Мне страшно вспоминать этот разговор.

Мне больно думать о том, что был момент, когда многое можно было ещё предотвратить, когда можно было не допустить самого страшного — и я этот момент упустил.

Предубеждение — вещь крайне опасная. Оно упрощает понимание мира, но простота эта мнимая, и она всегда рано или поздно мстит за себя. Предубеждению нет и не может быть оправдания. Особенно предубеждению между людьми. Ведь отношения эти так непрочны и ранимы, так подвержены всяческим внешним воздействиям, что ничего не стоит, оказавшись во власти предубеждений, потерять друзей, потерять любовь, потерять сам смысл жизни.

Мне страшно вспоминать этот разговор. Но теперь мне остались только воспоминания, потому что ничего уже изменить нельзя.

Мы не виделись ровно двое суток. Но на сей раз я ещё не ложился, я только что прибыл на базу и поднял его с постели. Не знаю, сколько удалось проспать ему — он возник передо мной всклокоченный, зевающий, с каким-то опухшим от сна лицом, так что в первое мгновение я даже не узнал его. Но когда я вошёл через несколько минут в его кабинет, он был уже в норме. Не знаю, как он этого добился — ведь он никогда не признавал никаких лекарств, и даже в тяжёлом походе через пески Антыза в далёкие студенческие годы, когда во весь рост вставал немыслимый вопрос о необходимости вызова спасателей, он один из всей группы каким-то образом держался без стимуляторов. Впрочем, всё могло измениться — ведь прошло столько лет.

Я вошёл, заблокировав вход за своей спиной, молча сел в то же кресло перед его столом, подождал, пока он снова заэкранирует нас имиджем. Но говорить не спешил, потому что не решил ещё толком, как же, как мне следует себя вести, что ему надо сказать, что ему можно сказать, чтобы он поступил тем единственным способом, который, по моему убеждению, давал надежду на спасение. Г'арху, искусство убеждения — одна из тех дисциплин, которая, при всём моем старании, так и не давалась мне даже в минимальном объёме. Наверное, потому, что я всегда стараюсь упирать на логику, когда на деле надо отбросить всякую логику прочь и надеяться только на чувства.

Мне нужно было убедить его, но сказать самого главного я не мог. Не имел права. И я молчал, не зная, как начать.

— Я так понял, что ты хотел что-то мне сказать. Что-то важное, — нарушил, наконец, молчание Граф. — Или я ошибся?

— Нет. Просто трудно решить, с чего начать.

— Ты, наверное, раскопал на Каланде что-то потрясающее, — в голосе его звучала насмешка, но я видел, что это так, поза, что он понимает, что я действительно узнал что-то важное. Ещё бы ему не понимать — ведь за этим он и направлял меня туда.

— Да, узнал. Узнал даже больше, чем думал. И то, что я узнал, мне очень не понравилось.

— Ничего удивительного, — Граф смотрел не на меня, а куда-то в сторону, смотрел совершенно отсутствующим взглядом. И говорил как-то нехотя. Так, будто мысли его были заняты чем-то другим. — Ничего удивительного. Мне самому всё это очень не нравится.

— Значит, ты всё знаешь?

— Что именно — всё? — он вздохнул.

— Ну, если кратко, то то, что весь этот проект лишён смысла.

— Лишён смысла? — он внезапно оживился, посмотрел на меня. — Нет, этого я не знаю. Это я слышу впервые.

— Пояснить?

— Да уж сделай милость, — я снова услышал насмешку в его голосе и снова почувствовал, что мысли его заняты другим. Он вёл себя так, будто заранее знал, о чём я буду говорить — что, наверное, было недалеко от истины — заранее знал, что я буду просить его сделать, знал, что откажется выполнить мою просьбу, потому что всё, что мне удалось узнать на Каланде, всё, о чём я собирался ему сказать, было лишь частью большой, настоящей, взрослой, что ли, правды, открытой ему одному, правды гораздо более ужасной, чем та, что открылась мне, и потому он мог с высот своего знания с насмешкой смотреть на то, что меня испугало. Но и мне тоже была известна своя гораздо большая и гораздо более ужасная правда, о которой я не имел права сказать ему. И потому не оставалось мне ничего иного, кроме как принять его правила игры и начать его убеждать в том, что ему заранее было известно.

— Ты знаешь о том, что бета-треон, который вы так стремитесь поставлять онгерритам, им не нужен? — решил я спросить напрямик.

— Поясни, в каком смысле им не нужен бета-треон.

