Глава 32

Рассвет показался мне отвратительным. Ночь я провела в невеселых размышлениях, нервно стуча пальцами по подоконнику и меряя шагами крошечную спальню. Я была сердита на Этьена и совершенно взвинчена. А он так и не явился ни с извинениями, ни с поцелуями. И как, интересно, ему спалось после нашей ссоры?

Зато в полночь юркнула ко мне в комнату мадам Тэйра, напомнив пронырливую крысу:

– С первым лучом солнца отправляемся в Париж, – заявила она и, словно я перечила, начала уговаривать: – Надо ехать, надо ехать, девонька. Не сердись, и не устраивай капризы. Иначе пропустим алхимика. И с камнем все пропало. Я точно знаю. Вот разберемся с рубином, и больше ни в чем тебя неволить не стану. Даже мать Этьена со свадьбой вокруг пальца обведем, если тебе невтерпеж будет.

– Вы мне что-то недоговариваете, – хмуро заметила я. – Что?

– Бог с тобой, Абели! – всплеснула та ручонками. – Зачем мне врать? Думаешь, мне что-то надо?

– Думаю, – я скрестила руки на груди.

– Да что мне в жизни осталось, кроме пары-тройки недель на солнышке погреться? Посмотри на меня!

Я взглянула. Пожалуй, на вид она уже могла покоиться в еловом гробу. Еще пару столетий назад.

– Вот видишь? – забормотала мадам Тэйра: – Мне бы только почить со спокойной душой, зная, что все хорошо с вами, дети. А ведь вы все мои детки: и старые, и младенцы. От меня-то пошли. Сколько вас – по пальцам не пересчитать! Разве ж можно на вас рукой махнуть? – покачала головой мадам Тэйра. – Я вот не могу.

– Только ли это вас волнует?

– Только. Лопни мои глаза! – хлопнула редкими ресницами старушенция и размашисто перекрестилась.

Я усмехнулась: то-то было бы зрелище, если б ее глаза лопнули… А затем устало кивнула:

– Утром так утром.

По правде говоря, я никак не могла отойти от того, как жестко Этьен пресек все мои возражения во время праздника. Я уже и забыла, что он бывает грубым. Настолько грубым. Пьяный Огюстен даже порывался вызвать его на дуэль, сочтя воспитательную речь Тити за оскорбление моей чести. Я же только опешила.

И пусть мне больше хотелось, чтобы Этьен получил легкую рану от руки великана, чем сгинул по воле чернокнижника, но я посчитала, что такой выход из положения ниже моего достоинства. В упрямстве Этьен не уступал своему отцу: если что-то решил – проще убить, чем остановить.

«И обо мне он совсем не думает! – обиженно кусала я губы. – Хорош жених!»

Будто не было жарких объятий весь день и нежных клятв ночью. Будто можно любить с розовым цветком в груди, а затем орать по-хамски! Лишь бы порадовать эту глупую курицу, его матушку, ненасытную в своей крестьянской жадности. Говорят, у кого нет пшеницы, тот рад и гороху. А этой подавай и пшеницы, и гороху, да побольше, побольше! Кашалотина маргидонская!

Судя по тому, что рассказал Себастьен, чернокнижнику терять нечего, значит, и пределов его мести быть не может. А Этьен готов полезть в пасть к дракону. Зачем?

От этих мыслей меня накрывало дрожью, и сон не шел. Лишь когда холодная желтизна разлилась по утреннему небу, в окно кто-то поскребся. За стеклом я увидела виноватое лицо Этьена. Он постучал еще раз, сделав умильную гримасу, достойную раскаявшегося щенка, что сжевал давеча любимую туфлю хозяйки. Ничуть не улыбнувшись, я все же распахнула створку:

– Милостивому государю неведомо, что существуют двери?

– Все равно ночь просидел под твоим окном. Так быстрее.

Этьен спрыгнул в комнату, виновато улыбнулся и тут же потянулся ко мне. Я отпрянула:

– Ну, уж нет. И не думай, что я стану сносить твои грубости и принимать их как должное.

– Прости меня, я дурак. Я привык…

– А я – нет. Изволь быть вежливым со мной всегда или я пожалею об обещаниях, которые дала тебе.

– Даже так? – он был сбит с толку. – А как, скажи на милость, можно было унять твою истерику? Подумаешь, всего лишь слова…

– Слова порой бьют больнее хлыста.

