Калокир появился у костра отпущенных на побывку мардаитов как ни в чем не бывало. Уже протрубили отбой, но свободные от службы матросы и не думали расходиться. Подходя к огню, он еще издали прислушался к их разговорам и понял, что здесь собрались выходцы из отдаленной фемы Халдия. Среди массы людей, которых Цимисхий собрал для похода на Дунай со всей огромной империи, было немало воинов, которые прежде никогда вместе не воевали и, следовательно, не знали друг друга в лицо.

Он приблизился – в одной руке удилище, в другой осетр, которого Калокир, вместе со снастью, приобрел за несколько монет у какого-то местного рыбака, возвращаясь вдоль берега к лагерю.

Подошел, приветствовал халдиейцев, сказал – мол, повезло с рыбалкой, хочет поделиться уловом – такую рыбину одному все равно не одолеть.

Его предложение было встречено с одобрением.

– Садись с нами, друг, – сказал один из сидевших у костра. – От осетрины мы, клянусь покрывалом Богородицы, не откажемся, а вино наше, пусть и кислое местное, все же утоляет жажду.

У огня разговорились. Калокира спросили, с какого он корабля, и он, разумеется, назвал не тот, с которого сошел на берег несколько дней назад, а большой дромон, стоявший на рейде ближе других к Доростолу. Еще полюбопытствовали, откуда он родом – Византия велика, кого только не встретишь, – и Калокир назвался киприотом: Кипр не так давно вошел в состав империи, так что вряд ли среди собравшихся найдется такой, кто станет донимать его вопросами о родине. А так – доброволец с далекого Кипра, и все. Добровольцев на суда собирали отовсюду; рабов во флоте Византии не держали, экипажи состояли из наемников, в основном из бедноты, которая надеялась подзаработать на службе. Ибо чем больше у них было плаваний, тем больше им платили за службу.

Вот об этом и толковали у костра: кто где плавал, сколько получал, кого из приятелей где потерял. Но в основном все сходились во мнении, что этот поход для мореходов вышел почти мирным. Ну, пожгли горючей смесью суда князя язычников в устье Дуная, а здесь, у Доростола, ладьи русов князь приказал укрыть на берегу, дабы их тоже не погубили огнем. Вот мардаиты императора и торчат на реке уже третий месяц, и только недавно их стали отпускать на побывку. Хвала Всевышнему, друнгарий флота Лев наконец-то сообразил, что на его большие корабли русы на своих суденышках напасть не осмелятся. Зато на берегу императорским войскам не сладко приходится – язычники обороняются отчаянно, да еще и вылазки устраивают. Утешает одно – Доростол взят в кольцо, а русов в нем, как сельдей в бочке, и сколько бы они ни отсиживались за мощными стенами, скоро начнут голодать и запросят пощады.

– А кто знает, что за шум был пару дней назад? – спросил Калокир, поворачивая вертел с осетром.

Надо было выяснить, что произошло за время его отсутствия. Тут все разом заговорили о бегстве русской ведьмы, которую удалось схватить людям императора. Цимисхий велел ее не казнить, а держать в клетке. Но, на взгляд моряков, надо было ее тут же обезглавить, тело спалить, а пепел сбросить в реку.

– Русы чуть не все колдуны и оборотни, – крестились мардаиты. – Чего с ними возиться, особенно с бабами. Говорят же, что среди трупов русов, павших в боях, немало женщин в доспехах. Дикари и безбожники!

Калокир снова спросил про ведьму. По общему мнению, она как-то просочилась сквозь брусья своего узилища, да еще и стражей погубила. Ее искали, но потом священники просто окропили все вокруг святой водой, ибо известно, что колдуны от этого силу теряют, а то и подохнуть могут. Недаром тело пленной ведьмы ранами покрылось, когда ее святой водой кропили.

– Только император сильно гневался, что ведьма скрылась, – поддевая ножом ломоть осетрины, заметил один из моряков. – Говорят, хотел базилевс, чтобы поворожила она ему. Вроде как однажды он уже имел с ней дело, и все предсказанное сбылось.

– Чтобы базилевс с такой нечистью путался, скажешь тоже! Наш Цимисхий – богохранимый правитель. И воин, каких поискать. Говорят, когда брали Преславу, он сам сражался, как простой гоплит. А тут даже посетил раненых, каждого осмотрел и приказал, чтобы за его пострадавшими людьми был отменный уход. И этого варвара Сфендослава он обязательно победит, тут и к ворожее обращаться не надо. Слава нашему императору Цимисхию! Выпьем же за него!

Калокир вместе со всеми сделал глоток кислого вина, потом молча жевал свой кусок рыбы и думал, что еще недавно ромейские воины верно служили его покровителю Никифору Фоке и восхищались тем, как он много сделал для армии, а теперь восславляют убийцу прежнего базилевса, готовы сражаться и умирать за него. Нет, у русов больше чести, несмотря на то что их считают варварами и разбойниками. Поэтому Калокир и не сомневался, к кому примкнуть. Пусть и придется сражаться против ромеев… Но кто для него теперь свои? Русы. Так уж сошлось.

Позже он спросил, какую из лодок можно взять, чтобы переправиться на свое судно. И ушел, не простившись. До большого дромона, стоявшего на рейде, добрался без происшествий, но с кормы корабля его осветили факелом, спросив, чего надо. Голос над рекой далеко разносится, и Калокир лишь сипло огрызнулся, что спьяну перепутал корабль. Стал огибать выгнутое брюхо дромона, а когда свет факела исчез, бесшумно вывалился за борт.

Выросший в Херсонесе, на море, плавал он превосходно. Но течение оказалось очень сильным. Калокир глубоко ушел под воду, а когда вынырнул, увидел, что его далеко снесло. Позади слышался какой-то шум – дозорные на кораблях заметили увлекаемую течением лодку без гребца. Калокир набрал в грудь побольше воздуха, прикинул направление и снова погрузился в глинистую муть реки. И так несколько раз подряд.

Дунай широк и могуч. И когда Калокир подплыл к каменному молу близ Доростола, он совсем выбился из сил. Стал выбираться… и его тут же схватили.

– Ты погляди, ядрена вошь, лазутчик!

Это было сказано по-славянски. И так же по-славянски с размаху дали в зубы, сшибли обратно в реку. А когда вынырнул, стали топить древками копий.

Калокир выкрикнул, задыхаясь:

– Во имя Перуна! Дайте слово сказать! У меня вести для князя. Он ждет меня!..

– Гляди-ка, по-нашему лопочет! – заметил кто-то.

– Да ромей это! Вишь, куртка на нем какая!

Новый удар древком едва не лишил Калокира сознания. Захлебываясь и цепляясь за камни мола, только и смог сказать:

– Маму вашу леший поимей! Вы что ж, мозгами шевелить неспособны?

– Да он вроде по-нашему лается! – пробормотал один из русов после некоторого замешательства.

И его выволокли из воды на берег. Стояли над жадно хватавшим воздух Калокиром и все сомневались – лазутчик или не лазутчик? Потом решили у десятника спросить.

И тут Калокиру наконец повезло. Десятником береговой стражи оказался не кто иной, как Варяжко. Калокир даже просиял, увидев беловолосого парня. Да и Варяжко не стал тянуть. Калокир – побратим Святослава, объявил он самым упорным, не желавшим отдавать добычу. И повел мокрого ромея через узкую калитку за стену крепости. А ведь мог и припомнить, как когда-то гневался на него патрикий за то, что Варяжко так и не разыскал сбежавшую Малфриду.

Но привел Варяжко херсонесца не к князю – тот отдыхал, – а к Свенельду.

– А тебя разве не убили? – ошеломленно спросил в первый миг воевода.

Выглядел Свенельд исхудавшим, но стать все та же, гордая, да и кольчуга начищена, словно не в осажденном граде обходил дозорных на стенах, а на смотр явился.

– А тебя? – в ответ спросил Калокир. – Слыхивал я, что ты под Преславой пал.

– Ну, мало ли что ромеи болтают.

– Вот и я о том же.

– Тогда рассказывай, каким ветром тебя к нам занесло?

– Я князю о том скажу.

Свенельд только смотрел, хмуря расходившиеся, как крылья чайки, брови. Не доверяет. А может, и впрямь у них со Святославом свои дела. Князь и правда почивал. Ныне он редко спит, все больше в думах, в делах. И Калокира за все это время ни разу не упоминал – может, и ни к чему ему побратим-патрикий?

А пока суд да дело, Свенельд привел Калокира в отдельный покой, но угощать не стал – в городе каждый кусок хлеба на счету, а этот изможденным не выглядит. Однако небрит, волосы отросли, грязен, взгляд настороженный и ссадина на щеке. Не сравнить с тем великолепным патрикием, который очаровывал любого, с кем заговорит, будь то простые вои или воеводы, пригожие девицы или сам князь Святослав, пожелавший побрататься с заморским щеголем. Видать, и впрямь в последнее время пришлось Калокиру несладко. А кому нынче сладко? Однако они тут все, как в капкане, а херсонесец сам в капкан полез. Может, и деваться теперь ему некуда? А еще Свенельд вдруг вспомнил, как сильно любила Калокира чародейка Малфрида… Где-то она теперь?

