Глава 3

В Рим я прибыл спустя ровно пять недель после моего выхода из Падерборна. Путешествие прошло в целом благополучно. Выдавая себя за зажиточного паломника, я снял удобную комнату в недавно построенной гостинице всего в пяти минутах ходьбы от собора Святого Петра. Соседи здесь только и судачили, что о нападении на Папу Льва, хотя насчет того, кто за этим стоял, они терялись в догадках. Разглагольствовать их тянуло единственно о чуде восстановленных глаз и языка Папы. Мало-мальски полезным сведением из тех, что мне удалось по крупицам собрать, была фраза, случайно оброненная хозяином гостиницы. Он упомянул, что знатные семейства Рима брюзжат насчет нахождения Папы Льва во главе Церкви. Когда я прижал его с требованием объясниться, он сказал, что происхождения Лев достаточно скромного, что, по мнению аристократии, подрывает авторитет всемогущего ведомства. Иными словами, многие высокородные римляне считают его за проходимца (повод, на мой взгляд, все же недостаточный, чтобы избивать духовную особу до полусмерти). Предпочитая, впрочем, не совать нос во все сразу, я решил вначале добиться встречи с Павлом Номенклатором и уже тогда расспросить его, что может лежать за такого рода ремарками.

Время для посещения Вечного города было на редкость удачным. Погода стояла превосходная: ночью опускалась умеренная, благостная для сна прохлада, а поутру становилось настолько тепло, что оказалось возможным оставить мой шерстяной франкский плащ в комнате и облачиться в легкую котту из льна. Переодевшись, я прогулочным шагом направился от площади Святого Петра вниз, в хитросплетение римских улиц. Моей целью было подробно осмотреть то место, где на Льва было совершено нападение. По дороге я миновал глыбищу замка Сант-Анджело, пересек каменный мост над грязными водами Тибра и двинулся через узкие трущобные улочки и проулки, где в обшарпанных многоэтажных домах ютилась римская беднота. Скученность там царила такая, что мелкие балкончики выпирали чуть ли не впритык друг к другу, словно и они боролись меж собой за место под солнцем, кое-как проникающим в замызганные, смердящие нечистотами улочки. Город, собственно, остался таким, каким я его и запомнил, – грязным, обветшалым, донельзя запущенным. Величавые памятники былой славы либо развалились сами, либо ушлый плебс растаскал их на строительство. Многие церкви и монастыри были попросту переделаны из гораздо более древних языческих храмов, а более новая доходная застройка сориентирована на продажу и сдачу паломникам. Торговля с приезжими расцветала здесь буйным цветом. Куда ни глянь, всюду тянулись бессчетные лавки со всякими безделушками, дешевые харчевни, таверны и лотки менял. Знаменитая Виа Лата, в противовес своему названию, была не такой уж и широкой – не больше трех туазов вширь. Прямая как стрела, она была вымощена отполированными до блеска щербатыми булыжниками, уложенными еще в древние времена. Дойдя до базилики Святых Стефания и Сильвестра, перед которой произошло нападение, я обнаружил, что она является частью гораздо более крупной, слитной группы зданий. Скопление обветшалых классических строений успело со временем превратиться в жилой квартал, именуемый местными жителями словом «палаццо».

По словам Альбина, нападение на Папу случилось средь бела дня, при стечении народа, а затем Лев исчез. Базилика была самым ближним местом, куда нападавшие могли оттащить свою жертву, поэтому я пересек улицу, толкнул дверь и беспрепятственно зашел внутрь.

Внутри пространство оказалось даже более обширным, чем можно было подумать, глядя снаружи. Я оказался в изначальном атриуме с мраморным полом, центр которого был открыт небу. Темно-красные столпы гранитных колонн подпирали окружающую черепичную крышу. Справа и слева находились закрытые двери, а непосредственно передо мной находился вход в саму церковь. На ближайшей ко мне дверной притолоке виднелись надписи красными и золотыми буквами. Я подошел и прочел список имен – это оказался своеобразный именной перечень святых и мучеников, всего более двадцати. Поверху золотом значились Стефаний и Сильвестр. Многие имена в списке были мне незнакомы, а самое нижнее – Maximus, – судя по всему, было добавлено недавно.

