Свобода заставляла действовать, пережитое вынуждало бежать как можно дальше от места пленения. И она шла, утомленная, отупевшая, терзаемая переживаниями: сперва просто тяжело шагала, потом стала идти медленнее, брела, едва переставляя ноги. Мысли не давали радоваться обретенной свободе. Коста погиб… Надеялся ли спастись, превратив ее в чудище, или просто пожертвовал собой, только бы не оставаться подневольным у слепого колдуна? Ну, а сама Малфрида – полузверь-получеловек? От воспоминаний об этом ее начинал бить озноб. Надо было заставить себя не думать о случившемся, уйти подальше, вернуться в обычный мир. Такое уже бывало с ней, причем не раз, когда ведьма металась между миром чародейства и обычной людской жизнью. И вот снова… Ох, превратиться бы сейчас в другое существо – в галку, зайца, лису – и ощутить жизнь через него, забыться. Но сейчас Малфрида была настолько истощена, что даже усилия, необходимого для заклятия, благодаря которому она смогла бы изменить свой облик, не могла сделать. Да и досталось ей немало: лицо изодрано, спина в ранах, одежда висит лохмотьями.

В какой-то миг ведьма просто села на мшистый камень, огляделась. Ночь была теплая, дул ласковый ветер, похожий на прикосновения непряденой шерсти, в лунном свете зеленая листва казалась легкой и воздушной, а от кустов терна, покрытых пеной цветения, веяло нежным ароматом. Весна… Однако ведьма все равно не чувствовала обычного в эту пору оживления. А еще вдруг приметила то, чего прежде никогда не замечала в христианской Болгарии: то тень полупрозрачная пронесется над водой, то чьи-то глаза блеснут среди освещенной луной листвы, а там и волосы длинные свесятся с ветвей. И Малфрида поняла: пока она была простой женщиной и жила среди людей, ничего волшебного видеть не могла. А теперь, когда чары вновь стали ее сутью, да еще здесь, в глуши, она снова улавливала и замечала то, что не дано простым смертным. Для них это все – сказы из прошлого. Она же воочию видит и крылатых существ, и прильнувшую к ветвям полупрозрачную деву, похожую на славянскую мавку, – их здесь зовут самодивами, Малфриде когда-то Невена о них рассказывала.

Ведьме бы порадоваться, что прежний дар снова с ней, а ей не до того. А при воспоминании о Невене даже всхлипнула. Заботливая у нее была служанка, внимательная, добрая. Ах, добраться бы до своих!.. Но как? Малфрида даже не знала, где она. Богомилы уверяли, что идут к Дунаю, а сами бродили невесть где, пока не увлекли ее в пещеру колдуна. К тому же ведьма понятия не имела, что произошло за время ее пленения у Расате. И сколько времени прошло? Полгода? Год? Несколько лет?

Мысли были нерадостные, ее стало знобить, она чувствовала себя совсем больной. Ее длинные волосы опали и черными прядями облепили покрытое ссадинами лицо, из глубокой царапины на шее сочилась кровь. А еще у нее была поранена спина. Тут даже заговорить кровь не получится: заговор не подействует, если не видишь ран, не можешь к ним прикоснуться. И Малфрида просто сняла с себя лохмотья, в которые превратилась ее одежда, и промыла раны в ручье. Холодная вода немного ее взбодрила, но потом опять вернулась слабость, из-за головокружения мир казался зыбким, глаза жгло…

Она не знала, сколько времени провела в забытьи – не то во сне, не то в бреду. Когда начало светать, ведьма забралась в дупло старого бука, сжалась в комок и затаилась, надеясь отдохнуть. К ночи вроде бы стало легче. Малфрида выползла из своего убежища, различила рядом какие-то звуки – шлепанье маленьких лапок, дребезжащие голоса, скрежет. Кто-то небольшой пробежал прямо по ней – то ли мышь лесная, то ли мелкий дух.

– Есть хочу, худо мне… – прошептала жалобно.

Малфрида присела на берегу ручья. В свете встающей луны можно было различить блестящие бока играющей на перекатах форели. Малфрида наклонилась, руки ее вытянулись, прорезались когти. Она ловко поймала рыбину, стала жадно есть, выплевывая мелкие косточки.

Похоже, духи догадались, кто она. Один даже приблизился – маленький, ростом с кулачок, горбатенький, ноги с копытцами, а голова длинная, остроконечная.

– Ты ведьма?

– Ведьма. А ты караконджул, который пьяных с пути сбивает и в воду сбрасывает? – догадалась она, вспомнив рассказы служанки. – Только где ты тут пьяных найдешь, караконджул? Ты ведь не лесной житель.

Тот стал жаловаться, что пришлось ему от людей подальше уйти, ведь они ныне Пасху справляют. Большой это праздник, христианский, духам сейчас там делать нечего, совсем исчезнуть могут.

Христианская Пасха? Малфрида нахмурилась. Ну вот, она опять в мире, где всем заправляют христиане. Караконджул по-прежнему крутился рядом, и она спросила его, что еще в мире людей делается.

Сомневалась, что этот мелкий шкодливый дух что-то знает, но он все же ответил: дескать, страшно ныне у людей, воюют они, города жгут. А кто с кем воюет – не ведал. А еще сообщил, что сорока прострекотала, будто там, где река Дунай в море впадает, упыри объявились, пьют людскую кровь, и край тот совсем опустел. Но это далеко-далеко, говорил он, закрывая глаза. Даже духи боялись пьющих кровь упырей.

