Часть третья

…Черный полог неба, как стрелами пробитый светом далеких звезд. Вдоль стен дворца, замыкая круг, горели костры. Пылало пламя. В красном свете изуродованной огнями ночи метались тени. Соединялись, разрастались и исчезали. Тогда проступали в лунном свете мраморные колонны дворца, мощеная дорога с распахнутыми настежь воротами. И колесница с запряженным гнедым жеребцом. Блестящие от пота бока раздувались. Разгоряченный, не остывший после долгой дороги жеребец, нервно переступал копытами. Возница – худой паренек в тоге, стянутой у плеча фибулой, с трудом его удерживал.

Звучали голоса. Отрывистые негромкие. Вооруженные люди поднимались по ступеням дворца.

– Где царь? – прохрипел Платон – высокий, с черной бородой и растрепанными ветром волосами.

Он первым распахнул двери царской опочивальни. Следом за ним, сжимая в руках факелы, уже спешили люди. Всплеск огня затопил комнату, потерялся в бесчисленных, шитых золотом подушках, в беспорядке валяющихся на полу, запутался в шелковом пологе, закрывающем царское ложе.

Платон переступил через золотую чашу. Его сандалии, покрытые пылью, раздавили кусок граната. Алые брызги кровью рассыпались по подолу недавно ослепительно белой тоги.

– Где мой отец? – голос Платон потряс царские чертоги. – Где Евкратид?

В огромном зале гулял ветер, раздувая шелковый полог. Никто Платону не ответил. В углу, засыпанный подушками нашелся царский прислужник. Сильной рукой, перетянутой как веревками нитями шрамов, Платон схватил его за шиворот. Вздернул высоко и заглянул в глаза.

– Где Евкратид? – выдохнул Платон в сморщенное словно печеное яблоко лицо.

– Я… я, – седая бороденка тряслась.

– Где он?

Старик не мог говорить. Он только махнул сухой рукой куда-то в сторону.

В тот же миг Платон выхватил из-за пояса кинжал. Огнем зажглось остро заточенное лезвие, приблизилось к старческому, испещренному сетью кровеносных сосудов глазу.

– Я не умею ждать, старик, – жаром всколыхнулся воздух.

И царский прислужник сдался.

– Царь на конюшне, он…

Платон его не слушал. Он отбросил в сторону худое тело и пошел прочь, досадуя на потерянное время.

Огонь костров освещал путь Платона к конюшне. Он услышал, как коротко всхрапнула лошадь и в тот же миг ворота распахнулись.

Выехала колесница. Вороного жеребца вел под уздцы возничий. А следом семенил тот, кого так жаждал увидеть Платон. Седые волосы развевались. Еще не старый, жилистый Евкратид торопился.

– Далёко собрался, отец? – широко расставив ноги Платон возник у него на пути.

– Платон, – царь вымученно улыбнулся.

Чтобы добраться до колесницы, Евкратид должен был устранить препятствие. Видел Платон, как ему хотелось этого – больше всего на свете. Но отца пугал нож в его руке. Уж кому как ни ему знать, как хорошо умел с ним обращаться сын.

– Тебе некуда ехать, отец. Тебя нигде не ждут. От царства тысячи городов осталось жалкое подобие. Парфяне на западе, Согдиана больше нам не принадлежит… Куда ты собрался отец? Честная смерть лучше позорной жизни…

– Ты же… Платон, ты не тронешь отца, – в глазах Евкратида плескался страх. Он не верил сам себе.

– Я долго ждал. Видят боги, я…

Чем короче время, тем оно счастливее. Платон забыл об этой истине и был наказан.

Из темноты открытых ворот конюшни, со свистом рассекая воздух, в грудь Платону полетело копье.

Хвала богам, Платон привык смотреть опасности в лицо. Крики людей, бросившихся к нему на выручку, свист копья, возглас отца, метнувшегося к колеснице, все слилось воедино. Прокатившись кубарем по песчаной дороге, Платон так и не выпустил кинжала из рук. Он вскочил на одно колено и метнул оружие. Туда, в темноту, где в свете факелов блеснули на темном лице белки глаз. Короткий крик тут же захлебнулся. Прижимая к горлу окровавленные руки, на негнущихся ногах шагнул навстречу смерти мальчишка-возничий.

