Глава 3
Эх, Коляда!

И началась зубрежка. Велесов заговор-оберег, заговор к матери – сырой земле, от темной волшбы – разве все перечислишь? В день по заговору. Причем проверял Коляда своеобразно. Пройдет дня три, он легонько толкнет Первушу, когда тот лучины от полена строгает:

– Быстро мне заговор от нечисти!

Стоит Первуше секунду помедлить, Коляда недоволен:

– Медлишь! Время теряешь! А мавка рядом уже.

Не было никакой мавки, Коляда для образности говорил, для усиления эффекта. А раз и вовсе Первушу испугал. Морозы в тот день ослабели, а снег уже дня два как не падал. Первуша рядом с избой дрова рубил. Вдруг из-за угла скрип снега. Первуша обернулся – не из деревни ли болящий пришел? А оттуда выворачивает нечто непотребное, ужасное. В ветхих лохмотьях, изгнившая кожа костей на лице не скрывает и запах! Такой, что едва не вытошнило. Первуша застыл, а нежить на него молча надвигается. Первым желанием было – убегать. Так Коляда в избе, как бросить? Переборол себя Первуша, хоть и боязно было – страсть!

Топор-колун поднял, на нежить бросился. И вдруг голос Коляды:

– Замри!

Нежить крутанулась на месте, из вихря снежинок поднятых показался Коляда.

– Спужался?

– Есть немного.

– И чему я тебя учил? Все из головы выскочило! Сначала заговор читаешь, потом за топор хватаешься. Без заговора ты нежить рубить будешь, а куски срастаться сразу зачнут. Бесполезна борьба будет. А ежели нежить когтями кожу тебе порвет или хуже – в шею зубами вцепится? Знаешь, что будет?

– Сам в нежить обращусь!

– Пусть уроком тебе будет. Прости, что напугал немного.

Первуша же подступился к учителю:

– Как ты это делаешь?

– Ты про что?

– В нежить или другое что обращаешься?

– Понравилось?

– Не, дядько! Но пригодиться может.

– Это ты верно сказал. Вечером и займемся. Заговор на обращение, а потом другой, в свой облик вернуться. Когда твердо запомнишь оба, тогда на деле попробуем. Мне бы не хотелось, чтобы ты обратился в пень трухлявый али в лису ободранную, плешивую, да так и остался обращенным.

– А ты разве не сможешь помочь?

– Не смогу. Только ты сам.

Жутковато Первуше стало. И в самом деле. Забыл заговор и навеки какой-нибудь зверушкой остался, наживой охотников. А хуже того – нежитью. Фу! Даже желание как-то поугасло. Однако любопытство одолевало: как это – быть в чужом обличье?

До вечера все валилось из рук. Каша гречневая, которую с закрытыми глазами варить мог, пригорела. Лучины, что ножом строгал, слишком толстые вышли. В довершение едва ведро с водой, что в сенях стояло, не перевернул за малым. Коляда лишь посмеивался в усы.

Уже вечером, когда после ужина за столом сидели, Коляда начал рассказывать:

– Обратиться во что угодно можно, но только по размеру сопоставимое. В муравья или муху не получится. Знание это сокровенное мне перед смертью один колдун передал в придачу к одной книге. Но об этом как-нибудь после. Допускаю – не все он мне сказал, не успел просто. Основное изрек, продолжить хотел, да смертушка за ним пришла.

– Если он колдун сильный, что же не перемог?

– Смерть никого не спрашивает, она свыше послана. Пришел твой черед, оборвалась нить жизни. Никто из живущих на земле невмочь годы продлить. Есть старожители, знавал я одного. То ли правду баял, то ли привирал маленько, но вроде полтораста годков ему было. Да у стариков ветхих с памятью плохо.

– Дядько, мы в сторону ушли.

– Ах ты, нетерпеливый какой! Мне вот обращаться приходилось в филина, в нежить, в пса шелудивого и даже ель.

– Зачем?

– Опосля расскажу-поведаю. Время еще не пришло. Так вот. Для начала ты представить должен, в кого обратиться хочешь. Только в нечисть не смей никогда. У них свои законы. Мыслю я – назад обернуться не сможешь. Так что не помышляй даже.

– Уяснил уже.

– Заговор для обращения запоминай. Но перед словами сими ты должен пару глотков отвара выпить. Отвар заранее готовь, хранится долго. Щепотку сушеной адамовой головы, щепотку плакун-травы и столько же полыни. Залил водой, довел до кипения. Как вспенится, дунь и скажи трижды: «По моему велению силой рода стань волшбою». Склянку или горшочек с собой носи. Ты же не знаешь, когда пригодится может.

– Запомнил.

– А теперь сам заговор, понятно – для обращения. Запоминай: «Силой Вещего облик приму гада ползучего, зверя могучего, птицы парящей, твари вонючей. До заката солнца. Гой!» И крутанись на левой ноге.

– А дальше-то что?

– В зверя обратишься али в нежить, что удумал.

– Повторить слова можно?

– Хоть десять раз. Ты же отвар не пил, не будет ничего.

– А ты летал?

– Филином оборачивался.

– Почему именно им?

– Слабая птица филина убоится. Сильная, вроде сокола или орла, связываться не станет. Филин за себя постоять может. Кречет выберет жертву послабее – голубя или воробья, на худой конец зайчишку. Ты когда-нибудь филина видел?

– Не. Слышал только, как в лесу ухает, пугает.

– Глаз у филина острый. С вышины, хоть высоко не поднимается – не орел все же, ночная птица, мышь-полевку видит.

– Соколом лучше!

– Люди на них охотятся, силки ставят. Чтобы приручить. Сокол, он и волка в степи догнать может и одолеть.

– Летать, как птица, учиться надо? Птенцы не сразу могут.

– Так и ты не птенец. Обратился и полетел. Все само получится. На первых порах не так ладно, но поймешь быстро.

– Хочу в филина обратиться, как ты.

– За землей в полете поглядывать надо.

– Зачем?

– Людишки разные есть. Другой от нечего делать стрелу пустит, особливо басурмане. Вроде ловкость свою да умение перед другими показать. Как увидишь их, держись немного в стороне. Бесовское племя!

– А тяжесть какую-нибудь поднять в воздух можешь?

– Ты видел когда-нибудь, чтобы птицы мешки таскали? Вот то-то и оно. Веточку для гнезда, орех, червячка. Ну, ежели филин – мышь в гнездо, птенцов накормить желторотых.

– Да, целый мир. Среди нас, смертных, и по соседству.

За учебой да бытовыми делами зима прошла. День удлинился, снег просел, ноздреватым сделался. В полдень с веток деревьев капель началась. Сначала снег на верхушках деревьев потаял, потом и нижние ветви освободились. Воздух весной запах, птицы голоса подавать стали, лес понемногу отходил от зимней спячки, просыпался к жизни. В деревни через реку по льду ходить опасно стало, на льду промоины появились, особенно там, где под водой родники били.

Купцы да хозяйственный люд из селян передвигаться на санях по ночам стали. Ночью морозы небольшие еще держались, снег подмораживало, он держал сани. Но через две седмицы все движение встало. Дороги непроходимые, грязь и вода. Ни телега, ни сани пройти не могли. На реках по льду уже давно не ездили. А лодками или небольшим корабликом вроде ушкуя – еще не срок. Льдины на реке, потом половодье пришло. Реки разлились, широченными сделались. В низинах из воды верхушки деревьев торчат. Вода мутная, грязная, несет упавшие деревья, трупы павших животных, иной раз домашний мусор.

Народ в деревнях к весне готовился. Делали запасы, чтобы выдюжить месяц-два природной осады. И людям и зверью тяжело, особенно птицам.

