошли гуркхи со своими кривыми ножами кукри. А после того как мы заставляли их отступить, снова заговорила корабельная артиллерия. У нас же почти совсем не было ничего, что могло бы им ответить. Полевые пушки против дредноутов и крейсеров – это несерьезно. Я командовал сперва ротой, а потом, когда убили командира батальона, то и батальоном. Когда гуркхи все же захватили этот проклятый холм, из всего батальона оставались в живых и смогли отступить не более десяти человек. Больше года после этого ранения я валялся по госпиталям, после чего врачи признали меня полностью негодным к строевой службе. И тогда я написал рапорт о моем переводе в разведку.

– Понятно, – сказал я, – это одна из историй, которые могли бы рассказать многие офицеры всех воюющих на этой Великой войне армий. Но если вы, Гасан-бей, думаете, что это был настоящий кошмар, то это далеко не так.

Настоящий кошмар еще впереди, и надеюсь, что у турецкого государства хватит ума в нем не участвовать. Впрочем – это совсем другая история. Кстати, вы лично не знакомы с командиром вашей дивизии генералом Кемалем-Мустафой?

– Нет, уважаемый Мехмед-бей, – ответил мой собеседник, – я с ним не знаком. Кто был тогда я, и кто был он? А почему вы спрашиваете?

– Потому, – ответил я, – что все надежды вашего правительства на слабость Советской России являются несбыточными. Заключив мир с Германской империей, мы уже вернули боеспособность Балтийскому флоту и приступили к наведению в стране порядка и переформированию армии. Теперь у нас на очереди Черноморский флот и Кавказская армия. Если Оттоманская Порта не желает заключения мира с Советской Россией и желает продолжить бойню на два фронта, то она будет раздавлена. Кто-то должен будет довести эту мысль до вашего командования после того, как «Гебен» и «Бреслау» уйдут в Севастополь, а наш флот снова появится у Босфора. А почему бы вам это не сделать? А до тех пор, уважаемый Гасан-бей, вы побудете нашим гостем.

– Мехмед-бей, – удивился он, – вы собираетесь меня отпустить?

– Не сейчас, уважаемый Гасан-бей, – сказал я, – а лишь тогда, когда мы наведем в Крыму порядок и вернем боеспособность Черноморскому флоту. Тогда продолжение вашей деятельности в Крыму станет просто бессмысленным. Я же уже сказал, что вы нужны мне живым и в добром здравии, и нужны вы мне как возможный парламентер, способный сообщить вашему командованию об истинном положении дел в Советской России. Впрочем, это будет еще не скоро. Пока же вас отведут в купе, специально оборудованное для гостей, подобных вам. Все, уважаемый Гасан-бей, до свидания.

– Отведите его в четвертое купе, – сказал я вызванному дневальному морпеху.

Это купе у нас было оборудовано решеткой на окне и видеонаблюдением. Но содержание в нем было комфортным, и предназначалось оно для лиц, с которыми нам позднее еще предстоит иметь дело.

– До свидания, уважаемый бинбаши Мехмед-бей, – сказал Гасан-бей, неловко вставая, – я еще не знаю – кто вы на самом деле, но почему-то мне кажется, что у вас все получится. Единственная боеспособная сила в Крыму – это кайдеши, Первого Крымского конного полка. Но они не выступят против России и с настороженностью относятся ко всем разговорам об автономии. Остальные же, как вы уже видели, не более чем пушечное мясо.

– Тещекюр эдэрим, эфенди, гюле гюле, – попрощался я с Гасан-беем и жестом приказал морпеху увести его, после чего стал размышлять о наших планах на день грядущий.

Вряд ли командование этого исламизированного батальона бросит своих солдат на произвол судьбы, и, скорее всего, где-то ближе к вечеру у нас будут гости, с которыми предстоит серьезный разговор. Впрочем, возможна и силовая операция – к этому тоже надо готовиться. Кроме того, мне активно не нравилась фигура генерала Кемаля-Мустафы, будущего Ататюрка, на которого собирались делать ставку в Петрограде. В нашей истории именно он, захватив власть в Турции, инициирует такую резню христиан, что по сравнению с ним даже Энвер-паша покажется малым ребенком.

К тому же в той истории, заключив союз с Лениным и получив от РСФСР помощь деньгами и оружием, этот тип, одержав победу над греками, тут же прикажет истребить турецких коммунистов. Не очень-то хочется, чтобы снова повторилась та же самая история.

Поэтому надо тщательно все взвесить и разобраться – что нам надо будет делать, если эта фигура будет все же снята с доски. Ну а потом сесть и составить подробный доклад для товарища Сталина с разъяснением всех нюансов. В любом случае, падет Оттоманская империя или сохранится, наша задача состоит в том, чтобы британский и французский флот не сумели бы проникнуть в Черное море, ибо тогда мало не покажется никому. Всё. Остальное будет уже утром, поскольку оно мудренее вечера.

Выключив лампу и общий свет, я отправился в свое купе спать, пока еще для этого оставалось время.

Михаил Васильевич Фрунзе, обычно спокойный и даже порой чересчур флегматичный, буквально кипел гневом. В такое состояние его привело известие о расправах, которые румынские власти творили над русскими офицерами и солдатами, попавшими в их руки. Да и в той части Молдавии, которую румынам уже удалось занять, солдаты «потомков римлян и даков» не церемонились с мирным населением. Они занимались повальными реквизициями продовольствия или, говоря проще, обычным грабежом и насилием. Обо всем этом Фрунзе поведали многочисленные ходоки из числа ограбленных румынскими вояками крестьян Леовского уезда, а также чудом спасшихся русских солдат и офицеров Румынского фронта.

Фрунзе было абсолютно непонятно – на что именно надеялись сидящие в Яссах члены румынского правительства, поскольку политический расклад в этом варианте истории все же был совершенно иным. Австрийцы и немцы с румынским правительством ни в какие переговоры вступать не собирались, поскольку это им было себе дороже. Что касается «союзников» – англичан и французов, – то они могли прислать румынам помощь на замкнутый Черноморский ТВД не раньше, чем рак на горе свистнет.

Вот и сейчас из штабного вагона в санчасть отправили раненого русского офицера, который вместе с тремя нижними чинами чудом добрался с места дислокации своей части к мосту в Унгенах, удерживаемому русскими войсками. Оттуда на мотодрезине его доставили в Кишинев, где он поведал о том, что творится сейчас на румынской территории.

