Здесь…
Как-то в Одессе ко мне подошел мальчик лет восьми:
– Дядя Рома, я вас первый раз вижу живым!
– Ну и какое у тебя впечатление?
– Я думал, что вы хуже! А вы нормальный!..
На стадионе возле меня сидел мальчишка лет одиннадцати. Он увидел своего друга на противоположной трибуне и закричал:
– Придурок, иди сюда! Здесь место есть, придурок! Придурок, место для тебя есть! Придурок!..
Он кричал полтора часа, он был синий! Его били по голове, он всем мешал, но он орал:
– Придурок! Место есть!..
Так он любил своего друга.
А главное, никогда не знаешь, чем закончится разговор.
Два одессита стоят, разговаривают. Подходит третий, незнакомый, слушает часа два, потом бросает:
– Ой, не морочьте голову! – и уходит.
Звоню в Одессу из Москвы:
– Алло! Алло! Это Одесса?
Какой-то старичок:
– Пока да!
Поднимаюсь по лестнице в гостинице «Красная».
Швейцар снизу:
– Молодой человек, молодой человек!
Я себе иду…
– Молодой человек!
Уборщица ему:
– Ну что кричишь? Он правильно не оборачивается. Какой он молодой – погляди, сколько ему осталось!
Та же гостиница. Иду с пляжа в шортах. Навстречу горничные – одна молодая, другая пожилая. Молодая здоровается:
– Мы так рады вас видеть! Как здоровье?
Пожилая:
– Кто это?
Молодая:
– Да вы что, Зина, это же Карцев, что вы, он в люксе живет!
Пожилая:
– А я думала, иностранец! Я ему каждый день меняла полотенца!
Больше я ее не видел. Ни ее, ни полотенец…
На одной из одесских Юморин зашли мы с компанией в ресторан. Встретили нас возгласами:
– О! Кого мы видим!.. Чем обязаны?..
Подходит ко мне официант принять заказ.
– Не узнаешь меня? – спрашивает. – Я Миша. Мы в одной школе учились.
– В какой?
– В сто девяносто третьей.
– Я там не учился, – говорю.
– Не выдумывай! Что, я тебя не помню?!
– Но я учился в семьдесят второй!
– Не морочь голову! В сто девяносто третьей. Я же лучше знаю!..
Встречаю знакомую:
– Наташа, ты прекрасно выглядишь!
Она:
– Это я еще плохо себя чувствую!..
– Романчик! По пятьдесят!
Я:
– Почему по пятьдесят, давай по сто!
Он:
– Давай!
Я:
– Что – давай?
Он:
– Деньги давай!
Встречаю на Дерибасовской знакомого, не видел его лет двадцать, он обзавелся огромной бородой. И еще издалека:
– Ты меня узнал? А?
Я:
– Конечно!
Он:
– Не может быть! Меня никто не узнает! Ну как меня зовут?
Я:
– Гриша.
Он:
– Где я жил?
Я:
– На Преображенской.
Он:
– Как маму зовут?
Я:
– Софа.
Он:
– Ну как тебе Путин?..
Прихожу в бассейн. Молодой тренер:
– О, кого я вижу! Ну, покажите класс!
Нырнул, плыву. У него ушла одна группа, другая, третья, он пришел закрывать бассейн – смотрит, я плыву.
– Сколько вы проплыли?
– Два километра.
– Ого! Класс! А по времени?
– Не знаю, часа полтора.
– Ого! Завтра у нас соревнования, вы всех побьете! Соревнования ветеранов!
– Так я уже ветеран? – говорю.
– Ну а кто же так медленно плывет?..
Захожу в магазин.
– Что такое, девушка! Я вчера покупал эту копченку по восемь гривен за кило, ночь прошла – она уже двенадцать стоит!
Продавщица:
– А вы не ложитесь!
Моментальный ответ, без обдумывания.
Привоз – любимое место. Рыночная экономика. Стоит женщина, кричит:
– Зелень! Зелень!
Я:
– Дайте два пучка.
Она:
– Отойди!.. Зелень!
Я:
– Дайте три пучка!
Она:
– Отойди, я доллары меняю! Зелень, зелень!..
В сентябре в Одессе огромный урожай винограда. На Привозе крики: «Пробуйте виноград!», «Без косточек!», «Лечебный виноград!»… Женщина ходит, пробует у одного, у другого.
– У вас виноград лечебный?
– Лечебный, мадам, лечебный! – И снова кричит: – Покупайте лечебный виноград!
А она все пробует, пробует…
– Мадам! Вы что, здесь будете лечиться?!
В одесской филармонии в шестидесятые годы работала контролером бессмертная мадам Гризоцкая, ей было тогда лет восемьдесят. Она уже плохо видела, и когда ей давали деньги, она их рвала вместе с билетами. Возле нее на полу лежали разорванные купюры. Ей говорили:
– Мадам Гризоцкая, идите уже на пенсию!
И она отвечала:
– Я умгу на контголе!..
– Куда вы едете? – спрашивала она меня.
– В Ташкент.
– Пгивезите мне фильдепегсовые чулки!
– Зачем?
– Пусть лежат!
В той же филармонии была уборщица тетя Маня: если ей вздумалось мыть пол, она выгоняла со сцены симфонический оркестр.
– А ну выходите, мне надо убирать!
Прервали генеральную репетицию, вышли. Она убрала, кричит:
– Идите играйте себе!
От нее я услышал лучшую рецензию на свое выступление. Она подошла ко мне после спектакля и заметила:
– Вы неплохой артист, товарищ Карцев, но вы сильно пересаливаете лицом!
Прилетаю в Одессу, меня не встречают. Таксисты толпой:
– О, давай подвезу за полцены!
– Давай за четверть цены!
Один подошел, отвел в сторону:
– Я тебя везу бесплатно, но ты будешь меня слушать!