Но все когда-нибудь кончается – хорошее и плохое. За несколько дней снег разом везде растаял, островки его остались лишь в глубоких оврагах. Появились первые подснежники, пробилась зеленая травка, потом набухли почки. Оба, Коляда и Первуша, стали больше времени проводить на свежем воздухе. Еще ранней весной Первуша лавку у избы сделал. Сидеть удобно. Еще бы стол соорудить, да где столько досок взять? Леса вокруг полно, а попробуй доску сделать, если из инструментов лишь топор и нож.

А покупать – дорого, да и не за что.

В один из дней к избушке Коляды примчалась селянка:

– Коляда, помогай!

– Что стряслось?

– Сын с крыши упал. Полез отцу помогать и оскользнулся. Лежит, в себя не приходит.

– Тогда поторопимся.

– Мне с тобой, дядько? – спросил Первуша.

– На хозяйстве будь, обед свари.

Коляда с селянкой ушли. Первуша котелок с водой в печь поставил, дров в топку подбросил. Задумал он грибной супчик приготовить. Сушеные грибы от весенней сырости в сенях быстро в негодность придут. А трудов жалко. Белый гриб не часто в лесу встречается, его поискать надо. Зато вкусен такой суп и сытный, мясному не уступает. Суп получился знатный – с лучком, густой, с духом аппетитным. Коляда уже давно ушел. Первуша и кашу из сарацинского зерна сварил – так называли на Руси рис. Мед в горячей воде развел, да с травами душистыми: мятой, чабрецом. Где же учитель? Чугунки хоть и в печи стоят, томятся, да дрова прогорели, печь остынет вскорости, а с нею и кушанья. Первуша на крыльцо вышел. Солнечный диск на три пальца над горизонтом висит, предвещая скорый закат. Первуша волноваться стал. Случай сложный либо беда какая? Помаялся немного, посох прихватил, дверь поленом подпер – не было замка. Если и проезжали по дороге купцы из дальних земель, о существовании избушки и Коляды не подозревали. Торопился к деревне, сырые места, где земля не просохла, обходил. Уже избы деревенские видать и шум слышался. По звукам не понять, что происходит, но волнения прибавилось. Не выдержал – побежал.

Опоздал самую малость, увидел, как местные мужики Коляду бьют, вернее сказать – добивают. В руках дубины и оглобли. Коляда еще стоял, покачиваясь. Один из деревенских дубиной по голове его сзади ударил. Коляда так ничком и упал. Первуша на мгновение замер, оторопел. Как же так? Коляда сам учил его обороняться, посохом владеть научил. Глаза отводить мог, уйти. Или не хотел умения свои показывать? А скорее – напали неожиданно, гурьбой. Первуша к мужикам кинулся. За себя уже не боялся, опасался за жизнь учителя. С ходу посохом одного в лицо ударил, другого поперек шеи, что тот упал. Третьего в кадык ребром ладони рубанул. Вертелся, как бешеный, как будто в него дух медведя вселился. Рассказывал Коляда, что был северный народ – варяги, так у них совсем ненормальные воины были, прозываемые берсерками. Не то что чужие, свои боялись в бою к ним приближаться: боевой секирой всех рубили, не разбирая. Только у Первуши не секира, а посох. Потеряв трех драчунов, что на земле валялись, оставшиеся разбежались в стороны. Кричали издалека:

– Выродок! Каков учитель, таков ученик! Подожди ужо, до тебя доберемся!

Первуша остался у лежащего Коляды. Вид у него страшный. Голова в крови, волосы на затылке послипались, рот разбит, одежда порвана. Но дышит, стало быть, жив. Нет, он Коляду в избу перетащит, выходит. Опыта богатого, как у Коляды, нет, но учил же его отшельник раны врачевать. Первуша покрутил головой. Недалеко стояли две старушки.

– За что его так? – крикнул Первуша.

– Дитятку-то не спас, помер мальчонка, – прошамкала беззубым ртом одна из старушонок.

Вот же ироды! Раз не смог помочь, стало быть, травмы тяжелые были, так судьбе угодно. Деревенские наблюдали издалека. Помощи просить не дождешься, настроены враждебно. Ждут, когда Первуша уйдет. Своих побитых по избам растащить, а случится – и Коляду добить. Первуша осторожно перевернул Коляду на спину, посох в рукава просунул. С виду на чучело похоже, что на огородах ставят. Не на кого надеяться, самому Коляду к избе влачить надобно.

Ухватился за края посоха, поднапрягся, потащил. Плохо, конечно. Сейчас бы его на телегу или волокушу конную и к избе доставить. Пятился задом, периодически оборачиваясь. Путь осмотреть и поостеречься – не подбирается ли кто напасть? Но, потеряв троих самых задиристых, деревенские рисковать не хотели. Первуша не в полную силу бил, обезвредить на время, не убивать хотел. Тогда им с Колядой в избе не жить, деревня враждебной станет. День-два, и отойдут, а урок впрок пойдет. Ишь, удумали, толпой на одного! Эх, Коляда, сплоховал. Наверное, думал разговорами, миром конфликт уладить.

Чем дальше по лесу тащил, тем больше из сил выбивался. Пот со лба глаза заливал. Первуша периодически останавливался, рукавом пот отирал, дыхание переводил. Смеркаться начало. Вдруг из лесной чащи два зеленых огня – глаза волчьи. Первуша нагнулся, готовый в мгновение посох из рукавов зипуна Коляды выхватить. А волк приблизился медленно. Первуша оборотня опознал:

– Харитон! Подмогни, вишь – немочен Коляда!

Человеческим языком сказал, но волк-оборотень понял. Подошел, зубами за посох с одной стороны ухватился. Первуша за другой конец взялся. Повлачили Коляду, полегче стало. Да и то – Коляда мужик крепкий, высокий, кряжистый. Пудов восемь весу, не меньше. Первуша вдвоем с оборотнем едва ли больше весят. Жалко было учителя по земле влачить, а нести сил не было. Но дотащили. С большим трудом в избу Первуша заволок. А вот на топчан никак не поднимет. Одежонку грязную с Коляды снял, подушку под голову подложил. Пусть пока на полу побудет. Главное сейчас – определить повреждения, повязку из чистых тряпиц наложить. Голову Коляде теплой водой обмыл, перевязал тряпицей. Рот осмотрел – пара зубов спереди выбита, но это не страшно.

Начал грудь ощупывать. Плохо дело: ребра сломаны, под пальцами так и ходят. Как учил Коляда, туго грудь стянул. Потом руки-ноги ощупывать стал. Левая сломана ниже локтя, а ноги целы. Ничего, Коляда крепкий мужик, должен выкарабкаться. Первуша несколько палочек к сломанной руке приложил, тряпицами обмотал. Кости неподвижно лежать должны, чтобы срастись. Котелок воды вскипятил, сварил настой из целебных трав, все как Коляда учил. Когда отвар остыл, зачерпнул половину кружки, попробовал в рот учителю влить, голову приподняв. Не получается. Коляда без сознания, не глотает, отвар по подбородку стекает. Первуша чистую тряпицу в отваре помочил, немного отжал в приоткрытый рот. Хоть немного внутрь попадет, действие окажет. Всю ночь рядом с учителем просидел. Догоревшие лучины на новые менял. Поправлял подушку. За хлопотами ночь пролетела, за маленьким оконцем, затянутым бычьим пузырем, светать начало.

Коляда захрипел, потом глаза открыл, обвел мутными глазами избу. Видимо, узнал. Взгляд проясняться начал.

– Это… ты… меня… сюда?

– А то кто же! Ты не разговаривай, силы не трать. Скажи, что надо, все исполню.

– Наклонись… поближе.

Говорил Коляда тяжело, с перерывами. Сломанные ребра не давали вдохнуть полной грудью. Первуша на колени перед учителем опустился. Жалко его, сил нет, слезы на глаза наворачиваются. Коляда спас его от смерти, у себя приютил, выучил. Родного отца Первуша потерял. Коляда вторым отцом стал.

Коляда крепился, но видно было – из последних сил.

– Запомни… наговор.

Глаза закрыл, шептать стал. Неразборчиво. Первуша совсем близко приник, чтобы слова уловить.