Сквозь мрак, расцвеченный звездами, набирая скорость, неслась колесница. Крик царя, понукающего жеребца, не могли заглушить ни хрипы умирающего возницы, ни возгласы людей. Ветер развивал седые волосы. Но судьба, кровожадным зверем затаившаяся в засаде, уже метнулась ему наперерез.

Копье, брошенное недрогнувшей рукой Платона угодило в спицы колеса. С треском лопнула ось. Раздался скрежет. На полном ходу споткнулся жеребец, рухнул на землю, поднимая тучи пыли. Отчаянно заржал, когда сверху его накрыла колесница. Выброшенный из опрокинувшейся коляски покатился по земле царь.

– Мою колесницу, – хотел приказать Платон, но опережая события ему уже подводили гнедого жеребца, запряженного в колесницу.

Жеребец дрожал от нетерпения. Он едва дождался пока Платон шагнет на подножку коляски, и в тот же миг, повинуясь команде хозяина, сорвался с места. Гнедой красавец – сам огонь и ночь, и ветер – слитые воедино.

Понукая коня, мчался Платон к месту крушения. В его душе поселился зверь. Алчный, требующий крови. Он пустил коня навстречу ветру. Рассекая воздушные потоки, летел вперед. Он позволял ветру студить разгоряченное лицо, слизывать капли пота с его груди. Но сердце нельзя остудить. Оно пылало, подобно факелу. В костер, мгновенно занимаясь огнем летело все, что связно было с отцом.

Платон видел, как вытянув перед собой руки, словно защищаясь от несущейся во весь опор смерти, ползет отец. Он что-то кричит непривычно тонким голосом. Прямо на него, лежащего в пыли, пустил колесницу Платон. Хрустнули под копытами коня старческие кости, брызнула кровь. Дрогнули колеса повозки, перекатываясь через тело.

Колесница помчалась дальше. За ней, по песчаной дороге черными змеями потянулись кровавые следы…

Хельмут очнулся. Неужели его угораздило заснуть, когда он держал в руках настоящее сокровище?

Легендарный царь Евкратид, чьи монеты достоинством в двадцать статеров, по сей день считаются выдающимся произведением античного медальерного искусства. Правитель некогда могущественной Бактрии, он принял смерть от руки собственного сына. По его растерзанному телу промчалась колесница. А сын вопил от восторга, в то время как под копытами коня ломались кости отца, а кровь смешивалась с грязью. Тело Евкратида так и осталось без погребения, но имя вошло в историю.

Царь Бактрии оставил после себя такое наследие, при упоминании о котором сердца тысяч людей начинают учащенно биться. Золотую монету весом в сто шестьдесят граммов, с профилем Евкратида на одной стороне и богов, покровительствующих ему – на другой, с надписью, в переводе означающую «Великий царь Евкратид». Монету, известную в мире лишь в одном экземпляре, который хранился в Париже. Что бы там ни пытались утверждать – сведения о том, что где-то находились еще две, в последнее столетье так и не нашли подтверждения.

Руки у Хельмута дрожали. Он не мог поверить собственному счастью. Могла ли монета оказаться подделкой? Утверждать точно затруднительно. Чутье подсказывало Хельмуту – это подлинная монета. Та, в которой сосредоточилась память веков. Та, что пережила рождение и смерть Христа, смену сотен поколений людей.

Люди, за два с лишним тысячелетия державшие ее в руках, испытывали ли они тот благоговейный трепет, который сейчас испытывал Хельмут?

Глаза Хельмута затуманились от напряжения, ладони вспотели. Он тискал монету в руках и все не мог решить: куда бы ее положить.

Теперь он мог позволить себе расслабиться. Все складывалось так, как не представлялось даже в самых буйных фантазиях.

Диггер откровенно врал. Если раньше оставалась доля сомнений, то после того, как монета оказалась в его руках, сомненья отпали. Слишком много совпадений. Монеты, упомянутые в описи и монета, найденная в районе набережной. Такие раритеты не могут валяться где попало. Наверняка тот, кто их прятал, понимал в этом толк. Если он удосужился собственные письма упаковать в железный ящик, что уж тут говорить о настоящем сокровище.