Я как раз вглядывался в список, когда из глубины церкви выплыл человек в поношенной монашеской рясе. Лицо его, некогда пухлое и округлое, обвисало мешочками похожих на жабры брыльев, и вид у него был печальный, осунувшийся. Подрагивая жабрами, он объяснил, что за небольшое воздаяние готов показать мне фиал со святой водой, которой преподобный Сильвестр некогда излечил от проказы императора Константина.

Латынь священника была неспешной и нарочито разборчивой. Вероятно, во мне он углядел паломника-иноземца, которые все как один по-латыни говорят неважнецки.

– Боюсь, что денег со мною совсем немного, так, мелкая горстка монет, – ответствовал я незлобиво. Латынью я овладел еще в отрочестве, а при дворе короля Карла она была вполне в ходу, так что изъяснялся я без труда. – Меня предупредили соблюдать в городе осторожность: как бы кто не подрезал или не отнял кошель.

– Фиал у нас тут – далеко не единственное, – с туманной улыбкой заманивал меня священник. Его крючковатый палец указал на имена, что значились на дверном косяке. – Это у нас святые великомученики, реликвии которых взяты из усыпальниц и помещены на хранение в нашей молельне. Они также открыты взору.

Вообще-то осмотреть церковь изнутри тоже не мешало, поэтому я положил на протянутую ладонь священника пару местных медяков. Судя по тому, как мимолетно усмехнулись его толстые губы, сумма подаяния вызвала у него насмешку, но тем не менее он провел меня внутрь. После яркого атриума глаза мои с минуту привыкали к серому сумраку интерьера. Мой провожатый – судя по всему, это был церковный сторож – явно экономил на свечах: зажжено было всего несколько. Я проследовал за ним в дальний конец нефа, где ступени вели наверх, в молельню. Там на уровне глаз в стене тянулся ряд ниш, каждая локтей пять в ширину и три в высоту, забранная железной решеткой. Служитель церкви остановился у четвертой ниши. Зазоры меж толстыми прутьями позволяли заглянуть внутрь, где по бокам чадили два масляных глиняных светильника и пахло душной застарелой пылью, а посередине виднелся хрустальный сосуд с чистой прозрачной жидкостью.

Перед сосудом лежали какие-то узкие полоски кожи.

– Уздечка лошади преподобного, – учтиво сказал церковник.

Затем, под моим неотрывным взглядом, он счел необходимым сделать пояснение:

– В благодарность за свое исцеление император Константин напросился святому в конюхи и пешком пошел впереди, ведя лошадь Сильвестра вот за эту самую узду. – Сторож многозначительно помолчал. – За небольшую надбавку могу позволить за нее подержаться.

– А можно за эту надбавку еще и пройтись по остальному зданию? – поинтересовался я.

Мой собеседник, очевидно, сделал вывод, что нечего ублажать дальнейшим вниманием эдакого скрягу.

– Обитель оная – частное владение, – сказал он назидательно.

– А я проделал большой путь, чтобы усладиться здешними видами, – искоса посмотрел я на него.

Но церковник-сторож бесцеремонно оборвал меня:

– Базиликой ведает примыкающий сюда монастырь – я, между прочим, из него, – и моя братия не принимает обычных богомольцев. Кто хочет видеть остальное здание, должен иметь при себе приглашение от семейства.

– Что за семейство?

– Это палаццо, – с утомленным вздохом пояснил церковник, – уже которое поколение принадлежит тому самому знаменитому семейству, что дало нам двух Пап: Стефания – третьего с этим именем – и его брата Павла. Последний же в благости своей и от своих щедрот отдал это крыло под церковь Святых Стефания и Сильвестра.

Было ясно, что этот пройдоха не даст мне свободно разгуливать по зданию.

– Тогда, быть может, ты пособишь мне еще в одном деле? – спросил я. – Не можешь ли ты указать, где я могу найти номенклатора Павла, служившего у Папы Адриана?

Старый церковник оглядел меня зорко и недоверчиво.

– Насколько мне известно, он живет там же, где и всегда. – Его настороженные колючие зрачки прошлись по мне еще раз. – Однако если ты собираешься к нему за каким-нибудь благодеянием, то скажу сразу: по восшествии нашего нынешнего Папы Льва Павел ушел в отставку.