– Иш кидр, абха кимр…

Изо рта Коляды легкое облачко вылетело. Первуша вздохнул печально. Ощущение – как пыльное облачко. Закашлялся. Подумал еще – не душа ли отлетела? А Коляда затих. Первуша ухом к груди приник, слушал. Нет биения сердца. Он холодный и широкий нож плашмя ко рту подставил.

Ни следа влаги. Осознал – умер Коляда. Второй раз за короткую жизнь Первуша сиротой остался. Не сдержался, слезы по щекам потекли.

– Коляда, не умирай!

А разве мертвого словами оживишь? Сколько времени он так на коленях перед мертвым телом учителя просидел, не знал. А только понял – помощи ни от кого не будет, он теперь один. Коляду по-человечески упокоить надо. Вышел в сени, взял лопату. Могилу решил рядом с избой копать. Воткнул лопату в землю, а она на полштыка только и вошла. На ладонь от поверхности оттаяла, а глубже – мерзлая еще. Натаскал веток, разжег костер. Как прогорел, копать стал, отошла земля, только чавкала жидкая грязь под ногами. Углубился на свой рост, решил – хватит. Тело Коляды холстиной грубой обмотал, что возчики телеги с грузом накрывают, перевязал веревкой. Мертвое тело с трудом выволок из избы. На веревках сначала ножной конец опустил, потом верхнюю часть. В могилу спрыгнул, тело поправил. За лопату взялся, да отставил. Пошел в избу, достал с потолка Библию. А какая молитва об упокоении? Вышел к могиле, прочитал вполголоса ту, что по случаю показалась. Не священник он, и молитва, скорее всего, не та. Но лучше так, чем зарыть без последних слов. Зарыл могилу, холмик над ней выровнял, видел – деревянные кресты на деревенском погосте ставят. Но это для крещеных. А был ли крещен Коляда, Первуша не знал. Но топором и ножом сделал крест деревянный, водрузил, землю притоптал, чтобы стоял крест прямо, не покосился. Ни вчера крошки во рту не было, ни сегодня – кусок в горло не лез. Горе у него великое. Отца родного мертвым не видел, потому не убивался, не страдал так, как от смерти Коляды.

Переживаний было много, улегся спать на печи, на прежнем месте, хотя топчан Коляды был свободным. Заснул сразу: сказалась бессонная ночь. А далеко за полночь проснулся от запаха дыма. Показалось спросонья – почудилось. Ан нет, за маленьким окошком языки пламени, какое-то движение. Первуша вечером не раздевался, спрыгнул с печки, поршни надел, в двери сеней кинулся. Да подперли их снаружи, не открываются. И голоса из-за двери слышны мужские:

– Подпустим «красного петуха»! Пусть гнездо колдовское сгорит вместе с учеником Коляды!

Не случайность, а поджог. Деревенские мстят. Сначала запаниковал Первуша. Как выбраться, не задохнуться в дыму, не сгореть живьем? Потом успокоился. Приподнял доску на потолке, сунул за пазуху обе книги, что Коляда от посторонних глаз прятал. Зипун накинул, посох взял. Через оконце не пролезть – мало. Остается через печную трубу. Печь не топлена, труба холодная, только сажи полно. И надо поторапливаться, слышно, как трещит огонь, изба понемногу наполняется дымом. В трубу лезть страшно, но он вспомнил, как вылетела в трубу ведьма. Коляда рассказал, как обратиться в животное или птицу. Надо решаться и облик принимать зверя небольшого. Первуша закрыл глаза. В кого обернуться? Зверь должен когти иметь, лазать хорошо. Сразу на ум пришла росомаха. Зверь сильный, выносливый и злобный. Не многие обитатели леса могут ей противостоять. Кроме медведя и кабана. Подумав так, прочитал наговор, крутнулся. Изба сразу показалась огромной, как и все предметы в ней. Посмотрел на руки, а вместо них когтистые лапы. Полез в печь, потом по дымоходу, в трубу. Росомаха, как и многие звери, в темноте видит хорошо, не хуже рыси. Быстро наружу выбрался и ужаснулся. Изба огнем почти со всех сторон объята. Поджигатели обложили избу хворостом, маслом полили, чтобы горело лучше, потому что занялось разом и сразу с трех сторон. Звери огня боятся, росомаха кинулась по коньку крыши туда, где огня не было. Когти отлично цеплялись за дерево, держали. Первуша в облике лесного зверя на землю опустился, наговор на обращение в человека пробормотал, крутанулся, прежний облик принял. Так-то лучше. Отбежал от горящей избы в лес, а то от жара уже волосы на голове потрескивали. Из темноты хорошо поджигателей видно, стоят в сторонке, приплясывают от удовольствия. Как же, завтра в деревне бахвалиться будут, что избу колдуна сожгли вместе с выродком – учеником Коляды. Первуша присмотрелся к мужикам. Один, вроде Семен-бортник, пчелами на выселках занимается, а второй… далековато, не узнать. Первуша от дерева к дереву перебегать стал. Как подобрался поближе, так и второго опознал – Замята, кузнец здешний. Не раз говаривал Коляда, что обиды прощать надо. Да разве подлое убийство Коляды и поджог избы – обида? По Ярославовой «Правде» – смерть – убийство, грех большой. И по «Правде» – око за око, зуб за зуб. Ненависть и жажда мести у Первуши в душе вскипели. Сзади легкий шорох раздался. Первуша обернулся мгновенно, посох выставил. А в нескольких шагах от него волк – оборотень именем Харитон. Первуша палец к губам приложил – тихо, мол. Прошептал:

– На иродов этих напасть хочу, тебе человеческую кровь пробовать нельзя, не то волком навсегда останешься. Но помоги, напугай, чтобы побежали.

Волк неслышно исчез. Первуша надеялся – понял оборотень, исполнит. Сам же он побежал по лесу в сторону деревни обочь тропинки. Близ избы каждое дерево знал, пень или кочку. Потому мчался легко и бесшумно. Отбежав сотню саженей, остановился, дыхание перевел. Расчет на то был, что после появления волка поджигатели к деревне кинутся. От волка в лесу одно спасение – на дерево взобраться. Или, если жилье рядом, туда бежать. Мелкое зверье к жилью подходить боится. У людей огонь, луки со стрелами, рогатины.

Волк выскочил со стороны. Сначала два зеленых глаза в темноте мелькнули, потом сам показался. Сначала застыл неподвижно. При свете пылающей избы видно его хорошо. Волк голову пригнул, пасть клыкастую разинул. Оба поджигателя, не сговариваясь, к деревне кинулись. У кузнеца в ножнах на поясе нож, самолично откованный. Но против волка нож – оружие слабое. Волк при нападении на любую живность в шею метит вонзиться, перекусить глотку. По весу волк – как человек, да силен, верток, быстр, враг серьезный. Поджигатели не сообразили с испугу, что до деревни им не успеть. Волк скачущую лошадь догоняет, а уж человеку не уйти. Семен-бортник сложением поменьше, опередил кузнеца. У Замяты груды мышц, бегать не привычен, хоть и силен изрядно. Когда Семен от кузнеца на десяток шагов оторвался, Первуша из-за дерева вышел, вскинул посох, выставил, как копье. Бортник грудью сам на дубовую деревяшку налетел с разбега, насадился, как на копье. Ахнуть успел и рухнул. Кузнец сего действия не видел, наткнулся на бегу на тело Семена, бьющееся в агонии, но устоял. Глядь – перед ним Первуша.

– Уцелел, гаденыш! Я тебя сейчас голыми руками удавлю!

Ручищи могучие развел, как клещи. Первуша посох вскинул, а сзади на Замяту волк налетел. Клацнул зубами, вцепился в шею кузнецу, сомкнул. Первуше слышно было, как хрустнули шейные позвонки. Кузнец кулем на землю пал. А волк-оборотень давай его рвать, грызть.