Из рассказа поручика Андреева следовало, что настроения одетых в серые солдатские шинели русских крестьян уже находились на грани взрыва. Одни из них рвались домой в деревню, где вот-вот должна была начаться дележка бывшей барской земли. Другие, которым дома ничего хорошего не светило, стремились вернуться в строй, пусть даже и под красные знамена, третьи же пока колебались, не зная, куда им идти: на Дон, к Каледину и Краснову, или в Одессу, к Фрунзе, Деникину и Бережному. Но абсолютно никто из них не собирался сидеть за колючей проволокой в Румынии и ждать неизвестно чего. Во всяком случае, они понимали, что ничего хорошего от бывших союзников им не светило.

Командование многократно битой румынской армии, встревоженное этим брожением, решило, что интернированные русские части при приближении Красной гвардии могут поднять у них в тылу восстание. И оно принялось планомерно разоружать русских солдат и офицеров. Часть из них были помещены в концлагеря, часть расстреляны. Бежать из этого ада удавалось единицам.

Выслушав сбивчивый рассказ поручика и приказав отправить его в санчасть на перевязку, Михаил Васильевич сперва спокойным голосом отдал приказ двинуть к станции Унгены дивизион бронепоездов для подкрепления русских частей, удерживающих там мост через Прут. Но потом он не выдержал и буквально взорвался от гнева.

– Эх, Михаил Гордеевич! – укоризненно сказал он мрачному Дроздовскому, с холодной яростью слушавшего рассказ поручика Андреева. – Уж лучше бы вы тогда не церемонились с румынами, да жахнули бы прямой наводкой из орудий по королевскому дворцу в Яссах. Разнесли бы эту богадельню, глядишь, сейчас бы эти мерзавцы вели бы себя с русскими и по-любезней.

– Михаил Васильевич, – с трудом сдерживая себя, ответил Дроздовский, – я и сам очень сожалею о своей тогдашней деликатности. И теперь лишний раз убедился в том, что эти скоты понимают лишь силу. Но что сделано, то сделано. Исправить уже ничего нельзя. Ведь я говорил же покойному генералу Щербачеву, что надо увести с собой как можно больше людей. А он мне тогда не поверил. Жаль и нижних чинов и господ офицеров. Выжить в жесточайших боях на германском и австрийском фронтах и погибнуть от рук румынского сброда, способного только стрелять по безоружным, и драпать при виде более или менее серьезного противника. Тьфу!

– Товарищ Фрунзе, Михаил Васильевич, – сказал внешне спокойный генерал Деникин, – все ЭТО нельзя простить. Надо сделать так, чтобы румынам никогда больше не пришла в голову мысль о том, чтобы так поступать с русскими людьми.

– Именно так, Антон Иванович, именно так, – кивнул полковник Дроздовский, а потом обратился к Фрунзе: – Михаил Васильевич, разрешите моей бригаде поддержать действия ваших бронепоездов. От рук этих душегубов погибли наши боевые товарищи, многих из которых я и мои бойцы знали лично. Обещаю, в этот раз мы не будет жалеть ни румынское воинство, ни румынских правителей…

Фрунзе посмотрел на Дроздовского, хотел было ему возразить, но потом махнул рукой.

– Хорошо, Михаил Гордеевич, – сказал он. – Ваш отряд ведь еще не разгружали из эшелонов? Прикажите своим людям быть наготове. Паровозы могут быть поданы в любой момент.

– Слушаюсь, – козырнул Дроздовский и, повернувшись, прихрамывая направился к выходу.

– Постойте, Михаил Гордеевич, – остановил его полковник Бережной и посмотрел на Фрунзе. – Михаил Васильевич, дело в том, что там, у Унген, полковник Дроздовский будет самым опытным и тактически грамотным командиром. Чтобы избежать накладок и недопонимания, я бы хотел, чтобы именно ему было поручено руководство всей операцией по активной обороне моста через Прут и, возможно, по захвату плацдарма на той стороне реки. Командир бронедивизиона у нас человек флотский, и в сухопутной тактике разбирается слабо…

Фрунзе на минуту задумался, а потом сказал:

– Наверное, вы правы, Вячеслав Николаевич. Думаю, что приказ о возложении руководства всей Унгенской операции на полковника Дроздовского мы подготовим. Но тогда хотелось бы знать, как, по вашему мнению, следует действовать полковнику Дроздовскому и всем нам в этой ситуации? Готовить ли нам вторжение непосредственно в Румынию, или ограничиться обороной рубежей Советской России?

Бережной задумался, а потом сказал:

– Считаю, что наши действия должны быть решительными и наступательными. Оборонительная тактика в данном случае для нас невыгодна. Ведь стоит нам ослабить наши силы на границе Румынии – а нам это придется делать, потому что мы не сможем бесконечно держать здесь наш корпус, – как румыны опомнятся и снова полезут через Прут. Кроме того, как правильно заметил Антон Иванович, урок румынским захватчикам должен быть преподан такой, чтобы он запомнился им надолго. Для начала нужно спланировать наступательную операцию, целью которой должно быть окружение и уничтожение самой боеспособной части румынской армии. Ну, а потом к делу подключатся наши дипломаты, которые уже без применения оружия продолжат экзекуцию над «неразумными румынами».

– Вячеслав Николаевич, – сказал Фрунзе, – я попрошу вас подготовить меморандум для товарища Сталина и наркома иностранных дел товарища Чичерина. А мы пока займемся планированием операции, после которой господа в Яссах на всю жизнь забудут о словосочетании «Романия Маре» – «Великая Румыния». А то у этих господ и так уже глаза больше желудка. Может быть, стоит напомнить домнулам, что, в конце концов, можно будет сделать и так, что территория королевства Румыния сократится до территории Валахии, даже без Трансильвании?

– Товарищ Фрунзе, – сказал полковник Бережной, – давайте оставим богу – богово, а кесарю – кесарево. Нас никто не уполномочивал решать внешнеполитические задачи. В Петрограде есть те, кто в дипломатических тонкостях разбирается лучше нас и доведет до нас в нужное время все рекомендации. А пока будем заниматься насущными делами.

– Да, Вячеслав Николаевич, вы правы, – сказал Фрунзе, – разумеется, вторжение непосредственно в Румынию и наступление на Яссы должны быть непременно согласованы с товарищем Сталиным, который очень не любит подобные экспромты.

Фрунзе еще немного помолчал и добавил:

– Ну, а пока мы поставим задачи здесь присутствующим: полковник Дроздовский займется Унгенским плацдармом. Необходимо удержать мост и, по возможности, создать тет-де-пон на румынском берегу. Генералы Деникин, Марков и полковник Бережной подготовят план общей операции. Как тут уже было правильно сказано, необходимо нанести румынам такое поражение, после которого у них навсегда бы пропало желание связываться с Россией. Ну, а я займусь вопросами большой политики.