– Благодарю тебя. Тогда я знаю, где его искать, – сказал я и повернул на выход в сторону улицы. У себя на спине я по-прежнему чувствовал буравчики глаз старого прощелыги. Он сейчас, должно быть, недоумевал, как этот явный чужак может водить знакомство со столь высокопоставленным членом, пускай и бывшим, папского ведомства.

Вновь выйдя на яркий свет Виа Латы, я направил свои стопы к знакомым очертаниям Колизея. Там я некогда провел зиму со своими полярными медведями и другим зверьем на пути в Багдад – да-да, прямо там мы и обитали! Через три сотни шагов я свернул на боковую улочку и двинулся по ней вверх, к части города, именуемой местными не иначе как disabitato – «необитаемая». Целые районы этого необъятного древнего города оказались заброшены из-за оттока населения ближе к нынешнему столичному центру. Среди полуразвалившихся, поросших бурьяном и чертополохом домов я заприметил одну-две каменоломни и мастерскую по обжигу кирпича, но в большинстве своем люди здесь, похоже, начали вновь кормиться от земли. По дороге мне то и дело приходилось огибать небольшие делянки с овощной рассадой и шаткого вида курятниками, а также преобразованные в виноградники сады, где к тесно растущим лозам лепились незрелые зачаточные ягоды. Встречались и огороды, где брошенные смоковницы оказались облюбованы козами: балансируя на ветвях, эти худосочные создания сжевывали с них листья. Между тем кое-где среди этого запустения попадались прекрасно сохранившиеся дома и постройки. Как раз один из таких домов принадлежал моему другу, бывшему номенклатору, и этот дом я тотчас узнал. Внушительное квадратное строение из ржаво-красного кирпича – можно сказать, вилла – было некогда жилищем видного римского семейства. Вдоль всего фасада строения шла колоннада, из-под сени которой за моим приближением сейчас наблюдали двое слуг. К дому вела широкая ухоженная дорожка из гравия, а вдоль нее по обе стороны тянулись неведомо где и как спасенные останки древних статуй – мраморные торсы без рук и ног, отделенные от тела головы с пустыми глазами и отколупанными носами. Был там и постамент, подпирающий одни лишь громадные ступни в сандалиях, а еще треснутая панель саркофага со сценами охоты – все, что уцелело, несмотря на безжалостное время, и оставалось предметом непреходящей страсти моего друга к истории своего города.

Павел с той поры изменился не сказать чтобы сильно – это был все такой же коренастый коротышка, только седины в его волосах стало больше, а самих волос меньше: как-никак он разменял шестой десяток. Кожа его была бледной, вся в тоненьких прожилках и пятнышках – тоже ничего нового. Судя по отечным мешкам под глазами и лиловатому носу, похожему на сливу, своему пристрастию к вину мой давний знакомый тоже не изменял. Вместе с тем его взгляд не утратил ни остроты, ни лукавинки, да и задорности в нем тоже по-прежнему хватало. Остался и знакомый тик: проходила минута-другая, и часть его лица непроизвольно дергалась, как будто он заговорщически подмигивал решительно всем и вся.

– Зигвульф? – с улыбкой удовольствия и недоумения встретил Павел мое приближение. – Ай да диво! Рад, рад снова видеть тебя в Риме!

Одновременно с возгласами он убрал под мышку какой-то свиток.

Слуга без слов завел меня в дом и препроводил в боковую комнату, где бывший папский номенклатор держал свой персональный архив. Поднимаясь на ноги, Павел бросил свиток на стол, где тот мгновенно скрутился тугим рулоном.

– Ну, рассказывай, как ты и какими к нам судьбами? – энергично встряхивая мне руку, уже вблизи продолжил приветствие хозяин дома. От меня не укрылось, что он, несмотря на свою отставку, по-прежнему облачен в одеяние духовной особы.

– А ну-ка, друг мой, – слегка отстранившись, он смерил меня добродушно-взыскательным взглядом. – Слушай, а ведь ты начал седеть! Хотя всего ничего, самую малость. А так ты ладен и крепок – и выглядишь молодцом.

– Ты тоже не особо изменился, – сказал я ему. – И как так сложилось, что ты по-прежнему занимаешь эту великолепную виллу?