Следующий вопрос воеводы был именно о ней, о Малфриде. Не нашел ли Калокир свою беглянку, не ведает ли, где она?

– Отчего ж, ведаю. – Хмурое лицо ромея неожиданно посветлело.

Свенельд с интересом выслушал его рассказ. Надо же! К ромеям угодила, глупая. И еще неизвестно, что бы с ней случилось, если б не Калокир. За это спасибо ему – Свенельду стало легче от новости, что чародейка ныне в безопасности.

Воевода спросил:

– А почему ж ты с ней не остался? Мог бы подождать, пока поправится, и уехать куда пожелаешь.

– Это сейчас-то?

– А когда ж еще?

Калокир смолчал. Вспомнил темные глаза ведьмы на забинтованном лице – черные, но искрящиеся… похожие на ночное небо над степью… Как тогда, когда они ехали в войске Святослава в далекую Болгарию. Они с Малфридой по ночам уходили вдвоем в степь, подальше от стана, лежали на шкурах и смотрели в эту безбрежную высь. У Малфриды и теперь были глаза, как те ночи, когда еще ни о чем не думалось, когда были только свобода и ожидание чудесного… Это и обещал Калокиру ее взгляд при прощании. Уехать бы… Но как же князь?

И Калокир, прервав молчание, так и сказал: а как же князь? Он ведь не просто повидаться прибыл, ему есть о чем поведать. Да и тут Калокир может пригодиться, воин он не из последних. А русов под стенами Доростола немало полегло.

Суровое лицо воеводы смягчилось.

– Ладно, идем со мной, – произнес он, вынимая из кольца в стене факел. – Если вести есть, думаю, князю о том знать надобно.

Святослав спал не в дворцовых покоях, а на открытой верхней галерее, на брошенных на плиты овчинах. Лежал, раскинувшись, слегка похрапывал. Даже когда Свенельд потряс его за плечо, очнулся не сразу.

– Что? – рявкнул Святослав, вскакивая и отбрасывая упавшую на глаза длинную светлую прядь. Синие глаза глядели тревожно. В этом весь князь: спит как убитый, а спустя миг – сна ни в одном глазу.

– Калокир?

Он сразу же обнял побратима. А Калокир так растрогался, что едва сдержал слезы. Его ждали! Изгнанника, беглеца, предателя своей родины… Но теперь его родина здесь!

– Княже, если выслушаешь, есть у меня вести.

Они проговорили до утра. Святослава интересовало все: и как вышло, что сорвалась затея Калокира поднять мятеж в Византии, и почему не удалось сорвать наступление Цимисхия на Болгарию, и как сам Калокир оказался тут. Калокир рассказывал, не в силах поднять на Святослава глаза. Ах, если бы у него все удалось! Святослав на него надеялся, верил своему ромею, когда тот убеждал его, что сможет отвлечь Цимисхия в Малую Азию, – ведь надеялся, что в самой империи начнется восстание, так как многие не пожелают терпеть власть узурпатора в Константинополе.

– Увы, княже, Цимисхий оказался не столь немощен, как я полагал. И выступил он только тогда, когда смог обеспечить тыл, заключив со своими врагами-арабами мир и договорившись с Оттоном Германским. И войско у него немалое, Цимисхий щедро платил, чтобы его отряды пополнялись рекрутами-стратиотами, которых сгоняли со всех земель империи. Болгарию он уже подмял, только комитопулы западных земель ему не подвластны, но и они затаились, сидят, не смея проявлять непокорство. Узнал я и горькую для тебя весть: портовые города Болгарии уже отправили к Цимисхию гонцов с изъявлениями верности, открыли ворота его отрядам и наместникам. Увы, теперь в Болгарии тебя никто не поддержит, все устали от войны, людям все равно, кто победит, только бы настал мир. И если одолеет Цимисхий… о тебе тут никто горевать не станет. У базилевса и мощный флот, и в войсках более шестидесяти тысяч воинов…

– Сколько? – переспросил Святослав. И задумался – у него было немногим более двадцати, да и из тех уже немало полегло в боях за Доростол.

– Может, попытаться вступить в переговоры с императором? – негромко спросил Калокир. – Заключишь мировую, уйдешь из Болгарии… до лучших времен, – поспешил он добавить, видя, как заходили желваки на щеках князя.

А затем сказал то, что велела ему передать Малфрида: дескать, она знает, что не Цимисхий опасен Святославу, а печенежский хан Куря.

– Да где теперь тот Куря! – отмахнулся князь. – Чего его опасаться? Орда Кури поредела в боях, а на Русь он ныне напасть не посмеет, зная, что я оставил там воинство во главе с воеводой Претичем. Так что не о печенегах мне теперь надобно думать, а о том, как доказать Цимисхию, что не тот перед ним враг, которого толпой гоплитов и катафрактариев напугать можно. И если я пойду на переговоры, то на своих условиях! Болгария – мои владения, и воевать с ним я перестану только в том случае, если он уберется восвояси. Но пойдет ли на это Цимисхий? Вот то-то же!

– Святослав, может, ты ждешь подмоги? – осмелился спросить Калокир.

Князь отрицательно покачал головой. Откуда? Русь далека, да и не стоит забывать, что и в прошлый раз Святослав не сразу сумел собрать новую дружину. Союзники-венгры тоже не придут – выгоды им нет, да и полегло их немало, чтобы снова рисковать, сражаясь за чужого князя. Печенеги… Куря и пальцем не пошевелит.

Помолчали. Князь сидел на парапете, обхватив колени в широких штанах, смотрел, как светлеет небо за стенами Доростола. Сказал через время:

– Ох, ромей, не нашего ты роду-племени, потому и не понимаешь того, что знают все мои воины. Почему они за меня до последнего стоять готовы? Потому что верят: их князь – любимец Перуна Громовержца, посылающего удачу смелым. А я его главный воин, верховный жрец. Перун помогает мне. Даже в недавних сечах, когда базилевс бросил на меня всю свою силу, мы хоть и отступили, но и его христиан посекли немало. Зная это, воины с Руси по-прежнему верят, что милость Перуна все еще со мной.

Калокир обдумывал слова побратима. Он хорошо изучил русов, понимал, что значит для них война и удача в ней. Это то, во что они верили, что давало им силу, поднимало в собственных глазах. До сих пор под предводительством удачливого князя они побеждали все соседние народы, поэтому испытывали гордость. И многие предпочитали погибнуть, чем лишиться славы первых в бою. С ними был их князь! И пока вои верят в него, он может на них полагаться. Слава для этих людей важнее жизни! Гибель на поле брани делает их свободными, они идут к своим богам как герои. Именно поэтому они и их князь, даже зная, какая сила надвигается с юга, не пожелали покинуть уже завоеванную страну, решили сражаться до последнего. И верили, что их невозможно победить!

– Вам трудно будет выстоять против Цимисхия, – глухо произнес Калокир. – Базилевс до сих пор не знал поражений.

– Вот и славно! – хохотнул князь. – Попытаем силу наших богов! Как ровня с ровней.

– Но Цимисхий не думает, что ты ему ровня. Для него ты язычник, с которым он будет биться, веря, что с ним сам Христос. И так же считают его люди, уверовавшие, что само небо помогает помазаннику божьему императору Иоанну. Прежде они так верили Никифору Фоке, теперь верят Цимисхию.

– Который надел венец, убив своего родича и покровителя! А ромеи… Что с них взять, если они пошли за убийцей!

При этом Святослав искоса взглянул на Калокира, словно только сейчас задумался, что он тут делает.

– И все же скажи, почему ты пришел ко мне, а не остался со своими?

– Они больше не мои. Я побратался с тобой, во мне есть и твоя кровь – языческая, варварская.

Калокир улыбнулся князю.

Если быть честным до конца, то он и сам хотел бы себя в этом убедить. Но в глубине души Калокир понимал, что ему просто некуда больше идти. В империи он вне закона, его могут схватить и казнить; не может он бежать и в Европу – кто он там, без денег и положения? Мог бы отправиться на Русь… Но как же без князя? Кто там поддержит Калокира, если нет рядом Святослава? Малфрида? Нужен ли ей нищий беглец? Что он может ей дать? Даже думать об этом не хотелось. Но сейчас он с князем, который принял его как родню, эта встреча воодушевила бывшего патрикия. И для себя Калокир решил: он будет верен этому великолепному язычнику до конца!

Через пару дней к стенам осажденного Доростола прискакал гонец с белым полотнищем на копье. Кто-то из русов попытался было снять его с седла стрелой, но Калокир не позволил. Пояснил, что убить парламентера – лишиться чести! А честь для русов значила много.

Но и у императора Иоанна Цимисхия были свои представления о чести. И вскоре стало известно, что гонец передал князю Святославу вызов на поединок от самого базилевса.

«Зачем нам губить в боях наших людей? – писал Святославу Иоанн. – Мы можем решить противостояние под Доростолом в личном поединке. И если победа достанется тебе, то я клянусь своей верой и славой моей державы, что мои войска отойдут. Если же падешь ты, то Доростол достанется мне, а твои воины станут моими пленниками».

Казалось, Святослава это послание воодушевило.

– Ну вот и решено, – сказал он, поднимаясь с кресла, в котором восседал, пока Калокир переводил ему послание базилевса. – Сразимся – и порешим все одним махом!

