В народе верят, что пыльца с цветка барбариса — яд для зерна, от нее на спелом колосе появляются пятна разъедающей ржавчины. Благороднейший, ослепительно белый мак через год теряет свой цвет, если растет среди пестрых. Незримая рука, которая изменяет первоначальный элемент в его развитии, называется окружающей средой.

Когда ваятель формует мягкую глину, мы не сразу можем понять, какое произведение он собирается создать. Требуется время и труд, пока перед нами предстанет гипсовый слепок, и только после этого оживет под ударами резца мрамор. Насколько же труднее предугадать в ребенке его развитие и судьбу! Вот мы видим бедного паренька в Свеннборге. Его внутренний инстинкт и влияния извне показывают, словно стрелка компаса, только два противоположных друг другу направления. Он станет либо выдающимся артистом, либо убогим, растерянным горемыкой. Цветочная пыльца окружающей среды уже воздействует на него своими запахами и красками.

Бог мелодий поцеловал его еще в колыбели, но что принесет ему песнь богинь времени — вдохновение или безумие? Граница между тем и другим узка. Предстоит ли ему вызывать восторг тысячной толпы или, может быть, на старости лет он будет в убогом трактире играть перед буйной, грубой молодежью, подвергаться насмешкам и слыть придурковатым за свою вечную погруженность в мечты, — он, чья душа получила незримое крещение музыкой?

Известно, что герцог Рейхнггадтский был мертворожденным; напрасны были все усилия вдохнуть в него жизнь; но когда грянул залп сотен пушек, младенец открыл глаза и у него появился пульс. Он был сыном великого императора, и потому мир узнал эту историю; однако же никто не знает очень похожей, случившейся с ребенком из бедной семьи: он тоже был трупом, новорожденным трупом, его уже положили на стол у разбитого окна, но тут с улицы донеслись звуки флейты и скрипок — мимо проходили бродячие музыканты; сильный женский голос запел грустную песню, и новорожденный открыл глаза и пошевелил ручонкой. Звуки ли вернули обратно его отлетавшую душу, чтобы она делала свое дело здесь, на земле, или это было всего лишь случайное совпадение, на которое всегда ссылаются здравомыслящие люди?

Он мог стать выдающимся артистом, а мог — жалким бедолагой, воробышком с крыльями, украшенными фольгой, которого за это украшение другие воробьи готовы заклевать до крови. Ну а если он и стал бы артистом? Много ли было бы в том для него проку? Много ли славы для человечества с его гордым сердцем? Люди стираются с лица земли и забываются, как снежинки, упавшие в текущую реку, есть лишь единицы, чье дело и имя сохраняются в будущих веках. Завидная судьба! Но грядущие радости могут ожидать нас в новом существовании, где не важно, как высоко мы стоим, лишь бы стояли прочно! Такова утешительная песнь мира, это гулкий, как грохот прибоя, рокот огромных человеческих волн, утешающих себя, обрушиваясь на берег вечности.

По узлам на стволе большой ели мы можем узнать возраст дерева; на человеческой жизни также остаются заметные глазу зарубки. Важный переходный период, можно сказать, ключевой момент в детстве Кристиана представляло это лето: знакомство с Наоми, начало занятий музыкой, поездка на Торсенг.

Как цветок поворачивается к солнцу, душа Кристиана стремилась к звукам. Музыка органа влекла его в церковь, незатейливый псалом казался прекрасным, как Miserere Аллегри. Он завидовал узникам в ратуше, которые в день рождения короля и королевы могли из своих застенков всю ночь слышать музыку, потому что над головами у них танцевали. Чем более раздражительны становились его нервы, тем полнее открывался слух языку звуков. Злосчастные приступы судорог повторялись все чаще, и после них оставалась странная дрожь в веках, боль в глазах, а все окружающее представало в разноцветных, то и дело меняющихся красках. Мальчик часто недомогал, а душа его постоянно витала среди фантазий и грез. При таком характере отцовская тоска по странствиям и причудливая натура крестного были для него все равно что воздух и вода. Только школа с ее превосходством строгости и разума могла охладить этот жаркий ветер фантазий, расслаблявший его душу и тело, но в то время во всем городе не было еще ни одной настоящей школы. Лишь честный и порядочный старик господин Севель вместе со своей глухой женой хоть чему-то учили детей; жили они в старом запущенном здании монастыря, который теперь взорван вместе с развалинами церкви.