– Сразу видно, что хлыстом тебя не били, – нахмурился Этьен. – Отец мою мать…

– Мне ничуть не интересно то, какие отношения были у твоих родителей! – вспылила я. – И если ты просто подумаешь о том, чтобы ударить меня, если замахнешься хотя бы пальцем, я смогу ответить, поверь. Ведь я ведьма, помнишь? Но после я уже не смогу тебя любить.

– Шу-у, шу-у, – пытаясь меня успокоить, Этьен провел ладонью сверху вниз, как перед норовистой лошадью. – Я ни за что на свете не причиню тебе вреда. И в мыслях не было. Не хотел тебя обижать, так что, прости, если обидел. Правда, прости.

По лицу Тити было видно, что он искренне сожалеет о нашей размолвке. Я вздохнула. Гневаться на него не было сил. Этьен осторожно взял меня за руки, явно опасаясь, что я начну вырываться.

– Но Абели, милая моя, ты не должна решать за меня. Никогда, – сказал он твердо. – Принимать решения – мужское дело. И за женскую юбку прятаться не стану.

– Я боюсь за тебя, глупый, и не могу потакать безумству. – Я подняла на него глаза. – Ты вообще меня любишь?

– Люблю. И ты должна доверять мне.

– Твой отец слишком хитер.

– А я – его сын, и тоже не башмак с ушами, – рассмеялся Этьен настолько обезоруживающе, что коварно вырвал у меня ответную улыбку. – Заодно освобожу твое любимое привидение, если в дом попаду.

Я положила голову ему на плечо:

– Только береги себя, милый!

– Обещаю быть осторожным, – чмокнул меня в макушку Этьен. – Ты тоже пообещай не кидаться в пекло, как Дева Жанна на англичан. Надеюсь, мне не придется загонять лошадей, чтобы вытаскивать потом тебя из Бастилии.

– О нет! Я буду умнее. Обещаю.

И мы запечатали наши обещания страстным поцелуем.

Карета уносилась по дороге к Фонтенбло, а я все сидела в мечтательном оцепенении, вспоминая руки Этьена и его теплые губы.

– Я найду тебя в Париже! – крикнул он, прощаясь.

Мне оставалось верить в это и молиться.

Мадам Тэйра беспокойно перебирала четки. Огюстен скакал позади кареты, серый от похмелья. И лишь возница был бесповоротно доволен жизнью. Он подгонял коней и весело насвистывал мелодию вчерашнего пасспье. Догадываюсь, что в комнате при кухне, откуда чуть свет выпорхнула взлохмаченная кухарка, наш кучер не только спал сном младенца. Однако не прошло и нескольких часов, как все мы, одинаково разинув рты, начали смотреть по сторонам. Ибо мы въехали в столицу.

О, Париж! Этот вечный город, подобный Риму во времена расцвета Римской империи, средоточие роскоши и власти, столица моды и уличных воров, он поражал от самых городских ворот.

– Святая Клотильда, как же мы найдем здесь графиню де Клермон? – оторопело спросила я, отвыкшая от такого количества людей, повозок и зданий.

– Несложно искать, если знаешь дом и улицу, – крякнула мадам Тэйра и тотчас дала указания вознице. В ответ на мой удивленный взгляд она снизошла до пояснений: – Вода подсказала. Помнишь, чему я тебя учила? Договорись с водой и спрашивай.

– Так вы и об алхимике прознали?

– Так, так, – кивнула мадам Тэйра и тут же отвернулась.

А я снова приникла к окну. Клянусь всеми святыми, я забывала, как дышать, глазея на кареты и вывески, на богатые фасады и толпы горожан в париках всех мастей, в добротных камзолах, коротких штанах, чулках и туфлях с пряжками, на дам в цветных платьях и невообразимых шляпах. В Сан-Приесте мне и в праздники не доводилось видеть такое количество хорошо одетых людей и разнообразие фасонов. Даже простолюдины в Париже казались ярче и интереснее. Здесь все было иначе – большие бульвары, сады, парки, фонари. И когда я узнавала какую-то деталь или улицу, в памяти тотчас всплывали воспоминания счастливого, безбедного детства и сладкое чувство вседозволенности. Но многое изменилось. Казалось, великий портной мастерски перекроил город, как старый сюртук, перелицевал заново, украсил лацканы золотыми вставками, пришил перламутровые пуговицы и пустил по швам причудливую вышивку.