Однако большинство воевод не поддержали порыв князя.

– Это ты мог бы решать, если б был простым воином, а не князем, – едва не прокричал всегда степенный воевода Свенельд, загораживая Святославу дорогу. – Ты хочешь быть былинным героем, но герои сказаний не отвечают за все воинство.

– Да ты никак усомнился во мне, воевода?

Свенельд повернулся к Калокиру:

– А ну-ка, ромей, расскажи нам про Цимисхия.

И Калокиру пришлось поведать: Цимисхий не раз выступал в подобных поединках и всегда выходил победителем. Несмотря на невысокий рост, он был невероятно ловок и силен. И отчаянно храбр в бою. Случалось, нападал на куда большее число противников и побеждал их. В метании копья и дротика ему не было равных, как и в стрельбе из лука. А еще у него была забава: положив войлочный мяч на дно стеклянной чаши, он пришпоривал скакуна и на полном скаку вышибал клинком мяч из сосуда, да так, что чаша оставалась цела.

– Ну а в двубое на мечах каков он? – с интересом спросил Святослав.

Калокир понял, что для Святослава предстоящее все еще забава. И тогда он сказал:

– Что ромеи хорошо бьются, тебе ведомо, княже. Но знаю я и другое: русы не так сильны в схватках один на один, как в сражении строем, как вы говорите – «стенка на стенку». И в этом ваша сила – напор, натиск, совместное движение и общая защита. Зато у вас меньше обучают выпадам и уверткам, ибо в строю вас защищает доспех и большой щит. И плечо побратима рядом. В таком бою, среди плотной стены кольчужников, не остается места для ловких маневров, обманных выпадов и увода клинка при ударе. Вспомни: когда строй распадается, русы не всегда могут сразить врага, обученного одиночному бою.

– Так что же мы, по-твоему, не так хороши в битве, как ромеи? – обозлился князь. Глаза его сузились, усы приподнялись над хищным оскалом. – А если я докажу обратное и сражу базилевса?

Но тут внезапно подал голос Инкмор, воевода-варяг, считавшийся лучшим мастером поединка в войске Святослава.

– Тебе нельзя выходить один на один с Цимисхием, княже! Я бы на него не вышел и тебе не советую.

Слова такого воина, как Инкмор, многое значили.

Свенельд добавил:

– Ты не просто будешь сражаться, Святослав. Ты будешь решать нашу общую судьбу. А если проиграешь? Кого тогда вместо себя поставишь? Мы не пойдем под ярмо, как бы ни сложился твой поединок с базилевсом.

А кто-то из воевод еще и добавил: мол, все это похоже на ловушку, которыми славятся хитрые ромеи. Неужто у Цимисхия раньше не было возможности найти Святослава на поле битвы? А тут вдруг поединок, да на глазах обоих воинств! Что-то не верится…

Святослав больше не возражал. Калокир видел, что, как бы воины ни почитали своего предводителя, они имели право на собственный голос. У ромеев о таком и помыслить нельзя…

Ответное послание императору, составленное Калокиром, было отправлено в тот же день. В нем говорилось, что князь Руси лучше императора Цимисхия знает, что для его войска полезно, а что нет. И если император не желает более жить, то есть десятки тысяч других путей к смерти; пусть изберет любой другой из известных ему способов. В последней фразе содержался намек на то, что Цимисхий знает, как устранять соперников, как знает и Святослав, что нынешний император возвысился, погубив базилевса Никифора Фоку.

Цимисхий понял намек. И постарался, чтобы содержание письма не стало известно среди его воинов. Им просто сообщили, что князь отказался от поединка. Ромеи решили, что Святослав струсил, стали выкрикивать в сторону Доростола обидные слова, которые доносил ветер, и обозленный Святослав ушел вглубь царского дворца, чтобы за толстыми стенами не слышать этих воплей. Он был мрачен и никого не желал видеть.

Князю было стыдно. Однако его авторитет в русском войске отнюдь не пошатнулся.

Калокир знал, что воинство князя состоит из нескольких дружин, во главе каждой из которых стоят воеводы. Он был знаком с этими воеводами – Свенельдом, Инкмором, Вышатой, Любомиром, ярлом Фарлафом. Ему еще прежде пояснили, что все они даже во время войны могут поступать, как сочтут нужным, однако авторитет Святослава и вера в его воинские таланты таковы, что обычно своевольные воеводы ныне не будут попрекать князя, а подождут его решения.

Да, это были верные люди. Даже шатавшийся сейчас невесть где воевода Волк, который обычно действовал по собственному произволу, подчинялся своему князю и выполнял его указания. Но где этот Волк? Святослав как-то спросил Калокира, не слышал ли тот о Волке и его людях. Калокир не знал ничего, кроме того, что Волк и его люди успели скрыться из Переяславца, едва завидели приближающуюся флотилию ромеев. Возможно, позже Волк и погиб, может, ушел восвояси, а может, где-то затаился. Хотя последнее маловероятно – вряд ли отряд Волка мог бы столько времени оставаться незамеченным.

– Видать, покинул меня, – вздыхал князь. – А ведь каким верным и умелым был! Не зря Малфрида всегда советовала мне гнать Волка. Знала, каков он.

Осада Доростола между тем затягивалась. Пришло лето, стояла удушающая жара. Беспрестанно моросившие в мае дожди иссякли – на небе не было ни облачка, солнце жгло нещадно. С крепостных стен Калокир видел, как в стан ромеев прибыли новые стенобитные орудия, но пройдет время, пока их установят, пока соберут новые баллисты и катапульты, смажут рычаги и втулки, приведут в порядок деревянные рамы… Русам же сейчас лучше оставаться за стенами крепости. Так они могут даже выиграть, ведь Иоанну Цимисхию тоже невыгодно столько времени торчать на Дунае, оставив империю без правителя. Калокир пояснил это князю, советуя не бросать русов в открытые стычки с превосходящим противником, однако Святослав только злился:

– Я тоже не могу отсиживаться в Доростоле, как трус!

Больше он ничего не сказал, но Калокир и сам понял – в городе начинается жестокий голод…

Еще до того, как подошли войска Цимисхия, Святослав, зная, что предстоит осада, заранее оповестил жителей и предложил им покинуть город. Но людям не так-то просто покинуть насиженные места, потерять все нажитое, поэтому в Доростоле осталось немало жителей. Тут же укрывались и болгарские бояре из числа тех, кто опасался мести ромеев, а также священнослужители, находившиеся на попечении доростольского патриарха Пантелеймона – достопочтенного Панко, как его обычно называли. Ранее многие из них уже оставались с русами в осажденном Доростоле, когда Святослав бросился спасать Киев, но тогда Бог миловал. Вот и теперь многие посчитали, что обойдется. Не обошлось. И патриарх Панко то и дело обращался к князю, сообщая, что запасы зерна на исходе, люди истощены до крайности, а старики и дети гибнут от недоедания.

– Мои люди тоже голодают! – резко отвечал князь. – И я не собираюсь делиться зерном, когда у меня для воинов каждый кус на счету. Мне нужны сильные защитники Доростола!

Патриарх качал головой и уходил. У его дворца каждый день собирались люди, надеявшиеся, что их накормят, но выдаваемая порция жидкой кашицы все уменьшалась, а русы уже начали есть своих коней… Конь для славянина – священное животное. Конь – это любимец Перуна Громовержца, символ силы и богатства, собрат в бою… И резать их!.. Душа болела.

К середине июля вновь заработали осадные орудия ромеев. Однако каменные ядра не причиняли стенам крепости особого вреда: возведенные старыми мастерами под особым углом, они отражали ядра так, что сильных разрушений не было. Во многом помогал и ров, вырытый русами: из-за него ромеи не могли подвести свои требушеты и баллисты на такое расстояние, чтобы они наносили ощутимый урон: каменные глыбы достигали укреплений Доростола уже на излете. И все же грохот от ударов и осыпающиеся камни угнетали осажденных.

Кроме того, запертые в крепости люди страдали и от жажды. Июнь выдался засушливым, вода в городских колодцах ушла вглубь, а уровень Дуная так понизился, что обнажились отмели. По ночам и жители Доростола, и русы спускались к Дунаю, чтобы запастись водой, но со стоявших на рейде византийских судов, несмотря на темноту, начинали метать горящие стрелы туда, где слышались голоса и ощущалось движение. А однажды ромеи направили в сторону берега сифон, выплюнувший в набиравших воду людей огненную струю горючей смеси. Пострадавших было не так много, но их вопли надолго отбили у осажденных охоту скапливаться на берегу. Да и сам берег покрылся ржавыми маслянистыми пятнами зажигательной смеси, и многие думали, что вода в Дунае теперь не пригодна для питья.

Жажда, голод, ссоры из-за необходимого, постоянный грохот от ударов метательных ядер – все это накаляло обстановку в крепости. Шел уже третий месяц доростольского сидения, жара не спадала, начались болезни, еды в городе почти не осталось…

Как-то к Калокиру явился Варяжко и позвал ромея к общему котлу воинов.

– Идем к нам, патрикий. Моего коня сегодня есть будем, – добавил он негромко. И заплакал.