И еще, я прошу держать ухо востро – от румын можно ожидать любой гадости. Из-за своей наглости и глупости они могут совершить совершенно неожиданные поступки. Воевать с дураками тяжелее, чем с умным противником, об этом никому и никогда не стоит забывать.

В час пополудни выставленный по дороге к Чонгару дозор доложил, что наблюдает на горизонте группу всадников численностью от пятидесяти до семидесяти сабель, приближающуюся к нам по дороге от Салькова. Приказав дозорным скрытно отходить, я стал размышлять над полученной информацией.

Конными в таком количестве в Крыму могли быть только кайдеши, и, скорее всего, первого полка, ибо второй на данный момент был еще не готов. Можно было сказать, что нас оценили по достоинству, ибо Крымский конный полк являлся на данный момент единственной боеспособной частью, имевшейся в распоряжении симферопольских автономистов. И передо мной во весь рост встал вопрос – что им тут надо?

Если это попытка силовой операции, то крайне опрометчивая и плохо организованная. При отсутствии внезапности один эскадрон мы сожрем и не подавимся. Просто надо подпустить их поближе и расстрелять из пулеметов. Изъятый у бандитствующих матросов поломанный пулемет наши умельцы починили, а в Новоалексеевке нам удалось по умеренной цене сторговать две подрессоренные брички вместе с лошадьми. Так что у нас теперь не две тачанки, а четыре. Весьма весомый аргумент в скоротечной кавалерийской схватке. И это, если не брать в расчет два БТР с крупнокалиберными пулеметами. Ну, а закончат все дело своими шашками казаки.

Я ничуть не сомневаюсь в том, что все будет именно так. Хотя мне очень не хочется убивать этих храбрых и честных солдат, которые все еще продолжают считать, что они служат в русской армии и исполняют свой воинский долг, несмотря ни на что.

Увы, сам факт проведения такой акции однозначно указывал бы на то, что и вожди татарского Курултая, и начальство их военного совета настроены решительно, и что никакие переговоры с ними невозможны в принципе.

Вероятен, правда, и второй вариант. Этот эскадрон – всего лишь эскорт для важного лица, уполномоченного вести переговоры. Если бы полковник Достовалов послал вместо себя какого-нибудь поручика, то тогда эскорт ограничился бы максимум десятком сабель. Будем надеяться, что все это именно так, хотя соломки все же требуется подстелить.

Солнце в разрывах туч уже клонилось к закату, когда, примерно за полверсты до окраины Новоалексеевки, кайдеши остановились, сбившись в кучу. После короткой заминки от них отделилась группа, состоящая из шести всадников, и под белым флагом шагом направилась в нашу сторону. Видимо, это все же были парламентеры, а не те, кто желал бы решить вопрос силовым путем. Судя по всему, трое из гостей были офицерами, причем двое – в немалых чинах. Ну а остальные – это всего лишь их охрана. Теперь, чтобы не быть невежливыми, надо выезжать навстречу и нам.

– В общем, так, – сказал я собравшемуся на перроне станции комсоставу, засовывая за пазуху бекеши портативную рацию, – на встречу с парламентерами поеду я, заместитель Миронова хорунжий Плавский – отчаянный рубака, за три года войны выслуживший первый офицерский чин из рядовых казаков, и комиссар Железняков. Сам Миронов, Махно и адмирал Пилкин остаются «на хозяйстве». Не исключены провокации, так что надо быть в полной готовности и ухо держать востро.

В качестве своего телохранителя я выбрал одного из морпехов, тоже из станичников, только не донских, а кубанских, а потому неплохо державшегося в седле. Хорунжего Плавского и Железнякова сопровождали тот самый старший урядник Хорьков, ходивший ночью за «языками», и один невысокий рябой рядовой казак средних лет по фамилии Мальков, заработавший в германскую два креста за храбрость.

Встретились мы на дороге, примерно метрах в ста от околицы Новоалексеевки. Остановили мы, когда между нами осталось метров тридцать. Первыми спешились наши гости. Отдав поводья лошадей коноводам, офицеры: два полковника и ротмистр, пошли дальше пешком. Мы последовали их примеру.

Пару минут они с удивлением молча пялились на наши с Плавским погоны, потом на погоны сопровождавших нас бойцов. Похоже, что они ожидали встретить не нас, а опухших от пьянки, расхристанных и зачуханных «большевиков-с». При этом я держал паузу, как рекомендовал товарищ Станиславский, давая нашим оппонентам возможность досыта насладиться зрелищем. Когда молчание стало совсем неприличным, старший вскинул руку к козырьку фуражки.

– Полковник Достовалов Евгений Исаакович, – представился он, – начальник военного отдела крымского Курултая, который я имею честь представлять. Со мной командир первого Крымского полка полковник Митрофан Михайлович Петропольский, и командир первого эскадрона того же полка ротмистр Александр Иванович Думбадзе. Господа, позвольте узнать – с кем имею честь?

– Майор государственной безопасности Мехмед Ибрагимович Османов, – вежливо сказал я, козырнув двум полковникам и ротмистру, – командир отдельного отряда Красной гвардии. А также – полномочный представитель Советского правительства в Петрограде и лично товарища Сталина. Со мной хорунжий Плавский Иван Степанович – между прочим, имеющий полный Георгиевский бант за германскую войну, и комиссар отряда Анатолий Григорьевич Железняков.

Некоторое время господа офицеры смотрели на меня, как бараны на новые ворота.

– Извините, господин Османов, – сказал, наконец, полковник Петропольский, – но в русской армии с 1884 года отсутствует воинское звание майор. Кроме того, что это за такая «государственная безопасность»?

– Митрофан Михайлович, – улыбнувшись, сказал я, – Крым, конечно, сейчас глухая провинция, но телеграф действует, и вы, разумеется, уже слышали о событиях трех предыдущих месяцев, произошедших в Петрограде и его окрестностях. О разгроме германского десанта при острове Эзель, о добровольной передаче власти Керенским правительству большевиков, о подавлении мятежа Троцкого-Свердлова, а также о случившемся чуть позже разгроме германской восьмой армии под Ригой и последовавшим за ним Рижским миром. Вы наверняка гадали, как же все это могло произойти. Так вот, я имею честь вам сообщить, что большинство этих событий произошло не без нашей помощи. И теперь в Советской России есть и госбезопасность, и звание майора, и многое то, что вам еще предстоит увидеть.