Он повез меня в роддом – показать, где он родился. Потом повез в школу, где он учился, ЗАГС, где он женился, на кладбище, где лежит его мама. Он возил меня часа два и, когда мы подъехали к гостинице, сказал:
– Знаешь, мой брат уехал в Америку лет тридцать тому назад. Он живет вот так! – и показал выше головы. – Я здесь эти тридцать лет живу вот так! – и провел по горлу. – Так из-за такого кусочка я должен уезжать?!
…и там
Одесситы на Брайтоне, как у себя дома, разговаривают через дорогу, почти все знают друг друга – кто с кем, кто куда и зачем.
Встречает меня женщина:
– О!
Я:
– Что «о!»?
Она:
– Ничего!
В гастрономе «Интернешнл» на Брайтоне есть все. Бычки в томате, дунайская селедка, свекольник, соленья – ну все! Хозяин – мой друг детства Марик, в магазине работают только его родственники – дяди, тети, сестры, племянники. Мы пришли с Витей покупать продукты. Марик со второго этажа дал команду сделать нам скидку двадцать пять процентов. Сказал громко – чтоб слышали все. Мы покупаем колбасу, мясо, рыбу, берем две селедочки, и продавщица берет с нас полную стоимость. Мы говорим:
– Марик же сказал – скидка!
Она:
– Ой! Что вы его слушаете!..
Оказалось, это его теща за прилавком.
Он сказал:
– Зачем вы к ней пошли, она даже мне не делает скидку!..
Моя тетя Поля уехала с дочкой в Америку давно. В Одессе жила плохо, в Америке тоже. И вот я прилетаю в очередной раз в Нью-Йорк – она прекрасно выглядит, в пенсне, красиво одета. Я спрашиваю:
– В чем дело, тетя Поля?
– Ой, что ты знаешь! У меня оказался талант, я открыла кабинет – маникюр, педикюр, макияж. У меня очередь, запись, ходят американки!
– Ну а как с языком? Вы уже говорите?
– И не говорю, и не хочу!
– Почему?
– Я не хочу коверкать свой!
– Ну хорошо, а люди, которые по-русски не говорят? С ними как?!
– Американки – они как лошадь: стучу по правой – дают правую, стучу по левой – дают левую!.. Еще эти, в магазине, вьетнамцы, – ни бум-бум по-русски. Я беру альбом и рисую. Рисую морковку, капусту, нарисовала яички. Он не понял. Я дорисовала все остальное – и он тут же сообразил!.. Так зачем мне их язык?!
Иду я как-то по Брайтону – ищу, где можно отремонтировать фотоаппарат (не работает вспышка), – и встречаю знакомого. А у него есть привычка: когда разговаривает, все время смотрит не на собеседника, а по сторонам.
– Ну что слышно? Чего ты здесь?
– Иду чинить фотоаппарат.
– Покажи!
И, едва взглянув, бросает его в урну.
– Леня, ты что?! – возмущаюсь я и чуть ли не с головой ныряю в эту урну. – Что ты делаешь?!
– У нас не чинят, – отрезает он. – У нас выбрасывают.
И тут же, без паузы:
– Что слышно в Одессе? Как «Черноморец»? Где ты выступаешь?
– В школе, – отвечаю, все еще роясь в урне.
– Я приду, – говорит он, – со всей семьей. Не волнуйся, я взял билеты. Идем, мусорщик!..
Переходим мы дорогу, заходим в магазин – там висят дубленки, кожаные пальто.
– Гриша! – с порога кричит мой спутник. – Дай ему фотоаппарат!
– Леня, какой фотоаппарат! – оторопел тот. – Ты что, не видишь, чем мы торгуем?!
– Дай фотоаппарат! Не видишь, что ли, кто это!
– Вижу, ну и что?!
– Дай ему фотоаппарат!
Через пару минут на прилавке лежал десяток фотоаппаратов.
– Выбирай, – приказал Леня.
Я выбрал.
– Дай ему пленку! – приказал он Грише.
– Он заряжен.
– Тогда сфотографируй нас!
А когда мы уже уходили, он обратился к хозяину:
– Гриша, позвони мне! У меня есть для тебя товар!..
Это тоже Одесса. Которая уже там, на Брайтоне.
…Да, мой город дал сильный крен, он вот-вот опрокинется и уйдет под воду, как подбитый кит. Но кое-что осталось. Остались блестки одесского разговора. Это неистребимо, это в генах, и по этому коду я всегда узнаю Одессу – что на Приморском бульваре, что на брайтонской дощатой набережной. И оттого я твердо знаю: как бы Одесса ни менялась – все равно она останется Одессой.
Жизнь и сцена
Приглашение к Райкину
Одесса
В конце пятидесятых я участвовал в самодеятельности в трех местах: на швейной фабрике, во Дворце культуры моряков и в Доме культуры промкооперации. В ДК моряков я выступал в эстрадном коллективе, надевал маски-носы и исполнял миниатюры типа «Сон и сновидения», «Парикмахерская». Принимали меня на «ура» на всех вечерах и конкурсах. Я участвовал во всех районных и городских смотрах и даже в республиканских и всесоюзных конкурсах в Москве.
Там, во Дворце моряков, у меня появился партнер Леша, мы с ним разыгрывали сценки вдвоем. Когда в Москве на конкурсе в ДК железнодорожников мы должны были представлять Одессу, он напился, и я играл за двоих. Маевская, директор ДК моряков, была в шоке и выгнала Лешу.
В это время в драмкружке дворца заболел исполнитель небольшого эпизода, и меня пригласили сыграть немца. Там немцы допрашивали русского матроса (как сейчас помню, им был Толя Коган), он вырывался и бил меня по голове с криком: «Смотри, как умирает русский матрос!» – и я должен был упасть. Я придумал себе смешное падение – как танец. И на премьере я падал минут двадцать. Режиссер за кулисами кричал: «Падай, сволочь! Падай!..» А я не слышал. Публика хохотала, я был доволен. Я продолжал падать… Тут матрос Коган дал мне по голове по-настоящему, и я начал танец умирающего немца… Меня били уже и немцы, и свои, а я еще долго уползал в кулисы под хохот и аплодисменты зрителей…
Спектакль с трудом доиграли, и, когда дали занавес, режиссер подбежал ко мне и прошипел: «Чтоб я тебя больше не видел! Придурок! Бездарь!» Зато какой был смех!..