А когда перед нами простерлась огромная площадь, выложенная самой ровной на свете брусчаткой, я и впрямь застыла от восхищения. Ведь я еще застала на этом месте угрюмый замок герцога Вандомского. Теперь площадь окаймляли дворцы с тысячью сверкающих, как бриллианты, окон, а по центру возвышалась статуя всадника с необычайно высоким париком. Наш король, – узнала я. Архитектурный ансамбль был столь прекрасен, а пространство так дышало свободой и изысканным вкусом, что хотелось по-детски хлопать в ладоши и прыгать на сиденье лишь потому, что имею счастье лицезреть подобную красоту. Воистину этот мир будет жить, пока люди творят прекрасное!

«Ах, Париж, столица мира, зачем нас так надолго разлучили? – думалось мне. – Но я снова здесь. Надеюсь, тебе тоже меня не хватало!»

Скоро мы проехали в квартал Маре, который ничуть не изменился за время моего отсутствия. На узких улицах прохожим по-прежнему приходилось прижиматься к домам, чтобы их не задела проезжающая карета. Мы выехали на Королевскую площадь, и экипаж остановился. Я выглянула в окно. На песчаного цвета цокольном этаже с тремя арками гордо восседал старинный особняк из красного кирпича. Это здание с темной крышей, похожей на шляпу почтенного гражданина, показалось мне смутно знакомым. Я выглянула из окна, и память услужливо представила картину, как папа́ ведет меня за руку, как мы проходим мимо павильонов короля и королевы, и лакеи в синих с золотом сюртуках отворяют перед нами громадную лакированную дверь с вензелями.

Приехали! Мое сердце отчаянно заколотилось. Не в силах унять волнение, я вернулась на сиденье и посмотрела на прабабушку:

– Мне боязно, мадам.

– Ничего не бойся, детка. Потерять неполученное наследство не страшно, жила ты как-то и без него. А вот получить – гораздо приятнее. И дворянкой быть сподручнее, нежели неизвестно кем. Но, главное – помни обо всех, чья судьба зависит от твоего благоразумия.

Я поежилась. Неясная задача обрела образ и внезапно показалась невыполнимой.

– Как я буду искать алхимика?

– Судьба выведет тебя. Вода нашептала мне, что это случится. И видения были. Так что будь умницей, девочка. Хотя бы ради себя, Этьена и ваших будущих деток.

Я вздохнула:

– Хорошо, я сделаю все, что смогу.

Серьезная, как никогда, мадам Тэйра взяла меня за руку и крепко сжала пальцы:

– Теперь, Абели, забудь о моих наставлениях у матери Этьена. Тут есть место и гордости, и осанке. Тетушка твоего отца должна видеть, что ты воспитанная и образованная девушка, а к тому же добродетельная и с ангельским терпением. Видела я в источнике эту Шарлотту де Клермон – та еще мымра набожная. Молчи о том, что боле не девица. И вообще, побольше молчи.

Не могу сказать, что предупреждения мадам Тэйра меня утешили, скорее наоборот.

Старушка еще раз окинула меня критическим взглядом. Спрятала мой локон, выбившийся из-под шляпки, расправила полы плаща и кружевные манжеты на моем платье и добавила: – Итак, Абели, отныне ты не просто красивая девочка, добрый, милый воробушек. Не ведьма и не целительница. Ты – наследница благородных кровей, волею судеб прожившая три ужасных года среди простолюдинов и ремесленников.

– Нужно ли это говорить? – поморщилась я. – Моник и ее семью я очень люблю.

– Вот и помни, что любишь ее, Этьена… А говорить не нужно, достаточно чувствовать и думать, – поправила меня многоопытная мадам Тэйра. – Помни: с птицами жить, по-птичьи говорить. Все, иди же, иди, моя девочка!

В который раз я окутала себя защитным золотым коконом и перекрестилась.

– С Богом!

По белым мраморным плитам, отполированным до блеска, я шагала вслед за лакеем в синей ливрее с золотыми позументами, таким важным, будто все вокруг принадлежало ему. Смутные воспоминания то и дело будоражили ум: я точно видела раньше эти огромные вазы в нишах, эту широкую лестницу и просторный коридор. Я старалась «держать спину», судорожно вспоминая наставления с уроков этикета в монастыре. От волнения казалось, будто каблуки моих туфель стучат оглушительно, а юбки шуршат так, что их слышно за лье. Наконец, белые двери в два моих роста распахнулись, и лакей объявил:

– Госпожа, мадемуазель Абели Мадлен Тома де Клермон-Тоннэр.

