— Когда я как-нибудь соберусь на Торсенг, возьму Кристиана с собой, — пообещал однажды крестный.

В середине августа об этом праздничном дне было возвещено: завтра мы едем. Погода ожидалась хорошая, закат был ясный — ни облачка на западе.

— А до завтра еще долго? — спросил малыш, когда его уложили в постель.

— Закрой глазки да засыпай поскорее, тогда и оглянуться не успеешь, как наступит завтра, — ответила мать; но посреди ночи он снова позвал ее и спросил, долго ли до завтра. — Вот сейчас встану и отшлепаю тебя хорошенько, — был ответ, и после этого вопросы прекратились.

На рассвете Кристиан встал, надел рубашку из грубого льняного полотна с воротником из тонкого, воскресный костюм и новые ботиночки на шнурках, в свое время прошитые белыми вощеными нитками.

Крестный уже ждал у двери, и они тронулись в путь, но не к парому, поскольку нынче был не тот день недели, когда паром перевозит жителей города бесплатно; они направились к близлежащим рыбацким хижинам у усадьбы святого Йоргена (где теперь больница). Роса выпала обильная, земля блестела как море, птички пели, и крестный насвистывал, вторя им. Собирать цветы было некогда, они только вырвали из зеленой изгороди длинную плеть повилики с белыми цветочками и обвили ее, как венок, вокруг Кристианова картуза, а лист папоротника стал его развевающейся-кисточкой.

В ложбине, где еще с католических времен стоит высеченное из живого дерева распятие, расположилась за завтраком группа веселых жнецов; кувшин с пивом ходил по кругу.

пропела одна из девушек и потянулась к Кристиану, но крестный обнял ее за талию и поцеловал в губы.

Через рощицу, принадлежавшую пасторской усадьбе, они подошли к старой церкви и монастырю, высившимся на южной оконечности острова Фюн. Слева, у подножия небольшого пригорка, примостилась рыбачья хижина с выкрашенными красной краской трубами; между ивами были натянуты сети. У низкой каменной дамбы покачивалась лодка. В лодке было двое мужчин — один вычерпывал дождевую воду, другой убирал парус. Они поджидали желающих переправиться на тот берег.

— Мальчонку с собой берете? — с неодобрительной миной спросил один.

— Он понесет мою поклажу, — сказал, улыбаясь, крестный. — Пусть посмотрит Торсенг. Побывает в замке и на башне в Брайнинге. Ведь ты у меня хороший ослик? — обернулся он к Кристиану.

Крестный взял одно из весел; ветер был слишком слаб, чтобы пользоваться парусом, и приходилось грести. Лодка летела, оставляя за собой пенный след на чистой зеленой воде. Кристиан сидел на корме рядом с рулевым. Прозрачные медузы, словно большие мясистые цветы, лежали на поверхности воды и своим легким колыханьем выдавали, что вода не так абсолютно недвижна, как кажется. Зеленое дно исчезло; теперь малыш видел только отражение лодки и собственного лица, которое, когда он кивал, отвечало ему кивком. Они пересекли течение и вошли в тень, которую отбрасывал Торсенг на поверхность воды. Крестный приподнял шляпу, как будто бы случайно, но на самом деле это было давнее суеверие его родины — приветствие, возможно адресованное водяному, чье господство сильнее всего там, где тень скал падает на воду.

Они вытащили весла и ступили на землю Торсенга. Крестный с рыбаками о чем-то посекретничали, но Кристиан не слышал их. Незнакомое зрелище изобилия поразило его.

Они долго шли вверх между домами и садами. Фруктовые деревья клонились от тяжести плодов; под сгибающиеся ветки были подставлены подпорки. Вокруг изгородей буйно вился дикий хмель, а под самым склоном примостился крытый соломой крестьянский дом, вокруг которого стебли хмеля, поставленные наклонно, дотягивались до крыши, где, словно богатейшая виноградная листва, переплетались усыпанные цветами лозы, образуя нечто вроде шалаша. Перед каждым домом был разбит цветник. Красные и желтые штокрозы высотой были в половину стены. Здесь, где все было укрыто от ветра, солнце припекало особенно сильно. Странник, внезапно перенесенный в этот зной и это буйство растений, мог бы предположить, что оказался в южной стране; Свеннборгский пролив наверняка напомнил бы ему Дунай. Да, здесь было лето, восхитительное лето. Буйно разросшаяся мята благоухала в низинах, в тени пунцовых барбарисов и бузины, на которой уже появились ягоды.

