Прошло больше трёх суток с момента моего прибытия на Кабенг, и я был ещё жив, и ничего со мной ещё не случилось. Но я не обольщался. Теперь, когда в памяти восстановилось всё, что я узнал от Зигмунда на том финальном инструктаже, теперь, когда мне не удалось убедить Графа сделать хоть шаг в сторону от гибельного пути, теперь, когда я в очередной раз убедился, что Кабенг находится накануне катастрофы, и достаточно лёгкого толчка, малейшего повода, чтобы она произошла — теперь я не мог обольщаться. Всё имеет свой предел. Даже удача. И нельзя слишком долго испытывать её.

Ламю всегда считался удачником. И очень гордился этим, заявляя всем, кто готов был его слушать, что родился в счастливый момент и под счастливой звездой. Когда ему говорили, что удача непостоянна и рано или поздно способна изменить ему, он обворожительно улыбался и ничего не отвечал. И всем, кроме самых близких его друзей — а таких было немного — казалось, что он настолько уверен в своей удачливости, что даже не хочет спорить на эту тему. Ему везло буквально во всём, даже в мелочах. Если он направлялся обедать, то лучшие места в кафе обязательно пустовали. Если он шёл в театр, то потом оказывалось, что в этот вечер актёры давали лучшее представление месяца или даже сезона. Если он спешил куда-то по делам, то потом оказывалось, что выбранный им маршрут самый быстрый. Он никогда никуда не опаздывал, и всегда добивался тех целей, которые ставил перед собой.

И мало кто знал, что четверть века назад его жена погибла у него на глазах самым нелепым образом — просто потому, что они не захватили с собой дополнительный передатчик, что на перевале их застиг неожиданный снегопад, что в аптечке не оказалось термостимулятора, что они отклонились чуть в сторону от маршрута… С тех пор он так и не женился, жил совершенно одиноко и был — несмотря на свой казавшийся посторонним лёгким характер — крайне нелюдим. Единственное, чему он отдавал свою душу все эти годы, была работа. Когда я пришёл в отдел, он уже считался, несмотря на свою относительную молодость, одним из самых опытных сотрудников Зигмунда. Я многому у него научился и многое благодаря ему сумел понять. Особенно после того, как он однажды сказал мне: «Удача, Алёша, никогда не приходит случайно. Случайными бывают только неудачи — удачу следует создавать самому».

Создать свою удачу на Кабенге ему не удалось.

Он прибыл сюда наблюдателем — как и я — чуть больше года назад. Обычная инспекционная поездка. Каждый из нас бывал в десятках таких инспекций — иногда в свободном поиске, иногда в рамках предложенной кем-то и одобренной Зигмундом программы. Мы знакомились с положением дел, потом писали всяческие доклады, составляли отчёты, зачастую совсем не понимая, была ли хоть какая-то польза от нашей работы. Со стороны могло показаться, что мы большей частью попусту транжирим время и немалые порой средства. Но никто — за все сорок восемь лет существования нашего отдела — не контролировал его деятельность со стороны. А нам самим Зигмунд усомниться не давал — просто тем, что каждый из нас в какой-то период привлекался к обработке и обобщению полученной информации и мог лично убедиться в том, что работа проводится не зря, что ситуация крайне серьёзна, что угроза Нашествия не просто реальна — что это уже даже не угроза, что Нашествие уже происходит. Сейчас, сегодня Нашествие нависло над передовыми отрядами человечества. Завтра — если мы не сумеем разгадать его причины — оно ударит в самое сердце нашей цивилизации.

Но разгадать причину — значило найти что-то общее в тех явлениях, которые мы связывали с Нашествием. Однако, что общего могло быть между катастрофой на Джильберте и блуждающими тенями, между взрывом на Скорпионе и агрессией гель-организмов в пустыне Лиэк, между исчезновением трёх операторов на станции КН-4 и фантазиями Уго Тревола, вот уже два столетия не дающими покоя ксенологам, между Зеркальным городом на Каунгонге и призраком Тимофея Платто? Что могло быть общего между всеми этими явлениями, что вообще могло быть общего между различными флуктуациями, кроме одного — кроме того, что все флуктуации по природе своей случайны?