– Харитон, отойди! – вскричал Первуша.

Волк поднял на него окровавленную морду.

– Ты что же натворил, Харитон? Тебе же до конца заклятия неделя оставалась!

Первуша огорчился. После убийства Коляды, поджога избы, своего спасения, свершившейся мести, он как-то повзрослел сразу на несколько лет. Коляда травы лечебные и чудодейственные собирал, запас изрядный был, а теперь все в пепел обратилось. Ныне и лечить невозможно, и жить негде.

Первуша вернулся к избе, наивно надеясь найти хоть что-то полезное. Тщетны были ожидания: изба догорала. По щеке юноши предательски поползла слеза. Куда идти? Как жить дальше? Чем зарабатывать на жизнь? Кое-какие умения есть, научил Коляда. Но трав или снадобий нет. Вон – от горящей избы травами пахнет.

Первуша побрел от пожарища куда глаза глядят. Он отныне сирота бездомная. Настроение было хуже некуда. Обошел деревню, где случилась трагедия, стороной. Обернулся в последний раз: все же родимая сторона, и неизвестно, попадет ли он сюда еще? Брел до рассвета. Сколько прошел, не ведал, но устал. И на землю прилечь отдохнуть нельзя. Не прогрелась еще после зимы землица, ляжешь – все тепло тела заберет, простудишься.

Вдали показались деревенские строения. Первуша непроизвольно ускорил шаг. Там люди, можно выпросить хлебца, есть уж хотелось да передохнуть немного.

Добрел до села. От деревни оно отличалось большими размерами и наличием церкви. Луковку купола и крест над ней Первуша заметил еще на подходе. Селяне рано встают, с восходом солнца. Пока светло – работать надо. Спать ложатся с заходом, с темнотой. На паперть идти, просить милостыню стыдно было. Не попрошайка он, обстоятельства сложились трудные, непредвиденные. Но главное, была вера в то, что временно, наладится все. Молодости свойственно жить надеждами. Побрел по единственной улице, поглядывая по сторонам. За одним из щелявых заборов увидел, как старик дрова рубит. Ударит топором пару раз и дух переводит. Девочка-подросток поленья в избу носит. Из трубы дым идет. Печь топят, хотя мороза нет уже, стало быть – похлебку или кашу варят.

Первуша к забору низкому подошел:

– Здравствуй, добрый человек! Не помочь ли дров наколоть?

– Помоги, коли желание есть. Мочи нет.

Первуша во двор зашел, зипун скинул, две дорогие ему книги из-за пазухи вытащил, посох отложил, за топор взялся. Лезвие туповато, как пальцем попробовал. Попросил у старика оселок, лезвие поправил. И пошло дело. Чурочку подставит – хек! Чурка на две половины раскалывается. Каждую половинку еще раз топором. Из чурки четыре полена выходит. Если чурку целиком в печь затолкать, разгорается плохо, горит долго, тепла дает мало. На поленьях еда в чугунках быстро готовится. От работы упрел, жарко стало. Зато горка поленьев росла на глазах.

– Хватит, добрый молодец. Нам с внучкой на несколько дней, а то и на седмицу хватит. Трапезу с нами разделишь ли?

– С удовольствием.

Первуша за стариком в избу прошел, не забыв прихватить книги и посох. Сейчас это единственная его ценность. В черепках в русской печи уже вода шумит. Внучка старика, по возрасту сверстница Первуши, пшена засыпала в котелок, кусочки резаного сала. Ага, кулеш будет. Еда простая и сытная. А главное – на конце стола каравай хлеба лежит, тряпицей прикрытый, чтобы не черствел. Внучка шустрая, так и мелькает, все спорится в руках. Только лицо под платком, одни глаза видны. Когда внучка во двор вышла, старик сказал:

– Ты только не пугайся. У Зоряны половина лица в шрамах от ожогов. Родители-то ее в пожаре сгинули. Она выскочить из избы успела, да пострадала. Девки-то в ее возрасте на посиделки ходят, песни поют. А ее туда силком не затянешь. Пошла поперва раз, так надсмехались. Обиделась она крепко. Парни-то…

Старик досказать не успел, Зоряна вернулась. Миски на стол выставила, ложки деревянные. Кулеш в миски положила, не жадничала – с верхом. А сама за печь. Дед ее окликнул:

– Сидай с нами, откушай. Я молодцу-то о твоей беде поведал.

– Деда… – укоризненно покачала головой девушка.

– Не всю жизнь тебе под платком скрываться. У незамужних голова простоволосая должна быть. А у замужних – кика или плат.

Девушка деда послушалась, села с краю стола, платок сняла. Но сидела к Первуше здоровой половиной лица. И только когда повернулась на мгновение за куском хлеба, Первуша увидел вторую половину лица. Лучше бы не видел. Рубцы от заживших когда-то ожогов настолько обезобразили кожу, что выглядела она страшной неподвижной маской, какую иногда надевали берендеи. Первуша вида не подал, что шокирован, сдержался, хотя внутренне содрогнулся. Уже после завтрака, когда дед вышел, а Зоряна мыла посуду, подошел. Девушка сразу закрыла лицо платком.

– Открой личико, дай взглянуть, – попросил Первуша.

– Испугаешься или надсмехаться будешь, как другие, – отвернулась девушка.

– Да никогда. Травник я, помочь хочу.

Зоряна раздумывала недолго, терять было нечего. Сдернула платок с головы, повернулась к Первуше. В глазах вызов. Это хотел увидеть? Первуша последствия ожогов видел, Коляда показывал как-то болящего. Травами такие рубцы не уберешь. А наговорами можно. Только если он про наговоры речь заведет, сочтут чернокнижником, выгонят из села с позором, а то и побьют. Схитрить захотел. Пусть отварами умывается, а Первуша наговоры читать будет. Не обязательно вслух, действие не хуже будет. Пришел он в этот двор с книгами, большинство селян читать и писать не умеют. Из деревенских только дьячок церкви грамотой владеет да староста. Дьячок псалтырь читать должен и молитвослов да книгу писать о рождении и крещении. А староста учет налогов вести. Земля князю принадлежит, после сбора урожая, по глубокой осени, княжеский ключник за податью приезжает с целым обозом и в сопровождении двух-трех дружинников. Потому как селяне оброк натурой отдают – зерном, медом, маслом, льняными тканями, мехами – если охотничают в княжьих лесах, а рыбаки – сушеной или копченой рыбой. Худо тому, кто подати сдать не сможет. На селе неурожаи случаются, градобой.

– Помоги, – кивнула девушка, – век доброту твою помнить буду, свечку за здравие ставить. Звать-то тебя как?

– Первуша. Ты к травнице сходи, есть ведь такие в селе?

– Есть, как не быть.

– Выпроси чистотела пучок, цвет ромашки, подорожника. Немного масла топленого в хозяйстве найдется?

Девушка кивнула.

– Снадобье я сам сварю. Мазать будешь, только условие одно – я рядом быть должен.

– А поможет?

– К полнолунию снадобье готово быть должно. Твердо обещать не могу, не ангел я, травник лишь. Но все, что в силах моих, сделаю.

В глазах Зоряны мелькнула надежда. Она собралась и ушла. Чтобы не быть нахлебником в чужой избе, Первуша воды в дом из колодца натаскал, потом в баню. После пожара одежда его дымом провоняла, руки и лицо в копоти, таким детей только пугать. Помыться надо. А подготовка бани – действие долгое. Воды в оба котла – для горячей и холодной – наносить надо, баню протопить. А дров уходит много, стало быть – рубить-колоть надобно. Потому бани устраивались раз в неделю или по праздникам, а мылись всей семьей, незазорно было. Поди-ка, натопи на всех, когда семьи велики. Пять-семь деток в семье – не удивление, норма. Дед Шигона за стараниями Первуши следил одобрительно, сам-то баньку давно топил, тяжело уже дрова рубить, воду носить. В бане советы давал:

– Энтот котел для горячей воды, к печке-каменке близко. Да заслонку наполовину прикрой. Вишь – тепло выдувает.