Я тогда еще не понимал, что смешно – это еще не все, что смех не должен быть самоцелью.
Потом я нашел нового партнера – Гарика Браславского, мы с ним исполняли миниатюры, куплеты.
В шестидесятые годы огромную популярность в стране приобрели СТЭМы – студенческие театры миниатюр. Они были в каждом институте, а в некоторых городах эта эпидемия приняла профессиональные формы. Так возникли знаменитые студия «Наш дом» при МГУ – в Москве и студия ЛЭТИ – в Ленинграде. Так возник в Одессе легендарный «Парнас-2». Поначалу это был просто студенческий театр миниатюр, но потом он перерос в городской. В его спектаклях играли Жванецкий, Ильченко, Кофф, Лозовский и другие. Они выступали в институте инженеров морского флота и в городе. Меня приглашали туда, но я оставался во Дворце моряков.
И еще я выступал в портклубе, играл на домре, участвовал в танцевальном коллективе, занимался пантомимой. Пытался поступать в театральное училище. Увы! Смеялись, но не принимали. Вы, говорили, испорчены.
И лишь когда у меня случился конфликт с партнером, я перешел в «Парнас-2». (Как раз в это время Витя Ильченко оттуда ушел и создал свою труппу, где сам ставил Чапека.) В «Парнасе» работали профессиональные режиссеры, а тексты и музыку писали сами актеры. Там было много красивых женщин и умных мужчин, и мой приход остался почти незамеченным. Я был зажат: все они были с высшим образованием – инженеры, врачи, философы, а я с улицы и с десятью классами…
Репетировали спектакль «Я иду по Главной улице». Я исправно ходил на репетиции, и через полгода или год режиссер поручил мне роль трамвайного вора. Видимо, я играл смешно, на меня начали обращать внимание. Я расхрабрился и придумал пантомиму с Давидом Макаревским (он весил сто пятьдесят кило, а я сорок семь), которая называлась «Братья Макакац», – она вошла в обозрение «Как пройти на Дерибасовскую». И еще мне дали монолог «работника культуры», который разносит спектакль в пух и прах.
И вот премьера в Одессе. Мои номера имеют успех. Затем гастроли в Прибалтике, Ленинграде – и везде нас принимают на «ура». Я влюбляюсь в одну девушку, но она об этом не знает и смотрит на меня свысока (хотя сама, между прочим, чуть ли не на голову ниже).
Тем временем я продолжаю работать наладчиком на одесской швейной фабрике за тысячу двести рублей. Но мечтаю о сцене. И решаю ехать в Москву, в цирковое училище – поступать на единственное в СССР эстрадное отделение. Это училище окончил мой брат: он стал знаменитым фокусником, работал в цирке, на эстраде.
Конкурс был огромный. Первые два тура я прошел спокойно. Показал пантомиму, прочитал басню, исполнил монолог Жванецкого. На третьем туре мне задали такой этюд: я ночной сторож, который боится шорохов, мышей, комаров. Я решил все это оформить музыкой и сказал пианистке: следите за мной и играйте по состоянию. Когда аккомпаниаторша брала аккорд и смотрела в мою сторону, у нее начиналась истерика… Она хохотала и заражала комиссию. Строгие члены комиссии прикрывали рот рукой, давясь от смеха.
Мне предложили идти на клоунаду, я отказался, в итоге меня в училище вообще не взяли.
Удрученный, я вернулся в Одессу, снова чинил швейные машины и продолжал ходить в «Парнас». Там Миша читал свои новые тексты, все смеялись и шли на работу.
Прошел год, я уже успокоился по поводу цирка. И тут в Одессу приезжает на гастроли Райкин. Все на ушах: как достать билет? Но я попал на все спектакли. А Миша ходил то к Райкину, то к его жене Роме – просил посмотреть наш спектакль «Я иду по Главной улице». С большим трудом, но уговорил.
И вот после спектакля театра Райкина в помещении русского театра, часов в одиннадцать вечера, мы играем для ленинградцев свой спектакль. Помню какие-то смешки, но восторга не было. После спектакля мы спустились в зал, Райкин поблагодарил, сделал несколько замечаний, и все двинулись на выход. По дороге меня остановил конферансье Астахов, который был с Аркадием Исааковичем знаком, и шепотом сказал: «Райкин тебя ждет завтра в одиннадцать в санатории Чкалова. Только никому пока ничего не говори!»
Я тогда не мог предположить, что это перелом в моей судьбе, что впереди новая жизнь. И когда мы, парнасовцы, пошли прогуляться после показа, меня распирало желание с кем-то поделиться или посоветоваться. Все возбужденно болтали, обсуждали вечер, а я отозвал Мишу и тихо ему сообщил, что завтра меня ждет Райкин. Через несколько минут об этом уже знали все, а к утру – весь город! Родителям я рассказал об этом в час ночи, отец сказал: «Не морочь голову!» А я лежал и думал, думал…
В одиннадцать утра я был у ворот санатория. Все, кто смог, ждали меня на улице. И я пошел на Голгофу. Райкин, Рома и директор театра сидели на веранде и завтракали. Предложили сесть и завели разговор о театре, о предстоящих гастролях, о том о сем, поглядывая на меня и угощая арбузом.
– Сколько вам лет? – спросил директор.
– Двадцать два.
– Вы женаты?
– Нет.
– У вас есть в Ленинграде родственники?
– Нет.
– А как вы смотрите, – сказал Райкин, – если мы вас пригласим в театр?
Я что-то пролепетал, заикаясь.
– А? – переспросил Райкин.
Я говорил так тихо, что меня не было слышно…
– А родители вас отпустят?
– Если не отпустят, – сказал я, – сбегу.
Он кивнул.
– Вот наш директор, он вам все расскажет.
Провожая меня к выходу из санатория, тот сказал, что вопрос решен, но они едут в Румынию на гастроли и по возвращении в Ленинград я получу официальное приглашение. Он поздравил меня, сказал, что я очень ему понравился, – и я очутился в объятиях друзей.