Я приязненно оглядел комнату. Стены ее были расписаны оригинальными фресками – беспечными сценами из сельской жизни: поля, коровки-овечки, сбор урожая…

– Когда я последний раз был в Риме, ты вздыхал, что пользование этим роскошным домом тебе дано лишь на время, так как прежний хозяин пожертвовал его Церкви, так что быть ему вскорости монашеской обителью, – напомнил я бывшему сановнику.

Тот улыбнулся с лисьим лукавством:

– Бывает, знаешь ли, что время ползет черепахой. И ничто не становится столь постоянным, как временное. Эти скриниарии – чернильные души в папском секретариате – все не могут разыскать документ, позволивший мне занять это здание. Ну а пока они этого не сделают – или хотя бы не раздобудут достоверной копии, – выселить меня отсюда они не могут.

Меня отчего-то щекотнуло подозрение, что сей судьбоносный документ благополучно засунут куда-нибудь в тайничок прямо в этой комнате, где мы сейчас стоим.

Павел, оглядывая меня с прищуркой, чуть накренил голову:

– Ну а какими же ветрами, Зигвульф, занесло тебя сюда? Наверное, что-нибудь, связанное с нашим общим знакомым? Я слышал, он вышел в епископы… кажется, Тура?

– Косвенно Алкуин действительно стоит за моим визитом, – чистосердечно признался я, как бы невзначай бросая взгляд на открытый вход в переднюю.

Мой товарищ намек понял и, подойдя к массивной двери, захлопнул ее, после чего возвратился и жестом указал на второй стул возле стола:

– Присаживайся, друг мой.

– Мне тут сказали, ты уже больше не номенклатор? – сев, деликатно поинтересовался я.

– Был им, но, как видишь, отправлен в отставку Папой Львом вскоре после его избрания. Разумеется, у него на эту должность имелся свой человек. Ну а я, понятное дело, не роптал. Так уж заведено в среде папских канцеляристов.

– А скажи мне, – спросил я напрямик, – каков он, Папа Лев?

Брови Павла подались в стороны. Он поглядел на меня обволакивающим взглядом.

– Каков? – переспросил он. – Да ничего особенного и не скажешь. На вид человек невзрачный и посредственный. Но хитрый. А стало быть, недруги его недооценивают.

– Я слышал, в благородных семействах Рима он непопулярен.

– Это как-то связано с твоим прибытием сюда? – Старый знакомый чуть подался ко мне на своем стуле. В его голосе неожиданно прорезались резкие нотки. – Герцоги, графы и прочая знать Льва весьма недолюбливают – более того, презирают, поскольку он не из их числа. В папскую администрацию он пролез, будучи еще скромным молодым алтарником, но постепенно пробрался на самый верх, усадив свой плебейский зад на трон святого Петра.

– Как же ему это удалось? – удивился я. – Неужели аристократии Рима не хватило сил преградить ему дорогу?

Павел, сменив позу, откинулся на спинку стула:

– Для них этот ловкач оказался слишком проворен. Избрался на престол спустя всего сутки после кончины своего предшественника. – Бывший номенклатор смешливо фыркнул: – Почву подготовил, как надо. И проголосовали за него почти единогласно. Должно быть, он вложил в это немало средств.

– То есть он скупил голоса?

– Ну а как иначе? – хмыкнул Павел. – Годы ушли на то, чтобы ключевые места в его канцелярии заняли палатинцы, ну, а если не персоны из самого Латеранского дворца, то, во всяком случае, те из них, кто за свое продвижение отсыпал ему преизрядные суммы. А потому, когда дело дошло до выборов, они не захотели лишиться своих вложений и быть выставленными из канцелярии Папой, не получившим от них достаточной, по его разумению, мзды.

– Это и есть причина, по которой я нахожусь здесь, – раскрылся я. – У члена королевского совета, архиепископа Арна Зальцбургского, лежит целая кипа писем от церковников Рима. Льва они обвиняют во всех смертных грехах – от симонии до адюльтера.

Брови на круглом, в синеватых прожилках лице моего собеседника взметнулись вверх:

– Такую репутацию надо было еще заработать!

Однако мой тон оставался серьезным:

– Арн желает знать, связаны ли как-то обвинения против Папы с тем апрельским нападением на него. По рекомендации Алкуина выяснить это дело послали меня. Ты же был указан в качестве полезной связующей нити.

Павел с полминуты помолчал.

– Ну а если, скажем, имена тех обидчиков будут установлены, что тогда? – спросил он негромко.