А уж как печь накалилась, в бане тепло стало, дед первым разделся. За ним и Первуша. Поперва в шайке теплую воду помешал, облился. С тела темная вода потекла. Дед заметил, удивился.

– Ох и грязен ты! Не мылся давно?

– Пришлось.

– Лишь бы не запаршивел.

– Нет у меня живности.

Под живностью понимались вши, блохи. Как тело омыл, потерся мочалкой и щелоком. Ведерко с ним у входа стояло. Дед Шигона разошелся, ковшик воды на камни плеснул. В бане влажно стало, пар поверху плавает, обжигает. Дед на полку улегся:

– Пройдись веничком.

Первуша постарался, веником березовым пар разогнал, потом по костлявой спине деда прошелся. Дед от удовольствия постанывал. Потом обмылись. Дед сказал:

– Будя! Зоряне тоже воды оставить надо. Бабам да девкам купание больше стариков нужно.

Вышли в предбанник, а там Зоряна, вернулась уже. И то сказать – на подготовку бани времени много ушло. Первуша срам руками прикрыл. Дед удивился:

– Ты чего? Баня ведь!

А одежды Первуши нигде нет. Зоряна молвила:

– Одежонку твою замочила, стирать буду. А покамест чистое исподнее надень, на обоих принесла.

На лавке лежали две исподние рубахи и двое исподних порток. Для Первуши непривычно, но оделся. А Зоряна поневу скинула, юбку нижнюю, сверкнула телом перед остолбеневшим Первушей и в моечную зашла.

– Хороша внучка. Статью в дочку уродилась, да не повезло. Мало того что сирота, так еще с лицом…

– С лица воду не пить, – возразил Первуша.

– Ты это парням объясни, – отрезал дед. – Пойдем в избу, медовухи глотнем.

В исподнем прошли по двору. После бани в избе прохладно показалось. Дед на стол выставил глиняный кувшин, по кружкам разлил.

– Со знакомством, значит. – Дед припал к кружке.

Первуша понюхал. Пахнет медом, травами, отпробовал. На сыто похоже, только погуще, поплотнее и крепость чувствуется.

– Ну, как моя медовуха?

– Мне понравилась.

Попивали неспешно, разговоры вели. Вернулась Зоряна. Волосы мокрые узлом сзади скручены.

– Бражничаете?

– Мы по чуть-чуть. После бани надобно. С потом вся сила ушла.

– Деда, а сила-то у тебя до бани была? – улыбнулась Зоряна. – Я стирать пошла. Кстати, к травнице ходила, все, что ты просил, принесла, бабка сказала – не поможет.

– Это мы еще посмотрим, – ответил Первуша.

Травы эти в самом деле помогали при прыщах или когда раны гноятся. Подорожник кровотечение останавливает, а при гное лучше сушеный мох растирать и рану присыпать. Но Первуша не на травы надеялся – на наговор. Назвался груздем – полезай в кузов. Первуша сушеные травы взял, котелок с водой в печь сунул, не прогорела до углей она.

– Ты что удумал? – заинтересовался дед.

– Внучке лицо поправить.

– Ты лекарь разве?

– Травник.

– О! Она ходила к местной травнице, уж сколько добра отнесла – яички, масла топленого, муки в оплату. А толку никакого.

– Я же оплаты не прошу, переночевать да подхарчиться.

– Тогда живи, – кивнул Шигона.

Первуша по всем правилам отвар сделал. Дед наблюдал с интересом, принюхивался. А чего нюхать – приятно пахнет, чай, не полынь. Первуша ухватом чугунок вытащил, на лавку поставил.

– Не переверни, полнолуния ждать будем, – предупредил Первуша.

В полнолуние наговоры и заклятия приобретали особую силу. Несколько дней подождать можно, дело не спешное. Первуше результат нужен. Первое самостоятельное, без Коляды, дело. Со стороны за учителем наблюдал, вроде все просто и понятно. А как до самого довелось, немного стушевался. Спросить бы у Коляды, да невозможно.

– Ты чего соленым столбом застыл? – спросил дед.

– Сродственника вспомнил.

– Ты сирота?

– Семью татары побили, уж года три как.

– Вона что. Один, значит, как перст.

– Так и есть.

До полнолуния Первуша развил кипучую деятельность. Сначала забор отремонтировал. Горбылем щели забил, из толстой бычьей кожи навесы для калиток сделал. Вторым днем дрова наколол, поленья под навесом сложил. На третий день навес над колодцем заменил, прежний совсем трухлявый, того и гляди в колодец рухнет. Дед за ним следом ходил, радовался работнику. У самого сил поправить не было, со стороны работника приглашать – так платить нечем. А Первуше за кров над головой и пропитание сиднем сидеть совестно.

К исходу четвертого дня Первуша Зоряну предупредил:

– Скоромного сегодня не ешь, в полночь к лечению приступим.

Насчет скоромного можно было не предупреждать. Мясного в избе не было. Несколько курочек берегли, они несли яйца. Свиньи или овец не было тоже. Питались похлебкой, кашами, пареной репой и брюквой, вареными яйцами. Благо запас муки был, хлеба в достатке Зоряна пекла. А на запивку для сыта немного меда берегли. В общем – не лучше и не хуже, чем у большинства деревенских.

Днем Первуша часик вздремнул, чтобы ночью носом не клевать. Как луна в полную силу над головой светить стала, кивнул Зоряне:

– Пора!

Дед Шигона увязался было, но Первуша сказал строго:

– Мешать будешь, оставайся в избе.

Первуша сначала велел Зоряне отваром умыться, а когда чугунок опустел, взял ее за руку. Так наговор сильнее действует.

– Подними лицо к луне и стой неподвижно.

Сам стал наговор читать. Лишь бы не помешал кто, не прервал. Но село уже спало, далеко где-то перебрехивались цепные псы. То не помеха. Счел наговор, руку Зоряны отпустил.

– И все? – удивилась девушка.

– Завтра повторим. Луна полная три дня будет, потом на убыль пойдет. А сейчас спать.

Утром дед и Первуша были разбужены истошным визгом. Оба вскочили, кинулись во двор. Зоряна стояла у ведра с водой, смотрелась в него, как в зеркало. Увидев деда и Первушу, Зоряна зажала рот ладошкой.

– Что? Что случилось? – обеспокоился дед.

Он тоже в ведро посмотрел. Чего Зоряна кричала, в него глядючи? Лягушка в воду попала или чего похуже – мавку маленькую из колодца вытащила? Но вода прозрачная, чистая.

– Ты чего людей переполошила?

– М-м… лицо свое не узнала.

– Ну-ка, руку-то отними.

Дед и Первуша на лицо девушки уставились. Первуша сам поражен был полученным результатом. Кожа чистая, ни одного рубца, слева и справа выглядит одинаково. С какой стороны ни посмотришь – красавица!

– Ну? – прошептала Зоряна.

Голос у нее перехватило от волнения.

– Ни дать ни взять – боярская дочка! – восхитился дед.

Зоряна зарделась. Таких слов прежде ей никто не говорил. Шептались вслед, качали головами: не повезло девке – уродина. Первуша так несколько времени в легком шоке был. Надо же, сам не предполагал, что простой наговор так подействует.

Зоряна еще раз над ведром наклонилась, посмотрела на свое отражение. И так голову повернет, и эдак. Не было зеркала в доме. По всей деревне их только два – у купца Нифонта и у дьячка. Хотя ему-то зачем? Не девка красная, чай. Зоряна кинулась к Первуше, обняла крепко, в губы поцеловала жарко. От таких бурных проявлений благодарности Первуша онемел. Шигона кашлянул:

– Ну, будя! Ты соседей испугала своим визгом, а теперь на парня бросилась, бесстыдница! Что соседи скажут?

– А мне теперь все равно, пусть обзавидуются!