Калокир не смог проглотить ни куска. Как и Варяжко. Херсонесец помнил, как белобрысый полуславянин-полуваряг гордился тем, что у него есть свой конь. Он и сбежавшую на его кауром Малфриду искал так упорно не потому, что Калокир приказал, а потому, что хотел коня найти. Вернул каурого Тадыба, и Варяжко на радостях даже расцеловал приятеля. Потом от коня не отходил – чесал ему гриву, чистил, едва ли не ночевал в стойле своего любимца. И вот сегодня по жребию пришло время зарезать каурого…

В тот же вечер Калокир пришел к Святославу и сказал, что задумал вылазку, и если князь одобрит его план, то он сам его осуществит. Прямо на беленой стене он нарисовал углем схему лагеря ромеев – какие посты охраняют проезды к воротам лагеря, где расположены осадные машины. Калокир предлагал ударить одновременно двумя отрядами. Один, более крупный, будет атаковать и крушить осадные орудия. Другой же, в то время как ромеи будут заняты защитой орудий, двинется туда, где ромеи хранят припасы, и попытается захватить продовольствие.

Святослав, пребывавший все последние дни в унынии, оживился.

– Я сам поведу людей на осадные башни! А ты, побратим, справишься ли с набегом на обозы?

Калокир согласился не раздумывая. Его план, ему и показать себя. А вот Святослава воеводы удержали.

– Если с тобой что случится, княже, кто выводить войска будет? – бросил Святославу варяг Инкмор. – Тебе ведь уже предлагали назначить преемника, но ты отказался. Вот и сейчас помни, что ты не просто глава воинства, а князь Руси. И тебя ждут дома – с победой или с поражением, но ждут. Так что я сам поведу воев на камнеметы.

Святослав уступил, но сидел насупившись, пока воеводы обсуждали детали вылазки. Князь только один раз подал голос, посоветовал не ждать темноты, когда ромеи особо бдительны, а напасть в жаркий полдень. Он постоянно наблюдал за лагерем неприятеля и заметил, что в полдень осаждающие отдыхают и не следят за крепостью.

В полдень, в самую жару, лагерь ромеев и впрямь словно вымер. Многие укрылись под тентами палаток и под возами, даже охранники осадных орудий забились в тень. Калокир стоял у боковых ворот крепости, облаченный в островерхий русский шлем и мелкокольчатую кольчугу поверх поддетого под нее стегача на конском волосе. Стегач, пропитанный потом, прилипал к телу, знойный воздух казался вязким, дышалось тяжело. Калокир вслушивался в доносившийся издали шум – там, где уже вышел из других ворот и должен был атаковать осадные орудия отряд Инкмора. Калокир представлял, как его люди со всех ног выбегают из-под арки, с лёту перемахивают через ров перед стенами Доростола, за которым стоят орудия, как начинают поливать смолой платформы и опоры требушетов, как рубят канаты метательных приспособлений, а другие тем временем спешно поджигают осмоленные брусья машин. Когда они разгорятся, в лагере ромеев поднимут тревогу, на русов ударят гоплиты, произойдет свалка, но русы, как уговорено, сразу должны сомкнуть щиты и, встав стеной, начинать медленный отход к воротам. Вот тогда-то придет и его время.

Напряженное ожидание в отряде Калокира становилось тем невыносимее, чем все громче становился шум за стенами. Пот струился из-под его стеганой подшлемной шапки, ел глаза. Калокир моргал, не сводя глаз со стоявшего на стене Святослава, который должен был подать сигнал.

– Что же князь медлит? – почти взмолился подле Калокира кто-то из воев собранного для вылазки отряда.

Голос показался странным. Калокир искоса взглянул – широкое безбородое лицо, все в веснушках. А губы пухлые и яркие. Надо же – баба! Когда добровольцы, вызвавшиеся на вылазку за провиантом, сходились к нему, Калокир не угадал в этом коренастом ратнике с широкими плечами женщину. Да еще и с тяжелой секирой в руке, с какой не всякий мужик совладает.

– Госпожа, вы уверены, что это дело вам по плечу? – сухо поинтересовался херсонесец.

Та осклабилась – двух передних зубов у девицы-воина недоставало. Да и ссадина на скуле. Видать, не за вышиванием привыкла сидеть.

Но тут князь подал сигнал, и створки ворот стали расходиться.

Крепость Доростол в плане имела вид латинской буквы D – прямой стороной к реке, изогнутой – в сторону ромейского лагеря. В стене было трое ворот – Западные, Центральные и Восточные. Западные никто не трогал, Инкмор напал на стенобитные орудия через Центральные и теперь бился, отступая от гигантских костров, в которые они превратились. Калокир же повел своих людей через Восточные ворота. Его отряду тоже надо было преодолеть ров и ворваться в лагерь Цимисхия с той стороны, где, как знал Калокир, находились склады провианта и армейские кухни.

Он смутно помнил, как ринулся вперед, как они преодолели ров, рассыпаясь по склону и вновь собираясь вблизи заостренных кольев, торчавших на валу вокруг ромейского лагеря. На коне, пожалуй, было бы быстрее, да только среди этих острых, вбитых под наклоном кольев лошади проскочить почти невозможно. Люди маневрировали и спешили, краем глаза замечая мешанину боя справа от них и надеясь, что успеют прорваться в лагерь до того, как командиры ромеев заметят второй отряд русов.

Ворота в окруженный частоколом лагерь давно не закрывали – ромейские ополченцы то и дело выходили наружу, спускались к реке, а со стоявших на рейде кораблей сюда нередко прибывали фуражиры за провизией. Благодаря этому отряд Калокира смог стремительно и без помех ворваться внутрь. Если кто-то попадался на пути – его убивали на месте.

– Ошую, ошую! – кричал Калокир, указывая туда, где находились склады.

Огромный полог был растянут над возами и палатками, где лежали мешки с зерном, сидели в клетках куры, блеяли в загоне овцы. Тут хватай кто что успеет – и назад. Так было приказано. Некоторые и впрямь усердствовали, один из самых дерзких даже лошадь успел отвязать, бросил на нее пару мешков и, вскочив верхом, понесся обратно. Но тут же упал, пронзенный дротиком. Перепуганная лошадь с громким ржанием помчалась дальше без седока.

Ромеи спохватились довольно быстро. И Калокир с дюжиной русов встали стеной, заслоняя нагруженных провиантом воев.

Византийцы неслись со всех сторон, и вскоре закипел бой. Копья летели, как солома на ветру, раздавался треск щитов, звенела сталь. Калокир пятился, выглядывая из-за окованного обода длинного каплевидного щита, рука разила сама. На Калокира насел воин с копьем, сделал выпад. Патрикий успел уклониться от острого жала, резко рубанул мечом, срезав наконечник. Но удар древком был все же силен, щит дрогнул, а с другой стороны кто-то резко ударил его по клинку, да так умело, что рукоять выскользнула из руки.

Этого еще не хватало – остаться безоружным! Пришлось укрываться за щитом, надеясь на защиту своих, да отступать, не убыстряя шага, не разрывая стену щитов, о которую разбивались наскоки гоплитов. Неожиданно на Калокира навалился сражавшийся рядом русич. Он хотел было поддержать его, но тело уже сползло на землю, в шеренге образовалась брешь. Калокир успел наклониться и подхватить чье-то оружие: скользкая от крови рукоять топорища уверенно легла в ладонь. Секира показалась неожиданно тяжелой, но чтобы держать противника на расстоянии, годилась как нельзя лучше. Между тем они уже вышли за пределы лагеря, пятились ко рву. Падали, но продолжали держать строй. А тут и свои помогли меткими стрелами со стен крепости, ромеи валились, как созревшие плоды.

В какой-то миг Калокир бросил щит и со всех ног кинулся в ров, а затем с разбега влетел на противоположный склон и помчался к воротам, словно земля под ним горела. И только когда оказался за массивными створками ворот, перевел дух и огляделся. Следом вбегали воины его отряда, многие несли на плечах мешки и тюки, а охранники уже принялись запирать ворота.

Отдышавшись, Калокир сразу стал спрашивать, сколько провианта удалось добыть. Выходило – немало. А сколько людей потеряли за время вылазки, сосчитают потом.

Рядом возник Тадыба, протянул херсонесцу ковш с водой. Самое оно! Пока Калокир пил, Тадыба принял из его рук окровавленную секиру.

– Дарины нашей оружие! Выходит, порешили девку? Ох, жаль, видят боги, как жаль! Отменно рубилась поляница вышегородская. Да и ты никак ранен, ромей?

Калокир только теперь заметил, что нога вся в крови, в сапоге хлюпает. В горячке схватки и когда бежал, спасаясь, ничего не замечал, теперь же увидел порез от колена почти до бедра. Кожа висела лохмотьями вместе с плотной простеганной штаниной. Надо бы промыть рану и перевязать, но позже, позже. А пока стал спрашивать, что у Центральных ворот, как справился Инкмор? Удалось ли уничтожить осадные орудия?