Рассказывая это, караконджул не мог изменить своей привычке и потихоньку подталкивал ведьму к воде, норовил с бережка столкнуть. Маленький он, но сила в нем заметная ощущается. Пришлось ведьме забросить его в кусты, где он запищал жалобно.

Малфрида же прочь пошла. Но время от времени останавливалась, чтобы отдохнуть, – слаба еще была. Ах, где те источники живой и мертвой воды, которые она умела находить на Руси! Уже давно бы исцелилась и горя не знала.

Шла она в основном по ночам, днем же таилась в чащах, а как стемнеет, снова пускалась в путь. По-болгарски лес называется «гора», и Малфрида, спускаясь в заросшие ложбины и поднимаясь по лесистым склонам, понимала почему. Людей она избегала, но однажды все же вышла к широкой долине у богатого села, смотрела из зарослей, как местный люд пляшет, взявшись за руки, ведет веселое коло.

Малфрида не решалась к ним подойти, просто наблюдала со стороны. Мелодично звучала сопилка, гулко звенел бубен, слышалось веселое пение. Болгары принарядились в честь праздника, женщины надели блестящие мониста и яркие платки, мужчины подпоясались алыми кушаками, на головах – каракулевые шапки. И такие они радостные были, что казалось невероятным, что где-то идет война. Может, что-то напутал глупый караконджул? Однако же то, что в устье Дуная промышляют упыри, он верно сказал. Малфрида помнила, что Святослав оставил там воеводой Волка…

Веселая мелодия оживила душу. Ведьме вдруг захотелось выйти к людям, влиться в хоровод! От людей веяло радостью, они были переполнены ею – это не унылая нежить, не озлобленные колдуны. И все же Малфрида не осмелилась. Да и как ее, растрепанную и растерзанную, примут празднично возбужденные болгары? А потом и того хуже: углядела, что в центре коло на сопилке играет и приплясывает облаченный в черное священник. И еще двое священнослужителей беспечно шли в хороводе вместе с принарядившимися селянами. Ну уж нет, с попами ведьмам никаких дел иметь не следует!

И ушла. Снова кралась через заросли или, превратившись в зайца, проносилась через открытые луговины. Но после такой пробежки долго отдыхала. Чародейское умение ее не покидало, однако сама она была такой хворой, такой слабой…

Однажды под вечер Малфрида услышала тревожные крики и детский плач и решила разузнать, что происходит. И увидела столпившихся у падающего со скалы потока детей. Две девочки-подростка и маленький мальчуган стояли у образованной водопадом заводи и смотрели, как между камней покачивается в воде тело еще одного ребенка. Девочки плакали, малыш всхлипывал. Взрослых нигде поблизости не было.

Малфрида вышла из зарослей, и дети разом смолкли, глядя, как она вытаскивает из воды тело ребенка. Малыш сказал:

– Матушка ведь упреждала, чтобы Продан не прыгал со скал в заводь. А он прыгнул…

И заревел.

Малфрида осмотрела бесчувственного паренька. Тот был жив, но без сознания, возможно, повредил что-то или сильно ушибся. Да и воды нахлебался. Малфрида склонилась над ним, стала вытягивать из него воду дыханием. Сама не ведала, зачем спасает этого христианского ребенка, – на шее у него болтался маленький деревянный крестик. А звали его, как и на Руси порой мальчишек нарекали – Продан. То было имя-оберег от злых духов, которые будут знать, что ребенок уже кому-то отдан, и не отнимут его у отца-матери.

Малфриде пришлось приказать одной из девочек снять с Продана крестик – якобы тот мешает ему отдышаться. И в самом деле, Продан вскоре захрипел, стал кашлять, его выворачивало. Но ушибся он все же сильно – голова была рассечена, кровь текла из-под мокрых светлых волос. Малфрида долго ее заговаривала, пока не заметила, что рядом сидят только малыш и младшая из девочек, а та, что была постарше и сняла крестик, куда-то убежала.

Когда кровотечение унялось и мальчишка задышал ровнее, ведьма услышала позади грубый окрик:

– Ты что делаешь с моим сыном, бродяжка?

Рослый сильный мужчина схватил ее за волосы и оттащил прочь. А к ребенку кинулась женщина, склонилась над ним. Малфрида хотела вырваться и убежать, но женщина вдруг произнесла:

– Отпусти ее, Фичо. Наша Златка сказала, что это она спасла Продана.

Потом поклонилась Малфриде и поблагодарила за сына. Малфрида же сказала, что очень голодна. Сырая рыба и коренья надоели ей, а эти двое так сладко пахли свежеиспеченным хлебом!

В избушке у них и впрямь недавно пекли хлеб. Малфрида вгрызалась в него, как зверь, залпом выпила крынку кислого молока, даже заурчала от удовольствия. Потом ее стало клонить в сон – не совсем еще была здорова. Женщина, видя состояние гостьи, постелила ей на скамье под стеной. Неподалеку лежал уже пришедший в себя Продан. Оказалось, что у него еще и плечо вывихнуто.

– Я отдохну немного, а потом помогу ему, – сонно пробормотала Малфрида.

Но не спала, слушала, о чем толкуют крестьяне. Фичо, хозяин, ворчал, что они не ведают, кто эта бродяжка, по говору которой слышно, что она не местная, а его жена упрямо твердила, что они обязаны ей жизнью сына.

Похоже, главной в семье была именно она. И Малфриде разрешено было остаться.