Зоряна явно счастлива была, ее распирали чувства.

– Иди в избу, кушать вари, – остудил ее дед. У Зоряны все в руках так и летало, горело. Немного поев, не утерпела:

– Деда, можно я по селу пройдусь?

Шигона на Первушу посмотрел:

– Не сглазят?

– Не получится. Пусть идет, праздник сегодня на ее улице.

– Платок не надевай, ни к чему он теперь, – напутствовал Шигона внучку.

– Отныне платок только в холода надевать стану.

Так и убежала, с улыбкой от уха до уха, в глазах веселье, радость. Дед на лавку уселся.

– Ты прости меня, Первуша!

– Да за что, деда?

– Поначалу испугался – чернокнижник ты.

Чернокнижниками называли черных магов. Все заклятия по иноземным книгам читали, жизненные силы из людей вытягивали, зло творили. Вот и дед, увидев у Первуши две книги, так же подумал.

– Потом решил – обманщик, добром поживиться хочешь, так и добра-то нет. А ты вон, можно сказать, внучке отныне всю жизнь изменил. Эх! Давай медовуху допьем! Повод-то какой!

В кувшине болталось не так много. Шигона разлил по кружкам. Дед пожелал внучке счастья, выпил. Первуша тоже пригубил немного. Дед как-то быстро захмелел.

– Вот скажи на милость, что за книги у тебя?

Дались ему эти книги!

– Библия и молитвослов, – немного соврал Первуша.

– И только? Священные книги. Мог бы читать, не подумал на тебя дурного.

У калитки послышались голоса. Мужчины вышли на крыльцо. Дед ахнул.

За забором – внучка, лицо счастливое, рядом три парубка любезничают. Дед Первушу локтем толкнул:

– Сколь живу, такого не видел. Удачу ты в мой дом привел! За внучку теперь спокоен, мужа себе найдет. А то как же? Вот помер бы, а она сиротой осталась. Без мужа бабе не выжить.

– Шигона, рано тебе помирать, еще правнуков увидишь.

Замуж в деревнях выходили рано, в пятнадцать-шестнадцать лет. Если девушка замуж до двадцати не выходила, считалась переростком, старой девой. И дальше шансов было немного. Парни, заметив, что за ними наблюдает Шигона, быстро ушли. Зоряна прямо порхала, лучилась. М-да, для молоденькой девушки лицо значит много, если не все.

Первуша и доволен своей работой, и огорчен. Он свое дело сделал, завтра уходить надо из гостеприимного, но бедного дома. Лишний рот для деда – нагрузка. Вечером книги – единственную ценность, память о Коляде – в узелок сложил, что Зоряна дала. Лучше за плечами нести, чем за пазухой.

Когда стемнело, стук в комнату раздался. Вышел Шигона посмотреть, кого нелегкая принесла. Вернулся быстро.

– Зоряна, тебя кличут, выйди.

– Кто?

– Сразу не отгадаешь – Матрена.

– Это какая же?

– Да жена Нифонта, купца.

– Ой!

Зоряна выбежала. Шигона недоумевал. Зачем внучка понадобилась Матрене? Никогда она в их избе не была и дороги к хозяйству Шигоны не знала. О чем женщины шушукались – неизвестно, только, вернувшись, Зоряна попросила Первушу выйти. На крыльце, чтобы дед не слышал, прошептала в ухо:

– Купчиха-то о моем исцелении прослышала, прибежала узнать, кто помог. Прости, не удержалась я, на тебя и показала.

– Она что, больная?

– Здоровая, как лошадь. Сынок у нее младший болящий.

Не нанимался Первуша все село пользовать, ему завтра уходить. Но ждет женщина, неудобно, уж выслушать можно, отказать вежливо. Подошел к воротам. Купчиха за калиткой ждет терпеливо. Не привыкла ждать, наемные работники бегом бросаются указания исполнять. А только гордыню смирить пришлось, заезжий знахарь ей не подвластен.

– Добрый вечер, Первуша, – первой поздоровалась купчиха.

Хм, от Зоряны имя узнала уже.

– И тебе доброго здоровья, Матрена.

– Беда у меня. Младшому семь годов всего, да колченогий. Два года как упал неудачно. Подвернул или сломал чего, не ведаю. Отлежался, ходить стал. Мы с мужем успокоились, а у него нога эта расти перестала, левая растет, как положено, а правая такой же осталась. Хромать стал, на улицу выйти стесняется, мальчишки калекой кличут, не играют с ним.

Первуша засомневался в том, что помочь сможет. Наговоров таких Коляда не говорил, хотя не исключено, что знал. Думал учитель – время еще не пришло. А теперь уже не придет никогда. Женщину жалко стало. Даже не столько ее, как мальчугана.

– Пойдем посмотрим.

– Вот спасибо!

– Рано благодарить, я еще не знаю, смогу ли помочь.

Дом купца разительно отличался от избы Шигоны. Деревянная изба-пятистенка под круглой крышей, крытой деревянными плошками. Ворота крепкие, забор добротный, за забором двор каменьями устелен, в любую погоду грязи нет. Сразу чувствовался достаток. Купчиха вперед забежала, с поклоном двери открыла. Сени большие, сам купец дверь в дом распахнул. В красном углу иконы висят. Первуша к ним повернулся, перекрестился, поклон отбил. Увидел боковым зрением, как купец кивнул удовлетворенно. Первуша точно знал, что крещен, крестик на веревочке на шее висел. Ходил ли в церковь с родителями – не помнил, но при Коляде не посещал. Купец сам повел Первушу в детскую. В комнате масляный светильник горит, тоже признак достатка. В бедных домах лучиной пользуются, где столько масла набрать? Оно потребно для еды. Ночью спать надо, а не глаза портить.

На кровати лежал худенький мальчуган. Первуша в ногах у него уселся.

– Добрый вечер, дяденька! – поприветствовал мальчонка.

Первуша едва не расхохотался. Какой же он дяденька?

– Рассказывай, дружок, что беспокоит.

– Знамо дело – нога. Не хочет расти.

– Встань на пол ровно.

М-да, разница в длине ног большая, пять пядей, не меньше. Парень и дальше расти будет, а нога отставать. Вот же судьба! Родители заботливые есть, достаток, в тепле живет, а несчастен по-своему. Ни побегать с ребятами, а постарше станет, не всякая замуж пойдет, если только на деньги купеческие польстится. Так это же не любовь и не семья будет.

Нога у паренька хоть и короче, однако не усыхала. Сказывал Коляда один рецепт для такого случая, но сам не пробовал – болящих не было.

– Ложись, спи. Как звать-то тебя?

– Олегом батюшка нарек.

– Славное имя.

Прошли в трапезную, купец двери прикрыл.

– Садись, знахарь. Что скажешь?

– Сложно.

– Было бы просто, не хватался за соломину. В город его возил, к лучшим лекарям, никто не взялся.

– Но я попробую.

– Да? Все, что скажешь, сделаю. И звонкой монетой отплачу, если сладится.

Первуша непроизвольно поморщился. Как купец, так в первую очередь о деньгах речь ведет. За деньги здоровье не купишь.

– Для начала кое-что купить надо.

– Не вопрос. Говори – что.

– Как раз вопрос. Не на всяком торгу купишь, редкий товар, персы привозят.

– Хм, для сына младшего, любимого, расстараюсь.

– Тогда найди мумие. С виду – на смолу похоже. И масло каменное, и живицу.

– Да разве у камней масло бывает? – удивился купец.

– Делай, что сказано.

– Если персидское, быстро не найду. А что с ними делать-то?

– Это уже моя работа. Снадобье сварить надо.

Купец пригорюнился. Когда он еще найдет требуемое? А Первуша уйдет, он не из местных. Первуша мысли купца отгадал.

– Я к осени вернусь, – пообещал он.

– Слово даешь?

– Вот тебе моя рука в том.

