В конце апреля этого года делегация философского факультета МГУ побывала в Китае. Поскольку планеты сошлись, а звезды что-то быстро шепнули декану Миронову, в этой делегации оказался и я.

У нашей делегации было так много всякого рода протокольных встреч, деловых переговоров, консультаций, и рядом с нами было так много обаятельных сопровождающих, что мне казалось, будто Китай окончательно отгородился от меня и я ничего китайского в нем не увижу. И все же кое-что я увидел.

Китаец в России и китаец в Китае – это два разных китайца. У нас он боязлив, осторожен. Часто конфузится. И всегда подчеркнуто почтителен. Мне несколько раз приходилось иметь дело с китайскими студентами. Я должен сказать, что они почти всегда пользовались плохими шпаргалками и как-то подозрительно плохо говорили по-русски.

В Китае китайцы другие.

Пример. У меня есть дурная привычка: дома спать до обеда, а в гостях просыпаться ни свет ни заря. Так было и в Пекине. Я просыпался очень рано и каждый раз, проснувшись, подходил к окну, чтобы посмотреть на утренний город. Я смотрел на него и видел, что мы вот еще спим, а китайцы уже работают; у них искры летят, сварка гудит, у них все хорошо, и Дэн Сяопин еще такой молодой, и юный октябрь впереди.

Вечером, когда я ложился спать, я подходил к окну и смотрел на город: китайские рабочие все еще работали. За те пять-шесть дней, которые я находился в Пекине, китайцы построили два этажа дома, расположенного недалеко от моего отеля.

И я подумал: Россия, видимо, еще долго будет играть в демократию, Китай же работает. Китаец – это осознавшая себя способность к труду. А кто же такие мы, русские?

С некоторых пор мне очень интересен взгляд китайца на русского. С Европой мне все ясно, она нас боится, и мы никогда не будем такими, как европейцы. Вот это-то их и раздражает. Это-то их и злит. Китай же нас не боится, он занят собой. А вот что думают о нас в Китае? Каким иероглифом они нас изображают? В Европе нас изображают просто: мороз, медведи, балалайка с водкой и душа. В Европе нас, по сути своей, не знают. А вот что думают о нашей сути китайцы? Вот это интересно.

Я спрашивал, мне отвечали. Сначала мне изобразили иероглиф, обозначающий человека вообще, но мне нужно было не это, а то, что китайцы думают о нас про себя, в своем бессознательном, когда они остаются один на один с собой. Ведь иероглиф человека обозначает и японца, и русского, но любой китаец хорошо понимает, что японец – это японец, а русский – это русский, и вместе им не сойтись. Результат моих исследований закончился объяснением гида, который почему-то называл себя русским именем Сеня.

Итак, японец – это что-то плотное, упругое, то, что занято. Туда к ним так просто не пролезешь. А русский – это что-то пористое, пустое, незанятое, это то, что можно занять, и никто тебе ничего не скажет. Русский – это пустота, которую нужно еще освоить. Мы – это некая целина, которую предстоит поднять китайцу. Россия – это вселенная, которая говорит небу и земле: засели меня. И они заселяют.

И тогда я подумал, что прав этот Сеня: есть в нас все-таки что-то бабье. Без стержня мы, без ветрил, поэтому-то мы себя и русскими не называем, а называем себя россиянами, евразийцами, европейцами. Уж очень пластична у нас наша сущность. Ничто не помешает нам назвать себя и китайцами.

И все же я нашел один изъян у китайцев: у них, видимо, проблемы с сослагательным наклонением. У них прошлое не на месте, оно не в прошлом. Они его не пережили, они его вытеснили, и поэтому оно у них в будущем, откуда оно вечно к ним возвращается.

Однажды я процитировал своему китайскому другу Сене фрагмент из «Вкуса корней». Отрывок этот звучит так: «Если ты хотя бы немного не отстранишься от мира, ты будешь подобен мотыльку, летящему в огонь, или барану, бодающему плетень». Баран – это, пояснял я Сене, тупой натурфилософ. Мотылек – это самозабвенный реалист. А мы с тобой, говорил я Сене, все-таки аутисты. У нас должен быть зазор по отношению к миру. Не будет зазора, не будет и воображения. Ничего не будет.

Сеня слушал меня внимательно, а потом, улыбнувшись, сказал: я не читал «Вкуса корней», я знаю, что такое реализм, и не знаю, что такое аутизм. Действительно, подумал я, китайцы – реалисты. Когда им было нужно, они изучали японский язык, потом им понадобился русский, и они изучали русский; теперь им нужен английский, и они, забыв русский, изучают английский. Другой мой китайский собеседник сказал, что плохо знает Лао Цзы и Конфуция.

Китайцы прагматики, и поэтому им нужны новые технологии и не нужны Лао Цзы и Конфуций. Но «Вкус корней», равно как Лао Цзы и Конфуций, – это то, что не пережито китайцами. Это их незабвенное, которое всегда будет возвращаться к ним из будущего. Китаец без Конфуция – это как русский без Христа, то есть ненастоящий китаец.

Настоящих китайцев я видел в Летнем саду императрицы Китая. Они чертили водяные знаки иероглифов, значения которых были непонятны даже Сене. А еще настоящие китайцы были на площади Тяньаньмэнь. Увидев нас, они останавливались, наивно улыбались и рассматривали нас как нечто диковинное. Иногда они подходили к нам, трогали за рукава, что-то говорили и фотографировали. Эти китайцы приехали в Пекин из каких-то провинций, они знают запах земли. У них, видимо, были простые мысли и ясное понимание своего места в мире.

То, что у китайцев простые мысли и твердая вера в будущее, я понял на концерте в Большом театре Пекина. Военный хор в сопровождении оркестра исполнял различные песни. Были и сольные номера ведущих китайских певцов. Мою душу порадовало исполнение нескольких русских песен. Среди них, конечно, были «Калинка-малинка» и советские песни. Но вот в самом конце артисты стали исполнять, если я правильно понял, какие-то партийно-идеологические песни, и это исполнение довело зал до экстатического состояния, в котором уже не было ни сцены, ни зала, ни зрителей, ни артистов. А был единый порыв людей, готовых идти заполнять все незаполненные пространства мироздания.

Я покидал Большой театр в Пекине с чувством легкой грусти, потому что иногда так хочется забыть себя и оказаться частицей какого-то великого потока.