На следующий день я уволился с работы и стал ждать приглашения. Помню состояние невесомости, ликования, страха: получится ли? Мама гордилась и плакала одновременно – я до этого никуда не уезжал. Папа ходил напряженный и обиженный, что я бросаю такую профессию и еду в никуда, уверял, что у меня ничего не выйдет, но, когда ходил по городу, его все поздравляли…
Это было лето шестьдесят второго года. Приглашение все не приходило. Прошел июнь, июль, август, сентябрь, октябрь…
И вот в начале ноября телеграмма: «Приглашаетесь в театр на работу».
Ради этого случая мне сшили в ателье костюм цвета морской волны (это была очень голубая волна), купили черное драповое пальтишко и модельные туфли. С маленьким чемоданчиком меня проводили на поезд. На перроне стояла огромная толпа «парнасовцев», родственников, зевак.
Ленинград
Двадцать второго ноября в полдень я сошел на Московском вокзале. В Ленинграде стоял двадцатиградусный мороз, я сразу околел. Я шел по Невскому до улицы Желябова, забегая в магазины и кофейни, чтобы согреться, и весь посиневший вошел в служебный вход Театра эстрады. Было пусто, холодно, неуютно. Я встретил Тамару Кушелевскую, которая с трудом меня узнала; первые ее слова были: «Идиот, зачем ты приехал?»
Я зашел к директору, меня стали оформлять, дали зарплату восемьдесят восемь рублей и тут же пригласили на репетицию. На меня почти не обращали внимания, с трудом вспоминали, кто такой. Райкина не было, он в это время был в Западном Берлине, но дал задание вводить меня в избранные миниатюры. Я получил маленький эпизод: два здоровых лба спаивают маленького. Я выпивал – и падал. О, я вспомнил, как падал в Одессе! Но здесь меня быстро одернули: не тяни одеяло на себя.
Приехал Райкин, ласково со мной поздоровался, спросил, что мы успели сделать, – и мы показали ему эту сценку. Ему понравилось, и он посоветовал мне подольше и посмешней падать. Опыт у меня был – что-что, а падать я умел!..
И начались будни. Сначала меня поселили с актером театра Валерой Харитоновым – временно, пока не сниму себе угол. Мы с ним подружились, он вводил меня в курс, помогал, советовал. Это был очень мягкий симпатичный человек. И все равно – снежный, холодный, мрачный Ленинград, я один (еще не было Вити, Миши)…
Потом я снял угол за двадцать пять рублей, а из положенных мне восьмидесяти восьми рублей восемь высчитывали за бездетность, – что оставалось, уже шло на «кутеж». Меня сейчас искренне удивляют люди, которые взахлеб восхищаются той жизнью. И все же я был молод. Ем мало, одежды нет, зато есть театр – театр Райкина: мечта, которая сбылась, а это бывает так редко!
Театральный Ленинград переживал тогда время расцвета. Театр Товстоногова: молодые Юрский, Лавров, Лебедев, Смоктуновский, Борисов, Копелян, Луспекаев, Доронина, Попова, Стржельчик – да разве всех перечислишь… Театр Акимова, театр Пушкина: Симонов, Меркурьев. Глаза разбегались. А музеи, дворцы, мосты!.. И все для меня внове. Поэтому и зарплата, и скромная еда, и клопы в моем углу – все это было неважно. Завтракал за рубль в молочном кафе «Ленинград», обедал в пирожковой на Невском (четыре пирожка и бульон) – и вперед: репетиции, спектакли, Райкин, на которого я смотрел семь лет каждый вечер.
Помню свой первый выход на сцену – в маленькой миниатюре, на сцене Дворца Первой пятилетки. Мне укоротили чей-то костюм, лоснившийся в нескольких местах. Мы, четырнадцать актеров, становились в затылок, выходил Райкин – врач, слушал спину последнего и говорил: «У четвертого сухой плеврит, остальные здоровы». Четвертым был я. У меня дрожали ноги. Я был по-настоящему болен! Хохот, аплодисменты…
Постепенно меня вводили в разные эпизоды. Райкин предложил мне поменять фамилию. Так я стал вместо Каца Карцевым – и остаюсь до сих пор.
Я влюбился в девушку – продавщицу шапок из «Гостиного двора». Когда я примерял кроличью ушанку, собралась толпа, потому что она на меня орала. Я примерял все, что у нее было на прилавке и под ним. «Нет еще той шапки на вашу голову!» – кричала она и, когда я проваливался с головой в очередную шапку, она хохотала: «Посмотрите на этого клоуна!» Она еще не знала, где я работаю. Да, голова у меня маленькая. Но какие в ней мозги! Это она ощущала все годы, что мы с ней встречались. Она была красивая. И я чуть на ней не женился. Правда, «чуть» в Одессе не считается.
Затем был переезд в другой угол и, наконец, гастроли театра в Москве. Играли программу «Избранное» в Театре эстрады. Москва бурлила.
Какое счастье! Гостиница! Суточные – два шестьдесят. Итого сто пятьдесят рублей в месяц. Богач! Таганка, «Современник» на площади Маяковского, Эфрос, Дом актера… Капустники!.. Харитонов, с которым мы жили в гостинице «Центральной» на Горького, водил меня в ресторан ВТО. Мы гуляли рубля на три. Но зато!.. Оглянулся по сторонам – Стриженов, Гриценко, Ролан Быков, Козаков, Высоцкий, Гердт, и все молодые, а я еще моложе. Крики: «Ты не актер, ты дерьмо!» – «А ты кто? Посмотри на себя, импотент эстрады!» Я слушал, разглядывал, жадно впитывал. Съедал по одиннадцать порций салата из капусты. Все для меня было ново, интересно.