Мысленно осенив себя крестом, я прошла в голубую комнату с громадными гобеленами в золоченых рамах. В кресле восседала сухопарая пожилая дама в темно-синем платье с серыми вставками, шитыми серебром. С высокого седого парика струились на плечи тонкие, как паутинка, кружева. Мадам обернулась, и в бликах солнечного света сверкнули в ушах бриллианты, словно крупные капли талой воды, скопившейся на сухом, заиндевевшем от мороза дереве. Я присела в глубоком реверансе, не смея поднять глаза:

– Ваша милость…

– Подойдите ко мне, дитя, – голос графини де Клермон был сух и безразличен.

Я покорилась, размышляя, что значит сумеречного цвета облако, окружающее даму. На ее вытянутом лице навечно застыла маска высокомерия. Мешки под глазами и дряблая желтоватая кожа выдавали плохое здоровье. Старая графиня поднесла к глазу монокль и посмотрела на меня с любопытством, но не с бóльшим, чем проявляют к щенку, случайно забежавшему на крыльцо.

– Прелестна, – удовлетворенно заметила она.

Я расправила плечи, не собираясь терять достоинство перед аристократкой, и сказала:

– Ваша милость, я осмелилась нанести вам визит, узнав, что вы меня разыскивали. Не скрою, эта новость вызвала у меня удивление. Однако я поспешила предстать перед вами, дабы выказать уважение высокочтимой тетушке моего бедного отца.

Графиня лениво откинулась на спинку кресла. Ее лицо не выражало ни радости, ни довольства, как можно было бы ожидать. Она продолжала рассматривать меня, а затем сказала, вальяжно растягивая слова:

– Да это так, юная мадемуазель, я искала вас. Увы, мне доложили, что вы спешно покинули монастырь Сен-Сюльпис после посещения вашей матери. Она забрала вас?

– Нет, сударыня. Матушка лишь предупредила меня о том, что отец впал в немилость у короля, и велела уехать. Сама же она отправилась в Новые Земли, опасаясь, что гнев Его Величества распространится и на нее.

Графиня скривилась:

– Ах, какая глупость! Будто кому-то было дело до презренной содержанки!

– При всем уважении, мадам де Клермон, я бы попросила вас не говорить так о моей матери, даже если отчасти вы и правы, – нахмурилась я.

Несмотря на мое двойственное отношение к маман, подобного выпада я снести не могла. В моем животе разгорелся огонь, щекоча красными языками позвоночник. Если бы не напутственная речь мадам Тэйра, я бы тут же развернулась и ушла. И вдруг даже сквозь двойной кокон я почувствовала дискомфорт под правым ребром. Старая графиня поморщилась от боли и, видимо, тотчас вспомнила о святом Петре с ключами от рая.

– Простите, милочка, – с едва уловимой толикой сладости в голосе, проговорила она, – я понимаю, родителей не выбирают. Но где же вы были все эти годы?

– Я жила в Сан-Приесте в семье сестры моей матушки, Моник Дюпон. Она была добра ко мне и приютила сразу же.

– Мило. Чем же вы занимались, дитя мое? Надеюсь, вы не делали ничего, порочащего ваше доброе имя?

Ах, как же захотелось непринужденно выругаться в ответ и заявить, что я с удовольствием развлекала заезжих торговцев в таверне! Но я любезно улыбнулась:

– О, нет, ваша милость. Я помогала тетушке с воспитанием детей, а также в делах по хозяйству. Я была одной из лучших на занятиях по домоводству в монастыре, и полученные умения сослужили мне немалую пользу.

– Что же ваша тетушка, она богата?

– Совсем нет, мадам. Жизнь в Сан-Приесте была нелегка. Муж моей тетушки – ремесленник средней руки, однако дела пошли плохо, и эту зиму мы жили почти впроголодь. А потому я надеялась, что моя образованность поможет мне найти работу секретаря или гувернантки в какой-нибудь благопристойной семье.

– Работу?! – возмущенно вскинула тонкие брови графиня и тут же снисходительно улыбнулась: – Впрочем, в вашем положении иметь подобные чаяния весьма благоразумно, дитя мое. Присядьте!

Я покорилась, сев на краешек бархатного кресла.