Оказалось, что хозяйство у супругов немалое, есть поле и свой виноградник, из скотины – овцы, корова и пара волов, которых они запрягают, когда пашут или отправляются на рынок в Плиску. Правда, после того как опять началась война, они не решаются туда ехать. По хозяйству им помогает пара работников. На вопрос ведьмы, далеко ли до Плиски, женщина сказала, что целый день на волах надо добираться. Значит, на коне – всего несколько часов.

Тут Малфрида поняла, что вернулась туда, откуда бежала, – к старой столице Плиске, где некогда узнала, что не нужна Калокиру. Но о Калокире лучше не вспоминать, а вот то, что в Болгарии опять война, было важно.

Женщина – ее звали старым языческим именем Калина – толком ничего не могла разъяснить. Люди говорят, что в округе снова появились беженцы, повсюду разъезжают вооруженные люди. А кто такие, лучше и не знать. Война может пройти стороной, если тихо сидеть, – так и случилось, когда Святослав завоевал Болгарию. Крестьяне жили обособленно и, кто ими будет править, не интересовались, если, конечно, грабить не станут. При Святославе даже неплохо было – князь не велел трогать сельский люд, кормящий воинов. Правда, его степняки с этим наказом не особенно считались… Но их дальнее подворье даже эти лихие конники не обнаружили, может, и ныне обойдется. Хотя тревожно, ох, как тревожно, жаловалась гостье Калина. Похоже, она считала, что Малфрида обычная нищая знахарка, которая помогла ее сыну, оттого и предложила ведьме немного пожить у них, пока все вокруг не успокоится.

Малфриде это было на руку. Она стала понемногу набираться сил, со временем даже взялась помогать крестьянам по хозяйству. Только Фичо все еще поглядывал на нее с подозрением и твердил, что не зря же, как поведала их старшая дочь Златка, пришлая сперва велела с Продана снять крестик, а уже потом лечить его взялась. Но, видя, что знахарка и плечо сыну вправила, и не ленится на работе, хмуриться перестал. Пусть поживет, еще одни руки в хозяйстве не помеха.

Но потом случилась беда.

Малфрида как раз гнала с выпаса овец, когда услышала крики и еще издали заметила группу всадников у крестьянской усадьбы. Бросив стадо на пастушью собаку, она, укрываясь за кустами, пробралась к дому и выглянула из-за плетня. И сразу увидела лежавшего посреди двора Фичо и голосящую над ним Калину. Поодаль какие-то вооруженные люди отгоняли прочь работников, а один из воинов поймал и потащил за руку визжащую Златку. Девочка отбивалась, но разбойник ударил ее, а когда она упала, стал рвать на ней рубаху.

Малфрида почувствовала охватившую ее злость и сделала в ту сторону посыл. Хороший посыл получился – насильник так и покатился по земле, закричал, стал озираться. Другие разбойники, ничего не поняв, загоготали. Тут из дома вышел с крынкой молока их предводитель. Малфрида увидела его куртку, обшитую бляхами, бритую голову со свисающей с макушки косой – и вмиг узнала. Теперь она не боялась. Не таясь, перелезла через плетень.

– Что ж ты разбойничаешь и обираешь честных людей, Йовко из Кочмара?

Боярин оглянулся на нее, вроде узнал, но все еще не двигался с места, словно не веря глазам.

– Малфрида-чародейка?

Когда Йовко видел ее в последний раз при дворе в Преславе, она в шелках и золоте разгуливала, в дорогие меха плечи кутала, а тут как крестьянка болгарская – в домотканой рубахе, которую выдала гостье Калина вместо лохмотьев, и местного кроя темном сукмане на бретелях. Только эти непокорные смоляные волосы, рассыпавшиеся по плечам, и напомнили Йовко, что перед ним та, кого русы называли ведьмой. Хотя почему, он так и не понял. Может, потому, что была она необычной: вроде и не красавица, а глаз не оторвать.

Йовко вытер с усов капли молока и улыбнулся.

– Здрава будь, чародейка русов! И где же ты пропадала все это время? Почитай больше года о тебе вестей не было.

Теперь Малфрида поняла, сколько длился ее плен у Расате. Не так уж и много… но и не мало.

– Прикажи своим людям отпустить этих селян и прекратить грабеж. Не то будешь держать ответ перед князем Святославом!

Йовко скривил рот в подобии улыбки – один длинный ус опустился, второй пополз вверх.

– Перед кем? Это самому Святославу скоро ответ перед императором держать придется.

И, видя, как недоуменно изогнулись брови ведьмы, как прижала она руку к груди, спросил удивленно:

– Да ты что же, ничего не знаешь?

– Вот ты мне обо всем и поведаешь, Йовко.

– Ну, это если на то будет моя воля. Ты вон моим людям приказывать вздумала. А мы второй день по лесам пробираемся, жрать хотим. Потому и возьмем все, что пожелаем, у этих землепашцев. Не твой же князь теперь нас содержать будет. И если я прикажу своим…

Он не договорил. Смотрел, как странно замерцали желтизной глаза Малфриды, как пухлый рот приоткрылся, обнажая острые клыки. О небо! Да она и впрямь ведьма! И еще Йовко почувствовал, как будто воздухом его толкнуло в грудь. От неожиданности пошатнулся, уронил крынку.

Его люди столпились, что-то спрашивали. Словно и не заметили ничего. А Калина голосить над мужем перестала, тоже со страхом смотрела на идущую через двор знахарку. Та приблизилась, коснулась распростертого Фичо и сказала, что просто оглушили его, отлежится – опять встанет. И к разбойникам повернулась:

– Отнесите хозяина в дом, вас тут и так накормят, а грабить и беззаконничать не смейте.