– Вы, значит, из ЭТИХ… – полковник изменился в лице и переглянулся со своими спутниками, которые были удивлены и даже немного испуганы услышанным от меня.

– Гм, так вы… – полковник Достовалов пытался найти подходящие слова, чтобы выразить все бушевавшие в его душе чувства. – Значит, вы уже здесь? И что вам здесь надо?

– Да, мы из ЭТИХ, – ответил я, – вы правы, господин полковник. И хочу заметить, что мы в данный момент представляем единственное законное в России правительство.

– Но это же правительство большевиков, господин Османов, – возмущенно воскликнул полковник Достовалов, – Знали бы вы, что вытворяют в Севастополе люди, называющие себя большевиками?!

– Мы знаем, – ответил я полковнику, – и я не собираюсь с вами спорить. Нам уже «посчастливилось» лицезреть то, что вытворяли их подельники здесь, в Новоалексеевке, до тех самых пор, пока мы не пришли судю сутки назад и не положили конец этому безобразию, полностью истребив банду.

– Вы уничтожили своих? – полковник Достовалов даже не пытался скрыть свое удивление. – Простите, господин майор, но я в это не верю!

– Да какие они нам «свои», – ответил я. – Ничего отношения к подлинным большевикам эти бандиты, творящие безобразия в Севастополе, не имеют. А что касается их участи, то там, – я махнул рукой в сторону восточной окраины села, – в овраге сложены двести десять трупов этих душегубов… Их пока не закопали – все руки никак не дошли, так что, если есть желание, то милости прошу – поезжайте, посмотрите…

– Господин майор, – Достовалов, похоже, все еще не верил мне, – вы позволите нам удостовериться в правоте ваших слов?

– Разумеется, Евгений Исаакович, – сказал я, кивком головы указав нужное направление, – вы можете отправить туда кого-нибудь из ваших спутников. Пусть они полюбуются на это зрелище, а потом вам доложит.

Достовалов кивнул и подозвал к себе ротмистра Думбадзе.

– Ротмистр, – сказал он, – возьмите трех солдат и поезжайте туда, где, по словам господина майора, находятся трупы этих самых «большевичков-с». И обо всем увиденном вы доложите мне.

– Кстати, господин майор, – сказал Достовалов, когда Думбадзе с сопровождающими его всадниками скрылся из виду, – за всеми этими нашими увлекательными разговорами мы чуть не забыли о главном. Скажите, где мои солдаты и несчастный подпоручик Фейзулин?

– Почему несчастный, – искренне удивился я, – подпоручик жив, здоров, провел эту ночь в тепле на мягкой постели, накормлен завтраком и обедом. Что еще надо для полного счастья человеку, который еще несколько часов назад уже прощался с жизнью?

– Я хочу его видеть, – набычившись, сказал Достовалов, – если все обстоит именно так, как вы говорите… А пока, господа и товарищи, потрудитесь сдать оружие…

Я начал потихоньку закипать. Своим тупым штабным снобизмом полковник Достовалов меня, простите за каламбур, уже достал.

– Господин полковник, – с трудом сдерживая себя, сказал я, едва только сопровождающие парламентеров кайдеши начали скидывать с плеч свои карабины, – посмотрите себе на грудь. Видите красную точку в том месте, где у вас находится сердце? Мой снайпер всадит вам туда пулю, едва только ваши бойцы попытаются передернуть затвор. Поскольку разговора по-доброму у нас не выходит, то мне придется перейти к плану «Б»…

Кайдеши застыли, словно как по команде «замри» с карабинами в руках, а сам Достовалов, отдернув руку от рукояти нагана в уже расстегнутой кобуре, словно от раскаленного утюга.

Ох, не подвела меня моя «чуйка», когда я собирался навстречу полковнику. Подозревал я, что дело может пойти совсем не так гладко, как хотелось бы. Теперь подстраховка сработала. Включенная на передачу рация в моем нагрудном кармане, кроме всей нашей содержательной беседы, передала всем тем, кто меня слушал, кодовые слова: «Вариант Б».

И тут понеслось… Во дворе второго от околицы дома, за высоким забором взревели дизеля БТРов, до этого почти неслышно ворковавшие на холостых оборотах. На станции свистнул паровоз, выпустил облако пара и, толкая впереди себя блиндированную платформу с пулеметами, выкатился на открытое место. А на пристанционной площади начали прыгать в седла казаки.

– Положить на землю оружие и сделать три шага назад, – скомандовал я растерявшимся солдатам, выпучив глаза наблюдавших за тем, как из распахнутых ворот на улицу выруливают один за другим два огромных восьмиколесных чудовища, совсем не похожих на местные броневики.

Кайдеши, стоявшие кучкой на пригорке, заволновались. Они не знали – то ли им броситься на выручку своего полкового командира, то ли спасаться бегством от броневиков.

Все случилось так быстро, что оставшиеся при эскадроне младшие офицеры: поручик Лесеневич и корнет Георгий Думбадзе растерялись в отсутствие своего командира. А по железной дороге выходила на боевую позицию толкаемая паровозом блиндированная платформа с пулеметами, а за БТРами по улице уже мчались тачанки, за которыми мчалась казачья лава.

– Господин полковник, – сказал я растерянному и бледному Петропольскому, у которого казак Мальков ловко вытащил из его кобуры наган, – пока еще есть время, немедленно пошлите к своим людям ординарца и прикажите им сложить оружие. Даю вам слово офицера, что в этом случае ни вы, ни ваши люди не пострадают.

Полковник Петропольский бросил злобный взгляд на Достовалова, а потом испытующе посмотрел на меня. И, наконец, он принял решение.

– Мурад, – скомандовал он, – слышал, что сказал господин майор? Исполняй немедленно. Аллюр три креста!

Невысокий смуглый крепыш молнией взлетел на каурого ладного коня и галопом рванул к своим товарищам. Время еще было, но немного. БТРы вывернули из узости улицы и прибавили ход, готовые открыть огонь при малейшей попытке агрессии или бегства. Заранее было решено, что кайдеши уйдут отсюда моими союзниками или не уйдут совсем. В противном случае шанс захватить Чонгарский мост в неповрежденном состоянии становился нулевым. И это при том, что в объезд к Перекопу по железной дороге от Новоалексеевки было примерно пятьсот верст.

Мурад успел. Отсюда было видно, как, подскакав к офицерам, он начал что-то говорить им, указывая при этом рукой в нашу сторону. Подействовало. Один за другим кайдеши стали спешиваться, складывая на землю свои карабины. Видя, что сражение отменяется, казаки перешли с галопа на рысь и начали вкладывать шашки в ножны. Обошлось.