— Этак мы совсем упаримся, — сказал крестный, но в утешение добавил, что их наверняка нагонит какая-нибудь телега.

Ни облачка не было на небе. Какая-то хищная птица, вяло махая крыльями, парила над лесом. Казалось, весь зной этого дня покоится на спине у птицы. Крестный был в необычно приподнятом настроении: он вырезал Кристиану дудочку из стебля цикуты, а из ветки бузины сделал чудесную флейту. Они продолжали путь, болтая о всякой всячине, попадавшейся им на глаза.

Наконец-то их нагнала повозка, окутанная клубами пыли, похожей на пороховой дым после пушечного выстрела; пыль не рассеивалась в неподвижном воздухе. Повозка остановилась, они сели, и Кристиан даже получил большой капустный лист, полный спелых, черных вишен, — подарок от крестьянина, оказавшегося добрым знакомым крестного.

Не прошло и минуты, как у них появились попутчики: двое верховых нагнали повозку.

На наших мирных островках не бывает разбойников, однако эти двое выглядели весьма подозрительно. У каждого в нагрудном кармане был пистолет, а в руках — заряженное ружье. Глядя на крестьянина так, словно видели его насквозь, всадники приказали ему остановиться. Они переворошили солому на телеге, но, ничего в ней не найдя, пробормотали нечто вроде извинения и ускакали столь же быстро, как и появились.

Крестный все это время сохранял полнейшее бесстрастие; крестьянин же, напротив, самоуверенно ухмылялся.

— На этот раз остались с носом, — был его насмешливый комментарий.

— Не позавидуешь вам, — сказал крестный. — Пока лето, еще куда ни шло, но когда белые мухи запорхают в воздухе да ветер завоет над морем, мало радости мерзнуть всю ночь под открытым небом для того лишь, чтобы тебя оставили в дураках те, кто поумнее. А вообще-то будьте осторожны, Аннерс Хансен, они глаз с вас не спускают. Я, пожалуй, — добавил он, улыбаясь, — испорчу себе репутацию тем, что еду вместе с вами.

Кто были эти всадники? Что они искали? Случай этот долго занимал мысли Кристиана, но в конце концов его вытеснили пестрые впечатления дня. Он снова увидел Торсенгский замок, где когда-то был с родителями. Это было самое большое здание, которое он когда-либо видел, даже больше, чем церковь в Свеннборге. Но прежде Кристиан видел замок только снаружи и заглядывал в окна. Теперь ему повезло: замок как раз показывали туристам и они с крестным поднялись высоко по лестнице, бродили по длинным коридорам и большим комнатам. Множество портретов, написанных в далекие времена, изображений тех, кого могила давно превратила в прах, смотрели на них со степ. С каждой картиной были связаны разные случаи и легенды, проливавшие на них особый свет, — так по-другому выглядит мраморная статуя, если осматривать ее при свете факелов. Портрет пышущей здоровьем женщины, улыбающейся и уверенной в своей красоте, трогает нас до боли, когда мы вспоминаем, что женщина эта жила столетия тому назад.

За все золото мира не согласился бы Кристиан спать в старой кровати под балдахином, с шуршащими шелковыми занавесями; ведь по ночам картины наверняка выходили из рам и из-под чехлов; хозяин дома, покоритель морей Нильс Юль, с мечом в руке садился в цветастое кресло с высокой спинкой. Даже в высоких зеркалах, в которых человек отражается с головы до ног, было что-то загадочное для мальчика, который до сих пор видел только свое личико в отцовском зеркале для бритья.

Кристиан вздохнул с облегчением, снова оказавшись на дворе, и почувствовал себя вдвойне счастливым, спустившись на берег к рыбацким хижинам, где женщины разрешили ему вдоволь лакомиться ягодами, еще оставшимися на кустах крыжовника, а рыбацкие дети принесли свой корабль, сделанный из отцовского деревянного башмака, но украшенный мачтой и вымпелом. Он плавал в соленой воде, как и другие суда, которыми управляли настоящие матросы. Стрекоза покружила над корабликом, села на рубец надувшегося паруса и затрепыхала мерцающими прозрачными крыльями.