– Делайте, что вам велено, – глухо отозвался Йовко, все еще чувствуя дрожь в ногах.

С колдовством он раньше не сталкивался. И хотя поговаривали, что некоторые из отряда воеводы Волка вовсе не люди и даже воют на луну, его это не смущало. Ну что с того, что воют? Йовко и сам умел выть зверем – разве это колдовство? А тут… Такое увидел на лице пригожей женщины… Страшно стало. Потому и повторил, обращаясь к своим:

– Выполняйте наказ. А там отдохнем немного и дале пойдем.

А Малфриде требовалось потолковать с Йовко и все разузнать. Ближе к вечеру, когда его вои были накормлены и определены на постой в большой сарай с сеновалом, а Фичо наконец-то пришел в себя и даже смог поесть, Малфрида позвала Йовко к камням у ручья для разговора. И держалась как ни в чем не бывало: спокойная, властная. Ну да она и раньше такой была. А сейчас вызвалась сама побрить голову Йовко вокруг косы – совсем зарос темной щетиной боярин. И руки у нее были мягкие да ласковые, Йовко аж глаза прикрыл от удовольствия. Он только что выкупался в ручье, надел рубаху и щурился на закатные лучи солнышка. Тепло-то как! После Пасхи всегда тепло становится, почти как летом.

Малфрида только фыркнула на это его замечание и потребовала, чтобы боярин поведал о том, что происходило в стране за время, пока ее не было.

Оказалось, Расате не соврал, рассказав, что битва русов с ромеями под Аркадиополем, пусть и жестокая, закончилась перемирием. Только вот людей положили немало, кровью все залили, а потом вынуждены были разойтись в разные стороны. К тому же византийцев вынудили отступить волнения на Востоке империи, а Святослав ушел, так как в сражении под Аркадиополем лишился почти всей своей конницы, погиб даже венгерский царевич Акос. Хан Куря увел своих, сказав, что Святослав еще пожалеет, что погубил его батыров, и что отныне дружбе между ними конец.

Еще Йовко поведал, что Калокир настаивал, чтобы Святослав продолжал поход. Мол, перемирие Византии нужно, чтобы силы собрать, а потом Цимисхий снова нападет. Но князь знал, что нет у него столько войска, чтобы решиться на новый поход и вновь произнести знаменитое «Иду на вы!». Да и ромеи старались уладить все миром, дары роскошные ему поднесли, оружие богатое. Говорят, Святослав на дары едва взглянул, а оружие ему понравилось. Сказал, что для будущих побед такая сталь пригодится. Пока же надо было силы накопить, вызвать подкрепление с Руси да набрать новые дружины в Болгарии.

– Мы думали уже, что все уладилось, что мир настал, – продолжал Йовко, глядя на воду в ручье. – Я при царе Борисе в Преславе состоял, был главой его конницы. Правда, настоящим главой там был все-таки Свенельд, но он в дела наши не лез, к казне царской не притрагивался и все больше за воинскими учениями следил. Одно время пошел слух, будто Цимисхий вернулся из Азии и собрал в Золотом Роге под стенами Царьграда великий флот, но мы все же надеялись, что ромеи опять с арабами схлестнутся. Вот и готовились к Пасхе понемногу. Спокойны были, зная, что перевалы в горах Хема охраняют отряды русов во главе с княжичем Глебом. И вдруг…

Малфрида только ахнула, узнав, что Глеб скрыл от Святослава, что к перевалам подступила мощная византийская армия. Более того, оказалось, что его уже обработали люди Цимисхия – мол, как же так, добрый христианин стоит за язычника Святослава, который разрушает храмы в Болгарии и насаждает идолопоклонство! Напомнили Глебу, как вся Болгария восстала, когда то же пытался сделать Расате, сын Бориса Крестителя, а теперь и князь-пардус задумал вернуть в прошлое многострадальную землю. И еще напомнили, что Святослав сделал с Филиппополем, вокруг которого доныне пустыня, которую люди объезжают стороной. Вот Глеб и сдался на их уговоры. Он не только пропустил ромейские войска через горные проходы, где легко мог бы их задержать, но и не сообщил о них ни Святославу, ни даже царю Борису, находившемуся в Преславе. А ведь Борис был христианским государем! Ну а после этого Глеб смиренно отправился к старшему брату и заявил ему, что от христианской Византии в Болгарии будет больше добра, нежели от язычества завоевателя Святослава. Не мудрено, что после этого князь самолично снес брату голову. Тот пожелал стать мучеником за веру – и стал. Но Преславу это уже не могло спасти. И Плиску. И город Диния.

– И Преславу, и Плиску, и Динию… – задумчиво повторила Малфрида. И встрепенулась: – Погоди, Йовко, ты что же, хочешь сказать, что Цимисхий прогнал русов из Болгарии?

– Или ты плохо слышала, что сказал? Это князь Святослав всегда предупреждает: «Иду на вы». Цимисхий же, пользуясь попустительством Глеба, действовал скоро и стремительно. Мы ведь не ожидали нападения, к тому же Пасха приближалась. В такое время никто не воюет.

Йовко поведал, что был в то время в Преславе, как раз в бане парился, когда узнал, что занимавшихся учением воинов Свенельда атаковало огромное воинство ромеев. Когда он спешно оделся и выскочил на стену, то увидел, что русы уже выстроились в боевой порядок, встали стеной щитов и принялись отражать атаки. Бой был упорный, русы стояли твердо, но тут подоспела закованная в броню кавалерия Византии – катафрактарии. Против этой могучей силы никто не устоит, и русы начали отступать.

