Возможны два взгляда на историю. Первый – это взгляд людей, которые думают, что история была всегда и всегда она куда-то шла. Они верят, что у нее есть логика и есть смысл. В случае заминки истории всегда находятся люди, которые подталкивают ее в нужном направлении. Другой взгляд – это взгляд людей, которые понимают, что история никуда больше не идет, у нее теперь нет ни логики, ни смысла, и нужно очень постараться, чтобы в нее сегодня попасть. Она когда-то началась и однажды тихо закончилась. Но закончилась она не страшным судом, не победой добра над злом, а вхождением мира в состояние после истории.

История – это иудео-христианская идея. Все мы помним о снах фараона и о толковании этих снов Иосифом, о том, как семь тощих коров поглотят семь тучных коров, а семь иссушенных колосков пожрут семь полных колосков. Так предъявила себя миру история, у которой есть начало, середина и конец. И в начале важно думать о том, что будет в конце. В истории время как бы линейно растягивается, и то, что случится в конце, будет зависеть от того, какие смыслы мы извлечем в середине.

История, как матрешка, включает в себя много историй. Но это множество конечно. Первый признак того, что всемирная история закончилась, состоит в невозможности извлечения смыслов. Смыслы невозможно стало извлекать потому, что события заместились сообщениями о событиях. Одно событие сменяется другим событием с такой скоростью, что между ними невозможно поместить сознание. События, не соединенные сознанием, перестали иметь последствия, и поэтому составлять историю они уже не могут.

Поскольку истории нет, а интерес к глобальным социальным проектам вытеснен, постольку все мы причастны к так называемому коммуникативному повороту, к скучному обмену информацией. Информация получается тогда, когда происходит отделение знаний от смыслов. Коммуникативное пространство переполнено сообщениями о событиях. Но в нем нет событий. В современном мире найдется немного смельчаков, тех, кто мог бы поставить на кон свою жизнь ради идеи. Мы живем в деидеологизированном мире электронных мозгов.

Я думаю, что мир стоит на грани радикальных упрощений. И эти упрощения не могут быть следствием работы тех сложных социальных машин, которые создают поле современных трансформаций. Носителем идеологии упрощений могут быть новые дикие, для которых упрощение является попыткой вернуться к простым мыслям и твердой вере. Полагаю, весь мир стоит перед решением этой задачи, то есть стоит на грани упрощений, сопряженных с кровью.

Вот это все вместе взятое позволяет мне говорить о том, что мир истории заканчивается, а народ безмолвствует. Безмолвствует по той причине, что его просто нет. Есть публика, есть толпа, население, электорат, а народа нет. Потому что народ – это вера. А вера – это не старушка в платочке, которая поглаживает по головке и вытирает слезы несчастному. Вера указывает место рассудку. Она эгоистична и нетерпима. Потому что если вера терпима, то она не истинна, то это не вера. Вера запрещает запрещать вражду, социальную рознь, национальные распри, религиозную неприязнь. Потому что такого рода запретами, запускающими механизм толерантности, народ приводится к молчанию. А раз народ безмолвствует, то он накапливает асоциальную энергию, которая ищет немотивированный выход. Есть только два варианта поведения в патовом пространстве. Первая модель поведения – это, как во времена опричнины Ивана Грозного, асоциальный жест сверху. Создание параллельных структур власти. Вторая модель предполагает, что асоциальные потоки будут идти снизу. Но эти потоки принесут нам философию новых варваров. Это будет бунт. И через встречу этих двух асоциальных потоков и возможно будет упрощение мира, потому что, на мой взгляд, в мире исчерпаны все возможности социальной трансформации. Весь мир и мы вместе с ним замерли в ожидании результатов действия асоциальных потоков энергии, накопленной человечеством.

Второй признак того, что всемирная история закончилась, заключается в утрате людьми всяческих надежд и ожиданий. Очарование истории состояло в том, что она всегда что-то прятала в конце, давая надежду на то, что впереди будет то, чего не было в начале, что завтра будет лучше, чем сегодня. Но история, вывернув, как «викиликс», изнанку, утратила свою загадочность. Она ничего больше не прячет, в ней нет оснований для надежд, ибо что было, то и будет. История лишилась очарования.