Дом на набережной, клад, спрятанный под землей, найденная монета, диггер. Стоит поднапрячься и все становилось на свои места. Диггер блуждал по подземелью и случайно набрел на клад. Взял из общей сокровищницы монету, чтобы на досуге поинтересоваться ее стоимостью.

Диггер не мог знать, что у Хельмута свои люди в его среде – так что было кому поинтересоваться содержимым его карманов.

В заброшенные в море сети попалась золотая рыбка. Только тот, кто ничего не делает, не может рассчитывать получить результаты. Хельмут делал многое. Он жил этим на протяжении долгих лет, отдавая себя идее, поначалу казавшейся безумной, ежеминутно и ежечасно.

Он заслужил. И ему повезло.

Хельмут до боли сжимал монету. Тяжелая, она питала его, как аккумулятор питает фонарь.

Диггер врал. Он затеял свою игру – по-детски наивную. Естественно, он не приведет ребят к тому месту, где нашел монету. Вот когда Санитару, бывшему хирургу, придется заниматься тем делом, к которому он и привык. И неважно, что наркоз для пациента не предусмотрен. Вышибить правду любым способом – с этим Санитар справится, Хельмут нисколько в этом не сомневался.

Не сразу диггер приведет их к кладу, только никуда не денется. Все равно выход у него из подземелья один – в могилу. А придет ли он к смерти в полном комплекте – десять пальцев, два глаза и так далее – не имеет значения. В конце концов, у них в запасе для психологического воздействия еще один комплект. На сей раз женский. Правда, Хельмут надеялся, что до этого не дойдет. Правильнее будет просто убить девицу. Со своей ролью она справилась. Ей не повезло: быть подругой диггера – опасное занятие.

Хельмут прошелся по комнате, заваленной мебелью, то и дело натыкаясь на различные предметы. Он ждал возвращения группы, и не мог заставить себя уйти домой. Внушал себе, что разберутся там без него и все равно внутри сидел червь сомнения.

Если бы он мог. Если бы он только мог, он сам спустился бы под землю. Но это были слова – себя Хельмут не обманывал. Стоило ему представить себя в подземелье, как начинало ломить виски. И безумный страх запускал щупальца в самое сердце. На физическом уровне он ощущал, как над головой, сдерживаемая хрупким перекрытием бетона, лежит земная твердь. В нее, словно для проверки на прочность вбиты сваи, на которые опираются многоэтажные дома, торговые центры, заводы, вокзалы…

Какой бы фобией страх оставаться под землей не назывался, справиться с ним Хельмут не мог.

Обойдутся без него, никуда не денутся. Зря что ли, он столько добра для них сделал?

Сын хорошего друга, Буба – разве не Хельмуту был с детства обязан своими успехами на ринге? Сборы, соревнования, форма – все за его счет. Не говоря уж о кулуарных разборках, которые благодаря Хельмуту решались в пользу Бубы.

А Санитар? Бывший хирург, лишившийся места. Разве не Хельмут замял тогда подсудное дело? И потратил на это столько сил, что быть бы Санитару в местах не столь отдаленных, если бы не он.

Шаман вообще отдельная песня. Когда-то, еще в армии, Хельмут спас его отцу жизнь. Восточные люди – кто поймет? А пять лет назад приехал друг с юга, привез семнадцатилетнего пацана и сказал: «Делай с ним что хочешь, я жизнью тебе обязан». Квартиру парню купил – и был таков. Грех, правда, на Шамана жаловаться. Шустрый пацан, с хорошей физической подготовкой, все схватывал на лету. К тому же, Шаман был хорошо воспитан и не брезговал ничем, отдавая отцовы долги.

Иными словами, рычагов воздействия сколько угодно. Потому что все перечисленное только цветочки. Имелись и плоды. Все трое были повязаны кровью – так вот обернулось два года назад одно дельце по выбиванию денег из должника.

И, наконец, истинную ценность найденные сокровища представляют для человека сведущего и только Хельмут рассчитывал распорядиться ими с умом. И с максимальной выгодой.