– Вы добрались до Парижа сами? – поинтересовалась графиня, словно пытаясь меня уличить еще в чем-то.

– Нет, ваша милость, незамужней девушке не пристало путешествовать одной. Я приехала в сопровождении прабабушки и на ее средства. Также нас любезно согласился сопровождать помощник купца первой гильдии мсьё Огюстен Марешаль, который направлялся в столицу по коммерческим делам.

– Ваш жених?

– Нет, этот благородный молодой человек лишь добрый знакомый, испытывающий большой уважение к моей почтенной родственнице.

– Ах, это хорошо, – кивнула графиня. – Отчего же вы пришли ко мне одна, без спутников?

– Дабы не обременять вас обществом незнакомых людей другого сословия.

– Весьма благоразумно с вашей стороны!

Похоже, я нравилась графине де Клермон все больше. Мне же она была противна. Однако я скромно улыбалась и думала о восточном ковре под ногами мадам, об изящном орнаменте на панелях за ее спиной, о банте на ее груди, украшенном бриллиантовыми подвесками. Иначе моя неприязнь к хозяйке была бы столь явной, что вряд ли бы мне предложили остаться.

– Ваша милость, известно ли вам что-либо о моем бедном папа́? – спросила я. – Его участь меня чрезвычайно волнует!

– О, Франсуа-Жозеф, ваш отец, никогда не отличался осторожностью. Он по сю пору в Бастилии.

– Что же он сделал настолько противного воле короля? Есть ли надежды на освобождение?

– Этот вольнодумец был настолько глуп, чтобы зачитать сатирический пасквиль в салоне мадам де Трюффе. Четверостишие стоило ему трех лет жизни в застенках. Одному Богу известно, сколько еще…

– Что же он написал? – всплеснула я руками.

– Помилуйте! Я не стану повторять безумства, – проворчала графиня, – и вам не советую даже вспоминать об этом!

– Но неужели самолюбие Его Величества было так уязвлено, что никак нельзя вымолить прощение?

– Супруга вашего отца не настолько любит его, чтобы бросаться в ноги королю, как Диана де Пуатье. К тому же такие дела при дворе давно решаются лишь через мадам де Ментенон, у коей та не в фаворе.

– Ах, я бы кинулась в ноги мадам де Ментенон, только скажите, где ее найти! – я сложила молитвенно ладони. – Никто не должен томиться в тюрьме из-за четверостишия!

– Неужели вы сохранили к отцу нежные чувства? – изумилась графиня.

– Да, – совершенно искренне ответила я. – Хотя, признаюсь, в моей душе живет и некоторая обида за то, что он покинул меня в детстве. Возможно, это была не его вина…

Святая Клотильда! Похоже, я попала в нужную точку, ибо, кашлянув, графиня де Клермон заерзала и отвела глаза. Пауза затянулась. Наконец, мадам встала и подошла ко мне. Я также встала, помня об этикете.

– Мадемуазель, насколько я понимаю, вы остались без средств к существованию? – произнесла она.

– Увы, да, пока не найду работу. К счастью, небольших сбережений моей прабабушки хватит на то, чтобы некоторое время пожить в гостинице. И, если бы вы были так добры, чтобы дать мне рекомендацию…

– Во имя всех святых, нет! – воздела руки к расписному потолку графиня. – Девушка, носящая имя рода де Клермон-Тоннэр не должна работать!

– Но, ваша милость, как же я буду жить? – изображая замешательство, сказала я.

Рука, украшенная перстнями, опустилась на мое плечо:

– Позвольте мне позаботиться о вас и вашем будущем, дитя. Я – одинокая вдова, и Господь не дал мне детей. А вы, мадемуазель, воистину, не виноваты в том, что однажды ваш отец поступил опрометчиво. Весьма досадно, что лицом вы пошли в мать, но и одного разговора с вами достаточно, чтобы понять, что в ваших венах течет благородная кровь, и появлением в моем доме вы не опозорите наше имя.

– Вы так добры! – почтительно поклонилась я.

– Это всего лишь мой долг, – заметила графиня, и по ее тонким губам скользнула удовлетворенная улыбка. Похоже, мадам де Клермон мысленно уже положила ключ от рая в свой карман. – Я давно приготовила для вас комнату. И, надеюсь, вы поселитесь в ней немедленно.

– О, мадам, – я припала к ее кисти.