– Шестой, – негромко сказал я в микрофон, закрепленный на воротнике бекеши, – это Первый. Передай Пятому, чтобы его люди собрали оружие и направили сие воинство на станцию. Разговаривать с ними будем там. Движение пешим порядком, лошади в поводу. И без грубостей. Офицеров верхами ко мне.

– Первый, я Шестой, – ответил микрофон у меня за ухом. – Все ясно. Выполняю.

Для тех, кто не понял – поясню. Первый – это ваш покорный слуга. Шестой – командир одного из БТР, сержант Еремеев, Пятый – войсковой старшина Миронов.

Было хорошо видно, как из командирского люка чуть притормозившего БТРа, высунулась голова в шлеме и что-то прокричала подскакавшим казакам. После короткой заминки все пришло в движение, и спешенные кайдеши, ведя лошадей в поводу, направились под конвоем казаков в направлении станции. Следом за ними следовала тачанка, на которую погрузили «трофейные» кавалерийские карабины.

Но еще раньше к нам подскакали обезоруженные, сбитые с толку и донельзя растерянные поручик Лесеневич и корнет Думбадзе.

– Господин полковник, – вскричал поручик, соскочив с коня, – объясните, что происходит?!

Полковник Петропольский только растерянно развел руками.

– Успокойтесь, Георгий, – сказал он, – мне дали слово офицера, что если мы не окажем сопротивления, то ни нам, ни нашим солдатам не причинят никакого вреда. Боюсь, что теперь мы в плену у Красной гвардии.

– Как у Красной гвардии? – недоуменно спросил поручик. – Митрофан Михайлович, вы, наверное, шутите?

– Какие уж тут шутки, Георгий, – ответил Петропольский. – Вот, знакомься, майор Османов Мехмед Ибрагимович, начальник этого отряда, следующего в Крым, дабы привести его под власть правительства Сталина. Рядом с ним хорунжий Плавский и комиссар Железняков.

– Господа, – обратился он к нам, – позвольте представить вам поручика Георгия Николаевича Лесеневича и корнета, Георгия Ивановича Думбадзе. Жаль, что это знакомство произошло при столь странных обстоятельствах.

– Почему же странных, Митрофан Михайлович? – спросил я. – Ничего странного в нашем появлении нет. Мы выполняем решение нового правительства России и направляемся в Севастополь, чтобы установить там советскую власть. А что касается вас – мы вас врагами не считаем, и наша встреча прошла бы вполне мирно, если бы кое-кто не начал нам угрожать. А это дело наказуемое, и полковник Достовалов теперь имеет статус несколько отличный от вашего и ваших офицеров и солдат. Вы – наши гости, пусть и не совсем добровольные. А в отношении господина полковника, который несколько своеобразно относится к белому флагу парламентера, мы будем еще разбираться. К тому же мы будем рассматривать дело о сепаратизме и покушении на территориальную целостность России. А что касается вас лично, то мы благодарны вам за то, что у вас хватило благоразумия, и нам удалось избежать ненужного кровопролития.

Полковник Петропольский сделал своим офицерам знак, чтобы они не вмешивались в разговор.

– Мы очень рады, господин Османов, – сказал он, – что вы не считаете нас своими врагами. Но при этом нам абсолютно неясны ни ваши конечные цели, ни образ мышления. Скажите мне – почему вы сделали такой странный выбор и оказались на стороне господина Сталина, и почему вы, не использовав всю вашу мощь, не попытались восстановить в России монархию?

– Митрофан Михайлович, – ответил я, – в надлежащее время вы получите исчерпывающие ответы на ваши вопросы. Просто разговоры о политике гораздо удобнее вести не торча, как шиш на ветру посреди степи, а в теплом штабном вагоне, когда ваши люди будут устроены на ночь и накормлены. Думаю, что, в конце концов, мы придем к взаимопониманию. А сейчас сюда скачет ваш ротмистр Думбадзе, и мне кажется, что он взволнован. Предупредите его, пожалуйста, чтобы он не делал глупостей. Как только он к нам присоединится, мы все вместе направимся на станцию.

Все обошлось без глупостей. Впечатленный зрелищем выложенных в рядок двух сотен трупов «братишек», ротмистр послушно отдал старшему уряднику револьвер и сбивчиво доложил своему начальству об увиденном. После чего мы сели на коней и направились в сторону станции. Но до этого мне удалось еще раз до глубины души удивить наших гостей. Я произнес в микрофон: «Третий – отбой»… И тут из пожухлой травы метрах в пятидесяти позади нас, словно из-под земли, поднялось отделение морских пехотинцев в маскировочных балахонах «кикимора». Между прочим, морпехи вооружены были не только автоматами. Отделение в бою поддержали бы два пулемет «Печенег».

Наверное, кое-кто посчитал бы мою подстраховку чрезмерной. Но как говорится в таких случаях: «Береженого и Бог бережет!»

— Господа офицеры – сказал майор Османов, – поговорим откровенно. Начнем с того, Митрофан Михайлович, что реставрировать монархию в России в настоящий момент так же невозможно, как и оживить труп. И тому есть несколько причин.

Первая и, пожалуй, самая важная, заключается в том, что эту идею не поддерживает абсолютное большинство населения России. Слишком много было наломано дров за последние три года, и слишком много либеральными политиками вылито грязи на царскую семью. Даже среди офицерского корпуса монархисты составляют пусть и значительное, но меньшинство.

Вторая причина чисто юридическая. Она заключается в том, что император Николай отрекся за себя и сына в пользу брата Михаила, а тот переадресовал этот вопрос на усмотрение Учредительного собрания. Но его не будет – вместо него весной будет избран Верховный Совет. Ну, а сие автоматически отсылает нас к первой причине. Ибо сторонники монархии никогда не получат большинства ни в одном демократически выбранном органе.

Третья причина – чисто личная. Ни бывший император Николай Александрович, ни его брат Михаил не желают снова садиться на трон.

Четвертая причина – международная. Свержение монархии в России произошло с ведома и по желанию ее союзников по Антанте, которые ставили крах российского самодержавия как одну из целей развязанной ими всеевропейской бойни…

– Я вам не верю, господин майор, – резко заявил полковник Петропольский.–Да как такое может быть, чтобы наши союзники помогали свергать государя-императора Николая Александровича?

Османов покачал головой:

– Может быть, Митрофан Михайлович, очень даже может быть. Ведь у Британии нет друзей, а есть интересы, главный из которых – ликвидация всех ее геополитических соперников, и в первую очередь – Германии и России.