В это время Райкин работал с Хазиным над спектаклем «Волшебники живут рядом», и кто знает, если бы не этот спектакль, я, может, никогда бы не встретился с Витей и с Милой Гвоздиковой. Там есть два персонажа – молодые волшебники, а совсем молодых в театре не было, и когда я впервые приехал в Одессу в отпуск, у меня возникла мысль найти молодых волшебников здесь. В спектакле «Парнаса» я и увидел Милу, молодую и красивую, и привел ее к Райкину, который отдыхал в санатории Чкалова, и он моментально пригласил ее на работу в театр. Так я невольно разбил ее первую семью и помог обрести вторую в этом театре. А самое главное – тогда я познакомился с Витей Ильченко и привел его к Райкину.
«Парнас» меня встретил как легионера из-за границы. Я рассказывал о театре, о Райкине, хотя рассказывать еще было, по сути, нечего. Родители пригласили Райкина на обед. Три дня все жарилось, шкварилось, фаршировалось. Почему-то Аркадий Исаакович пришел один, хотя ел за троих, – я в первый и последний раз видел, чтоб он так много ел. Он не поднимал головы! Фаршированная рыба, синие трех видов, салат оливье, форшмак, отбивные, малосольная скумбрия, бычки, потом жидкое (у нас дома ели сначала второе, затем первое, и так до сих пор), бульон с манделех, фаршированная шейка, мороженое… Разговора не было – была трапеза. А мне двадцать два года, и меня ждет девушка… И я надумал пойти за хлебом, хотя хлеба на столе достаточно, но Аркадий Исаакович все понял и сказал:
– Да! Сходи! И не торопись, выбирай свежий…
У них шел разговор обо мне. Райкин меня хвалил, отец не верил (он-то меня знал), а мама собирала Райкину в санаторий то, что ему понравилось. В Одессе это закон – дать что-то с собой…
Одесситы в театре Райкина
После отпуска мы втроем поехали в Ленинград в театр. Мы с Витей и с Милой познакомились толком уже в поезде. Они меня попросили рассказать, как там в театре. Где жить? Какая зарплата? И когда наша троица появилась на сборе труппы, которая состояла из двенадцати-тринадцати актеров, нас встретили почти враждебно. Все одесситы, все молоды, красивы и застенчивы… Но мы очень полюбили театр и быстро вошли в труппу.
Хотя нет, Витя входил долго, он был молчалив, задумчив и всегда долго раскачивался. И вообще все пятнадцать лет до переезда в Москву он говорил мало. Он уже был женат, у него подрастал сын, нужно было кормить семью. А чем? Те же восемьдесят восемь рублей минус подоходный налог и двадцать пять рублей за угол…
Жили мы с ним отдельно, виделись на репетициях и спектаклях. Он и Мила постепенно входили в «Избранные миниатюры».
Началась подготовка к поездке в Чехословакию. Райкин вставил монолог Жванецкого, который я читал еще в Одессе: монолог начальника управления культуры, ругающего спектакль, этакого жлоба от культуры. Я исполнял его почти в самом конце. В верхний карман пиджака я закладывал множество красных карандашей и ручек.
Эта поездка сблизила нас с Витей. В Чехословакию можно было вывозить десять рублей (артисты всегда брали с собой колбасу, бульонные кубики, консервы, кипятильники), а мы с Витей взяли целых сто. Нам надо было их истратить до Чехословакии, в Москве, где мы были всего один день. Свободные номера в гостинице в то время найти было практически невозможно. Благодаря Райкину нам достался огромный роскошный люкс в «Национале» за одиннадцать рублей в сутки. Утром мы туда въехали, заказали завтрак в номер – икру, салаты, омлет, кофе. Истратили рублей двадцать. Пошли гулять. Пили пиво, ели мороженое. Обед заказали в номер: селедочку с картошкой, салаты, осетрину, борщ, котлеты по-киевски, пиво, фрукты – на это у нас ушло рублей тридцать. Пошли погуляли. Ужин заказали в номер, истратили двадцать пять рублей. Набрали еды в поезд – и вечером с театром рванули за рубеж…
Это была первая поездка за границу. Красавица Прага на нас произвела ошеломляющее впечатление. Готика! Соборы! Органные концерты! Ночные гуляния, ночью на улице шпекачки с горчицей и пивом… Я посмотрел чаплиновского «Диктатора», спектакль театра «Светофор».
Успех у Аркадия Исааковича был огромный. Я свой монолог выучил на чешском языке. Публика принимала прекрасно.
Затем – месяц в Словакии.
Мы с Витей немного приоделись-приобулись. Особенно не разгонишься, гонорар небольшой, и все же я купил себе первое приличное пальто из букле с черным воротником и носил его лет десять. У меня был сорок второй – сорок четвертый размер, и я покупал одежду в «Детском мире» – там все стоило дешевле.
Вернувшись в Ленинград, приступили к репетициям пьесы Александра Хазина «Волшебники живут рядом». Мы, одесситы, играли молодых волшебников – танцевали, пели, бегали, выходили в миниатюрах. Спектакль, на мой взгляд, получился не лучший, хотя там было несколько отличных миниатюр. Я весь вечер стоял за кулисами и наблюдал за игрой Райкина.
Центральная миниатюра – «Голова» – была самой острой. Аркадий Исаакович играл начальника отдела кадров сталинского времени. А Витя Ильченко с Наташей Соловьевой танцевали балетный номер на музыку Глюка.
Этот спектакль играли года два. Затем опять «Избранное», монолог «культурника». В шестьдесят четвертом году Жванецкий, увидев себя в программке театра Райкина, уволился с работы и вместе со своим соавтором Шурой Лозовским с шумом появился в Ленинграде. Они сняли комнату и – совершенно без денег – стали покорять город. В поисках куска хлеба Жванецкий писал миниатюры для самодеятельности, а Лозовский пытал счастья в игре в преферанс, как правило, проигрывал – и в результате был изгнан в Одессу.
С появлением Жванецкого в Ленинграде наша жизнь оживилась. Мы с Витей и Мишей даже сняли квартиру из трех комнат и матрасов. Варили еду, приглашали гостей, танцевали с девицами, завтракали в кафе «Ленинград», ходили в театры Товстоногова, Акимова, на «капустники».