– Горят махины проклятые, горят, – успокоил Тадыба. – Справились люди Инкмора, пожгли все, что успели, еще и порубили топорами все жгуты и веревки из воловьих жил. Я сам видел, как они рушились. И дыму, дыму! Наши, даже отходя, немало врагов положили. Да только промашка вышла. Пока Инкмор сражался на поле за рвом, кто-то из болгар хотел ворота крепости заклинить, чтобы закрыть их не удалось. И чтобы гоплиты Цимисхия вслед за нашими смогли в Доростол ворваться. Поэтому у Центральных ворот настоящая бойня вышла. Однако наши смогли одолеть и затворились как раз вовремя.

Калокир не сразу и понял, что случилось. Позже ему пояснили: оставшиеся в крепости жители, устав от голода и осады, видимо, хотели сдать Доростол. Но им не позволили – кого порубили на месте, кого схватили и связали. Теперь перед князем ответ держать будут. И поплатятся за измену!

– Говорят, мол, сам патриарх Панко их на дело это поганое благословил. Но уж Святослав теперь с его святейшеством разберется.

Калокир только головой затряс: нельзя допустить, чтобы князь казнил Пантелеймона! Если он велит убить его, то окончательно лишится поддержки болгар в Доростоле. А ведь остававшиеся в крепости болгары и раненых лечили, и воду подносили на стены лучникам, и стрелы мастерили для русов.

– Я должен поговорить с князем!

А самого шатало от усталости, кровь хлестала из раны, идти было мучительно больно, нога тяжелела. Тадыба ворчал, что сперва перевязать его надо, но он все же пошел, хромая и опираясь на плечо воя. Понимал, что долго не продержится, голова шла кругом, в глазах темнело. Но пусть Тадыба передаст князю: нельзя казнить патриарха! Тугодум этот увалень, но Калокир все пытался объяснить, втолковывал, заставлял повторить сказанное. Ответа уже не расслышал, потому как провалился в беспамятство.

Очнулся ближе к вечеру. И первый же вопрос задал о патриархе. Ему сказали, что князь как раз сейчас призвал к себе Пантелеймона. Остальных повязали и держат в подземелье.

– А у нас знатная новость, ромей, – сказал воин с повязкой на голове, что лежал неподалеку от патрикия. – Все русы ликуют. Ибо люди Инкмора убили в схватке самого императора Иоанна Цимисхия! Налетел он на нашего Инкмора, такой расфуфыренный, в блистающих доспехах, а тот и снес ему голову. И сейчас голова эта красуется на копье над воротами града!

Калокир в первый миг онемел. Убили императора! К нему даже вернулись силы. Встал и, опираясь на костыль, отправился взглянуть. О, если Цимисхий мертв, можно считать, что русы победили! Византийское войско вряд ли будет продолжать осаду без своего предводителя. Ведь со смертью базилевса, считай, вся империя обезглавлена!

Он даже смог подняться на стену, однако его ждало разочарование. Голова с курчавыми черными волосами и оплывшими щеками принадлежала не красавчику Цимисхию, а одному из его стратигов – Иоанну Куркуасу. Калокир так и сказал стоявшему на стене Свенельду, что, мол, не базилевсова это голова.

– Да мы уж догадались, – мрачно кивнул воевода. – Видели, как сам император гарцует на коне у горящих орудий. Но хоть камнями забрасывать нас больше не смогут.

Калокир, чувствуя, что сил мало и он не сможет добраться до Святослава, да еще и выдержать спор о патриархе, стал пояснять все Свенельду – тот всегда был разумен и, как знал патрикий, поддерживал болгар-христиан в городе. Но Свенельд поднял руку, прервав его речь.

– Патриарха Панко не тронут. Но другим пощады не будет. Идем, я провожу тебя, херсонесец. Негоже тебе видеть то, что сегодня тут будет твориться.

Позже он сказал Калокиру, что нынче как раз день Перуна Громовержца, русы будут отмечать праздник обильными жертвоприношениями. Сам Свенельд не станет на это смотреть, так как считает себя христианином и ритуальные кровопролития его отвращают. Да и Калокиру не стоит глядеть.

В ту ночь в Доростоле долго горели огни и били тулумбасы. Лежа в лазарете при патриаршем дворце, Калокир слышал монотонное пение русов и громкие выкрики. Сегодня они хоронили тех витязей, тела которых удалось доставить в город. Их сожгут, чтобы души павших вместе со священным дымом унеслись в светлый Ирий. За этим последовали жертвоприношения: зарезали немало пленников, в основном из числа тех, кто пытался сдать Доростол, окропили их кровью павших, а после принесли в жертву Перуну десятка два женщин и детей, ибо и эта кровь может умилостивить Громовержца, дабы поддержал своих вдали от родных капищ. Облаченные в торжественные одеяния волхвы задушили нескольких младенцев, тела которых, как и тела жертвенных петухов, сбросили со стен в воды Дуная.

Ромеи из своего лагеря с ужасом смотрели на происходящее. Калокир же, ослабевший от потери крови и боли, всю ночь метался в горячке, бредил, звал Малфриду… Но к утру уснул крепким сном, и, когда его пришел навестить Святослав, херсонесец даже смог привстать, чтобы приветствовать князя.

Тот велел ему лежать спокойно, сам сел рядом – потемневший, осунувшийся, мрачный, но полный решимости. Сказал:

– Что, будешь упрекать меня за варварские обряды? Угомонись. Я сделал то, что был должен, дабы поднять дух нашего воинства. И умилостивить наших богов, прежде всего Перуна искрящегося! Вот теперь мы выйдем на сечу. Этого все хотят.

Еще бы! Иначе им придется добить и остальных горожан, преисполненных ненависти к язычникам после ночных убийств. Калокир так и сказал князю. Тот резко дернул головой, качнулась серьга в ухе.

– Я убью любого, кто пойдет поперек моей воли! Мирное время прошло. Войну должен почувствовать каждый. – И уже мягче добавил: – Хочешь, подсоблю тебе? У меня ведь немного воды чародейской осталось.

– Прибереги ее для тех, кто верит в Перуна, – огрызнулся Калокир. – Я же ни во что не верю, кроме как себя самого. Если поправлюсь, значит, есть еще во мне сила. А помру… Все там будем. Но одно плохо – в сечу с вами не смогу выступить. Ибо кажется мне, что лучше бы пасть в бою, чем жить дальше.

– Ну, ты, это… слабину не выказывай! Я этого не люблю. Думаешь, мне сладко? Думаешь, я не знаю, что дело мое проиграно? Но попытаться вырваться из кулака ромейского все же надо. Если хоть один отряд выйдет из окружения, мы еще всыплем ромеям!

Сказал он это решительно, но потом вдруг поник, уронил голову.

– Воеводы опять меня в сечу не пускают. Что я, дитя малое, чтобы из-за стен выглядывать, когда мои витязи идут на врага? И угораздило же меня князем родиться! Говорят, если потреплем как следует Цимисхия, то, может, добьемся для себя достойной сдачи. Ох, горько мне слышать это, горько… Но уже решили – Инкмор удачлив, он и поведет войско в битве. Мои волхвы так предсказали, гадая на крови. И молят небеса о победе!

Однако небеса оказались глухи к мольбам славянских жрецов. И удача отвернулась от Инкмора. Ибо следующий бой обернулся для русов поражением.

Калокир наблюдал со стены, как разворачивалась битва. Русы во главе с богатырем Инкмором вышли за стену ближе к вечеру, когда жара не то чтобы спала, но хоть палящее солнце стало клониться к закату. Калокир выбранное ими время не одобрил – солнце било русам прямо в глаза, но они медленно и решительно миновали ров и вскоре оказались на открытом пространстве перед лагерем Цимисхия. Византийцы также выстроились против них фалангой. В страшной духоте рев их труб казался громоподобным. На небе ни облачка – тяжело сражаться в такой духоте! И все же русы не только сдержали напор византийцев, но и потеснили их к валам лагеря. Сверху, со стен, было видно, как одна масса людей давит на другую. У императора было больше воинов, но, учитывая узость поля сражения, он не мог бросить на свирепых язычников всю мощь своей армии. Другое дело, что на место каждого павшего византийца тут же вставал другой. Русы же сражались тем числом, какое имели. И сражались так, что заставляли ромеев пятиться. А потом откуда-то с фланга вынырнула конница. Возглавлял отряд всадник с пышным белым плюмажем на островерхом шлеме. Калокир сразу узнал его: Анемас Крещеный – вспомнил он пароль того дня, когда вызволял ведьму. Да он и был крещеным арабом, сыном последнего критского эмира, которого мальчишкой привезли в Константинополь и окрестили; он рос при дворе, слыл любимцем Иоанна Цимисхия и считался отменным воином. Вот ему император и приказал возглавить облаченных с головы до ног в броню катафрактариев.

Казалось, что тяжелым катафрактариям на мощных лошадях негде будет развернуться в узкой теснине боя, но фланговый удар конников был таков, словно на русов обрушилась штормовая волна, сметающая все на своем пути. Напор бронированной кавалерии смешал строй русов, воины падали друг на друга, как кирпичи рушашейся кладки. Не было никакой возможности сдержать катафрактариев с их длинными копьями, которыми они разили русов, не позволяя достать себя клинками и булавами, а стрелы, которые метали лучники со стен Доростола, отскакивали от их чешуйчатой брони, не нанося ромеям вреда. Русы начали отступать, а затем побежали со всех ног обратно за ров, и лишь горстка самых отчаянных храбрецов прикрывала их бегство.