Монахи, и на юге и на севере, всегда умели выбирать самые красивые места для постройки своих монастырей. Францисканский монастырь стоял у самого фьорда, с видом на Торсенг и Турё; в сводчатой палате, где, скорее всего, у монахов была трапезная, теперь помещалась школа; в маленькой нише в стене, где когда-то было распятие, теперь стояли розги и висели недовязанные чулки. Под сводчатым потолком на больших скамьях и маленьких скамеечках сидело молодое поколение с малым катехизисом Лютера, где, однако же, картинки — китайцы, курившие длинные трубки, и Дева Мария с младенцем — были не совсем в лютеранском духе, но они-то и были интереснее всего. Узкие окна находились под самым потолком; ничего удивительного, что стоило господину Севелю или учительнице хоть на миг отлучиться, как дети вскакивали на скамьи и столы, чтобы взглянуть на зеленый лес и большие корабли.

Совсем рядом со школой находилась старая пустая церковь; надгробья были снесены, алтарь отсутствовал, но на стенах сохранились полустертые фрески. Надгробные камни еще лежали в коридорах, стекла в окнах были выбиты, сквозь трещины пробивалась сорная трава, а там, где прежде висели большие медные люстры, ласточки устроили себе гнезда. Старая церковная дверь, на которой еще сохранилась надпись железными буквами: «Jesus hominum salvator», иногда бывала открыта, и, если в это время школьники находились где-нибудь поблизости, они устремлялись туда и поднимали дикий крик, который становился просто оглушительным благодаря сильному резонансу.

На Кристиана же церковь производила совсем иное впечатление; он становился там тихим и задумчивым, и все же для него не было места милее: здесь находил он пищу для своих мечтаний и приближался к миру преданий и духов. Он мог так долго смотреть на поблекший портрет, что казалось, тот устремлял на него ответный взгляд, он мог так долго сидеть на корточках рядом с надгробьем, стараясь разобрать буквы, что ему начинало чудиться, будто мертвец снизу стучит по камню, чтобы прогнать непрошеного гостя. Когда от сквозняка плети мокрицы дрожали перед разбитыми окнами или ласточка с бешеной скоростью порхала под потолком, Кристиан думал о невидимых духах, которые играли высокой травой или выгоняли птиц из их спален.

Кристиан по-прежнему был слаб здоровьем; злосчастные припадки судорог мучили его все чаще. К врачам не обращались, так как простой народ не слишком-то в них верил, к тому же это стоит денег. Мария считала также, что можно заболеть от глупостей, которые они прописывают; и от всех болезней у нее было одно чудодейственное средство: ягоды можжевельника, выжатые в водку, — питье полезное и укрепляющее. Это-то лекарство и давали Кристиану.

Время шло, а он не поправлялся; тогда мать решила, что лучше всего было бы при случае поговорить с одной мудрой женщиной в Кверндрупе. Случай представился, и женщина присоветовала несколько магических средств. Кристиану измерили руки и ноги шерстяной ниткой и прописали носить на груди мешочек с освященной землей и сердце крота — надежнее средства лекарка не знала.

Так, неделя за неделей, день за днем, прошли еще два года. Мудрая женщина посоветовала посетить источник в Фрёрупе: он помог многим больным, от которых отказались доктора, и Мария уверовала в его силу, как в слово Божие. В народе еще бытует суеверие, сохранившееся со времен католичества, что некоторые источники у нас, в Дании, обладают чудодейственной силой. На острове Фюн считается, что наибольшая сила присуща источнику святой Рихильды, что у деревни Фрёруп, и, поскольку там устраивается еще и ярмарка паломников, туда устремляется масса пароду. За много миль в округе, даже с другой стороны Оденсе и Свеннборга, идут сюда больные в Иванову ночь; они пьют воду, купаются в ней и ночуют под открытым небом. Три года подряд больной должен прийти сюда, и если за это время он не станет здоровехонек, значит, говорят в народе, ему уже не выздороветь никогда.

— Только источник, — говорила Марии вещунья. — Только источник, и тогда ты увидишь, как все переменится.

Сама того не зная, женщина оказалась пророком: не только Кристиану, но и всему маленькому семейству предстояли в связи с этим паломничеством большие перемены; во всяком случае, оно приблизило их. Сколько раз с тех пор Мария повторяла:

— Да, не пойди мы тогда к источнику, кто знает, может быть, все было бы по-другому!

Может быть? Но ведь мы свободны в своих действиях!

Мария считала, что ради ребенка она должна побывать у источника, не сделай она этого, ей придется отвечать перед Богом. Муж не верил в это столь истово, но ухватился за возможность прогуляться по белу свету. Его друг фельдфебель сейчас как раз находился в городе, его отпустили на несколько дней, поскольку его полк стоял в Оденсе.