Жванецкий писал много и хорошо, приносил миниатюры Райкину, а тот складывал их в стол. Миша зверел, занимал у меня деньги, которые тут же проедал. Ел он очень много, и ему вечно не хватало. Я лез под диван, доставал из чемодана десять рублей, и он опять мчался в ресторан…
В то время Райкин работал с очень сильными авторами – Гиндиным, Рябкиным и Рыжовым («Гинряры») – и не обращал внимания на тексты Жванецкого. А мы с Витей начали потихоньку репетировать его миниатюры. И в очередной приезд в Москву, где мы жили как короли в гостинице «Пекин», возник «Авас». Он был построен на сплошной импровизации. После спектакля мы шли в гостиницу, кипятили чай (в театре был сухой закон) и начинали импровизировать, хохоча на всю гостиницу. Сценическое решение было найдено случайно, но очень точно.
Когда мы показали эту миниатюру Аркадию Исааковичу, он никак не отреагировал. Но через какое-то время разрешил сыграть ее на шефском концерте для солдат в Театре эстрады. Хохот стоял истерический! Потом солдаты зашли за кулисы, толкая впереди себя чернявого грузина и показывая на него: «Вот он – Авас!» Этот номер стали исполнять все чаще, и его всегда восторженно принимали.
Тогда мы с Витей стали репетировать другие миниатюры Жванецкого. Постепенно у нас складывался репертуар. Мы подрабатывали втихаря в концертах и, когда нам повысили оклад до ста тридцати рублей, стали снимать номер за два пятьдесят в гостинице «Киевской».
Каждый год театр выезжал в Москву на гастроли. Мы и там подрабатывали в концертах, ходили в ВТО, брали рублей за пять сковородку – мясо трех сортов с картошкой и сидели, разглядывая знаменитых актеров. Ходили в театры – на Таганку, к Эфросу, в «Современник», исполняли миниатюры на вечерах. У нас появились острые вещи.
Витя с Милой Гвоздиковой поступили в Москве в ГИТИС – заочно, а меня в очередной раз не приняли, и я жутко страдал. Мне очень хотелось окончить институт. И я туда все-таки поступил – когда прочел им Чехова, а не Жванецкого…
Каждый год летом я приезжал в Одессу – к родителям, к девушкам, к морю, к друзьям. В один из приездов что-то ударило мне в голову, и я решил поразить Райкина. Весь месяц я лежал на солнце; не играл в волейбол, не плавал – лежал. Я загорел, как никогда. Я был иссиня-черный. А когда приехал в Ленинград и пришел в театр, то месяц не играл, пока не побелел. «Негров на работу не берем», – сказал Райкин.
Шестьдесят пятый год был, пожалуй, одним из самых-самых. Репетировалась программа на английском языке. Перед этим была Болгария, где мы играли на болгарском – миниатюру «Авас» с Витей и я свой монолог. Солнце, Золотые Пески, «Пиратская деревня», люля-кебаб, персики… Меня знакомят с моим двойником – болгарским артистом; мы смотрим друг на друга и жутко хохочем, гуляем всю ночь и расстаемся навсегда.
Помню забавный случай. В Болгарию приехал с визитом югославский президент Иосип Броз Тито, а мы с Витей жили в гостинице на центральной площади, по которой он должен был проехать. Мы в трусах вышли на балкон и в ожидании гостя стали кипятить бульон из кубиков. Толпа. Едет Тито. Приветственные крики. Мы засмотрелись, и кто-то из нас ногой задел кипящий бульон. Кастрюля перевернулась, и на стоящих внизу закапало. Крики, угрозы… Едва мы успели все убрать и быстро улечься в постель, в номер ворвались болгарские гэбэшники. У нас потребовали документы, но, когда увидели советские паспорта, удалились.
В Болгарии мы с Райкиным заказали в ателье дубленки. Что мне стукнуло в голову?! Я истратил все деньги. Когда я появился в Москве в дубленке, их еще почти никто не носил. Меня тогда не знали как артиста, но все оборачивались на дубленку. Я носил ее лет пятнадцать.
В этом же году мы пробыли месяц в Венгрии. Перед этим в отпуске в Одессе я нашел девушку – переводчицу с венгерского, и мы с Витей выучили на венгерском языке «Авас» и мой монолог «культурника». И когда Райкин приехал в Одессу отдыхать, мы с Витей продемонстрировали ему свои лингвистические успехи. Аркадий Исаакович был потрясен и попросил привести к нему эту переводчицу, но она после двух занятий куда-то исчезла…
Будапешт нас потряс. В городе пахло черным кофе. С Яношем Кадаром тогда была дружба, да и Райкина в Венгрии любили, так что нас поселили в роскошной гостинице с кормежкой, и свои консервы мы повезли обратно. Миниатюра «Авас» на венгерском имела ошеломляющий успех, меня принимали за своего – произношение у меня на всех языках почти натуральное. Венгерский язык очень красивый, но трудный, однако мы были молоды, память у нас была цепкая. Мы играли миниатюру вместо семи минут пятнадцать. Хохот стоял дикий. За нами бегали репортеры, нас напечатали в журнале, снимали на телевидении, за что мы получили дополнительный гонорар. Честно говоря, нам было даже неудобно перед Райкиным за свой успех. И уже в следующей поездке – в Лондон (правда, без Вити – он заболел) – я за неделю ввелся с Аркадием Исааковичем в миниатюру, которая называлась «Четыре точки зрения».