Первуша и Нифонт пожали друг другу руки, скрепив договор. Ученик знахаря отправился к избе Шигоны. Двери не заперты, лучина горит, дед на лавке спит уже, похрапывает. Зоряны не видно, верно – на своей постели отдыхает, в соседней комнате. Первуша тихо двигался, да сон дедов чуткий. Вскинулся с лавки:

– Кто тут?

– Это я, Первуша, от больного вернулся.

– А, спать ложись. И лучину задуть не забудь.

– До ветру схожу только.

Первуша выудил из узелка Вещую книгу. Посмотреть хотелось – получится ли у него ногу мальчишке поправить. Уселся между овином и баней на чурбачке. Здесь Шигона на солнышке любил сиживать, кости греть. Между строениями затишье, ветра нет. Оно в овине сподручней было бы или на сеновале – подальше от чужих глаз. Только ночью в бане банник хозяин, а в овине овинник, малая, или младшая, нечисть. Открыл книгу, прошептал слова заветные. Только не случилось ничего. Первуша расстроился. Все сказал правильно, ни словечка не забыл. Решил еще попробовать, на Зоряну посмотреть. На ее будущее слова заветные сказал. Слабо засветилась страница. Не понравилось увиденное Первуше. Венчание в церкви, дьячок, жених. Потом мелькание, вот уже муж за волосы ее таскает, бьет. Не сладкая жизнь вышла. Надо бы Зоряну предостеречь. Жених с виду ладный, высок, строен, но на левой скуле еле приметный шрам. Видимо, еще в детстве дрался со сверстниками. Про себя нашептал. Страсть как хотелось узнать про себя. Картинка появилась, себя узнал, к городу подходит, поскольку стены дубовые, крепкие видел, возле ворот стража стоит.

Первуша шаги легкие услышал, по звуку опознал – Зоряна. Книгу захлопнул, свечение погасло. Поднялся, а Зоряна спрашивает:

– Ты как здесь?

– От Матрены вернулся, ты же сама с ней свела. Спать собираюсь.

– Я слышала, как ты пришел.

– Спросить хочу. Есть ли в деревне парень – высок, собой ладен, кудри вьются, а на левой скуле небольшой шрам, вот здесь? – Первуша показал пальцем.

– Есть, Путилой звать. А тебе какой в нем интерес?

– Да мне нет, а тебе есть. Замуж звать будет, не ходи, не советую.

– Проклятье какое на нем?

– Всего не могу сказать, да и не вещун я. Только не сладится с ним жизнь. За волосы тягать будет, бить.

– Бабы бают: бьет, значит, любит.

– Но не смертным же боем. В общем – я тебе сказал, а ты как знаешь. Парубков и других полно.

– Совет твой приму, благодарствую.

Первуша, раздевшись, спать улегся. Утром, после завтрака, откланялся сразу. За плечом узелок с книгами, в руке посох. Со стороны глянуть – паломник, в монастырь направляется, либо странник. Уже изрядно отойдя от села, хлопнул ладонью себя по лбу. Вот же дубина стоеросовая. Обещал купцу вернуться, а как село называется – не узнал. Навстречу подвода попалась. Первуша ездового спросил:

– Прости, муж, не местный я. Куда дорога ведет?

– За моей спиной Елец, город такой. А впереди село Мамоново. Ты же оттуда идешь.

– Благодарствую, – поклонился Первуша.

– Чудной ты, – ухмыльнулся возчик, хлестнул лошадь.

Ага, какая-то ясность есть. Упустил он спросить возчика – далече ли до города? В голом поле ночевать опасно. Грабителей не боялся – что у него брать? Денег – ни медяка, а книги разбойников не интересуют. А вот дикого зверья или басурман побаивался. С одним татарином он справиться ноне в силах, не мальчонка уже. Но татары в одиночку не появляются, всегда шайкой или ордой, если в набег идут. Волк тоже не страшен, справится, посох есть. А вот степные шакалы всегда стаей нападают. К полудню есть захотелось, да и попить водицы можно. На пустой желудок вспомнился кулеш, что у Коляды варили.

Вышел к небольшой речке, недалеко деревня видна. Дорога через брод ведет. Ниже по течению небольшая мельница, слышен шум воды. Вроде речка неглубокая, видны следы тележных колес на обоих берегах. Первуша вздохнул, уселся на землю. Заячьи поршни снял, портки до колена закатал. Если замочишь, где сушить? Проезжий о городе говорил, хорошо бы к вечеру добраться. Ночь как-нибудь перебьется, а с утра работу искать надо и пристанище. Только как и где – не представлял.

Перебрался на другой берег, вода до колена доходила, холодная. Да быть так должно, весна. Солнце светит ярко, а тепла еще нет. Земля подсохла, телеги вполне ездить могут, но холодом еще от земли тянет.

До мельницы рукой подать. Решил зайти, вдруг подсобить получится за кусок хлеба. Но чем ближе подходил, тем сильнее росло в душе чувство опасности. Ноги тяжелее стали. Мельники и кузнецы водились с нечистой силой. Первуша остановился, потом повернул к дороге. Без куска хлеба не умрет, утром завтракал. А впереди – город, туда ему надо. На каждой мельнице задерживаться – никуда вообще не дойдешь. От мельницы шел, чувствовал спиной недобрые взгляды. Ой, не просто что-то с ней и с мельником. А и пусть их! Не медом намазано.

Бодро зашагал по дороге. Тем более когда на небольшой пригорок взошел, вдали городские стены увидел на круче, под детинцем посады. Если возничий не соврал – Елец должен быть. Да так оно и будет, зачем ему врать? До города версты три-четыре, дорога по лесу вьется. Первуша приободрился, в городе всегда пристанище найдется, не на земле спать. Из-за поворота, из-за густых елей, мужчина выбежал. По одежде не поймешь – кто будет. Кафтан разодран, без шапки, что уж вовсе для его возраста несолидно, глаза выпучены.

– Рятуйте, люди добрые! – закричал он.

Первуша обернулся. Где тут еще люди, если он один. Посох он через плечо нес, на нем узелок с книгами висел. Посох с плеча снял, узелок в левую руку взял.

– Погоди, не голоси! Объясни толком, в чем беда твоя?

– Там!

Мужчину трясло, он вытянул руку за спину, в сторону, откуда прибежал.

– Тати? – подсказал Первуша.

– Не… не…

– Понял, не тати.

– Не… нежить!

– Опа-на! Сколько?

– Один, одна, тьфу! Как и сказать, не знаю.

– Не части.

– На подводе к Ельцу ехал. А из леса баба выходит. Да не простая, не заблудилась. Кожа на голове клочьями висит вместе с волосами, на правой щеке дыра прогнила, зубы видны. На шее веревка болтается. А уж запах! Воняет, как… как…

Мужик слова подходящего подобрать не мог.

– Понял. «Заложная покойница», а ноне вурдалак.

– Ох ты, Господи!

Мужик перекрестился.

– Ты постой здесь, узелок мой постереги.

– Там лошадь моя, телега с товаром! – схватился за голову мужик.

– Так ты купец?

– Был до сего дня. Товар-то пропадет небось.

– Не нужен нежити твой товар. Ей кровь нужна. Вот с лошадью, скорее всего, попрощаться придется.

– Сейчас-то чего?

– Жди.

Первуша пошел по дороге. О вурдалаках и прочей нежити Коляда подробно рассказывал. И победить ее можно. Но это если вурдалак один или двое-трое. Медлительны они. А если их толпа, накинутся скопом, не отобьешься. Первуше и страшно, и силы свои попробовать хочется.

Сначала он увидел телегу, груз под рогожей. А где же лошадь? Приблизился осторожно и услышал чавкающие звуки.

– Эй! – крикнул он.