– Скажите слугам, чтобы помогли принести вещи.

– Но как же моя прабабушка? Она так стара и проделала долгий путь ради моего блага, – подняла я глаза на свою благодетельницу.

Графиня поморщилась, но, подумав, добавила:

– Мы не оставим престарелую женщину без крова и заботы.

– Благодарю, – снова я припала к ее кисти, от которой пахло дорогими маслами и старостью.

Итак, экзамен выдержан. Первая цель была достигнута, но отчего-то вкус этой маленькой победы отдавал горечью. Возможно, так случается, если цель не твоя. Зато мадам Тэйра была довольна, особенно тем, что ей сняли комнату в приличной гостинице неподалеку. Поместить в своем особняке старуху как живое свидетельство моего сомнительного происхождения графиня сочла неуместным. Она предложила оплатить моей прародительнице дорогу обратно в родные края, лишь бы избавиться от нее поскорее. Но мадам Тэйра показательно раскашлялась, скрючилась и заохала, говоря, что чувствует себя неважно и вот-вот отдаст Богу душу. А потому графиня была рада забыть о сморщенном стручке в выцветшем карминовом платье, поручив дворецкому справляться о ней время от времени.

Графиня даже соизволила принять Огюстена, сдержанно поблагодарив его за участие во мне. Великан поразил ее ростом, любезностью, знанием тканей и не растерялся, когда мадам де Клермон спросила, чем может отплатить за любезность. Он испросил рекомендацию, которую мог бы предъявить парижским текстильщикам, купцам и суконщикам. С легким недовольством графиня сделала несколько росчерков пера на гербовой бумаге. Удовлетворенный Огюстен раскланялся и пожелал мне счастья. Я же испытала некоторое разочарование: мадам Тэйра была права – он искал лишь удачи в карьере.

Мне предоставили большую, светлую комнату, ничем не похожую на каморку для прислуги, которая назойливо маячила в моем воображении. Здесь имелась мягкая кушетка и два кресла, зеркало во весь рост и дамский столик, изящное бюро, резные шкафы и кровать с бархатным пологом. Три окна выходили на площадь, и отсюда, с высоты второго этажа можно было прекрасно рассмотреть каменные перья на шляпе изваяния Людовика Тринадцатого и свиток в его руке.

Я рассыпалась в благодарностях и улыбалась, зная, что жизнь в таком особняке – настоящий подарок для незаконнорожденной, нищей бесприданницы. Однако в душе что-то противилось происходящему. И казалось, что я добровольно вхожу в красивую клетку, из которой будет сложно вырваться.

Затем графиня усадила меня напротив себя и строго сказала:

– Абели Мадлен, отныне ты ни в чем не будешь нуждаться. Но, надеюсь, ты знаешь, что такое истинная благодарность и благочестие, и не заставишь меня жалеть о моей доброте. Теперь я, графиня де Клермон, за тебя в ответе. И потому ты должна любить меня и почитать, слушаться беспрекословно. Ибо я буду делать все ради твоего блага. Но имей в виду, я не потерплю плебейства и буду нещадно вытравливать любые замашки простолюдинки, если замечу таковые в твоем поведении, потому что высшее общество, которому я тебя представлю вскоре, за твои промашки станет попрекать мне. А мое доброе имя дороже золота. Ты меня поняла?

– Да, ваша милость, я буду послушна, – молвила я, и невыразимая грусть растеклась по телу, словно я только что отдала в унизанные перстнями, морщинистые пальцы ключи от собственной клетки.

Десять дней тянулись дольше года. Ради Моник, ради Этьена, – уговаривала я себя. Но от Этьена не было ни весточки. Тайком я проливала слезы в подушку и неистово молилась, взывала к нему так и эдак, пытаясь хоть что-то узнать. Тщетно. Более того, отныне я не встречалась с мадам Тэйра и Огюстеном. Графиня пресекала все мои порывы навестить прабабушку и отправляла в гостиницу слугу, который неизменно сообщал, что старая мадам в порядке, шлет мне привет и просит не беспокоиться. Скоро я заподозрила, что передо мной попросту разыгрывают представление.