Поездка в Англию, в капстрану, на десять дней!.. Я волновался: до последнего дня не было визы. Но все обошлось, и мы, восемь человек, летим выступать на телевидении Би-би-си. У нас была посадка в Париже, там как раз проходила забастовка грузчиков, и мы, советские, взяли тележку и под улюлюканье бастующих тащили свои чемоданы, полные консервов и сухой колбасы. До отлета у нас было три часа, и посольские особисты показали нам Париж…
В Лондоне мы жили в частной гостинице «Принц Уэльский». Меня поселили вдвоем с актером, который по-английски вместо «литл» говорил «литр» и боялся взять ключ у портье. У нас был триста двадцать второй номер, и он стеснялся произнести «сри ту ту». Гостиница была старая, туалет в коридоре; он выскочил ночью в туалет, а дверь номера захлопнулась (я в это время шатался по ночному Лондону с нашими актрисами). И он в трусах метался по коридору, где никого не было, кроме ошалелых туристов, и не мог ничего объяснить. Вызвали полицию, его забрали в машину. Когда все выяснилось, они жутко смеялись – англичане юмор понимают. После этого он, выходя в туалет, клал ботинок под дверь…
Нас поразило, что англичане обувь снимали в гостиничном коридоре и возле каждого номера стояли великолепные английские туфли: бери – не хочу.
И вдруг в эту же гостиницу въезжает ансамбль песни и пляски Черноморского флота. Я говорю соседу: все, мы пропали! И через полчаса после того, как они поселились (а было их человек сорок), в гостинице погас свет: сорок кипятильников врубились одновременно… Забегали горничные, портье. Включили автоматику. Через пять минут свет снова погас! Снова врубили автоматику. Начальник ансамбля дал команду включать по два кипятильника…
В холле, где стоял телевизор, сидят англичане, курят сигары. Появляются двое из ансамбля, останавливаются возле телевизора, один говорит: «Коля, а ну переключи!» Тот крутит ручку: «Та нет ничего интересного». У англичан, которые смотрели телевизор, отвисли челюсти, выпали изо рта сигары, а наши спокойно ушли в номер…
Каждый день в десять утра мы выезжали на Би-би-си и до четырех часов репетировали, а затем были свободны и бродили по Лондону до ночи. Сохо, Темза, мост Ватерлоо, музей мадам Тюссо, Нельсон, Трафальгарская площадь, Биг-Бен…
Как прошел концерт, я не помню. Что-то хорошо принимали, чего-то не понимали. Публика чопорная, билеты от пятидесяти фунтов, а я получил десять. Накупил много шмоток – себе, маме, папе, сестре. Замшевые туфли ношу до сих пор – им исполнилось тридцать лет!..
На обратном пути мы оказались в Москве часов в девять вечера, а в полночь отправлялись в Ленинград. Я был голоден и стал искать чего-нибудь поесть. До одиннадцати вечера ни в один ресторан, ни в один магазин я не попал – все занято и закрыто. На вокзале схватил бутерброд – и наутро оказался в туманном Ленинграде, который очень напомнил мне Лондон, по крайней мере погодой.
Когда мы жили в «Киевской», мы уже могли приглашать гостей, это был наш дом. Нас там все знали, тем не менее вечно пьяный швейцар каждый раз проверял пропуск, не пускал девушек, пока не сунешь ему трешку в лапу.
Обед в ресторане стоил рубля два. Жванецкий, заказывая суп-лапшу с курицей, всегда скандалил на кухне. Оттуда раздавались его крики: «Где лапша?! Где курица?!» После паузы Миша выходил с тарелкой, в которой плавали три лапшинки и лежала лапка. Все было вперемешку – завтраки, обеды, ужины, постоянные девушки и не постоянные…
Администратор гостиницы, красавица, держала с подругой что-то вроде притона, куда приходили артисты, художники, бандиты. Витю там чуть не застрелил один тип. Они поспорили, и Витя – Витя! – ударил его по щеке (был слегка навеселе). Я встал между ними, увел того парня в туалет, он вынул пистолет и заявил: «Я его вижу в гробу!» Он нас не знал (нас еще никто не знал), но когда услышал, что мы, как и он, из Одессы, сразу стал нашим другом.
Театр готовился к гастролям в Румынию, я учил с Витей «Авас» и свой монолог.
Поездка прошла довольно уныло. Принимали хорошо, но особых впечатлений не осталось, кроме роскошной гостиницы с автоматически открывающимися дверями.
Там произошел неприятный случай: у меня началось гнойное воспаление уха – перекупался. Меня отвели к врачу, он оказался бывшим одесситом, ухо мне залечил, но посоветовал дома срочно обратиться к специалисту. В Ленинграде я с помощью жены Райкина попал в известную клинику Эрисмана. Завотделением посмотрела, покачала головой и сказала: «Вы можете с этим жить долго, но можете в поезде, в самолете внезапно…» И предложила радикальную операцию – когда стамеской и молотком долбят за ухом.
Когда я сообщил Аркадию Исааковичу, что ложусь на операцию, он устроил показной скандал с криком: «В какое положение ты ставишь театр! Как ты можешь в такой момент нас бросить?!» А какой момент? Я играл очень мало, меня можно было не только заменить, но и не заметить… Но когда Райкин позвонил врачу и та ему все рассказала, он дал «добро», и я лег в клинику.
Меня стали готовить к операции. В палате лежали прооперированные, и, когда я что-то рассказывал, люди выбегали из палаты – им нельзя было смеяться, у них выскакивали тампоны, а те, кому удалили гланды, прямо-таки задыхались…
Меня оперировала завотделением под местным наркозом. Она просила меня разговаривать с ней во время операции. Боли я не чувствовал и рассказывал ей анекдоты, она смеялась и часто не попадала по стамеске… Операция была сделана блестяще, и я стал этим ухом лучше слышать (даже то, что слышать не стоило бы).
Райкин приехал в больницу: сбежались все врачи, все больные с улицы, меня стали угощать – кто конфеткой, кто бутылкой. Аркадий Исаакович отвечал на вопросы. Популярность у него была фантастическая, а ведь тогда телевизор был далеко не в каждом доме!
Приехал отец, предлагал вернуться домой и не валять дурака. В отпуск я всегда ездил в Одессу – встречался с друзьями, плавал в любимом море, целовался с девицами, на которых обещал жениться (я всем обещал и честно собирался, но в последний момент они испарялись)…
Уход и возвращение
Приближался шестьдесят седьмой год. Райкин наконец обратил внимание на Мишу Жванецкого, тексты которого лежали у него в сундуке, а мы с Витей их репетировали и играли, зарабатывая на жизнь. Аркадий Исаакович взял миниатюры «Врач и больной», «Кассир и клиент», «Полотенце» и другие.
