Я один раз видел плачущего Иннокентия Сергеевича. В Лондоне.

Мы семьями смотрели «Отверженных». В момент смерти Жана Вальжана на руках дочери Федюнин всхлипнул и засунул в рот последнюю шоколадную конфету из коробки.

Свою коробку он прикончил на «Облачном замке» и немедля занялся коробкой Георгия Джоновича.

За конфетами лазил руками через меня практически. Я просто сидел на полпути. Федюнин, не отрываясь, смотрел на сцену, по-детски доверчиво интересуясь, кто куда пошёл, а это кто, зовут-то его как, он её папа, а она совсем из кабака этого уйти, что ль, не может, это тот, кто подсвечник украл, а это кто такая?

И при этом рукой правой через меня в коробку к моему сыну. В этом наш Иннокентий весь.

И если меня спросят, если у меня поинтересуются, какое зрелище меня потрясло больше всего в театре, я отвечу честно: чистая слеза нашего лысого бугая Кеши, жующего последнюю конфету в момент кончины беглого каторжника Вальжана.

Он правда этого Вальжана жалел.