– И ты все это видел своими глазами? – спросила ведьма. – Стоял на стене и наблюдал?

Йовко смутился. Разве объяснишь женщине, что не мог он вмешаться, что болгарских воинов у него под рукой была горстка – Свенельд лично на том настоял, желая, чтобы царь Борис и его охрана зависели от русов. И Йовко, помолчав, поведал, что следил за отходом дружины Свенельда и успел дать наказ закрыть ворота, как только последний из людей воеводы укрылся в Преславе.

– На следующий день к ромеям подошли обозы с осадными машинами. Их быстро собрали и стали забрасывать столицу горшками с горючей смесью. Вся Преслава горела, крепостные стены содрогались от ударов таранов и камней из баллист. И вскоре даже такому воину, как Свенельд, стало ясно, что город не удержать. Но все-таки мы сражались. И русы, и болгары. А ромеи… эти извечные враги болгарской земли… Мы же защищали самого царя Бориса!

– И как долго защищали? – спросила ведьма, уже обо всем догадавшись при одном взгляде на унылого сподвижника Свенельда.

Сейчас ее интересовала только судьба Свенельда. Ох, только бы не услышать страшное!.. Не чужой ведь ей человек.

Йовко продолжил рассказ. Когда под натиском византийского войска и ударами камней из баллист рухнула первая городская стена, Свенельд со своими людьми отступил во внутреннюю цитадель, где находился царь Борис и хранилась казна. Борис молился, пока защищавшие его люди гибли на стенах. Правда, они смогли немного передохнуть в замке, пока ромеи тушили ими же учиненные в городе пожары, а потом бросились грабить бояр и купцов, вламываясь в дома и лавки. Вот тогда, понимая, что долгой осады им не выдержать, Свенельд пришел к царю и сказал, что может вывезти его, пока ромеи занимаются грабежом. Но Борис отказался, заявив, что полагается на милость небес. Свенельд помолился с ним и вышел к своим людям. Это был отчаянный шаг, но иного выхода не было. Русы промчались по улицам Преславы до ворот и дальше, сквозь стан вражеской армии. На них набросились, чинили им препятствия, многих убили; говорят, и самого Свенельда сразили стрелой, но воины не оставили тело своего предводителя и вывезли его, прорвавшись сквозь все заслоны.

– О горе, горе! – Малфрида склонилась, словно на плечи легла свинцовая тяжесть. Свенельд убит… Как же пуст станет мир без него!..

Она разрыдалась.

Йовко не ожидал от этой странной женщины такого. Хотел было погладить по плечу, но она резко отстранилась.

– Дальше рассказывай! – велела Малфрида, вытирая слезы.

Болгарин подчинился.

– Я остался в Преславе со своим царем. И видел, как его ставили на колени перед Цимисхием, видел, как он держал ответ, почему признал Святослава. Горько мне было это наблюдать, разочаровался я во внуке великого царя Симеона. Борис же… Он вырос и воспитывался в Царьграде, вот и твердил, что рад приходу Цимисхия, называл его освободителем. А тот за это унижение посулил Борису оставить его царем. Но с условием, что он призовет своих бояр воевать с русами. Вот этого я и не смог стерпеть. Чтобы ромей помыкал моим государем, а тот во всем с ним соглашался! Иоанн Цимисхий еще и казну царскую, которую люди Свенельда не тронули, присвоил, расплатился болгарским златом со своими воинами. Город же велел переименовать в Иоаннополь. Не стало больше великой Преславы в Болгарии! Но и это Борис стерпел. И вместе с императором остался праздновать Пасху, а до того по приказу нового повелителя разослал грамоты своим подданным, чтобы они больше не смели помогать князю Святославу. Вот тут я и понял, что дело Болгарии проиграно наверняка. Собрал своих людей и уехал, как только представилась возможность.

Куда ехать – не ведал. Сперва решил податься к Святославу. Но повсюду только и слышал, что ромеи то с ходу взяли Динию, то еще какую-то крепость, потом и до Плиски добрались. Там им на некоторое время пришлось задержаться. Старая столица была хорошо укреплена, за стенами и русы, и возвысившиеся при князе болгары укрывались. Последние уже не надеялись на милость победителей и потому сражались яростно. Но мало их было, вот и пала Плиска… И куда мне было идти? В Доростол, где, как говорят, укрылся Святослав? Но уже разнеслась весть, что весь флот, который князь строил при Переяславце, сожжен греческим огнем, строения деревянного городка сровняли с землей, уничтожили капища. Даже отряд воеводы Волка, так долго державший в страхе всю округу, не смог ничего поделать против горючей смеси ромеев и сгинул невесть куда. Вот тогда, поразмыслив, и решил я уехать куда подальше. Хватит с нас, навоевались уже!..

Малфрида слушала его, вытирая слезы. Не давала покоя мысль о гибели Свенельда.

– А где ныне князь Святослав, не знаешь? – спросила она.