Растерянная, истосковавшаяся по любимому и почти отчаявшаяся, я осталась наедине с графиней, которая с воодушевлением стервятника взялась за мое перевоспитание. Зато теперь я могла выбирать из домашних туфель, прогулочных с изящными пряжками и праздничных, коих башмачник сшил аж две пары. В моем гардеробе появились тончайшие чулки на мягких валиках, шляпы, парики и даже перчатки. Я выходила к завтраку в белом платье, а к обеду в голубом. В шкафу висело еще шерстяное платье для прохладных дней, пара шелковых нарядов и роскошный темно-синий плащ с лиловым подбоем. Швеи за эти дни потрудились на славу, а юркий, как уж, галантерейщик изрядно обогатился.

Графиня следила за каждым моим шагом.

– Выпрями спину, опусти локти, подбородок вверх! Рот при смехе прикрывают только крестьянки! Не смей разговаривать с прислугой, как с ровней! – приказы и одергивания, как щелчки хлыста, то и дело раздавались из-за спины, сбоку, спереди, с лестницы.

Хотелось разразиться тирадой бранных словечек, что я и делала, только про себя, иначе уже на второй день сошла бы с ума.

Признаюсь, я даже не думала о том, что в моей власти исцелить желчную графиню, от которой доставалось всем и каждому. Такая и святому Петру скажет, что тот неподобающе сутулится или держит ключи от рая не в той руке.

Огненный поток в животе сдерживать было все труднее, и я начала малодушно помышлять о том, как бы устроить драку между напыщенными лакеями или пустить красное облако над камеристкой. Знаю, та бы с радостью надавала тумаков вечно брюзжащей хозяйке. И мне стоило невероятных усилий, чтобы не подложить булавку в любимое кресло мадам.

Сама графиня считала себя добрейшей католичкой. За чашкой модного ныне горячего шоколада она с упоением рассказывала гостьям, увешанным драгоценностями и титулами, о трудном, но благом деле – воспитании меня. Те давали советы, а я только улыбалась, проявляя чудеса терпения. «Ради Моник, ради Тити и наших будущих деток», – повторяла я, как молитву. И кляла мысленно знатоков этикета, наследство и мадам Тэйра.

Не то, что о таинственном алхимике, творящем чудеса, но даже о мошенниках, за два су показывающих фокусы, в моем окружении никто не слыхивал. Во мне нарастало беспокойство и раздражение. Затея с камнем все чаще представлялась пустой выдумкой выжившей из ума старухи.

Святые угодники, как можно найти какого-то алхимика, если меня постоянно держат взаперти?! Гулять разрешалось только в небольшом саду за домом. На крошечной аллейке, под стрижеными шапками кленов я размышляла о родителях и теперь ничуть их не винила. Маман представлялась яркой свободолюбивой птицей. Пусть и кукушкой. Папа – несчастным принцем, которого замучила воспитанием мымра-тетушка, чтоб ей пусто было! Встретив маман, он не просто влюбился, а, наверное, заразился вкусом свободы от не ведающей ничего об этикете красавицы. И узнал, как это хорошо – смеяться, когда хочется, вгрызаться зубами в сочный персик, а не резать его ножичком, не думать об осанке и бросаться в спальне подушками. Но папа заставили жениться. И маман не простила. Она ведь наверняка в отместку завела того мушкетера. Глупо, назло. А потом папа лишился ее и всего этого. Страдал. Тосковал по простоте и веселью. Отчего-то я не сомневалась, что так все и было. Иначе бы он не попал в тюрьму за вольнодумство. Бунтарство не вязалось с тем, каким я запомнила его – тихим, сдержанным. Только маман умела его рассмешить. Ах, бедный папа!

Хотелось увидеть его, и я была совсем рядом – до Бастилии всего несколько кварталов. Увы, я тоже была узницей – единственной возможностью выйти за ворота было посещение церкви под строгим надзором графини.

– В Париже слишком много развратников и негодяев, чтобы я позволила девушке на выданье прогуливаться одной, – говаривала тиранша, а, услышав, что у меня есть жених из мещан, лишь отмахнулась: – Ах, что за вздор!

Терпение мое было на исходе. Я стиснула зубы, но пообещала себе сбежать, как только приедет Этьен. И навестить папа. И выбросить рубин в Сену. И подложить, наконец, булавку…

На одиннадцатый день моего пребывания в светском аду мадам де Клермон вывела меня на воскресную мессу. Собор Сен-Поль-Сен-Луи, белый, воздушный, с каменными завитками над колоннадами, возвышался над улицей Сент-Антуан, словно свадебный торт.