У Калокира не было сил на это смотреть. Он спустился со стены вниз, туда, где в открытые ворота вбегали перепуганные, вопящие в панике русы. Они отчаянно спешили, так как катафрактарии уже неслись к мостику через ров, а горстка отважных русов не могла их надолго задержать. Опасность, что всадники в броне ворвутся в город, была как никогда близка.

Забыв о боли в ноге, Калокир вместе с другими русами старался поскорее захлопнуть створку ворот, в которую с воплями все еще протискивались люди Святослава. Наконец створки сомкнулись, тяжелые брусья вошли в пазы, а сверху на подступивших к воротам ромеев полетели камни, полилась кипящая смола. Против этого и лучшая в мире броня не поможет. Из-за стены понеслись истошные крики и дикое ржание лошадей. Но часть русов осталась снаружи. Их участь была решена – гибель от копий и мечей, смерть под копытами могучих коней.

Когда стемнело, в Доростоле стало непривычно тихо. Никто не хотел говорить, люди не глядели друг на друга. Столько павших… И среди них отважный Инкмор. Он прикрывал отступление, пока его не сразил копьем Анемас Крещеный. Позже отделенную от тела голову Инкмора водрузили над частоколом ромейского лагеря, как раз напротив ворот, над которыми на копье все еще торчала голова византийского стратига Куркуаса.

– У меня даже взглянуть на голову Инкмора не хватает сил, – признался вечером Калокиру Святослав. – Он так красив был, мой побратим воинский… Но копье Анемаса вошло ему в затылок, пробило шлем и обезобразило до неузнаваемости. Только по височным косицам его и опознали…

Калокир молчал. Что тут скажешь? Но все же собрался с духом и начал:

– Ты ведь уже знаешь, княже, что проиграл. Так спаси же тех, кто еще с тобой. Согласись принять условия Цимисхия.

– Мои люди не захотят стать рабами! – резко ответил князь. – И я не хочу, чтобы с ними поступили так, как некогда с пленными воями моего отца Игоря, которых бросали на растерзание диким зверям на Ипподроме в Царьграде.

– Их не обязательно ожидает такая участь, – заметил Калокир. – Иоанн, как бы я к нему ни относился, ценит мужество врагов и может оказать тебе милость. Начни переговоры! Я советую тебе это от чистого сердца. Ибо меня не помилуют. Но даже зная, что меня ждет, прошу тебя: начни переговоры!

Князь поднялся, оправил пластинчатый пояс.

– Я никогда и никого еще не просил о пощаде. Да и не я решаю. Послушаем, что скажут воеводы.

На другой день Святослав созвал оставшихся воевод. Их осталось немного – Свенельд, ярл Фарлаф, Вышата, Любомир. Был среди них и отличившийся в бою Варяжко, получивший под начало отряд. Пришел и Калокир, но его слово здесь ничего не решало – несмотря на то, что все его знали, как ведали и о его заслугах в болгарской войне, он по-прежнему оставался чужаком. И он бы никогда не посмел первым предложить воеводам вступить в переговоры. Однако, к его облегчению, об этом заговорил почитаемый всеми Свенельд. Сказал то же, что недавно советовал Калокир князю наедине: надо начать переговоры, ведь Цимисхию тоже не в радость тут сидеть, его ждут дела в Константинополе. Но если тогда Святослав только отмахнулся, сейчас он вынужден был слушать, тем более что и остальные воеводы поддержали Свенельда.

Все испортил ярл Фарлаф, который неожиданно предложил попробовать прорваться на ладьях по реке. Выскользнуть в темный час из-за молов града и, налегая на весла, пройти мимо неповоротливых ромейских дромонов и юрких, но не слишком устойчивых хеландий. Фарлаф говорил запальчиво, он был варяжского рода, да и прославился тем, что на своих судах охранял торговый путь по Днепру до самых порогов, то есть корабельное дело знал отменно. Однако… Калокир то приподнимался, то опять садился, понимая, что его слово тут последнее. Однако Свенельд заметил его волнение и попросил высказаться.

И он сказал все, что думал, – пусть потом даже предателем нарекут. У империи более трехсот судов, и вся река до самого моря перекрыта ими, так что и утлая долбленка не проскользнет незамеченной, он сам это видел, когда пробирался в Доростол. А сколько ладей у русов? После того как у Переяславца в устье Дуная греки пожгли недостроенную флотилию Святослава, их тут едва ли сорок наберется. Поэтому прорваться они не смогут. А вот попасть под удары греческого огня – запросто. Некогда князь Игорь пострадал от этого страшного оружия ромеев, а у него флотилия была не в пример больше, чем ныне у Святослава.

Калокир сел, чувствуя, как гневно косятся на него те, кто поддержал Фарлафа. Впрочем, возражать никто не стал. Терять надежду больно, но как же хочется выместить злость на том, кто лишает ее!

Обсуждение продолжалось. Кто-то советовал еще выждать. Провиант во время вылазки добыт, на некоторое время хватит. Но стоит учитывать, что каждый болгарин в Доростоле теперь видит в русах только врагов. И кто поручится, что не случится измены, что не измыслят христиане, как помочь ромеям войти в крепость?

Свенельд опять стал убеждать, чтобы его отправили переговорщиком в стан ромеев. Авось что-то выторгует.

Спорили долго. Святослав отмалчивался. Переводил взгляд с одного из своих воевод на другого, хмурился, но не вмешивался. И широкобородый воевода Вышата наконец заметил это.

– Ты-то что скажешь, княже? По тебе вижу – решил уже что-то.

– Решил, – поднялся со своего места Святослав, выпрямился, оглядел их всех – и враз наступила тишина. Властной решимостью веяло от Святослава. Светлая прядь падала наискось по высокому челу, конец ее был заправлен за ухо. По жаркой поре князь был в одной простой рубахе, из украшений только пластинчатый наборной пояс и драгоценная серьга в ухе – алый карбункул и две идеальной формы жемчужины. И все же Святослав выглядел истинным повелителем.

– Если поступим так, как ждет Цимисхий, и пойдем на переговоры, то признаем себя побежденными, даже не испробовав напоследок свои силы. И тогда погибнет слава, спутница русского оружия. Доселе мы без труда побеждали соседние народы, они подчинялись одному нашему славному имени, без пролития крови. Так вспомним же все, что прославило нас, и примем последний бой. Ибо никогда не было у русов обычая спасаться бегством. И даже если смерть суждена, то сам Перун Громовержец не отречется от нас, видя наши усилия.

Калокир едва не произнес: «Он уже от вас отрекся!» Но заметил предостерегающий взгляд Свенельда и прикусил губу. Он здесь чужой. Не ему решать. К тому же видел, как засияли глаза слушавших Святослава русов.

Позже, когда князь поднялся на галерею над двором, где ожидали решения воевод воины, он сказал более кратко, но твердо:

– Сражаться будем! Не посрамим земли русской, пусть и ляжем костьми. Ибо мертвые сраму не имут!

И все эти измученные, усталые люди будто воспрянули духом, их лица посветлели. Калокир слышал, как они выкрикивали:

– Сразимся, княже! До конца биться будем! И где твоя голова ляжет, там и мы свои сложим.

«Варвары, – подумал ромей. – Готовы гибнуть даже там, где есть возможность спастись. Разве одна битва решает исход противостояния? Разве жизнь не самое главное, что есть у человека? Остаться в живых… Потом всегда можно вновь собраться с силами и взяться за оружие, вернуть утраченное. А эта готовность погибнуть – всего лишь обман. Умереть легко. Труднее жить и снова принимать решения, снова бороться».

Но он был с ними. И понимал, что ему тоже надо приготовиться к сражению. И к смерти.

В тот день Калокир впервые за долгие годы пошел к исповеди. В церкви было пусто. Даже с такой охотой примкнувшие недавно к новой христианской вере русы теперь считали, что предадут своих, если обратятся к болгарским попам. Но и Калокиру не повезло. Болгарский священник отказался исповедовать его.

– Пусть Господь покарает меня, но тому, у кого душа черна от измены, а руки по локоть в крови единоверцев, я отпущения грехов не дам!

Калокир лишь пожал плечами. Что ж. Жил он раньше без Бога, может и умереть без него.

Но когда выходил, заметил Свенельда. Этому в исповеди и причастии не отказали. Не забыли еще, как он кормил голодающих в Доростоле, да и когда русы проводили свои кровавые обряды, участия в них не принимал.

– Что ты для себя решил, патрикий? – спросил воевода.

– Сражаться в пешем строю я не смогу, – указал на свой костыль Калокир. – Но на лошади еще усижу. Если, конечно, найду хоть одну уцелевшую.

Свенельд горько усмехнулся и сказал:

– Следуй за мной.

Оказалось, что воеводу Свенельда, который до последней минуты настаивал на переговорах, князь в бой не позвал, а велел оставаться в Доростоле и следить, чтобы оставшиеся в крепости болгары не ударили в спину. Вот Свенельд и предложил ромею своего серого в яблоках жеребца.