— В том смысле, что количество его, которое вы в силах сегодня поставлять, составляет проценты от истинных потребностей онгерритов на Каланде. Проценты, Граф, проценты — два процента, три процента, но не более. И ради такой вот дутой помощи люди подвергаются ненужному риску.

— Не я устанавливал порядок доставки бета-треона.

— Но ты в силах его изменить, — он хмыкнул, но ничего не ответил, и, подождав немного, я спросил: — Ну так что ты молчишь?

— Ну да, я знаю про бета-треон. Знаю. Ну и что?

— Так какого же чёрта?…

— А что ты предлагаешь? Свернуть его добычу на третьей биостанции, прекратить бурение на Туруу, прекратить работы по синтезу? Так?

— Отчасти. Работы по синтезу я бы продолжил.

— Ну и на том спасибо, утешил. А то я уж думал, что ты после разговора с Рубаи и на синтез руку наложить готов. Ну хорошо, мы прекращаем добычу и бурение. А что дальше, Алексей? У тебя есть какие-то предложения?

Если бы я мог, я предложил бы ему тут же начать эвакуацию. Даже не имея на это права, даже помня приказ Зигмунда — вернуться любой ценой — я предложил бы это. Но теперь я знал, что это невозможно, что вокруг — лишь видимость относительного покоя и порядка, что стоит чуть потревожить те силы, которые стояли за Нашествием, и произойдёт катастрофа. Нет, предложить ему начать немедленную эвакуацию я не мог. А что ещё я мог предложить?

— У тебя нет предложений, — по-своему расценил Граф моё молчание. — Так вот, тогда послушай, что скажу я. Я, работающий на Кабенге уже три года, знаю обо всём здесь гораздо больше наблюдателя, пробывшего на планете всего трое суток. Мы, конечно, можем свернуть и добычу бета-треона, и бурение на Туруу — те онгерриты, что сегодня живут на Каланде, не пострадают. Чёрт их знает как, но они умудряются выжимать из своих источников нужные количества этой дряни. Но это сегодня. А ты знаешь, что будет завтра, Алексей? — он посмотрел на меня, как будто ожидая ответа, потом продолжил. — А завтра их будет ещё больше, завтра их будет столько, что никакие источники на Каланде не смогут обеспечить их потребностей, даже если из них вдруг пойдёт чистый бета-треон.

— Почему ты считаешь, что их будет больше?

— Он усмехнулся, немного помолчал, потом сказал:

— Вот видишь, как мало на самом деле ты успел увидеть и понять. Я не считаю так, Алексей, я знаю. Просто знаю.

— Откуда?

— Из отчёта группы, которая спускалась в выводковые камеры, — он замолчал и внимательно посмотрел на меня. Но я не дал ему насладиться моим изумлением.

— Когда это было?

— Месяца два назад. И разумеется, я узнал об этом только потому, что мы с Хироти старые приятели. А ты не узнал — и не узнал бы об этом потому, что ты — представитель Академии, которая не терпит такой самодеятельности. И вот теперь ты с меня спросишь за это. Ты задашь мне вопрос: как я мог допустить такое? И я, конечно, отвечу тебе вопросом же: а как бы я смог этого не допустить? Так что не будем отвлекаться. Они спускались в выводковые камеры, Алексей, и сумели вернуться, хотя было всё это, конечно, авантюрой. Но, если вспомнить, в своё время и проникновение в Первую камеру считалось авантюрой — а ведь ты туда спускался, я получил сообщение об этом.

— Значит, какая-то информация до тебя всё-таки доходит и по общим каналам?

— Да. Я сам порой удивляюсь избирательности этой информации. Но системе виднее, что, как, когда и кому передавать, — сказал он задумчиво. Я внутренне содрогнулся, услышав эти слова, но промолчал. Системе виднее — именно так мы привыкли думать. — Так вот, Алексей, — продолжил он. — Они установили, что и полугода не пройдёт, как онгерриты станут появляться в таком количестве, что нынешний прирост их численности покажется нам мизерным. Вот потому-то мы все и работаем здесь день и ночь, потому-то и стараемся привлечь все, какие можем резервы, чтобы оказаться во всеоружии, когда это произойдёт. Потому-то нам и приходится действовать методами, мягко выражаясь, не одобряемыми руководством Академии. Но ты же должен сам сознавать, что случится, если мы будем работать, выполняя все правила.

— Постой, Граф. А что случится, если вам не удастся подготовиться?

— Этого просто не может быть, Алексей. Мы не позволяем себе даже думать об этом. И потом, мы же не сделали ставку только на Резервуар. В ёмкостях на Галлау накоплено уже порядочно бета-треона, и на какое-то время его должно хватить. А там ситуация может измениться. По данным той группы, что спускалась в выводковые камеры, большинство зародышей было на поздних стадиях развития, после шестого-седьмого метаморфозов. Так что вспышка численности, видимо, будет непродолжительной.