Пусть нежить покажется. Будет хуже, если она нападет внезапно, из-за телеги. На его окрик из-за телеги поднялась мерзкая тварь. Когда-то она была женщиной. Но сейчас…

С черепа свисают куски гнилой кожи, клочья волос. Страшное лицо, окровавленное, как грудь и руки. Первуша остановился, зато тварь двинулась к нему. Парень отбежал в сторону, увидел голову лошади, разодранную шею. Так вот что жрала нежить! Он взял посох на изготовку. Нежить брела на него, глаза ее полувытекли, но направление держала верно. На запах человека идет или на тепло живого тела? То ли Коляда не говорил про это, то ли Первуша запамятовал. Не каждый день приходится сталкиваться с таким ужасом.

Нежить подошла ближе, Первушу окатила волна зловония. Точно, из «заложных покойников», потому как на шее болтается веревочная петля. Или повесил кто-то в свое время, или сама на себя руки наложила. Таких лишали христианского погребения, не отпевали. Неприкаянные души превращались в нежить, обитая недалеко от упокоения тела. Видимо, и она распрощалась с жизнью в этом лесу. Тело нежити было в дряхлых, истлевших одеждах.

Нежить подняла руки, явно намереваясь схватить Первушу за горло, при этом не издавая ни звука. Паренек концом посоха ударил, как копьем, в лицо. Хрустнули кости, чавкнуло, из нанесенной раны хлынул гной. Первушу едва не стошнило от отвращения, но нежить лишь покачнулась от удара. Первуша вспомнил слова Коляды, что нежить нечувствительна к боли, не имеет разума. Убить ее можно, разрубив на куски или уничтожив в огне. Только разрубить нечем. Посохом можно наносить удары, ломать кости, но нежити это как слону дробина. С собой ни ножа, ни другого оружия.

Первуша бросился назад. Купец стоял на дороге рядом с узлом Первуши. Увидев бегущего к нему паренька, едва сам не задал стрекача.

– Да погоди! У тебя топор или длинный нож имеется ли?

– Есть топор, на передке телеги, под рогожей. Как же без топора? От татей защита, дров на костер нарубить.

– А что же против нежити не применил?

Купец плечами пожал.

– Жди, – бросил Первуша.

Нежить стояла там, где ее ударил парень, поводила в стороны руками. Не чувствовала человека, не знала, куда идти. Первуша обежал ее стороной, к телеге кинулся, руку под рогожу запустил. Нежить повернулась в его сторону, сделала шаг, другой. Где же топор? Первуша рогожу в сторону рванул, увидел топорище, ухватился. А запах мерзкой твари уже накатывает сзади. Повернулся резко, а нежить в трех шагах. О, какая прыткая оказалась. Первуша на телегу взлетел, ударил топором по протянутой к нему левой руке, отсек по локоть. Из обрубка гной зловонный сочится. А нежить ни звука не издала. Никаких эмоций! Вспомнил – нет у нежити чувств, как и боли не чувствует, тело-то мертвое.

Нежить еще шаг сделала. Первуша сверху топором по голове ударил, развалив на две части, как тыкву. Нежить в его сторону руку уцелевшую тянет, пытается схватить. Первуша и эту руку отсек. Соскочил с телеги, оказавшись слева и немного сзади от нежити, и пошел рубить. Удар за ударом следовал, куски мертвечины падали на землю, а стояла тварь! До самых стоп рубил, сам гнильем обрызгался. Остановился, когда мелкие куски остались. Топор отшвырнул. Мерзость, все провоняла. Одежду теперь на выброс, не отстираешь, и самому срочно вымыться надобно.

Крикнул купцу:

– Эй, как там тебя? Иди сюда.

Показался купец, в руке узелок Первуши. Идет с опаской. Встал в десятке шагов от телеги, нос зажал:

– Чем это так воняет?

– Нежитью. Можно не опасаться, порубил я ее на куски.

Купец поклон отбил:

– Благодарствую. Конь сгинул, зато я сам жив остался и товар цел.

Вот ешкин кот, кому что, а купец о товаре. Следующие слова Первушу поразили:

– Теперь должник ты мой.

– Окстись, купец! Я у тебя не занимал ничего. Телегу и товар спас, а ты про должника сказки рассказываешь.

– А то как же! Ты меня спас, ты теперь за меня в ответе. Прошел бы мимо – не должен был бы.

Первуша подумал – не свихнулся ли купчина? От пережитого ужаса и не такое может быть.

– Так ты на добро отвечаешь? – Первуша негодовал. А купец продолжает:

– Поможешь телегу с товаром до Ельца довлачить, в расчете будем.

От услышанного Первуша на несколько мгновений онемел. Потом сплюнул с досады. Делай после этого людям добро! Молча узелок свой поднял, к городу направился. Время уже далеко за полдень, скоро сумерки спустятся. Оставаться в зловещем лесу не хотелось. Купец понял его правильно, догнал, впереди встал.

– Сам посуди, лошадь пала, в товар я все деньги вложил. Что же мне в лесу – татей ждать?

– Попросил бы по-человечески – помог.

– Тогда прошу – подмогни. А я тебе новую рубаху и штаны. От тебя смердит за версту, в город стражники не пустят.

Последняя фраза купца Первушу остановила.

– Ладно, будь по-твоему.

Купец сноровисто снял с лошади хомут, отсоединил постромки. Сам взялся за оглобли.

– Толкай сзади.

Первуша узелок с книгами положил в телегу, уперся сзади. Купец в телегу камни уложил? Показалось – тяжела телега. Да и то сказать – два человека не лошадь, у той силы за пятерых, но пошла понемногу телега, а потом и вовсе легкий уклон. Едва успевали ногами перебирать, телега к речке скатилась. Купец кричит:

– Давай с ходу брод преодолеем. Потом я придержу, а ты камень ищи, под колесо сунь, чтобы назад не скатилась.

Разбежались, фонтан брызг, выскочили на другой берег. Купец за оглобли ухватился, от натуги покраснел. Первуша булыжник увидел, подхватил, под колесо сунул. Тут же толстую ветку узрел, ее под другое колесо определил.

– Отпускай.

Купец отдувается. А Первуша одежду скинул, в кусты зашвырнул, уж больно запах от него противный. Обмылся, песком тело продрал. Вода холодная, а деваться некуда. Выскочил на берег нагишом.

– Ты одежу новую обещал.

Купец в телегу полез. Лицо такое, как будто от себя последнее отрывает. Но обещание исполнил. Протянул рубаху беленую льняную и порты с гашником. Первуша натянул быстро. Другое дело, человеком себя почувствовал. А купец нудит:

– Елец-то за пригорком, рукой подать. Давай поднажмем, дома ночевать будем.

Снова телегу толкали. Уже у ворот стражники остановили:

– Поздей, ты почто без лошади?

– Пала, вот добрый человек помог дотолкать.

– Товар везешь?

– Знамо дело.

– Мыто давай.

Купец загашник достал, развязал узел, несколько монет в подставленную ладонь стражника бросил.

– Заезжай.

Вокруг города слободы – Ламская, Черная, Александровская – и посады – Аргамач и Затон. Город старинный, несколько веков ему. Почти на границе княжества Рязанского и Дикого поля. Мимо города шляхи наезженные идут – Муравский, Изюмский, Кальмиусский. И все басурмане, что на Русь ходили, в первую очередь Елец штурмовали, разрушали до основания не раз. Земля елецкая и хана Ахмата Темира помнила, и хана Узбека, и темника Мамая, и проклятого Тохтамыша. Не обошел город и Тамерлан, Железный Хромец, а за ним Едигей и Улу-Мухамед. На пересечении дорог стоит и водных путей. В Быструю Сосну, на которой город стоит, Ельчик впадает. А уж Сосна – в Дон. В какую сторону хочешь, туда и плыви. Постепенно Великое княжество Московское силу обрело, Великое княжество Рязанское, а с ним и княжество Елецкое переходят в вотчину Москвы. Князья елецкие московскому государю служат. За службу Москва в Елец ратных людей посылает, оружие и воевод, потому как Елец подбрюшье Руси прикрывает. На Каменной горе детинец стоит о девяти башнях, случись набег – жители слободок и посадов там укрываются.