Ну, а насчет любви британцев к императору Николаю Александровичу, который, кстати, имел звание британского фельдмаршала… Когда летом этого года Временное правительство предложило Великобритании принять у себя экс-императора с семьей, то получило следующий ответ: «для Романовых исключается возможность поселиться в Англии до тех пор, пока не кончится война». Кстати, те же британцы признали Временное правительство еще за день до отречения императора.

Что же касается Парижа, который был спасен в августе 1914 года солдатами армий Самсонова и Ренненкампфа, то там так прямо и заявили: «Не думаем, чтобы экс-императора во Франции встретили с радостью. Императрица – немка не только по рождению, но и по своему воспитанию. Она сделала все, что могла, чтобы заключить мирный договор с Германией. Ее называют преступницей и сумасшедшей, и бывшего императора, поскольку он по своей слабости подчинялся ее указаниям, также считают преступником».

– Это ужасно, – воскликнул Петропольский, – скажите, ради бога, для чего все это?

– Как для чего? – удивился Османов. – Ради новых сфер влияния, устранения конкурента, приобретения новых колониальных территорий.

Вам, наверное, неизвестно, но Антанта уже тайно поделила территорию бывшей Российской империи на колонии. Англичанам должны были достаться Север, Прибалтика, Баку и Туркестан, французам – Юг России, американцам – Владивосток с окрестностями, японцам – Маньчжурия и Забайкалье. Даже итальянцы и греки заявили, что и они хотят поучаствовать в этом разделе. Оставшуюся территорию предлагалось раздробить на десяток враждующих вассальных государств, да так, чтобы Россия никогда больше не смогла собраться вновь. Именно ради этого и был создан весь тот хаос, который вы наблюдаете сейчас в Крыму.

– Господин полковник, – нарушил молчание контр-адмирал Пилкин, – как это ни печально, но Мехмед Ибрагимович говорит чистую правду. Еще два месяца назад страна стояла на грани полного развала и великой смуты. Но теперь, господа, всего этого уже не будет. Контр-адмирал Ларионов, полковник Бережной и новый глава России господин Сталин знают, что делают.

– И что же теперь будет, господа? – растерянно спросил поручик Лесеневич. – Я ничего не могу понять. В Петрограде у власти большевики, а господин контр-адмирал говорит, что все будет в порядке.

– Действительно, господин майор, – поддержал своего подчиненного полковник Петропольский, – каковы ваши цели, почему вы поддержали именно большевиков, и что же теперь с нашей Россией будет дальше?

Майор Османов на мгновение задумался.

– Нашей целью, – сказал он, – является единая и неделимая Россия с государственным устройством, которое исключит революции и смуты, и правительством, которое сможет добиться всего этого.

– Постойте, – сказал Петропольский, – это вы о правительстве большевиков?

– Именно о нем, – сказал Османов. – Других вариантов нет и быть не может. Советское правительство, возглавляемое товарищем Сталиным, сумело не только завершить войну с германцами относительно почетным миром, но и покончить с теми, кто хотел разжечь мировую революцию. Причем в борьбе с этими «пламенными революционерами», мечтавшими сделать гешефт ценой разорения и гибели России, товарищ Сталин проявил жесткость, если даже не жестокость. Вот, господин адмирал может подтвердить – всему происходящему он был непосредственным свидетелем.

– Именно так, господа, – сказал адмирал Пилкин, – когда речь идет о будущем России, господин Сталин и его соратники готовы на самые решительные меры. Точно так же они относятся ко всякого рода сепаратистам и «углубителям революции», которые стремятся к власти не задумываясь о судьбах страны.

После заключения мира с Германией последовал разгром Красной гвардией украинской Центральной Рады в Киеве, разгон Румчерода в Одессе и самозваного Сфатул Церия в Кишиневе. После того, как корпус полковника Бережного решит румынскую проблему, то он направится сюда, в Крым. И горе будет тем, кто попытается оказать сопротивление Красной гвардии.

Полковник Петропольский покачал головой.

– Вы думаете, господин адмирал, – сказал он, – что большевик Сталин сможет вернуть России статус великой державы? Что-то я сомневаюсь.

– Господин полковник, – ответил адмирал Пилкин, – вы не располагаете полной информацией о происходящем в стране. Поверьте мне – именно так все и будет. То, что произошло в Петрограде и в России, можно считать чудом. И подобные чудеса будут продолжаться. Если уж сам бывший государь-император выступил в поддержку большевиков…

– Как, – воскликнул полковник Петропольский, – неужели это правда?!

– Вот, посмотрите, – майор Османов достал из своей полевой сумки несколько фотографий и газету «Правда». – В газете обращение Николая Александровича Романова к своим бывшим подданным. А вот фото, на которых вы можете увидеть семью государя, которая проживает в полной безопасности в Гатчине. А здесь – Николай Александрович с главой советского правительства товарищем Сталиным. И вот еще – ваш покорный слуга рядом с братом бывшего императора, генерал-лейтенантом Михаилом Александровичем Романовым, который сейчас в составе Красной гвардии движется сюда. Рядом, кстати, наверное, хорошо известный вам бывший командующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин.

Полковник, рассматривая фотографии, был удивлен. Нет, он был просто сражен всем, что ему пришлось сейчас увидеть и услышать.

– Господа, – растерянно пробормотал он, – я не верю своим глазам… Если это все так… Господин майор, позвольте задать вам только один вопрос – что станет с нашим полком, если мы перейдем на сторону этой, как вы говорите, советской власти?

– У вас и у ваших подчиненных, – сказал майор Османов, – есть выбор. Или вы принимаете присягу на верность советскому правительству, и тогда ваш полк продолжит свое существование в новой русской армии с сохранением всех регалий и наград, а вы все продолжите службу в нем. Или вы пойдете вместе с такими, как полковник Достовалов, оставшись на стороне крымских автономистов. Но только тогда вы, безусловно, станете врагами советской власти, со всеми вытекающими из того последствиями. Словом, выбор за вами.

– Я давал присягу России и уже этим сделал выбор лично для себя, – ответил полковник Петропольский. – И то, что полк может продолжить свое существование как боевая единица, только укрепляет меня в решении перейти на вашу сторону. Но как нам убедить остальных наших солдат и офицеров в правильности этого решения, ведь иначе в полку может начаться смута.

– Этот вопрос надо тщательно обдумать и посоветоваться со старшими товарищами, – сказал майор Османов, – а пока, Филипп Кузьмич, время позднее – пора ужинать. Отправляйтесь вместе с нашими гостями в салон-вагон, я же присоединюсь к вам несколько позже.