До источника было четыре мили, но он находился совсем рядом с трактом, так что мать и ребенок часто могли подсесть в повозку, возвращающуюся в Нюборг; оба друга шли пешком, так они чувствовали себя свободнее, да и веселее идти лугами и лесами. Художник может передать нам игру красок в чудесный весенний день, может заставить нас почувствовать теплый воздух, но он не в силах передать прелесть благоухания, которая воздействует на наши чувства с такой же приятностью, как и формы и цвета предметов: аромат бузины и цветов боярышника, зеленых листьев, дикой розы живых изгородей. Вокруг чирикали тучи воробьев, и портной весело подпевал, как, бывало, в чужих странах.

В путь пешком, в путь пешком, Вот и встретишься с дружком! — с переливами, на тирольский манер, пел он и вскоре уже сел на любимого конька — стал рассказывать о своих странствиях по ту сторону Дуная и По.

— Смотри, вот летит аист, — перебил он сам себя. — Ах, мой бедный аист так и не вернулся! Умер ли он от тоски по своей подруге и птенцам или все еще путешествует, чтобы забыть их? Да простит меня Бог, но я думаю, что, странствуя, можно оправиться от любой утраты.

— Я тоже так думаю, — сказал фельдфебель. — Потому-то я никогда и не высказывал своего мнения в присутствии вашей жены: а не то она затаила бы на меня зло. Вы должны взять тысячу далеров, такую сумму дают по нынешним временам многие крестьянские парни, чтобы не покидать свой состоятельный дом и послать кого-то другого служить вместо себя. На деньги, которые вы получите, Мария с ребенком проживут безбедно. Вы станете унтер-офицером, снова увидите чужие страны, а вы ведь только об этом и мечтаете. Время сейчас неспокойное; ни один солдат не знает, куда попадет. До Франции от нас так же близко, как и до Германии.

Портной покачал головой.

— Этого Мария мне никогда не простит, — сказал он и добавил немного грустно: — Мне кажется, что и я не смогу без нее. Нет-нет! Нечего и думать об этом.

Они шли быстро, направляясь к усадьбе Брохольм. Листья в лесу просвечивали, фиалки цвели целыми кустами. Ясменник был весь в цвету, а между стволами проглядывали Бельт и Лангелани, неясно вырисовывавшийся в вышине со своими лесами и ветряными мельницами.

Когда мы читаем «Письма покойника» Пюклера Мускау — безусловно, лучшее произведение этого писателя, — перед нами предстает изумительная картина английских парков и загородных домов, и мы отчетливо видим перед собой эти аллеи с большими старыми деревьями, ведущие к усадьбе. Такая же аллея ведет к усадьбе Брохольм. Все песни Вильгельма Мюллера — это маленькие картины, слушая их, мы видим, как вертятся мельничные колеса. Вода низвергается на самое большое колесо; такая же мельница находится неподалеку от упомянутой аллеи, но так низко, что Die schöne Müllerin вынуждена смотреть снизу вверх на того, кто едет по дороге.

Из наших собственных датских народных сказаний нам воображаются тихие озера, посреди которых когда-то стоял остров со старым рыцарским замком; но он ушел под воду, и лебеди плавают над шпилем башни. Такое же озеро лежит совсем близко от аллеи и мельницы, но остров со своим старым замком не ушел под воду; большая круглая башня с медной крышей и шпилем отражается в воде: это и есть Брохольм. Еще видны бойницы в стенах, еще бежит свежая и чистая вода по двойному рву.

В людской, под сводом, покоящимся на толстых столбах, сидели за длинным столом, в столешнице которого каждый из слуг вырезал свое имя, наши двое путешественников. Был тут и еще один посторонний — молодой крестьянин из Эрбека, брат первого ухажера Марии.

Еще и сегодня внешний вид усадьбы не изменился. Оленьи рога красуются над комнатой егерей, а путь в господские покои проходит через высокую башню, где винтовая лестница из огромных балок, положенных одна на другую, идет до самой маковки. Во внутреннем дворе вдоль стен цветет ряд старых могучих лип.

Глядя на все эти приметы былых времен, портной начал вспоминать, что он видывал похожего в дальних странах, и делать сравнения. Такие прекрасные липы, как здесь, были разве что в Богемском лесу, где он бродил в тени длинных аллей, распевая местную песенку о красавице девице. Само старое здание, как ему казалось, он видел где-то далеко, на Дунае, когда с легким сердцем плыл на корабле над безднами и водоворотами. Прохладное помещение со сводчатым потолком, где они теперь сидели и пили среди массивных колонн, напоминало ему монастырские залы тех времен. И что было у него на сердце, тут же выплескивалось из уст, а интересно это слушателям или нет — все равно.