– Этого пока не решено. Я здесь лишь затем, чтобы потихоньку собрать сведения. Ты поможешь мне в этом?

Последовала еще одна пауза, после чего мой старый друг с саркастичной усмешкой произнес:

– Конечно, я помогу тебе, Зигвульф… Безделье стало мне понемногу наскучивать. А в книге пословиц есть одно весьма мудрое изречение: «У Господа для его промысла припасено все, даже зло на черный день».

Он неторопливо поднялся:

– Но сперва давай подкрепимся. Как раз в это время дня у меня главная трапеза. Никаких излишеств: пищеварение у меня уже не то, чтобы злоупотреблять скоромным.

За копченой рыбой с соусом из фенхеля, а также хлебом и фруктами я поведал Павлу о том, что мне рассказал Альбин, и о своем посещении церкви Святых Стефания и Сильвестра.

– Я рассчитывал осмотреть ту церковь изнутри. Мне думается, что налетчики могли вначале затащить Папу туда, пока не показалась стража.

– То здание было некогда храмом Непобедимого Солнца, – рассказал хозяин дома, ловко отделяя от костей мясо сардинки. – А теперь это обитель Бога и монастырь, которым управляют приехавшие из Константинополя греки.

– А не могло ли у греков быть каких-то своих счетов со Львом, которые они вознамерились свести? Ведь та расправа по своей пылкости вполне в их духе, – заметил я.

– Ты имеешь в виду то, что они попытались выколоть ему глаза и отрезать язык?

– Да. Ведь так, кажется, заведено у греков Византии, когда они желают низложить неугодного им императора?

Признаться, я размышлял над этим во время своего неблизкого пути из Падерборна.

Бывший номенклатор возложил очищенную от костей рыбу на ломоть хлеба.

– Помнится, именно такой каре подвергла своего сына Константина императрица Ирина, чтобы захватить себе всю полноту власти. Ослепила его и заточила в монастырь.

Он откусил от хлеба с рыбой и, пожевав, продолжил:

– Однако есть существенная разница: язык Константину греки не отрезали. Ослепить его ослепили, но горящими угольями, а не острием ножа. – Он издал степенную отрыжку. – И свое дело они сделали успешно. Константин у них на этом свете не задержался: ушел в считаные дни.

Я понял, куда клонит собеседник, и сказал:

– Стало быть, тебе не верится, что Папе Льву в его заточении явился ангел и восстановил ему речь и зрение?

– Возможно, это было некоторым домыслом со стороны Папы и его приближенных. А что, рассказ чудесный! И привносит ореол святости в дурно пахнущую, в общем-то, историю. – Павел промокнул рот льняной салфеткой. – На мой взгляд, версия об участии в нападении греков несколько надуманна. Из того, что рассказал тебе Альбин, следует, что нападавшие на Папу были просто наймитами из трущоб. При желании их, в общем-то, можно выследить.

– У тебя есть среди таких людей связи?

В моем голосе сквозило удивление вперемешку с надеждой.

– Разумеется, не прямые, – ответил бывший сановник уклончиво. – Ты, вероятно, припоминаешь, что в бытность мою номенклатором я, помимо прочего, занимался возвращением реликвий раннехристианских мучеников. А это подразумевало выход на целый ряд посредников, имеющих дело с запретным товаром из мест погребения. Так что, может статься, они о чем-то таком наслышаны.

Павел жестом подозвал слугу, чтобы тот убрал со стола посуду.

– Возвращайся сюда дня через три, друг мой. Быть может, к той поре у меня будет чем с тобой поделиться.

Когда мы поднимались из-за стола, я поблагодарил его за помощь и гостеприимство.

Бывший номенклатор лишь отмахнулся:

– Друг мой Зигвульф, этим городом заправляют три группировки – знать, купцы и духовенство. Из них самая пронырливая действует в кулуарах Латерана. Если выяснится, что кто-нибудь из тех негодяев, что участвовали в нападении, окажется замешан и в попытке выселить меня из этой уютной резиденции, то я буду щедро вознагражден. Вернее сказать, отмщен.

– Даже если Арн и прочие члены королевского совета ничего против них не предпримут?

Павел снисходительно усмехнулся:

– Приведу еще одно изречение: «Дом праведника стоит и тогда, когда неправедные рушатся».