Дети захлопали в ладоши: теперь на борту у них был живой пассажир.

У самого острова Турё, там, где великан Бальдер, по преданию, ударил свою жену Руне, чтобы она замолчала, было пришвартовано небольшое плоскодонное двухмачтовое судно; крестный подгреб к нему на лодке. Ему было о чем поговорить с матросами; Кристиана он взял с собой.

Море было тихое, солнце жаркое.

— Ну, теперь-то ты наконец искупаешься, — сказал крестный. — Сегодня твои родители забыли нам запретить: прогулка-то намечалась по суше.

Кристиан улыбнулся. Ему хотелось поплавать в прозрачной прохладной воде; дома, в городе, мать разрешала только снять чулки и войти в воду до колен.

— Вот это будет купанье, не то что дома, когда матушка ставит тебя в лохань и поливает пресной водой. А ну, раздевайся, парень!

Кристиан разделся. Крестный уже стоял и ждал, играя мускулами; он посадил малыша себе на плечи, велев продеть ноги под его руки и обхватить ими его бока. Ни дать ни взять изображение святого Христофора, переносящего младенца Иисуса через реку.

Раздался сильный всплеск — и вода сомкнулась над ними, разойдясь большими кругами и забурлив в том месте, где они исчезли. Через секунду на поверхности показалось смуглое лицо с прилипшими ко лбу и щекам черными волосами, но Кристиана не было видно — во время прыжка он соскользнул с плеч крестного. Тот сразу же хватился его, мгновенно нырнул на самое дно и поднял мальчика на поверхность. Соленая вода хлынула у малыша изо рта, и он заплакал.

— Ну, не хнычь! — сказал крестный, делая вид, что ничего не случилось, но сердце у него билось чаще обычного. Радуясь, что приключение закончилось так, а не иначе, он и помыслить не мог, что сегодня же вечером предстоит другое событие, гораздо более важное.

Одна из лучших точек обзора на острове — колокольня Брайнинге; там, как в трактире на Броккене и других подобных часто посещаемых местах, имеется и книга, в которую турист вписывает свою фамилию, а иногда также банальные сердечные излияния в плохих стихах или остроту, которая кажется забавной лишь самому автору.

Время было военное, и потому на самом верху установили оптический телеграф, откуда черные сигнальные плиты что-то таинственно сообщали на своем безмолвном, но исполненном смысла языке. Солнце еще не зашло, когда Кристиан и его крестный поднялись на колокольню, чтобы нанести визит новому телеграфисту.

Внизу перед ними, как на географической карте, простирались фьорд, острова и море. За Турё и Лапгеланном, которые лежали на воде, подобные цветочным клумбам, виднелась Зеландия. Мимо скользили парусники; корабли стояли на якоре, рыбачьи лодки сновали по извилистому заливу. И все же гораздо больше, чем все это, внимание Кристиана привлекали черные плиты. Они действительно могли говорить, как говорят глухонемые; мальчик видел, как они все время то опускаются, то поднимаются, то принимают самые различные положения.

Крестный сидел за накрытым столом; Кристиан же увлеченно играл с сыновьями телеграфиста, двумя бойкими мальчиками. Они вышли из дому и затеяли игру в прятки.

Кристиан забрался в отверстие в стене, через которое можно было пройти к большим колоколам; между колоколами лежала широкая прочная перекладина, по ней можно было перейти в резонатор, находившийся в углублении противоположной стены. Солнце бросало туда длинные лучи, в которых плясали пылинки. Через резонатор можно было смотреть вниз — хорошее развлечение, пока его ищут; недолго думая, Кристиан соскочил с перекладины между колоколами и мог теперь видеть весь остров, море и корабли. Он услышал, как один из сыновей телеграфиста, тот, что водил, поднимается по лестнице, увидел его голову: мальчик заглянул в нишу, где, скорчившись, сидел Кристиан.

— Ты здесь? — спросил мальчик. — Сюда нам не разрешают ходить, колокола могут убить насмерть.