Он что-то не договаривал, и я, немного подумав, спросил:

— Они не пытались повторить спуск?

— Я знаю только об одном спуске, — не глядя на меня, сказал Граф, и я понял, что эту фразу надо понимать буквально. Вполне возможно, что при втором спуске им не удалось вернуться. Или ещё не удастся, если его пока не было. Работа на переднем крае требует жертв. Особенно когда создаётся такая вот безвыходная ситуация. Ситуация, когда существует лишь один путь, которым можно следовать с минимальными потерями, путь, который ведёт неведомо куда, но сойти с которого немыслимо, ибо любое отступление от этого пути чревато немедленными бедами. Знакомая ситуация, до чего же знакомая ситуация! И самое поразительное в ней то, что каждый — каждый — вне какой-либо видимой связи с остальными точно знает, как ему следует поступать, каждый совершенно чётко видит этот единственный путь и как автомат следует им, не задумываясь над самим вопросом: а почему же путь-то этот единственный? Кто и как сумел сделать так, что путь этот оказался единственным? И успеем ли свернуть с него, если окажется, что он ведёт к катастрофе?

— Значит ты считаешь, — наконец, после долгого молчания сказал я. — Что то, что вы сегодня делаете — хорошо и правильно?

— Я не говорил этого, Алексей. Уж ты-то, по крайней мере мог бы не приписывать мне чужих мыслей. И без тебя тут хватает таких… — он не закончил, опустил голову и уставился на свои лежащие на столе руки. Если бы я мог сказать ему тогда о своих подозрениях. Если бы я мог хотя бы намекнуть…

Впрочем, я попытался это сделать.

— Зачем мы здесь, Граф? — спросил я после минутного, наверное, молчания. — Зачем человек, это хрупкое, слабое, малоприспособленное существо, которое может существовать в смехотворно узком диапазоне внешних условий — зачем этот человек лезет чёрт-те куда, зачем вообще он приходит в подобные миры?

Он удивлённо взглянул на меня, пожал плечами и снова опустил глаза, ничего не ответив. Да и не ждал я от него никакого ответа. Кто же может вообще ответить на такой вопрос? Сколько всего сказано по этому поводу, сколько ещё будет сказано… Да и не тот это был вопрос, который я хотел задать ему, который я хотел заставить его задать самому себе. Я мучительно старался найти нужные слова, и наконец мне показалось, что я сумел отыскать их:

— Я вот о чём хочу спросить. Мы ведь создали самую мощную в известной нам части Вселенной техническую цивилизацию, мы обратили слабость нашу в свою противоположность, наделив наши автоматы всеми теми качествами, которыми не обладаем сами и которыми не обладает больше ни один из известных народов Галактики, и они, эти автоматы, способны заменить нас повсюду, куда бы мы ни послали их. Так зачем же, спрашивается, человек сам, лично пошёл за своими автоматами на передний край, туда, где всегда опасно, туда, где всегда остаётся неизвестность, туда, где люди гибнут, гибнут порой нелепо и безо всякой героики? Зачем мы делаем это, если всю эту работу мы могли бы поручить нашим автоматам, если сами всегда смогли бы в безопасности прятаться за их спинами, если любой человек вполне мог бы оставаться на Земле, Траденте, ещё в десятке миров, преобразованных по земному типу, если каждому отдельному человеку и не нужно ничего, кроме этих миров, а познание Вселенной вполне возможно производить безо всякого риска для жизни? Зачем всё это?

Он молчал, да я удивился бы, если бы он стал отвечать. Не его ведь я спрашивал — себя. И мне казалось, Что я мог ответить на эти вопросы.

— Так вот, Граф, мы здесь всего лишь потому, что автоматы наши заведомо настроены на действия в ситуациях, которые заранее можно предсказать. Как бы изощрённо мы ни программировали их поведение, они всё равно способны будут реагировать лишь на в принципе предсказуемые, из прошлого опыта вытекающие ситуации. Эти ситуации, как правило, повторяются, повторяются бессчётное количество раз. Но Вселенная чрезвычайно изобретательна, и нам всё равно то и дело приходится встречаться с ситуациями принципиально новыми, предвидеть которые заранее невозможно. Наши автоматы, конечно, могут достойно отреагировать на такие ситуации. Но беда-то в том, что реакция их при этом не будет соответствовать нашей, человеческой реакции. Понимаешь, Граф, реакция автомата на не предусмотренную его программой ситуацию заведомо не будет человеческой. Мы и сами не знаем, не можем знать, как мы поведём себя в такой ситуации, не можем и знать, как должны вести себя наши автоматы. Но мы знаем одно — мы всегда останемся при этом людьми, наша реакция на всё происходящее будет человеческой реакцией. И мы идём на первый край вместе со своими автоматами потому лишь, что хотим, осваивая Вселенную, оставаться людьми, потому, что так велит наша человеческая сущность. Так почему же, — я не вы держал, встал, подошёл к столу и, наклонившись к Графу, глядя ему прямо в лицо, спросил: — Почему же здесь, на Кабенге, руками людей творится зло, чуждое всему человеческому? Почему меня, обычного человека, потрясает то, что вы здесь делаете? И почему вы делаете это?