Чародейка сидела на покрытом дерюжкой камне, обхватив руками колени, ее пышные волосы водопадом текли по спине, слезы еще не высохли, но голова была гордо поднята, как у императрицы. Йовко вдруг подумал, что опять глаз от нее не может отвести. И тянет его к ней, как и прежде. А то, что померещилось сегодня… Может, и впрямь померещилось? И он куда отчетливее вспомнил, как колыхалась ее грудь в вырезе рубахи, когда она склонялась к нему, брея его голову. И руки у нее такие ласковые…

– До прихода Цимисхия был князь в Доростоле. Может, и ныне там, я не знаю. Но крепость там мощная. Хотя теперь, когда русы из Болгарии выбиты, незачем ему отсиживаться в Доростоле. Видел я войско Иоанна Цимисхия – сила немалая. Против такой даже стены доростольской крепости не устоят. И если у князя русов есть немного ума в голове, думаю, он отступит, уйдет за Дунай.

– Чтобы князь-победитель ушел без боя? – всплеснула руками ведьма. – Плохо же ты его знаешь, боярин. Значит, Доростол? Отвезешь меня к нему, Йовко? Мне князю важную весть сообщить надо.

Весть та была о хане Куре. О том, что открылось ей недавно: не Цимисхия ромейского опасаться надо Святославу, а бывшего дружка, хана печенежского.

Йовко смотрел на нее, подергивая усом.

– Не поеду я в Доростол, Малфрида, лучше не проси. Сказал же – отвоевался я. Так что, думаю, надо переправляться через Дунай. Там, в землях Онгл, у меня есть имение, и ромеи туда вряд ли доберутся. Уйду от всех – и от ромеев, и от русов Святослава. Если ваш князь-воитель не смог отстоять Болгарию, чего ж я за него держаться буду?

И вдруг подсел к ней, взял за руки.

– А хочешь, тебя с собой возьму? – спросил с лаской в голосе. – Что тебе до них, когда дело уже проиграно? А за Дунаем я в чести. Поселю тебя там как госпожу свою, женой сделаю…

Малфрида какое-то время смотрела на взволнованное лицо болгарина – тот глаза опустил, но щеки вспыхнули, даже выбритая голова порозовела. Стыдится проявлять перед ней слабость. И правильно делает. Кто он для нее? Вот Свенельда она любила. И другого любила – ромея лживого.

– А что ты про Калокира знаешь? Где он? – решилась все же спросить.

Йовко дернулся. Он ей женой предлагает стать, а она про полюбовника своего думает! От которого сама же и сбежала. Калокир ее тогда разыскивал, повсюду людей рассылал, награды сулил тем, кто отыщет Малфриду. Но она вернуться не пожелала.

– Что тебе до Калокира, Малфрида? Ну, уехал твой любезный, вернулся в империю – куда же ромею еще податься, как не под защиту цареградских стен?

– Он… Неужели он бросил Святослава в тяжкую годину? – вздрогнув, спросила Малфрида.

И опять Йовко показалось, что глаза ее желтизной замерцали. Может, просто отблеск заходящего солнца в темных очах отразился?

– Давно нет при князе Калокира, – произнес Йовко словно против воли. – Еще после битвы при Аркадиополе отбыл он. Рассказывал я тебе, что сперва Калокир советовал Святославу идти на ромеев, пока тех арабы набегами отвлекают, а потом вдруг сам уехал. Может, поссорился с князем, может, решил, что служить ему невыгодно, а может, Цимисхий его призвал. Калокир-то сам из ромейской знати, вот и поехал к новому императору на службу проситься.

– Нет, Калокир Цимисхию служить бы не стал, – заметила ведьма задумчиво. – Он был верен Никифору Фоке, которого убил Цимисхий. Но он мог поехать к своей невесте, – произнесла она с дрожью в голосе. – А невеста Калокира не какая-то там девица ромейская, а сама царевна Феодора, дочка Константина Багрянородного. О, подле нее патрикий Калокир неплохо устроится!

– Кто его невеста, говоришь? – хохотнул Йовко. – Феодора Порфирородная? Станет она с каким-то бродягой из Херсонеса связываться! Да будет тебе известно, женщина, что эта Феодора стала женой самого Цимисхия. Она ныне императрица ромеев. С чего ты взяла, что Калокир твой к ней поехал? Да нужен он ей… как листва прошлогодняя.

Малфрида порывисто встала – даже волосы взметнулись, как от сильного ветра. А потом застыла, глядя перед собой. И уже не слушала, как Йовко опять взялся уламывать: у него, мол, охрана своя, защитит в пути, да и в землях Онгл никто их не тронет, жить вместе станут.

– Ступай, Йовко, – негромко молвила Малфрида. – Иди, устал ты очень, спать теперь долго будешь. А потом поедешь, куда хотел. Так тому и быть.

И он ушел. Спокойно и прямо, даже не задумываясь, отчего глаза милой ему руски опять янтарно-желтыми показались.

А Малфрида долго сидела на берегу, погрузившись в размышления.

Калокир, лукавый и рвущийся к славе, когда-то сказал Святославу, что хотел бы стать императором. Для этого ему нужна была порфирородная царевна Феодора. Но теперь она жена другого – самого Иоанна Цимисхия! Наверняка узурпатор поспешил жениться на той, в чьих жилах текла кровь благородных императоров, чтобы упрочить свои позиции. Не на коварной же Феофано, опорочившей себя в глазах всей империи, было ему жениться! А Калокир? Где же тогда херсонесец? Простоватый Йовко уверен, что Калокиру будет хорошо в Константинополе. Но если правда то, что патрикий Калокир побратался со Святославом, его вряд ли с распростертыми объятиями примут в Царьграде. Скорее объявят изменником. И мало ли что с ним случится тогда…

Но что Малфриде до Калокира? Разве не приказала она себе забыть его? А вот… заныло сердце… Даже горькая печаль о Свенельде отступила. Свенельду она уже не поможет, остается лишь оплакать его. А тревога за Калокира росла. Она была готова смириться даже с тем, что Калокир сошелся с другой женщиной. Пусть. Только бы не случилось с ним беды. Впрочем, что этому пройдохе сделается? Ловок, умен, умеет к себе расположить. И все же…

У Малфриды голова шла кругом при мысли о той слабости и зависимости, которую приносит с собой любовь. И она ничего не могла с собой поделать – ей во что бы то ни стало надо было удостовериться, что с Калокиром не случилось беды.