Какой-то иной общности, объединявшей все эти события, мы так и не сумели до сих пор отыскать. Но мы знали, знали совершенно определённо, могли доказать это с цифрами в руках — если бы кто-то, кроме тех, кому и так по долгу службы всё было известно, потребовал от нас доказательств — что флуктуации эти безо всяких видимых нам причин катастрофически нарастают. И был уже виден предел, за которым всякая деятельность человека в Галактике станет невозможной из-за катастрофического нарастания флуктуаций — не из-за того, что каждая флуктуация вела к катастрофе, а из-за того просто, что нельзя планировать и осуществлять какую-либо разумную деятельность в мире, где роль случайности превышает некий критический порог. И предел этот — предел Зигмунда, как звали мы его между собой — с каждым годом приближался. Когда Зигмунд, проанализировав предварительные данные, вычислил, что до него осталось двести пятьдесят плюс-минус тридцать лет, далеко не все из тех, кто был поставлен в известность, поверили его интерпретации. Но с тех пор многое изменилось. В работу включились новые неизвестные нам факторы, и сегодня, спустя сорок восемь лет, предел Зигмунда приблизился настолько, что ни у кого из тех, кто знал о нём, не оставалось сомнений в его истинности. Сегодня до него оставалось всего полвека — плюс-минус семь лет. А завтра он мог скачком приблизиться ещё больше. И было бы глупо и преступно закрывать теперь глаза на его существование. Мы знали — если мы сегодня не раскроем причину нарастания флуктуаций, человечество обречено, и гибель человеческой цивилизации произойдёт на наших глазах.

Год назад Ламю не вернулся из обычной инспекционной поездки на Кабенг. Он вылетел с Кабенга, но в отдел не прибыл. Только через полгода, после того, как Роман проверил все возможные пути, Зигмунд пришёл к выводу, что сигнал о вылете Ламю с Кабенга был ложным. К тому времени он уже знал о Кабенге достаточно, чтобы понять, что планета находится под угрозой. Но у него были связаны руки — катастрофа могла разразиться в любой момент, и он боялся инициировать её каким-либо неосторожным действием. Ведь на Джильберте, как он рассказал мне на том финальном инструктаже, всё, быть может, и обошлось бы, если бы он не послал туда меня. И потому он решился на активные действия только после того, как поступил в Академию доклад Панкерта, и стало ясно, что медлить дальше немыслимо. От момента прибытия Ламю на Кабенг до момента, когда он отправил свой последний доклад, прошло чуть больше восьми суток. И ничего существенного не удалось обнаружить в его докладах, ничего, что говорило бы об опасности, угрожавшей ему. Но о том, что грозило мне, мы уже кое-что знали. И рассчитали так, чтобы вероятность моего возвращения превышала пятьдесят процентов.

Но одним из условий столь высокой вероятности было существование блока в моей памяти. Только из-за него, возможно, я был ещё жив. Теперь же, когда я вдруг вспомнил столь многое — и благодаря этому нашёл, наконец, разгадку Нашествия — задание оказалось практически невыполнимым. Прикладная психология — наука точная. И тот, кто нам противостоял, имел достаточно средств для того, чтобы постоянно держать меня под контролем. Пятьдесят процентов за то, что мне удастся вернуться. Чёрта с два — пятьдесят процентов! Теперь, зная всё и не имея возможности хоть что-то из своего знания передать тем, кто меня послал, я не дал бы за свою жизнь и одного процента. И это не было ещё самым страшным. Гораздо страшнее было то, что в опасности оказывались все, с кем я так или иначе соприкасался, в опасности была вся планета, и одним своим присутствием я незримо повышал вероятность катастрофы.