И слушатели отвечали на его песни припевом:

— Пора вам снова в путь!

— Мне пришел черед надеть красный мундир, — сказал молодой крестьянин, — через месяц в поход, но у меня есть деньги, и я хочу откупиться. Тысячу риксдалеров ассигнациями на бочку! Как вам такое предложение?

Тысяча риксдалеров ассигнациями! Какой аромат исходил от этих бумаг, аромат, который наполнял сердце мечтой о богатстве. Бедолага портной смотрел в окно на кроны лип, и ему чудились на них не зеленые листья, а белые бумаги, сильнее всего волновавшие его сердце.

За пределами усадьбы, неподалеку от кузницы, и сейчас виден толстый пень могучего дуба. В те времена старое дерево еще было цело; железный крест, уцелевший со времен католичества, был укреплен на его стволе. Когда испанцы в 1808 году занимали Фюн, это дерево было для них придорожным распятием, алтарем под открытым небом, перед которым они преклоняли колени и читали свои молитвы. Смуглые люди, стоя на коленях на свежей траве, с верой и надеждой устремляли свои темные глаза на крест, священник стоял впереди, и звучала молитва на незнакомом мелодичном языке. Теперь дерево было уже не то, что прежде: в прошлом году в него попала молния и убила в нем жизненную силу, единственная зеленая ветка торчала среди других, голых и иссохших. Дорогу требовалось расширить, и старый дуб решили срубить. Топор уже глубоко вошел в ствол, обвязанный длинной веревкой, к которой в достаточном отдалении была прицеплена упряжка лошадей. Дерево накренилось, готовое вот-вот рухнуть.

Портной и его спутники стояли на дороге, когда раздался щелчок кнута и лошади со всей силой рванулись вперед. Старое дерево покачало своей сухой кроной, но ствол устоял. Еще один рывок, и ствол повалился с громким треском и глухим гулом. В падении он перевернулся, и железный крест оказался сверху. На земле лежал труп гордого дуба с орденом на груди…

Фельдфебель высказал нечто в этом роде вслух. Портной задумчиво смотрел перед собой; собственные мысли становились все яснее для него самого: пасть с честью в бою — это ли не лучшая смерть! А ведь, возможно, он и останется в живых! Эх, если бы Мария думала так же!

— Ну так что, не хотите попытать счастья? — спросил фельдфебель. — Жить на вольной воле — это совсем не то, что сидеть дома на столе. Сегодня утром вы впервые в этом году увидели аиста! Вы видели его в полете, это означает: пора и вам в дорогу!

Портной молчал.

У дороги лежало старое, могучее дерево, с верхушки которого сотни лет аист тараторил на своем языке благую весть о теплых летних днях. Старая господская усадьба отражалась в воде. Воображение и действительность сливались в прекрасное целое. Место и окружающая природа воздействовали на мечтательную душу, как взмах смычка, рождая в ней созвучия…

Сталактиты, крылья летних птиц, плывущие облака — все это несет в себе удивительные письмена природы, которые человеку не дано прочесть, а между тем они возвещают развивающуюся силу мира. В некоторых случаях и человеческое сердце содержит подобные знаки, которые оно само не способно разгадать. Невидимый правитель пишет там свое «мене, мене, текел, упарсин», и пробуждается необходимость в действии — необъяснимое «я должен».

— Слыхали вы когда-нибудь про Венерину Гору? — спросил мечтатель. — О ней упоминают стародавние предания. Если путник, будь то рыцарь в роскошных доспехах или бедный странствующий подмастерье с котомкой за плечами, забредал в это волшебное царство, то оставался там навсегда; а если кто-нибудь и возвращался домой к семье, он с тех пор был как будто сам не свой, тосковал и чувствовал, что должен вернуться туда или умереть. Да, конечно, это всего лишь легенда, но ее наверняка сочинил тот, кто вдоволь настранствовался, а потом был вынужден отказаться от этого счастья и сидеть дома, вдали от чудесных краев. Те пять лет, что я бродил по чужим краям, я тоже провел в Венериной Горе, что на самом деле означает не что иное, как прелесть реального мира. Сейчас я снова дома, и меня снедает беспокойство, тоска водит моей иголкой, жажда дальних странствий — моя подушка по ночам. И если бы Мария согласилась — но она должна согласиться!.. — Глаза портного сверкали, он схватил фельдфебеля за руку. — Я буду солдатом!