– Коней у нас осталось мало. Святослав на пропитание воинов даже своего вороного любимца отдал, чтобы знали, что не позволит им голодать. Ну а я своего серого в яблоках сберег. Теперь отдаю тебе. Он у меня хорошо выезженный, справишься с ним одними поводьями.

– Может, Святославу предложишь? – оторопел Калокир.

– Ну, князь без коня не останется. Ему патриаршего рыжего привели. Ведь Панко своего жеребчика на котел воям не отдал.

– Я постараюсь вернуть тебе скакуна, если останусь жив, – поглаживая светлую гриву лошади, пообещал Калокир.

Воевода молча кивнул.

Ни один из них в это не верил.

Тем вечером волхвы опять совершали требы, благословляли на сечу воинов. Обещали, что, когда настанет час, сожгут себя, дабы к христианам в руки не попасть. Знали, что языческих жрецов ромеи не помилуют. Калокир же сидел среди воинов, смотрел на светлый полумесяц в вышине. До чего же душно! И жалко себя. И такая тоска давит! Не дело это – жалеть себя перед сражением. Потому и взял у одного из кметей Святослава дудочку, заиграл плавную, переливчатую мелодию. Когда-то не умел на ней играть, но выучился, пока жил среди русов, и теперь у него не хуже, чем у иного дударя, получалось. А русы потянулись на красивый мотив, уселись вокруг патрикия в кружок, слушали, вздыхали. И чужаком он уже не казался. Ведь и он поляжет завтра с ними в бою – как все они решили, и как сам он решил.

А назавтра был бой – жестокий, стремительный, страшный, в толчее, крови и удушающей жаре.

Русы первыми ринулись в отчаянную атаку. Пеший строй, по флангам конники, чтобы не позволить катафрактариям смять их ряды, как в прошлый раз. И первыми схватились именно пехотинцы обеих ратей. Это была страшная сеча, чудовищная давка, воины задыхались в пыли. Потом имперские гоплиты не выдержали натиска строя русов и покатились назад.

И тут уже испытанным маневром на пехоту русов двинулись с обеих сторон бронированные шеренги катафрактариев. Однако на сей раз русы оказались не столь уязвимыми – их конники устремились катафрактариям наперерез. Калокир видел Святослава в бою – шлем с князя сбили, светлая прядь развевалась на ветру, а некогда подаренный ему Цимисхием меч крушил доспехи катафрактариев, сшибал неповоротливых воинов с коней. Сам князь был так страшен и стремителен в священном пылу боя, что даже прикрывавшие его гридни-телохранители не всегда за ним поспевали. Князь врубался в самую гущу, прорываясь туда, где маячил белый султан сразившего Инкмора араба Анемаса. Святослав хотел поквитаться за своего воеводу, но Анемас не спешил сразиться с князем, наблюдал за ним издали, находя себе противников послабее.

Калокир в круговерти сражения не мог все время следить за князем; исполненный духа отчаянной решимости, которая овладела войском русов, он бился со всем ромейским искусством, отражал удары, рубил, направлял коня туда, где нужна была подмога, позабыв про боль в раненой ноге. Конь под ним и вправду был хорош, и, когда в прыжке жеребец вынес его на Анемаса, Калокир схлестнулся с ним, считая, что сможет справиться с крещеным арабом.

Их клинки сшиблись, высекая снопы искр, но вскоре Калокир понял, что Анемас не зря слывет лучшим фехтовальщиком империи. Патрикий слабел и все чаще пропускал удары, а Анемас разил то сверху, то сбоку, то снизу – только успевай заслоняться щитом, выискивая момент для встречного удара. Но и араб не ожидал, что это будет не просто рубка, которую практиковали в сражении русы, надеясь только на силу рук и крепость доспехов, а изворотливый и полный обманных приемов византийский бой. И хотя щит Калокира вскоре разлетелся в щепы, он изловчился зацепить Анемаса, внимательно следившего за ним из-под стальной маски. У араба посыпались звенья кольчуги, он покачнулся в седле, стал валиться на круп коня. Но в следующий миг конь самого Калокира отпрянул в сторону, и он не успел добить врага. Однако тот упал! А уже в следующее мгновение Калокир едва не взвыл, видя, как кто-то из катафрактариев спешился, поднял рухнувшего на землю араба, пока того не затоптали, и подвел ему коня. И снова белоперый шлем Анемаса заметался среди сражавшихся. Но теперь он был далеко, к нему прорубался в сече Святослав, звал араба, посылая ему вызов мечом.

Битва продолжалась. Копыта коней и подошвы пеших скользили по настилу из человеческих тел. Местами гуща сражавшихся была такой плотной, что мертвые не могли пасть и оставались стоять среди сражавшихся с остекленевшими глазами и распахнутыми в последнем крике ртами.

Как же было душно! В какой-то миг Калокир оказался в стороне от схватки, стал разворачивать коня и вдруг заметил, что небо за станом ромеев покрыто темными тяжелыми тучами. Приближалась гроза. Может, это спешит на помощь своим русам громовержец Перун? Калокир с радостью уверовал бы в него, если б это было так.

Но подмога пришла не к русам, а к ромеям. Над их войском пронесся клич:

– Император! Сам император с нами!

Калокир увидел, как с востока приближается новый отряд катафрактариев. Казалось, тут уже и развернуться негде, но если силы врага удвоятся…

Он не успел додумать мысль до конца. Резкая боль пронзила спину, заполнила тело, оглушила и поволокла во мрак… Только привкус крови на губах и сбивающееся дыхание. Тьма…

Он выплывал из зыбкого тумана долго и мучительно. Глубокий вдох – и боль снова взрывалась. О, назад, во мрак… Все, что угодно, только не эта мука!..

А потом он очнулся.

Слабый и измученный патрикий лежал на настиле из досок, над ним полоскался парус с вышитым на нем глазастым солнцем, веяло свежим запахом речной воды. Казалось, и боль уже не так донимает, и он смог оглядеться.

– Очнулся, смотри-ка, очнулся наш ромей! – произнес кто-то рядом.

Варяжко? Он. Светлая челка падает на глаза поверх полотняной повязки, одна рука на перевязи.

– Долго ж ты был в беспамятстве, соколик. Думал, если и к этой ночи не очнешься, утащат тебя мары.

– Сколько я был без сознания? – негромко спросил Калокир.

– Да почитай четвертый восход минул. Я тебя ровно младенца с ложки кормил. Вижу, глотаешь. Ну, думаю, может, и очухается. – И добавил: – Тебя всего окровавленного конь из сечи вынес. А сеча… Да что говорить!

Он махнул рукой.

Только через пару дней, когда Калокир мог уже есть сам и даже начал приподнимать голову, ему рассказали о том, что случилось под Доростолом.

Туча, которая показалась Калокиру доброй вестницей, на деле стала бедой для воинства русов. Она принесла ветер и густую пыль, а потом и проливной дождь с градом. Все это обрушилось на русов, слепя их и заставляя задыхаться. В этой страшной круговерти Святослав все же сошелся с Анемасом Крещеным. И проиграл было ему, но гридни князя зарубили араба как раз в тот миг, когда появилась конница Цимисхия, а у ослабевших в многочасовой рубке русов уже не было сил ей противостоять. Хуже всего было то, что свежие силы Цимисхия стремились обойти русов и отрезать их от стен Доростола. Случись это – и их воинство раздавили бы, как сливу в кулаке. Но тут неожиданно явилась подмога. В спину катафрактариям императора с нечеловеческой силой ударил отряд невесть откуда взявшегося воеводы Волка. И как же Волк и его «стая» рвали ромейских всадников! Как секли их, как сметали с седел! Да еще и завывали по-волчьи, от чего лошади под византийцами шарахались и не слушались поводьев.

Появление Волка сперва обрадовало славян. Однако многие видели, как гридни спешат к воротам Доростола, увозя бесчувственного окровавленного князя. И это окончательно подорвало силы русских воинов. Потерять князя!.. И все же русам удалось вырваться из ромейских клещей. Они отступали, но, и отступая, продолжали сражаться и убивали любого, кто осмеливался их преследовать. А тут еще и ветер, песчаные вихри, вспышки молний, ливень…

Вокруг стало темно, казалось, ночь наступила до срока, пыль, град и дождь обрушивались на обе рати. И не было никакой надежды… Прорываться уже никто не думал, измученные и лишившиеся веры русы думали только о том, как выбраться из сечи.

Надежда вернулась к ним, когда вечером князь неожиданно появился на крыльце дворца. Судачили, что волхвы потратили на Святослава последние капли живой и мертвой воды. Теперь князь вновь был силен, но его дух, казалось, сломался, когда удалось подсчитать, сколько его людей пало в сражении и сколько были ранены. Дождь, ливший всю ночь, наполнил всех такой неизбывной скорбью, что даже патриарх Панко, отказавшийся помогать русам, снова взялся их лечить. Того же Калокира, который был скорее мертв, чем жив, выхаживали его монахи. Одно условие поставил патриарх князю: он будет выхаживать русов, если превозносимый всеми Волк будет держаться в стороне.