Солнце уже скрылось за лесистыми горами, у ручья сгущался мрак. Но холодно не было. Правда, вода, в которую вошла Малфрида, была студеная, быстрая, стремительная, да и дно все в камешках – ступать приходилось осторожно. У противоположного берега ручей разливался, образуя небольшую заводь, но найти подходящее место оказалось непросто. Уже совсем стемнело, когда ведьма присмотрела что-то вроде старицы среди ивовых зарослей, где течение не волновало поверхность воды. Как раз то, что нужно. Ведьма присела, протянула руки над темной застывшей влагой, глаза ее вспыхнули, из горла полились шипящие и клокочущие звуки наговоров, перемежающиеся словами: «Покажи… приказываю… моя воля здесь и впредь».

Сила ведьмы ныне была велика. Гадание на стоячей воде всегда смутное и урывчатое, тут не столько видеть, сколько угадывать надо. Но Малфриде нельзя было ошибиться, чтобы разглядеть любимого наверняка, узнать, что с ним.

Блики на воде были нечеткими; сначала она видела только отражение своих горящих глаз, потом – что-то похожее на проход и проступившую в полутьме красную кирпичную кладку сводов, решетки в низких арках, багровый отблеск смоляного факела. А затем – сидящего у стены человека. Он сидел на каменном полу, обхватив колени и опустив голову, волосы его, отросшие и всклокоченные, занавесили лицо. И все же Малфрида знала, что это Калокир. Рассмотрела даже щегольские узорчатые сапожки, штаны из алого шелка. Правда, на одном колене зияла дыра, да и туника на нем вся в прорехах, грязная, неподпоясанная. Странно было видеть всегда такого подтянутого и щеголеватого патрикия в таком виде. А еще она заметила цепь, охватившую его щиколотки, от которых к кольцу в стене тянулась еще одна – толстая и тяжелая.

Калокир в узилище! Он в беде!

– Погляди на меня! – приказала ведьма. – Я приказываю!

И зашипела по-змеиному, волосы ее взлетели.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Калокир вздрогнул. Поднял голову и осмотрелся. Что за наваждение? Все тихо и пусто. Все тот же застенок в тюрьме Претории, куда он угодил за содействие в мятеже родственникам покойного императора Никифора Фоки против Иоанна Цимисхия.

Калокир тряхнул головой, но неприятное ощущение, что на него кто-то смотрит, не проходило. Но разве только это тревожило херсонесца? Тяжко сидеть в подземелье, ожидая, когда придут палачи, когда раскаленными иглами станут выжигать глаза. Ибо так приказала поступить с бывшим женихом императрица Феодора. К нему уже и священник приходил, просил покаяться и снять с души грех измены. Но Калокир только посмеялся, сказав, что никогда не считал узурпатора и убийцу Иоанна Цимисхия своим базилевсом, поэтому не чувствует за собой никакой вины. Видимо, он стал слишком язычником, пока жил с русами, а для них месть за родича – свята. И еще попросил передать базилиссе Феодоре, что не забыл, как некогда она была влюблена в него и поклялась помогать во всем. И он ей верил. Теперь же они враги. Пусть она молится за него, а также покается за предательство. Она ныне борется за свое место на ложе Цимисхия, а вина Калокира лишь в том, что он доверился обрученной с ним женщине. Так он сказал взволнованному священнослужителю, и тот поспешил покинуть темницу. Теперь и этот святой отец будет дрожать за свою шкуру, догадываясь, что узнал от приговоренного слишком много.

Калокир горько усмехнулся, глядя на отблеск факела за решетчатой дверью. Больно было вспоминать, как он уверял князя Святослава, что сделает все возможное, чтобы у императора Иоанна возникли проблемы в его державе и не было даже мысли затевать новую кампанию в Болгарии. «У меня, как ты знаешь, есть верный человек в Палатии», – напомнил тогда Калокир князю. Это было после сражения во Фракии, когда русы вынуждены были отступить, а Калокир начал интриговать против Цимисхия в Византии. «Мутить воду», как сказал Святослав, прощаясь с побратимом. Они оба понимали, что после таких потерь, которые войско Святослава понесло под Аркадиополем, князю придется туго. Но туго придется и Цимисхию, если вместо того, чтобы набирать войска для нового похода – в чем не сомневался Калокир, – император будет занят подавлением мятежа.

И Калокир долгое время успешно справлялся. Он связался с родовитыми представителями семейства Никифора Фоки, которые утратили влияние при новом императоре и готовы были поддержать любое волнение против узурпатора; при помощи той же Феодоры они проведали, где томится в плену родной брат убиенного Никифора – Лев Фока, и Калокир помог ему бежать из темницы на острове Лесбос. Связался он и с поднявшим мятеж в Малой Азии племянником Никифора, Вардой Фокой, доставил ему собранную родней казну, чтобы заплатить воинам. Он же переправил Льва Фоку во Фракию, где тот тут же взялся за дело, подбивая к мятежу местных топархов. Тогда Цимисхию и впрямь стало не до похода в Болгарию! Целый год он был занят подавлением смуты в собственной державе. Но справился. Причем немалую роль в этом сыграла Феодора, с которой Калокир до последнего поддерживал связь и получал от нее вести.