Он молчал, глядя безучастными, пустыми глазами куда-то сквозь меня. Какое-то время мне даже казалось, что он меня не слушал и не слышал — так, думал о чём-то своём. В конце-то концов, почему я решил, что его должно это волновать? Потому что помню, каким он был когда-то давным-давно? Потому что меня самого оно не оставляет в покое?

Но он меня всё-таки слушал. И ответил. Едва слышно:

— Ты ждёшь, чтобы я что-то сказал? Хорошо, я скажу: не знаю. Не знаю, — он поднял голову, встретился со мной взглядом, потом выпрямился, откинулся на спинку кресла и положил руки на подлокотники. — А ты — ты знаешь?

Я облизал пересохшие губы, отошёл к своему креслу, сел. И сказал:

— Мне кажется, да. Это и есть Нашествие, Граф.

Я повернулся, открыл дверцу бара у себя за спиной, достал стакан и наполнил каким-то соком.

— Тебе налить? — спросил я.

— Нет, — он подождал, пока я выпью, потом спросил: — Что тебе удалось обнаружить, Алексей? Что ты узнал такого, о чём я не знаю?

Я поставил стакан на место, закрыл дверцу. Потом повернулся в его сторону.

— Мне удалось — я почти убеждён в этом — нащупать следы Нашествия, Граф. И они оказались совсем не теми следами, которые я, которые кто-либо из нас мыслил обнаружить. Это вполне естественно — иначе их давно бы нашли другие. А я… То, что я увидел, сумел увидеть, на первый взгляд совсем не страшно. Мы ведь привыкли связывать Нашествие с какой-то агрессией, с разрушениями, катастрофами, бедствиями, гибелью людей, наконец. Это всё тоже, конечно, есть. Нашествие проявляет себя и таким образом. Но ведь это всё внешние проявления, нам до сих пор не удалось нащупать какую-то общую их причину. Понимаешь, всё, что мы до сих пор связывали с Нашествием, не укладывалось ни в одну из мыслимых схем. Проявления Нашествия попросту не коррелировали друг с другом по ряду определяющих параметров, и все наши поиски были напрасными. Главная причина, из-за которой всё это происходило, от нас ускользала, и в результате мы оказались такими же бессильными, какими в своё время оказались меджды. Люди достаточно сильны пока, чтобы противостоять проявлениям Нашествия — но не зная причины, мы не можем предсказать, где оно проявит себя в следующий раз. А оно проявляет себя, Граф, и проявления эти, можешь мне поверить, становятся всё более грозными.

Я немного помолчал, собираясь с мыслями. Время шло. Возможно, уходило безвозвратно.

— Мы, люди, недаром продвинулись так далеко в освоении Вселенной. Мы вышли к звёздам, преодолев массу трудностей, и мы готовы к тому, чтобы и впредь преодолевать их. Человечество всегда достигало тех целей, которые оно перед собой ставило, какие бы препятствия ни приходилось преодолевать на пути к ним. И причиной этого было сохранение нами нашей человеческой сущности, какую бы грань этой сущности мы при этом не рассматривали. Мы, такие, как мы есть, даже если мы сами и не способны до конца осознать себя, вышли к звёздам. И чтобы не погибнуть, совершив этот шаг, мы должны — я убеждён в этом — сохранить всё человеческое, что в нас заложено. А Нашествие — какие бы силы за ним ни стояли, какие бы методы воздействия оно ни использовало — бьёт именно по нашей человеческой сущности. И если оно поражает её, то это смертельный удар, потому что утратив её, мы уничтожим себя сами. Понимаешь, Граф, здесь, на Кабенге, я вдруг увидел и осознал, что именно это и происходит — и ужаснулся. Больше всего ужаснулся тому, что вы сами не видите и не понимаете этого. Оглянись же вокруг, посмотри, что творится рядом с тобой, что творишь ты сам. Что есть дела, которые вы тут совершаете, как не Нашествие — Нашествие человека на мир онгерритов? И не только здесь, не только на Кабенге — всё наше освоение Вселенной превращается в Нашествие. Мы сами осуществляем Нашествие, Граф, и мы же от него можем погибнуть. Понимаешь ты, что мы будем обречены, если станем уничтожать всё, к чему прикасаемся?