Вошедший в салон-вагон майор Османов был весел.

– Приятного аппетита, – сказал он, довольно потирая руки. – Ну-с, что там у нас сегодня?…Гуляш из курицы… Просто замечательно!

– И вам приятного аппетита, господин майор, – ответил полковник Петропольский и нетерпеливо спросил: – Ну что там решило ваше начальство?

– Скажите, господин полковник, – вопросом на вопрос ответил Османов, – послушаются ли ваши солдаты, если принести присягу на верность советскому правительству их попросит шеф вашего полка, экс-императрица Александра Федоровна?

– Безусловно, – кивнул Петропольский, вытирая губы салфеткой. – Но каким образом вам удастся это сделать?

– Послезавтра, ближе к вечеру, на поле у Джанкоя приземлится самолет «Илья Муромец» из Петрограда. На нем доставят кинописьмо ее бывшего императорского величества к вашим солдатам, аппаратуру, которая будет способна показать его большому количеству людей, и еще нескольких человек, которые помогут нам нейтрализовать угрозу, исходящую из Севастополя.

Не забывайте, что главной нашей задачей является наведение порядка на главной базе Черноморского флота и восстановление его боеспособности. Уверяю вас, что сразу же, как мы войдем в Севастополь, тамошний Совет будет арестован в полном составе. И каждый виновный в преступлениях и подрыве обороноспособности флота будет строго наказан. Можете спросить у Владимира Константиновича – какой порядок мы навели на Балтийском флоте. Теперь пришла очередь черноморцев. Поскольку Турция упорно не идет на мирные переговоры, то нам нужно держать ухо востро, а флот в полной боевой готовности. Сегодня же ночью первым делом нам надо будет установить контроль над Чонгарским мостом и предотвратить возможность его взрыва. Причем все желательно сделать без крови и стрельбы. Чуть позже мы займемся этим вопросом. А пока, господа, отдадим должное тому, что приготовили нам повара.

В одной из комнат форта Старой крепости на острове Густавссверд четыре человека допоздна засиделись в прокуренной комнате за казенным столом, покрытым зеленым сукном.

Разговор у них был серьезный. Дело касалось вопросов мирной и спокойной жизни в бывшем Великом княжестве Финляндском. В марте 1917 года, сразу же после Февральской революции, финский Сейм утвердил новый состав Сената, в котором половину из дюжины мест получили социал-демократы. Сразу же начали формироваться вооруженные структуры – отряды защиты, создаваемые буржуазными националистами, и Рабочая и Красная гвардии, организуемые социал-демократами и финскими большевиками.

До поры до времени они ладили друг с другом, даже порой проводили строевые занятия на одном и том же плацу. 18 (5) июля 1917 года по инициативе эсдеков Сейм принял закон о верховной власти, провозглашавший независимость Финляндии от России по всем вопросам, за исключением внешнеполитических и военных. Потом, после прошедших выборов в Сейм, буржуазные националисты стали готовиться к провозглашению полной независимости Финляндии.

Информация об этом поступила от финских большевиков к Сталину. Надо было срочно принимать радикальное решение, чтобы, наконец, покончить с этим реликтом в составе России, созданным сто лет назад недоброй памяти императором Александром Первым.

Пока Советская Россия громила германские войска под Ригой, заключала мир с Германской империей, отражала набег британского флота на Мурманск, расстреливала троцкистов на улицах Петрограда и разгоняла опереточное правительство украинских сепаратистов, в тихом финском омуте медленно бродили сонные черти.

26 (13) ноября 1917 года Сейм взял на себя высшую власть в стране и сформировал состав Сената Финляндии, исполнявший роль правительства. Председательствовал в Сенате социал-демократ и русофоб Пер Эвинд Свинхувуд, успевший выехать с территории Германской империи в Швецию до заключения Рижского мира и до начала интернирования немцами всех финских националистов.

Сенат Финляндии уполномочил своего председателя представить в Сейм проект новой Конституции Финляндии. 4 декабря 1917 проект новой Конституции был передан на рассмотрение Сейма. При этом Свинхувуд огласил заявление своего правительства «К народу Финляндии», в котором было объявлено о намерении изменения государственного строя Финляндии и принятии республиканского способа правления, а также содержалось обращение «к властям иностранных государств», в частности к Совнаркому Советской России, с просьбой о признании политической независимости и суверенитета Финляндии. Позднее этот документ был назван «Декларацией независимости Финляндии».

Одновременно Сенат представил в парламент «ряд других законопроектов, призванных облегчить осуществление наиболее неотложных мер по реформированию Финляндии до того, как новая Конституция вступит в действие». 6 декабря (25 ноября) 1917 года Сейм незначительным большинством голосов одобрил «Декларацию независимости Финляндии». За было подано девяносто пять голосов, против – девяносто три.

Правительство Советской России, Совнарком, в лице своего председателя Иосифа Сталина, в категорической форме отвергло принятую финским Сенатом и Сеймом «Декларацию о независимости Финляндии», как не отражающую коренных интересов финского народа. При этом в официальном заявлении было сказано, что при полном единстве законодательной базы, вертикали управления, а также армии и флота на территории Советской Финляндии возможна только национально-культурная форма автономии, при которой все официальные документы дублируются на двух языках, русском и финском.

При этом декретом Совнаркома объявлялся распущенным финский Сейм, избранный еще по дореволюционным законам. Выборы в Советы всех уровней должны были пройти в единый для всей России день голосования 24 марта 1918 года. Одновременно Совнарком потребовал от командования 42-го армейского корпуса обеспечить немедленное разоружение и роспуск националистических отрядов защиты, создаваемых при помощи шведского и некоторых других иностранных правительств.

Националистические вооруженные формирования в это время находились не в самой лучшей боевой и политической форме. Выход Германии из войны с Россией и интернирование на ее территории финских националистов вызвали в их рядах уныние и неверие в свои силы.

В то же время, в связи с резко изменившейся внешнеполитической ситуацией, Франция и Великобритания через Норвегию и Швецию начали оказывать поддержку финскому Сенату и поддерживающим его вооруженным отрядам. Но в Балтийском море господствовали русские и немецкие корабли, а Ботнический залив еще не замерз. Так что поддержка Антанты была скорее моральной, чем реальной. Прорыв же на Балтику британского флота выглядел в сложившихся условиях чистейшей авантюрой.