Третий признак связан с прошлым. Поскольку есть история, постольку у каждого из нас должно быть прошлое. Чтобы появилось прошлое, нужно научиться что-то переживать. Пережить и забыть, ибо забвение – это условие того, чтобы мы вообще что-то помнили. Из того факта, что на смену апрелю непременно приходит май, никакой истории еще не следует. Сам по себе май не принесет нам новых смыслов. Почему? Потому что вещи, которые забываются, уходят в прошлое, а с нами остается память. Но сегодня все изменилось. Мы сталкиваемся с тем, что нами по каким-то причинам не может быть пережито. И поэтому непережитое, как, например, феномен Сталина, не уходит в прошлое. А поскольку оно мучает нас, не дает нам покоя, постольку мы его вытесняем под видом, например, десталинизации сознания. Но вытесненное уходит не в прошлое, а в будущее, из которого оно постоянно к нам возвращается. То есть возвращается к нам то, смысл чего от нас ускользнул, ибо не был нами извлечен, и поэтому мы принуждены всякий раз заново встречаться со своим непониманием, которое предстает перед нами как наше незабвенное. Вот эта незабвенность непережитого и вводит нас в пространство пата.

Пат узнается по подвешенному состоянию, в которое люди попадают не по своей воле. Никто не любит это состояние, потому что в нем ничто не определено, все неясно. Пат отключает причинный механизм действия. В нем не работает и смысловая детерминация. А это значит, что волевые усилия ни к чему в нем не приводят. Поскольку человеческий мир – это, по существу, мир как воля и представление, постольку в патовых ситуациях этот мир деградирует, обесчеловечивается. Никто не знает, куда ему плыть, ни для кого нет попутного ветра. Действие с нулевым результатом, как бег на месте, останавливается на том, с чего когда-то начинали. Мир после истории оказывается миром без субъекта. Вот эти бессубъектные действия и явили себя миру в новых арабских революциях и, конечно же, в том, что происходит в Ливии и вокруг нее.

Ливия – это не Куба, а Каддафи – не Батиста. Почему? Потому что Ливия живет после истории, а Куба – это сама история. Каддафи устраивает ничья в гражданской войне, Кастро устраивала только победа.

Революционная Куба возникла в момент, когда мировая история провиденчески рыла свои норы и делала замысловатые ходы, балансируя на грани мировой войны. Куба – это дисциплинированный энтузиазм восставших, подкрепляемый надеждой народа на социальную трансформацию. На Кубе мечтали о свободе, выбирая небуржуазный путь развития в опасной близости от акулы мирового империализма, от Левиафана буржуазной демократии.

Потом надежды человечества на достижение земного рая исчезли. Пассионарии лишились пассионарности, и история сдулась. Теперь только испорченные политики продолжают думать, что они живут в момент, когда в мире все еще только начинается, что самое хорошее еще впереди. Парадокс состоит в том, что самое хорошее уже позади, а все мы живем в мире, в котором все уже случилось.

Поэтому новые арабские революции – это не вестники какого-то нового проекта по устройству мира. Это, как и оранжевые революции, всего лишь эпизод в глобальной деградации мира, вошедшего в состояние полной неопределенности. Чтобы войти в это состояние, нужно было оказаться не на своем месте, нужно было сместиться, сдвинуться в сторону от самих себя. Вот этот сдвиг и происходит сегодня в арабском мире.

Даже телевизионный образ ливийских повстанцев ничего кроме недоумения не вызывает. У них нет никаких идей, потому что все идеи уже высказаны. У них нет воли к власти, потому что воля у них имеет предметом не себя, а нечто другое. Им нечего освобождать и не за что бороться. Молодое арабское поколение сместилось из традиционной социальной ячейки и ищет новую идентификацию.

Действие без результата выродилось в Ливии в событийный мюльтипль, в бесконечное повторение одного и того же. Самая достойная позиция в Ливии принадлежит, конечно же, Каддафи. Поскольку мятеж есть мятеж, постольку его и в Африке нужно было подавлять быстро и решительно, как на площади Тяньаньмэнь в Китае. Каддафи, испорченный близостью Европы, тянул время, чего-то ждал, медлил, за это он сейчас и расплачивается. Но его действия, по крайней мере, легальны, ибо он действует по закону. Действия повстанцев нелегальны, они не находятся под защитой закона, их защищает Запад.