— Я замолчал. И он молчал. Долго, не меньше минуты. Потом заговорил — хриплым, каким-то чужим голосом:

— Ты что думаешь, я не вижу всего этого? Мне не больно от того, что творится вокруг? Или всем остальным — им не больно? Быстро же ты нас в нелюди записал, Алексей. Но как ты можешь обвинять нас, когда тебе известна здешняя ситуация, известна, возможно, в чём-то даже лучше, чем мне? Как ты можешь не понимать? Да, я принимаю решения, которые в конечном счёте несут зло этому миру. И я вижу это зло. Может быть, я сегодня вижу гораздо больше, чем способен увидеть ты. Но у меня нет выбора — мне приходится выбирать между злом и ещё большим злом. И я выбираю наименьшее из всех возможных зол. И все, все без исключения вынуждены здесь делать то же самое. Может быть, это и есть Нашествие, может быть, мы действительно оказались пешками в чьих-то руках — но мы не потеряли нашей человеческой сущности, не надо лишать нас этого, Алексей. И мы будем и дальше действовать так, чтобы свести творимое нами зло к минимуму.

— А если я докажу тебе, что ты ошибаешься? Что прорыв к Резервуару, например — это величайшее зло, которое человек может нанести сегодня Кабенгу?

— Докажи.

Если бы я мог это доказать! Хотя бы самому себе. Но нет, никаких доказательств у меня не было. Кроме одного — того, что мы были направлены на этот путь насильно, против нашей воли. А это могло означать, что прорыв к Резервуару — ещё одно проявление Нашествия. А могло и ничего не означать. Я не мог ничего доказать ему, потому что все мои аргументы он мог обратить против меня же. Я просто чувствовал, и у меня были основания доверять этому своему чувству. Потому что тогда, на Джильберте, я не доверился ему.

— Так вот что я скажу тебе, Алексей, — помолчав, сказал Граф. — Я не отдам приказа прекратить бурение. То, о чём ты просишь, невозможно. Потому хотя бы, что ты толкаешь нас на предательство — а что есть предательство, как не высшая степень потери человеческого? Мы не можем предать онгерритов, каких бы жертв нам это ни стоило. Не можем именно потому, что это означало бы, что мы принесли сюда Нашествие. Пока остаётся надежда, мы будем продолжать бурение. Может быть, меджды погибли именно потому, что отступили — хотя бы здесь.

— Здесь?

— Вот видишь, — сказал он. — Ты и этого не знаешь. Они побывали здесь и ушли. Вполне возможно, что они тоже пытались помочь онгерритам. Мы ведь не знаем, сколько миллионов лет их цивилизация находится в застывшем состоянии. Пытались помочь — и бросили. А чтобы стать предателем достаточно предать один раз, и одно предательство всегда влечёт за собой другие. Поэтому мы не бросим онгерритов. Не можем бросить.

Значит, меджды тоже когда-то здесь были, и я уже не удивился тому, что не знал этого. Они были здесь и ушли, и это могло означать всё, что угодно. В том числе и самое страшное. Всё смешалось у меня в голове.

Всё было сказано, и говорить о чём-то ещё было бесполезно. Я попытался подсказать ему единственно возможный выход, но он его не принял. Он был уже запрограммирован на то, чтобы двигаться к катастрофе — так мне тогда казалось. А я не мог вмешаться и что-то изменить. Время уходило безвозвратно. Ни он, ни я не знали, сколько времени нам ещё отпущено. Время уходило безвозвратно, и надо было хоть что-то делать — даже если в душе и крепла уверенность в том, что всё бесполезно.

Я встал, спросил:

— Когда идёт следующий транспорт на Туруу?

— Примерно через полчаса, — ответил он, высветив информацию.

— Я улетаю туда. Прощай, — сказал я и направился к двери. Но у входа услышал:

— Стой, Алексей.

Я обернулся, и тогда он сказал:

— Там, в твоей карточке… Там ведь сказано, что в случае необходимости ты можешь принять на себя командование базой. Почему ты этого не делаешь?

— Забудь об этом, — сказал я. И вышел.

Я знал, как чувствуют себя предатели. Я сам был теперь предателем. Но поступить иначе я тогда не мог.