Всё вставало на свои места.

Информация есть то, на основе чего принимаются решения. Всё остальное — шум. Таков основной закон управления. Человек принимает правильные решения лишь тогда, когда оперирует верной информацией. Мы — разумные существа, потому что способны, обобщая информацию, отсекать шумовые факторы, выделять из неё главное, и на его основе планировать свою деятельность. Лиши нас этой возможности, и мы перестанем быть людьми, мы не сможем противостоять неразумной природе и будем обречены на гибель.

А сделать это, оказывается, очень просто. Достаточно поставить препятствия на пути информации — пусть и препятствия случайного характера. Достаточно ослабить контроль за правильностью информации. Достаточно просто перегрузить наше сознание информацией — так, чтобы оно оказалось не способным выделить в ней главное. Но чтобы сделать всё это, нужно взять под контроль то, что считается незыблемым, то, что защищено от вмешательства извне самыми изощрёнными системами кодирования и самой строгой иерархией доступа — нашу информационную систему. За столетия своего развития мы настолько привыкли к ней, настолько срослись с ней, настолько свыклись с ощущением её как некоего продолжения своего собственного «я», что сама мысль о том, что наша же информационная система — всевидящая, всезнающая, та, без которой немыслима сегодня любая деятельность человека — что она способна нас обманывать звучит дико. Как для каждого человека дико звучит, скажем, мысль о том, что он способен постоянно обманывать самого себя.

Но мне эта мысль дикой не казалась. Я слишком давно наблюдал за симптомами заболевания и был готов к тому, чтобы разглядеть суть болезни. Я прекрасно помнил, как поразило меня — уже после катастрофы, уже во время реконструкции событий на Джильберте — то, что никто в Академии не знал о постоянных перебоях в связи, к которым там привыкли. Я прекрасно помнил, как Зигмунд, изучая отчёт о событиях на «Массиве-239» бросил сквозь зубы: «Это обман». И я сам в последние годы только тем, по сути дела, и занимался, что творил обман. Такая уж у меня работа — ведь всякая тайна несёт в себе необходимость обмана для её сокрытия, и раз есть необходимость в соблюдении тайны, значит следует признать и необходимость в обмане. Режим секретности по сути своей есть лишь один из алгоритмов отсечения шумовой информации на разных уровнях управления — если понимать шум как излишнюю информацию.

Сегодня я знал — здесь на Кабенге, и, видимо, не только здесь, кто-то помимо человека взялся осуществлять этот режим. И самое страшное состояло в том, что люди усиленно ему подыгрывали. В первую очередь — я сам. У меня просто не было другого выхода.

Всё вставало на свои места.

Кому-то — неважно сейчас кому, неважно зачем — потребовалось остановить экспансию человека в Галактике, остановить ударную волну разума, зародившуюся в Солнечной системе. Глупо было бы пытаться противопоставить силе человека явное противодействие. Мы не раз уже доказывали, что препятствия, встающие на нашем пути, вызывают лишь концентрацию человеческих усилий на их преодоление, лишь раскрывают такие возможности человечества, о которых мы раньше и сами не подозревали. Мы самой природой созданы для борьбы с препятствиями, мы, возможно, и развиваемся-то лишь потому, что встают они на нашем пути, что без их постоянного вызова нашему разуму мы потеряем ориентиры в развитии. Как примитивная бактерия, плывущая туда, где больше пищи, сознание человеческое всё время движется туда, где существуют проблемы, которые оно может разрешить. И, если подумать, все цели, которое ставило перед собой человечество в своём развитии, сводилось в конечном счёте к преодолению тех или иных препятствий. Так уж мы устроены. И потому, столкнись мы с явным противодействием — и все ресурсы человечества будут направлены на его преодоление, и неизвестно, есть ли во Вселенной сила, способная нам противостоять.