А потом… Эх, что думать о том, что уже случилось и чего не изменить… Мятежи были подавлены, мятежники схвачены и ослеплены. А если сам Калокир до сих пор не лишился зрения, то только потому, что успел скрыться. Его искали и наконец схватили, когда он уже почти добрался до Фракии. Вернули и бросили в застенок. Теперь и его ожидает слепота… если не скорая и тайная смерть. Феодора позаботится, чтобы тот, с кем она до своего воцарения поддерживала тайную связь, умолк навеки. Не ею ли подосланный убийца сейчас наблюдает за Калокиром? О, этот тяжелый, насквозь пронизывающий взгляд!..

Калокир рывком поднялся, откинул назад длинные космы, огляделся. Вокруг никого… Стемнело совсем недавно, ночь еще не наступила, а в переходах тюрьмы Претории даже поступи часовых не слышно. Что происходит? И кто так пристально смотрит на него?

И тут Калокир почувствовал, как с его щиколотки спали браслеты кандалов. Лязгнули и отвалились. Еще не веря себе, он переступил с ноги на ногу. И снова услышал металлический лязг…

Широко открытыми глазами херсонесец смотрел, как медленно, сам собой, начал отодвигаться засов на решетке двери. Никого за дверью не было.

– Феодора? – негромко окликнул Калокир. – Это ты? Покажись! Что ты задумала?

Тишина.

Калокир осторожно подобрался к решетке и толкнул ее. Она заскрипела, отворяясь. Сразу за порогом Калокир увидел стражника – при свете факела блестела чешуя его доспеха, неподвижно застыли опущенные на рукоять меча руки. Страж смотрел прямо перед собой и не двигался. Калокир приблизился к нему, помахал перед широко открытыми глазами ладонью – никакой реакции, стоит как истукан. Не шелохнулся он и когда херсонесец вытащил его меч из ножен, снял с головы округлый шлем и водрузил себе на голову. Проделав это, патрикий негромко рассмеялся. Кажется, он начал догадываться. Происходящее казалось невероятным, но разве мало невероятного ему уже доводилось видеть?

Калокира два дня не кормили, он ослаб и от побоев, но сейчас, окрыленный надеждой на спасение, испытывал небывалое воодушевление.

Затащив стражника в камеру, Калокир раздел его и связал обрывками своей рубахи, а сам, облачившись в его одежду, которая, правда, оказалась немного тесноватой, осторожно двинулся прочь по переходам тюрьмы Претории. Несколько раз он резко оглядывался – казалось, кто-то неотрывно смотрит в спину. Но вокруг никого по-прежнему не было. Больше того, другой стражник, стоявший на повороте у лестницы, тоже как будто спал с открытыми глазами. Так же застыл еще один, и еще. Только оказавшись во дворе тюрьмы, Калокир увидел расхаживающих по двору стражников, кто-то въехал верхом в арку еще не запертых на ночь ворот. Тюрьма располагалась неподалеку от дворца Халки, обычно тут допоздна было людно. И беглецу следовало воспользоваться этим, пока есть возможность.

Возможность! Он думал об этом, пока шел через мощеный двор, надвинув на глаза шлем стражника, по пути даже помахал кому-то рукой. После сидения в застенке он был так же бородат, как большинство стражей Претории, нащечники шлема сужали его лицо, делая неузнаваемым, в остальном же выручала темнота. У арки ворот столпились конники, и, когда он проходил мимо них, щит пришлось оставить. Он подхватил какое-то ведро и вышел, обронив, что назавтра нужна известь для осыпающихся сводов в подземелье. Голос его прозвучал почти спокойно, несмотря на то, что сердце в этот момент стучало как бешеное. Ему что-то ответили, но не задержали. И он двинулся дальше.

О, этот невероятный шанс, дарованный свыше! Он непрестанно размышлял об этом, пока огибал громаду Святой Софии, золоченый купол которой казался темным на фоне звездного неба, и продолжал размышлять, бросая быстрые взгляды на высокие стены Ипподрома, двигаясь мимо колоннады площади Аугустион, где еще толпились праздные гуляки. Одинокий воин в накидке со знаком службы в Претории никого не интересовал, он давно бросил ненужное ведро и теперь неспешно, сдерживая желание побежать, углубился в узкие улочки города. Калокир шел в сторону гавани Неория в заливе Золотой Рог, где даже в позднее время можно нанять лодку для переправы в предместье Сики. Никакого сигнала тревоги не было, но его и не будет, пока в тюрьме Претории не начнется смена караула. Так что у Калокира еще оставалось время, чтобы скрыться.

Денег с собой у беглеца не было, он рассчитывал раздобыть их у своих сторонников в Сики, а пока расплатился с лодочником, отдав ему снятый со стражника добротный кожаный пояс с медной пряжкой. И только когда пересек Золотой Рог, когда вышел на берег и оглянулся на тени дворцов и вилл Константинополя на другой стороне залива, испытал неописуемое облегчение. Надо было уходить, но он еще какое-то время стоял на берегу, смотрел на звездное небо, на яркие созвездия. Наверно, те же звезды горели сейчас и над Русью, и над Болгарией. Калокир думал, что и она, возможно, видит их. Та, которая сотворила для него это чудо.

– Где бы ты ни была сейчас, чародейка моя, благодарю тебя!