Каддафи не может победить повстанцев, повстанцы не могут победить Каддафи. Они субстанциально связаны друг с другом, как бедуин с бедуином. В Ливии возникла патовая ситуация, в которую как в воронку втянулся Запад.

Для Запада Каддафи – это зло, но зло не само по себе, а в связи с добром, то есть нефтью, которая нужна Европе. Толерантный Запад решил сопротивляться злу силой. Чтобы защитить одних, ему приходится бомбить других, не вступая с ними в коммуникативный диалог. Европейский гуманизм слезы ребенка в расчет не принимает. Цепным псом Евросоюза стала Франция, которая вместе с Англией пытается на излете своих имперских амбиций ухватить то, что еще плохо лежит в Африке.

Но в Европе уже закручена своя спираль, свой пат. Европа в самой себе обнаружила свое иное, свою Африку, своих арабов, своих мусульман. И теперь она не может ни жить с ними, ни отказаться от них. А это значит, что Европа не может жить далее, придерживаясь идей демократии и либерализма, как не может жить и без этих идей. Европа вошла в состояние неопределенности. Лучше всего это осознают, видимо, в Германии, которая сейчас не понимает, кто она – ягненок, которого может съесть волк, или волк, который может съесть ягненка. Германия самоликвидируется. Но на этом пути ее опережает Россия.

Правящий класс России играет в языковые игры. Самоликвидацию своей страны он называет оптимизацией и модернизацией. Расходящиеся тропинки политических смыслов ведут у нас либо в Кремль, либо в Белый Дом. Если они ведут в Кремль, то получается инновация, если они ведут в Белый Дом, то получается стабилизация. Русский политический пат всякий раз заново воспроизводит фигуру Троцкого и его лозунг: ни мира, ни войны, а посла в Ливии в отставку.

Троцкизм политических аутистов Кремля в ливийских событиях очевиден. Руководители России делают вид, что от них все еще что-то зависит, но все понимают, что от них уже ничего не зависит. У России есть свои интересы в Ливии, но у России нет ни средиземноморской эскадры, ни Крыма, непотопляемого авианосца России. Поэтому одной рукой мы, по сути дела, голосуем за резолюцию СБ ООН, а другой – против. Русский пат связан с нефтью и долларами. У нынешней политической системы нет никакой возможности выжить без нефти и долларов. Равно как нет у нее и никакой возможности выжить с нефтью и долларами. И в этом мы непреднамеренно скоординированы с Америкой.

Кто мы? – спрашивает Америка и не может ответить на свой вопрос. Вы – должники, подсказывает Китай, покупая у нее ценные бумаги. Раньше все зависело от Америки. Америка была центром мира. Теперь Америка зависит от своих долгов. Она не может больше жить с долгами, равно как не может жить и без них. Америка децентрируется, медленно погружаясь в патовое состояние сознания. Сегодня она то бомбит Ливию, то отказывается от бомбежек, то руководит, то отказывается от руководства операцией по смещению Каддафи. Америка – это финансовая пирамида мира, существование которой зависит от Китая, который готовится занять место Америки.

Китай никогда не займет место Америки, ибо он метафизически связан не с идеей истории, а с принципом Дао, который в отличие от Логоса адекватен жизни в мире после истории. Китай не субъект по отношению к миру. Традиционно он был объектом истории. Пат – его стихия. Сама по себе история не имеет для него значения.

Китай как экономическая столица мира – это проект Запада, поэтому без инновационного мышления Запада он быстро оскудеет.

Мир маленький, а людей в нем много. Всем не поместиться. В рамках истории возникла идея золотого миллиарда, в который входило население стран Запада. В мире после истории золотой миллиард исчезнет. Богатым придется поделиться с бедными. А это значит, что все будут бедными.

Не может быть так, чтобы Восток экономически развивался, а золотой миллиард по-прежнему оставался на Западе. Если Китай создаст свой средний класс, то средний класс на Западе практически исчезнет, а вместе с ним исчезнут либерализм и демократия. Место греческой философии займут Конфуций и Лао Цзы. Принцип недеяния станет максимой поведения бедных в мире после истории. Главным в движении будет покой.