Я поправила накидку, и тут мое внимание привлек красивый экипаж с королевским гербом. С помощью слуги из него спустилась высокая дородная дама в темных одеждах. Послышался почтительный шепот, и толпа прихожан расступилась. Меня пихнули под локоть, и внезапно мы оказались совсем рядом.

– Это кто-то из королевской семьи? – спросила я графиню.

– Абели, глаза долу! Не пристало так глазеть! – шикнула моя благодетельница и осенила себя крестом. – Мадам де Ментенон почтила своим посещением утреннюю мессу.

Я затаила дыхание: мадам де Ментенон! Боже-Боже! Это же та самая, которая сможет похлопотать перед королем за моего папа́! И я решилась. Интуитивно окружила себя розовым светом и бросилась в ноги к благородной даме:

– Ваше Величество, мадам, молю вас, смилуйтесь! – я упала на колени у черного подола и молитвенно сложила руки, мысленно посылая из груди золотой луч к сердцу власть предержащей особы – только добро, только любовь. Рубин мгновенно стал горячим.

Мягкая рука приподняла мой подбородок. Карие глаза мадам де Ментенон с материнским участием посмотрели на мое залитое слезами лицо:

– Что случилось, прелестное дитя?

– Молю о милости для моего отца, графа Франсуа-Жозефа де Клермон-Тоннэр. Прошу вас, великолепная мадам, – выдохнула я, понимая, что не знаю, как правильно к ней обращаться, – прошу замолвить за него слово перед его наихристианнейшим Величеством, королем Людовиком Четырнадцатым. Поверьте, мой отец – не смутьян и не вольнодумец. Ваша милость, он лишь слабый человек с разбитым сердцем. И от несчастной любви, а вовсе не из злого умысла он написал четверостишие, по причине которого вот уже более трех лет томится в Бастилии!

– В Бастилии? – переспросила мадам де Ментенон. – Граф де Клермон-Тоннэр?

– Абели Мадлен, прекрати сейчас же, – зашипела тетушка, дернув меня за рукав.

Я не обратила на нее никакого внимания, и сжала пухлую руку, мысленно желая мадам здоровья и блага. Теплые золотые искорки, невидимые никому, кроме меня, потекли из моих ладоней в белые пальцы мадам де Ментенон. Она зажмурилась на секунду, будто от удовольствия, безмятежно улыбнулась и вздохнула полной грудью. А затем подняла меня с колен:

– О, милое дитя, не плачьте! Такие ясные глаза не должны омрачать слезы. Я запомню вашу просьбу.

– Благодарю, ваша милость, – прошептала я, склоняясь в глубоком реверансе.

– Как зовут вас, прелестное дитя?

– Это моя внучатая племянница Абели-Мадлен Тома де Клермон-Тоннэр, – трепеща, ответила за меня графиня. – Простите, она недавно в Париже и еще не слишком знакома с высшим светом.

Мадам де Ментенон перевела полный достоинства взгляд на мою пожилую родственницу:

– Значит, наступила пора ее представить свету. Что же до поступка мадемуазель, вам не за что просить прощения. Такая любовь к родителям – редкость, и достойна лишь похвалы и восхищения.

– Вы правы, мадам, – поклонилась моя благодетельница, изобразив на лице сладчайшую улыбку.

– Прекрасная возможность для первого выхода в свет юной мадемуазель выдастся не далее, как завтра вечером. Буду рада видеть вас в качестве моих гостей на приеме, который устраивает маркиза д’Эдикур в особняке на улице Фран-Буржуа, – милостиво произнесла мадам де Ментенон, а затем по-монаршему указала рукой на собор. – Однако мессу накануне Вознесения Пресвятого Креста не стоит откладывать из-за нас.

Графиня раскланялась, согласно бормоча, а я присела в реверансе, испытывая к мадам де Ментенон бесконечную благодарность. Уже одно ее слово за папеньку оправдывает все мои страдания в Париже.

Когда я подняла глаза, моему взору предстала счастливая физиономия мадам Тэйра. Выглядывая из-за боковой колонны, старушка живо кивала головой, таращила глаза и смешно гримасничала, словно дрессированная мартышка, получившая лакомство за сделанный трюк. Я едва заметно кивнула в ответ и последовала за графиней де Клермон, с трудом скрывая улыбку и понимая, как соскучилась по этой старой пройдохе из савойских пещер. И вдруг меня осенило – знаки прабабушки означали одно: алхимик где-то рядом!