С другой стороны, дислоцированный в Финляндии 42-й армейский корпус в достаточной мере сохранил свою боеспособность, в связи с тем что в этом варианте истории советское правительство провело лишь частичную демобилизацию армии, отправив по домам только третью и четвертую волны мобилизованных. Решением председателя Совнаркома на территории Советской Финляндии из частей 42-го корпуса и отрядов финской Красной гвардии должен был быть сформирован 2-й корпус Красной гвардии. Именно он и должен был разоружить и интернировать в зоне своей ответственности все незаконные вооруженные формирования, как «белые», так и «красные», «зеленые», серо-буро-малиновые и бордовые в крапинку. В случае необходимости помощь советским частям должны были оказать корабли Балтийского флота, базирующиеся в Гельсингфорсе.

Поручить командование корпусом предполагалось командиру 106-й гренадерской дивизии подполковнику Генерального штаба Свешникову Михаилу Степановичу, с представлением его к внеочередному званию генерал-майора Красной гвардии.

Не осталась в стороне от протекающих в Финляндии процессов и партия большевиков. В принятом единогласно по этому поводу Постановлении ЦК было сказано, что ЦК партии большевиков считает братский финский народ неотъемлемой частью великой семьи народов Советской России. Этим же постановлением объявлялись преступными любые попытки расколоть единство братских народов и лишить таким образом финский народ возможности участвовать в построении общества всеобщей социальной справедливости.

Финский вопрос был настолько важен, что курировать его по партийной линии было поручено одному из авторитетнейших членов ЦК РСДРП(б), Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. С одной стороны, он был одним из самых яростных сторонников территориальной целостности Советской России. А с другой стороны, выходца из семьи мелкопоместных польских шляхтичей было бы весьма сложно обвинить в русском великодержавном шовинизме.

Вторым членом ЦК РСДРП(б), курирующим финский вопрос, был недавно кооптированный в его состав адмирал Ларионов. Нужно было сделать так, чтобы решение финского вопроса не повлекло за собой никаких лишних жертв, а все нежелательные лица вместо массовых расстрелов и помещения в места лишения свободы были бы депортированы, к примеру, в ту же Швецию.

Именно поэтому на совещании присутствовал барон Карл Густав Эмиль Маннергейм, или генерал-лейтенант русской армии Густав Карлович Маннергейм, которому были даны гарантии, что в ходе этой депортации не пострадает никто из его близких родственников, друзей и знакомых. Все должно было решиться завтра, когда Дзержинский прочтет перед Сеймом послание председателя Совнаркома.

В преддверии этих событий из Тампере было подтянуто несколько гренадерских батальонов из состава 106-й дивизии, приведены в полную боевую готовность русские части, дислоцированные в Выборге и Гельсингфорсе, а также на кораблях Балтийского флота. Почуявшие неладное националисты начали стягивать к Гельсингфорсу свои вооруженные отряды. До окончательного решения «финского вопроса» оставалось совсем немного времени.

С низкого серого неба сыпался мелкий как крупа снежок, тонкой белой фатой укутывая помпезный Николаевский собор, построенный в стиле позднего классицизма, памятник императору Александру II, здание Сената и противостоящего ему университета. В городе было неспокойно. На Сенатской площади второй день шел нескончаемый митинг. Точнее, два разных митинга. Правые собрались у здания Сената, защищая свое право распоряжаться судьбой финского народа, ни у кого ничего не спрашивая. Ну, а левые по точно такой же причине митинговали у здания университета. Сама же площадь была чем-то вроде нейтральной полосы, на которую противоборствующие стороны пока не посягали.

Ораторы с обеих сторон призывали народ поддержать финскую независимость. Но при этом во главе независимой Финляндии каждый видел только себя. Те, которых Ленин назвал «говном нации», – они одинаковы независимо от их политической ориентации. Предводитель «правых» Пер Свинхувуд ничем не отличался от вождя «левых» Куллерво Маннера. И тот и другой были краснобаями и бездельниками, годными лишь для произнесения громких речей и к парламентским интригам. Но они возомнили себя «наполеонами финского розлива», прекраснодушно считающими, что именно они достойны управлять всем миром… Ну, или, по крайней мере, маленькой Финляндией.

Белых в нашем прошлом спасло лишь то, что на их стороне были Германия и Швеция, а также то, что они сумели привлечь на свою сторону харизматического лидера, ловкого политика и способного управленца барона Карла Маннергейма. У красных же тогда то ли не нашлось столь способного и авторитетного вождя, то ли они побоялись вручать ему верховную власть, то ли не хватило решительности применить силу, чтобы использовать в полной мере свое превосходство. Но факт остается фактом – они довольно быстро проиграли свою Гражданскую войну.

Теперь же все пошло совершенно не так, что, конечно, само по себе еще не гарантировало приемлемого для правительства Сталина исхода революционных событий в бывшем Великом княжестве Финляндском. Во всех митингующих группах имелось достаточное количество людей в штатском, вооруженных русскими и немецкими винтовками, охотничьими ружьями и пистолетами, которые свободно можно было купить в оружейных магазинах Гельсингфорса. Сборище у стен Сената охраняли так называемые отряды самообороны, или охранные отряды, а митинг у университета находился под защитой финских красногвардейцев.

В десятом часу утра председатель Сейма Пер Свинхувуд со ступеней здания Сената сообщил собравшимся, что акт о независимости Финляндии, провозглашенный Сеймом на заседании 4 декабря, уже признали правительства Франции, Англии, Италии, Дании и Норвегии. Услышали его и у здания университета. Одобрительные крики и левых и правых неожиданно заглушил мерный звук шагов сотен идущих в ногу солдат.

Прошла минута, другая, и из-за угла улицы Александра II показалась колонна русских гренадер. Винтовки с примкнутыми штыками и оттягивающие пояса полные подсумки не оставляли никаких сомнений в серьезности их намерений. Знаменосец шел впереди с красным знаменем, что говорило о том, что данная часть признала подчинение центральному правительству в Петрограде. Офицеры в колонне тем не менее были при погонах, шашках, револьверах. Рядом со знаменем на лошадях шагом ехали четыре человека.

На площади сразу наступила гробовая тишина, ибо не было ранее ничего более несовместимого, чем эти четверо. Митингующие с обеих сторон узнали едущих стремя к стремени слева направо: генерал-лейтенанта Карла Маннергейма, члена партии большевиков, командира 106-й гренадерской дивизии подполковника Михаила Свечникова, известного большевика, члена ЦК, народного комиссара внутренних дел Феликса Дзержинского и известного финского большевика, соратника Ульянова-Ленина Эйно Рахья.