Смысл жизни – эта тема разноплановая, очень личная и зыбкая. На мой взгляд, быть смыслу или не быть ему, зависит от того способа, каким человек обустраивает свою жизнь.

Если человек полагает, что в мире есть заранее приготовленное для него место, что оно ждет его, то это одна стратегия, один способ обустройства жизни, а именно: нужно поскорее занять свое место. Заняв его, можно считать, что дело сделано. Ты принял мир, а он принял тебя. И тогда для тебя смысл будет выступать как стул, на котором можно удобно сидеть. У этой стратегии есть только одна проблема: однажды узнать, о том, что ты попал не на свое место, и осознать, что ты не есть то, что ты есть.

Если человек полагает, что для него нет места в мире, что он не вещь в ряду других вещей, то тогда у него возникает иная стратегия по отношению к миру, а именно: никуда спешить не надо, мир – это не набор заранее данных вещей. Мир – это объективированные грезы человека. У этого миропонимания также есть, по крайней мере, одна проблема: человеку нужно разобраться с собой, узнать, кто он.

Сколько людей, столько характеров. Бесконечное разнообразие людей можно свести к двум типам. У одних доминирует отношение к миру наличного, у других – отношение к себе. В первом случае пытаются заключить договор с другими. Во втором – пытаются найти понимания с самими собой. Первые ищут пользу и выгоду. Вторые – смысл.

Смысл вообще – это мания, устойчивая греза, фантазм. Мании могут быть социально приемлемыми, как, например, любовь, а могут быть они и социально неприемлемыми, как, например, месть.

Смысл жизни – это личностно приемлемая греза, результат договора со своей самостью, с самим собой. Смыслам не нужен грохот событий. Они прячутся в тихой повседневности быта. И в этом своем качестве смыслы противостоят событиям.

Смыслы лишают события состава событийности. Усмиряют их, вводят в пространство быта. События обессмысливают смыслы, разрушают мир подручного, обжитого. Между смыслами и событиями идет война. Чем больше в мире событий, тем меньше в нем смыслов. В современном мире скорость смены событий так велика, что она не оставляет возможности для извлечения смыслов, для заключения договоров с самим собой. Поэтому людям приходится жить в режиме неизвлеченных смыслов и непонятных событий. Этому режиму соответствует и современное понимание сознания.

Сознание существует не для познания вещей, а для воздействия человека на самого себя, для причинения себе страданий. Ибо страдать – значит быть больше себя или меньше себя. Быть равным себе означает для человека смерть.

Сознание никто не любит. От него одни только хлопоты и обременения. Любят интеллект и знания. Свойство интеллекта – вычислять. Свойства сознания – изображать и воображать. Если бы сознание существовало для знания о мире, для приспособления к нему, то смыслы нам были бы не нужны. Нам было бы достаточно иметь интеллект. В мире все больше появляется людей интеллектуальных, но не мыслящих. Интеллектуалу нужен язык, а не сознание. Тогда же как сознанию язык не нужен. Ему достаточно чувств и эмоций. Ведь сознавать – значит эмоционально реагировать на самого себя.

В отсутствие договора с самим собой страсти, будто ниточки, начинают тянуть человека в разные стороны, каждая в свою. Но ни одна из них не имеет преимущества перед другой. Так возникает чувство абсурда.

Бессмыслица – это не отсутствие смысла. Это то, что ему предшествует, готовит его рождение. Готовых смыслов самих по себе нет. К ним еще нужно прийти. Но как к ним прийти, если человек – это путник, заблудившийся в лесу, в котором много дорог, а нужна одна. И никаких указаний на нее, никаких оснований для выбора нет. Первый шаг свободы – это шаг в никуда, бессмысленное движение в пространстве абсурда. Потому что смыслы могут появиться только потом, вторым шагом. Ибо на первом – есть только абсурд и бессмыслица. И ничего невозможно. А на втором – уже есть порядок и не все возможно. Об этом порядке убедительно рассуждает один из героев Достоевского.

Вот, например, Кириллов из «Бесов» Достоевского. Кириллов – рефлексивный человек, то есть он умный и знает о том, что умный. Но это его знание очень опасно. Оно опасно не только для тех, кто просто умен, кто, как Кроткая, ничего о своем уме не знает. Рефлексия опасна для самого рефлексирующего тем, что она находит смыслы, которые выше жизни. Например, по рассуждению Кириллова, все люди боги, но они не знают, что они боги. А Кириллов бог и знает о том, что бог. И это знание исключает его жизнь. Нельзя жить, зная, что ты бог. Если ты бог, то тогда яви своеволие, то есть убей себя.

Кириллов – не идейный человек. Смысл его жизни состоит в скрытой борьбе с Богом. Но в этой борьбе Кириллов ставит на кон свою жизнь, а не жизнь другого, полагая, что только самоубийство является отрицанием Бога на деле, а не на словах. Ведь что будет с пастухом, если какое-нибудь животное из его стада убьет себя? Он расстроится, опечалится. Что будет с Богом, если человек убьет себя? Сомнение, тоска и уныние захватят его. Вот этого-то и добивается Кириллов, показывая свою волю.

Напротив, у идейного человека смысл его жизни ставится выше жизни других. Цельности идейных людей можно противопоставить только сознание, колеблющееся, сомневающееся в своей правоте. Шизофреническая расколотость таких людей мне симпатичнее цельности идейного человека.

Бытовые надобности сводят меня с безыдейными людьми, которых я не понимаю, не знаю и опасаюсь. Безыдейные люди ставят жизнь выше смысла.

Пример. На детской площадке встречаю мальчика пяти лет. Разговариваю с ним. Он по секрету сообщает мне, что у него есть нож. Через секунду он действительно достает кухонный нож и показывает мне его. «Зачем он тебе?», – спрашиваю я. «Чтобы защищаться от обидчиков», – отвечает мальчик. «А родители знают про нож?» – продолжаю я расспрашивать. «У меня есть только мама. Она знает», – простодушничает мальчишка.

Нож мальчика является продуктом успешной социализации нового поколения России, его договора с миром. «Я принял тебя», – сказал ему мир, – только ты возьми с собой нож». Но социальное в человеке – это очень тонкая пленка. В мальчике нет главного, ядра. В нем нет транссоциального, нет страха перед Богом, то есть нет первичного самоограничения, которое было у Кириллова. Без этого ограничения любая социальная пленка легко протыкается, и человек как резиновый мяч сдувается.

У встреченного мной мальчишки уже был смысл жизни, который приготовил его к встрече с другими. Но этому смыслу не предшествовала работа с бессмыслицей. В нем было только нечто социальное, не опосредованное мистериальным. Поэтому этот мальчик несчастен.