Кристиан не ответил: он не из тех, кто даст себя запугать! Ведь колокола висели неподвижно, как будто вмурованные в стену. Да и не достанут они до того места, где он прячется. Сын телеграфиста ушел ни с чем.

Солнце стояло над самым горизонтом и, казалось, торопилось зайти. Кристиан отчетливо видел, как оно опускалось и в конце концов скрылось; наступили сумерки. Кристиан посмотрел на большой колокол, висевший перед самой нишей с резонатором, где он стоял. Вдруг колокол дрогнул и слегка сдвинулся; Кристиан хотел было уйти, но в это самое мгновение колокол поднялся выше, вся его полая чаша повернулась к мальчику. Испугавшись, он попятился и вжался в стену. Первый удар колокола прогремел у него над ухом.

Здесь, как и во всех датских сельских церквах, был обычай бить в колокола на закате; никто и понятия не имел, что на колокольне кто-то есть.

Кристиан инстинктивно чувствовал, что стоит ему сделать шаг вперед и колокол размозжит ему голову. Громче и громче звучали удары полого металла. От колебаний воздуха и от страха что-то оборвалось у него внутри: по ногам потекла струйка. Он не смел отвернуться и всякий раз, как чаша колокола с гулом открывалась перед ним, впивался в нее глазами. Громко позвал он на помощь, но никто его не услышал; ему самому его крик показался беззвучным на фоне колокольного звона.

Чаша колокола, в которую смотрел Кристиан, казалась ему разверстой пастью огромной змеи; язык стал жалом, которое тянулось к нему. Смутные видения нахлынули на него; это было чувство, похожее на то, которое он испытал сегодня, когда крестный нырнул с ним в воду; но сейчас в ушах шумело сильнее, переливающиеся краски перед глазами соединились в ужасные картины: перед ним мелькали старые портреты из замка, но с искаженными лицами и постоянно меняющимися формами: то высокие, то угловатые и неуклюжие, то похожие на медуз; они били в литавры и барабаны и вдруг растворялись в зареве, в котором предстал мир перед ним и Наоми, когда они смотрели через красное стекло в окне беседки. Он горит! Он плывет по огненному морю, и все время перед ним маячит змеиная пасть с шипящим жалом. Его охватывает судорожная тяга схватить язык колокола руками, но тут внезапно наступает тишина, хотя в голове у него ужасающий гул и грохот продолжаются с прежней силой. Он чувствует, что одежда у него прилипла к телу, а руки вмурованы в стену. Перед ним — змеиная голова, мертвая, повисшая; большой колокол молчит; глаза Кристиана закрываются, он засыпает. На самом деле это обморок.

Кристиану казалось, что он видит сон, кошмарный сои. Вокруг было темно, и он решил, что находится в брюхе змеи, — значит, она все-таки проглотила его. Стало быть, она не умерла, она шевелилась, барахталась под ним, сжимала его руки и ноги, высоко поднимала и низко опускала его. Это была борьба не на жизнь, а на смерть.

— Суньте ему в рот ключ от церкви, — услышал он чей-то голос как будто издалека. Звук замер, и вместе с ним кончился и его кошмарный сон; он проснулся, совершенно обессиленный.

Кристиан лежал на кровати, рядом стояли крестный и незнакомая женщина.

Его хватились и нашли. У него были сильные судороги или, вернее, что-то вроде припадка — раньше с ним такого никогда не случалось. Теперь мальчик пришел в сознание, только глаза болели. Он четко помнил, что произошло.

— Лишь бы Господь сохранил ему рассудок! — вздохнула женщина.

— Он у меня получит, — сказал крестный. — Да так, что кровь потечет по пяткам.

— Мои сорванцы свое уже получили, — заверила женщина. — Хотя, Бог свидетель, они ни в чем не виноваты.

Чтобы восстановить силы Кристиана и поднять ему настроение, ему дали крендель и немного меду. Крестный посадил его себе за спину и понес к берегу — ведь домой они обязательно должны были вернуться сегодня вечером. По ту сторону фьорда мигали огоньки Свеннборга; у самого берега рыбаки с фонарями ловили угрей; наступила летняя ночь, безветренная и прохладная.