Победить нас можно — но только если заставить нас самих идти навстречу гибели, только если направить на гибельный путь ресурсы человеческого разума. Мы искали следы вмешательства извне в человеческие дела, следы чьей-то чуждой нам деятельности — и не находили ничего, кроме чудовищных ошибок, сделанных самими же людьми. Мы наивно пытались найти в своих рядах следы замаскированного противника, сами для себя выдумывали сказки о пришельцах, столь популярные в эпоху детства человечества, выявить там, где Нашествие проявило себя достаточно явно, следы чуждой нам логики — и ничего, ровным счётом ничего не обнаруживали. Никакой мыслимый враг не смог бы разрушить усилия человечества в освоении Галактики так, чтобы его разрушительная деятельность проявилась чисто случайным образом, так, чтобы полсотни лет лучшие инфоры Академии бессильны были выделить хоть что-то общее в нарастающей лавине случайных явлений.

Никакой враг — кроме того, который сумел бы каким-то образом поставить под контроль нашу информационную систему.

В памяти всплыла старая учебная лента. Австралия, сто сорок первый год. Эпидемия наймора среди зерновых муравьёв. На огромном пространстве от океана до океана миллионы муравейников были за несколько дней поражены странной болезнью — позже оказалось, что виной всему мутировавший вирус ТЛС — когда безо всяких видимых причин рабочие муравьи резко изменили своё поведение, нарушив программу культивации. Годовой урожай был потерян — и всё из-за небольшого изменения одного из белков в пахучих выделениях насекомых, лишь из-за того, что они чуть по-другому стали понимать подаваемые друг другу сигналы.

Что-то подобное происходило теперь с человечеством.

Только всё было гораздо сложнее. И нам противостоял не какой-то вирус в информационной системе — нам явно противостояла разумная воля. Потому хотя бы, что Ламю не был первым. Я вспомнил сотрудников нашего отдела, погибших или пропавших за те годы, что я занимался Нашествием — без малого каждый пятый разделил судьбу Ламю. Каждый пятый, хотя мы не выбирали для своей работы самые горячие, самые опасные внешне участки, хотя мы всеми силами старались действовать так, чтобы не выделяться из числа других инспекторов Академии. Мы лишь одним выделялись из общей среды — тем, что занимались явлениями, связанными с Нашествием — и наши потери в десятки раз превосходили потери любого другого отдела в инспекции Академии и в сотни раз — потери передовых разведочных отрядов в глубоком космосе. Мы занимались Нашествием, мы шли туда, где подозревались его Проявления, и наш противник по каким-то признакам умел выделять нас среди всех остальных.

Видимо, я был не первым, кто догадался об истинной природе Нашествия. И то, что эта очевидная теперь для меня мысль оставалась до сих пор тайной даже для инфоров группы Дьереши, даже для самого Зигмунда, снижало мои шансы практически до нуля. Я вдруг вспомнил Сашу Курского. Его нелепая смерть — на Земле, в двух шагах от собственного дома, в квартале от прекрасной клиники… Всё можно объяснить случайностью — но порой случайностей становится слишком много. Из этих случайностей вдруг выступает не осознанная прежде закономерность.

До моего отлёта с Кабенга оставалось двое с половиной суток. Я был уверен, что знаю разгадку. И знал, что не смогу никому сообщить об этом, знал, что уже нахожусь под прицелом, что наш противник сделает всё возможное для того, чтобы меня устранить. А заодно устранить и всех, кому я мог передать какую-то информацию, исключить любые способы передачи мною сообщения в Академию. Значит, катастрофа на Кабенге была неизбежна. Катастрофа, возможно ещё более жуткая чем та, что произошла на Джильберте, катастрофа, которая не должна оставить никаких следов нашего присутствия на планете. И то, что я узнал — на базе, на Каланде, здесь, на Туруу — говорило о том, что такая катастрофа вполне реальна.

Но я должен был выжить — любой ценой.