Святослав не упорствовал. Князь был доволен появлением Волка, обнимал его, как брата, но во всем остальном не проявлял воли. И когда воевода Свенельд решительно заявил, что завтра отправится на переговоры с Цимисхием, просто кивнул. Другие воеводы хотели того же. Что им теперь Болгария? Они сделали все, что было в человеческих силах…

Свенельд не скрывал, что он христианин, и ромеи согласились иметь с ним дело. Поэтому на другой день поутру он вместе с парой помощников и самим патриархом Панко выехал за ворота, чтобы решить участь остатков русского войска.

Свенельд показал себя выдающимся дипломатом. Он заявил императору, что князь русов и его воеводы понимают, что им не удержать крепость до того дня, когда подоспеет венгерская конница, которую они ждут со дня на день. Лукавил, конечно, Свенельд, но тем не менее выторговал выгодные условия. Цимисхий согласился отпустить русов восвояси, даже пошел на уступки: он дает им возможность увезти все захваченное в Болгарии добро, забрать своих раненых и обязуется снабдить их продовольствием в дорогу. Свенельд основательно преувеличил число оставшихся у князя воинов, так что провиантом их снабдили щедро. А за это Святослав обязался никогда более не воевать с Болгарией, не водить рати на Византию, не грабить византийские владения в Таврике и не трогать греческий Херсонес. Иоанн Цимисхий, в свою очередь, вернул Руси статус друга и союзника и подтвердил все обязательства по прежним договорам, в том числе и об уплате Византией ежегодной дани, как при Олеге и Игоре. А напоследок согласился снова нанимать русов в свою армию.

Калокир был восхищен тем, как ловко вышел Свенельд из столь трудной ситуации. И хотя договор, заключенный под Доростолом, перечеркивал все, что было достигнуто Святославом в его походе на Дунай, предложенный императором мир был не унизительным для князя Руси, хотя и тяжелым.

– А потом они встретились – Иоанн ромейский и князь Святослав, – поведали Калокиру. – Князь приплыл к берегу на лодке, причем греб сам, словно желая показать, что не ранен и снова в силе. Цимисхий же подъехал на коне и спешился, а Святослав сидел на носу лодки и беседовал с ним. О чем? Ну, рядом-то никого не было. Падал ли ниц Святослав? Ну и вопросы у тебя, ромей! Князь наш никому никогда не кланяется, а чтобы еще и пластаться перед базилевсом… Нет, он, хоть и уступил, держался на равных с Цимисхием.

Калокир подумал, что привыкшему к дворцовому церемониалу императору такое поведение могло показаться дерзким. Но ведь беседовал же он с князем, с побежденным варваром… Видимо, эта война его чересчур утомила, да и дела призывали в Царьград. А может, понял, что лучше договориться со Святославом, правителем Руси, который известен своей честностью и слова не нарушит. Такого лучше иметь союзником и жить с ним в мире, чем снова ждать появления его рати у стен Царьграда. Выходит, Цимисхий проявил благородство и позаботился о своей выгоде?

Калокир тут же одернул себя. При чем тут благородство? Калокир слишком не любил убийцу своего родича Никифора Фоки, чтобы допустить такое. И тем более удивился, когда Варяжко поведал ему, что Цимисхий предупредил князя, что, пока он сражался на Дунае, орды печенегов собрались у порогов на Днепре, рассчитывая напасть на поредевшее войско русов. А затем Цимисхий, учитывая, что Святослав готов и впредь поставлять в его армию воинов, обещал, что отправит послом к пацинакам епископа Феофила Евхаитского, который одарит кочевников и будет просить их, чтобы они беспрепятственно пропустили славянских воев на Русь.

Калокир помнил преосвященного Феофила. Он приезжал в Преславу к князю как посланец прежнего императора Никифора Фоки. Теперь же находился на службе у Иоанна Цимисхия. Надо же, бывшего настоятеля не прогнали, как обычно бывает при смене власти, а даже возвысили до епископского сана. Может, и Калокиру следовало искать милости императора, пока тот добр? Но… Уж кого-кого, а Калокира, подстрекателя мятежа и перебежчика, Цимисхий не помилует. Так что для него теперь один путь – следовать за войском князя. Но разве он не решил свою участь, когда вернулся в Доростол к Святославу? Ведь он побратим самого князя! А Святослав своих не бросает. Вот ведь везут его, лечат, не выдали ромеям. Ну а потом… Как знать, может, и Малфриду удастся разыскать.

При воспоминании о чародейке у Калокира на душе вдруг стало светло. Но вместе с мыслями о Малфриде пришла и мысль о Свенельде. Спросил о нем.

Находившиеся в ладье русы приуныли при упоминании о воеводе.

– Поссорились они с князем, ромей. Кажется, чего уж тут браниться? Но вот… поспорили. Свенельд настаивал, чтобы князь ехал на Русь конными переходами, а не плыл на ладьях. Так и молвил: «Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги». Но князь отказался. Ответил, что у него столько добра взято в Болгарии и так много раненых, что путь с ними по суше будет слишком долгим и трудным. А от набега печенежского и в степях не укроешься, если те налетят. Вот из-за этого и разругались. Свенельд настаивал, а потом взял свою рать, своих раненых и часть добычи, переправился через Дунай – и поминай, как звали. Ну а князь… сам видишь. Скоро к устью Дуная прибудем, а там море, вот и поплывем, как Велес путевой направит, как Стрибог в паруса подует.

Калокир уже не слушал. Вспомнилось, как Малфрида упреждала, что Святославу опасен не Цимисхий, а хан Куря. Она ведь уже тогда предрекла, что с Цимисхием князь договорится, а вот печенежский предводитель…

Если верить императору, печенеги поджидали русов на днепровских порогах. Но не всей же ордой они там стоят, наверняка кочуют понемногу, иначе скот не прокормить. И с кем прежде столкнется опасный и обиженный из-за неудач в Болгарии хан – с возвращающимся степями Свенельдом или со Святославом? Понятно, что на ладьях войску возвращаться удобнее – и люди отдохнут, сил наберутся, и к бою больше будут готовы, чем если после утомительного перехода налетят на них из-за кургана копченые. Но ведь и Малфрида попусту предупреждать не станет.

– Мне бы с князем поговорить, – приподнялся Калокир.

Ответили, что князь на первой ладье плывет, торопится скорее покинуть пределы, где повсюду в береговых заводях стоят во множестве суда ромейские, а их конники рыщут по берегам, следя за отступлением русов. Чем скорее выберутся в море, тем меньше будет опасений, что вдруг император спохватится и прикажет спалить флотилию язычников греческим огнем. Поэтому задерживаться ради беседы с Калокиром князь не станет. Может, позже, когда пойдут они по широкой морской воде, ромею удастся встретиться с князем.

Калокир опять откинулся на доски. Вокруг лежали раненые. Одни уже поправлялись, другие тихо стонали или безмолвно отдавали душу богам, и их тела опускали в воды реки. Да, много ослабевших и недужных, да еще и тюки с добром. Ранее Святослав до добычи был не жаден, чаще все раздавал воям, себе лишь малую толику оставлял. Но теперь он возвращался после небывалого поражения, и эта добыча – единственное, чем он мог оправдать в Киеве неудачный поход.

Неподалеку от ладьи, на которой находился Калокир, двигался длинный, украшенный оскаленной мордой какого-то зверя корабль воеводы Волка. Тюков с добром на нем было много, а гребцов – только «волчата» странного воеводы. Его люди, поговаривали, почти не пострадали в битве при Доростоле: все сильны, неутомимы, но нелюдимы, как и всегда. Правда, и дурное о них сказывали: мол, никто из раненых, которых люди Волка взяли на свою ладью, не выживает, все гибнут.

Калокир вспомнил, как не любила этого воеводу чародейка. Похоже, и простые вои не жалуют их, сторонятся. Ибо было в Волке и его людях нечто жуткое, отталкивающее.

Поздней ночью в лунном мерцании Калокир видел их на черной ладье, какая держалась чуть позади. Люди Волка не почивали, как гребцы на других судах, а сидели, собравшись вокруг своего воеводы. Со стороны казалось, что они просто беседуют, но, присмотревшись, можно было различить, что «волчата» замерли неподвижно, их фигуры словно окаменели. Что там происходит? Волк и его вои даже в жару носили накидки из волчьих шкур с клыкастыми остроухими головами хищников, отчего складывалось впечатление, будто «волчата» и не люди вовсе.

Калокир приподнялся, когда их ладья прошла рядом, обгоняя в плавнях его судно. Почудилось, что Волк перехватил взгляд ромея и теперь пристально смотрит на него. В лунном свете под волчьей личиной вспыхнули белесым светом глаза странного воеводы. А потом луну скрыло облако, все погрузилось во мрак, и в этой темноте послышался протяжный одинокий вой, подхваченный остальными «волчатами».

Жуть! Русы говорили Калокиру, что воины этого отряда по языческому обычаю считают волков своими покровителями и восславляют их воем. Но сейчас патрикий едва удержался, чтобы не осенить себя знаком креста. И так вдруг страшно сделалось!

Вновь показалась луна, осветив черную ладью Волка, и патрикий увидел застывшие силуэты воинов-волков, неподвижные, как изваяния. Только глаза мерцали, как свечи, из-под остроухих масок-личин. Или это луна сбивает его с толку?

«Скорее бы они убрались подальше, – подумал Калокир. – Раньше ведь никогда подолгу при войске не оставались. А останутся – надо приглядеть за ними».