В это время готовился спектакль «Светофор». Текст на восемьдесят процентов Жванецкого. Я был занят в спектакле довольно много, и всякий раз мы с Витей импровизировали и искали. Старый режиссер, ставивший этот спектакль, совершенно не понимал юмора Жванецкого, а мы с Витей слыли знатоками его стиля.
Дело дошло до конфликта с режиссером. По вечерам мы в гостинице возмущались и на репетициях нервничали. Все не то! Все не так! Жванецкий требует особого подхода, особого темпа, ритма.
К сожалению, Райкин подавлял автора, подминал его под себя. Так было не только с Мишей, но и со всеми. И все-таки нас троих он уважал, прислушивался к нам, и мы гордились тем, что в «Светофоре» уговорили его не надевать масок, которые уже были сделаны.
Репетируя миниатюру «Школа», где я играл Кочегарова – двоечника-хулигана, а Витя – старшего брата, которого вместо родителей вызвали к директору школы, мы с Витей нарвались на холодное «Стоп!» из зала.
– Что это? – спросил Райкин.
– Импровизация! – ответили мы.
– И вы думаете, что это смешно?
Режиссер молчал.
– Смешно! – ответил я, как всегда не думая.
– Выходит, вы юмор понимаете лучше всех? Лучше меня?!
– Выходит, так! – запальчиво ответил я – и тут же подал заявление об уходе.
Ни Витя, ни Миша не успели пикнуть, как оно было подписано, и я был уволен из-за собственной вспыльчивости. Это было за неделю до премьеры и за две недели до гастрольной поездки в Югославию на месяц.
Как рассказывали Миша и Витя, поездка была изумительной (почти капстрана как-никак). А я, собрав пожитки, улетел в Одессу, оскорбленный и униженный самим собой.
Что такое отрыв от Миши и Вити, я осознал, лишь придя в Одесскую филармонию. В это время как раз создавался новый эстрадный коллектив – оркестр и танцевальная группа из восьми девушек по метр семьдесят ростом. Коллектив и программа назывались «Гамбринус-67», я был ведущим. Там были очень хорошие солисты, я играл «Авас» и другие миниатюры с одним из музыкантов, читал монологи, придумывал трюки, и все проходило на «ура».
И вот мы выехали на гастроли в Среднюю Азию. Ташкент. Июль. Пятьдесят два градуса. Кондиционеров еще не знали, и я стоял под душем весь день и спал в мокрой простыне.
В этой поездке началась моя любовь с Викторией Кассинской, которая тянется до сих пор. Ей было семнадцать, мне двадцать семь. У нее рост метр семьдесят, с каблуками метр семьдесят пять, у меня метр пятьдесят девять и сорок семь кило живого веса. Это было прекрасное время, она была упругой, а я темпераментным. Когда она засыпала, могло случиться что угодно – землетрясение, война, взрывы! Ломали дверь!.. Сейчас она просыпается от шелеста листвы…
Затем был Учкудук, о котором поется в песне про три колодца. Поезд остановился в пустыне. Вокзала нет, автобусами нас повезли в город, где добывают уран, работают заключенные и ученые. В ресторане за ужином пьяные учкудукцы за моей спиной поспорили, кто из них меня прибьет, – не понравился я им. Они так спорили, что подрались между собой. Крики, милиция, а я улизнул и с ужасом думал: где Миша, где Витя, где Ленинград?
Неудивительно, что я хотел вернуться в театр. Друзья и некоторые артисты пытались замолвить за меня слово, но Райкин обо мне и слышать не хотел. Все это продолжалось полтора года.
Когда я по приглашению Анатолия Кролла отправился в Тулу работать в его эстрадном оркестре, то, заехав в Москву, пришел на спектакль театра. И там все громко, чтобы Райкин слышал, наперебой восклицали: «Кто к нам пришел!», «Кого мы видим!», «Аркадий Исаакович, смотрите, кто пришел! Угадайте!» – и втолкнули меня в уборную, где гримировался Райкин. Состоялся такой диалог:
– Здравствуйте, Аркадий Исаакович, как здоровье?
– Ничего. Как дела?
– Да так себе. Я тут…
– Ну ладно, мы еще увидимся? Ты на спектакле?
– Да, конечно!
Спектакль прошел, как всегда, успешно. Да и вообще, это был Райкин более современный. Все монологи оттуда – «Дефицит», «Федя-пропагандист», «Изобретатель», «В греческом зале» – стали классикой.
После спектакля я зашел за кулисы, выждал, пока все – гости, друзья – уйдут, и взахлеб стал его благодарить. И когда он меня спросил (по поводу миниатюры, которую мы раньше играли вместе с Витей):
– Ну, как «Школа»? – я ответил:
– Если честно – не то!
– Да? – сказал Райкин. – Посмотрим, как ты ее сыграешь. Подавай заявление и возвращайся, а то мне все уши прожужжали…
И я вернулся в театр, где шел спектакль «Избранное». Райкин с Витей исполняли «Авас», а я стоял за кулисами и нервничал. При всем райкинском таланте в «Авасе» он играл результат, а не процесс. Но миниатюра была настолько точна, что пользовалась успехом даже и без него, с другими актерами. Потом я играл ее тоже – третьим.
Мы с Витей продолжали набирать репертуар из текстов Жванецкого, за что нам влетало от художественного руководителя. И мы уже втроем стали серьезно подумывать об уходе – о собственном пути.
А пока что Райкин начал нас брать на свои творческие вечера вне театра. Миша читал, мы с Витей играли две-три миниатюры. Так было в Донецке, в Одессе, в Баку.
Все это происходило летом в отпуске. Нам платили по восемь рублей за выступление, а если это был Дворец спорта – то шестнадцать.
В июле мы выступали в Баку. Когда пришли на репетицию, Райкин попросил гонг для отбивки миниатюр. Собралась вся филармония, и по цепочке передавали: «Гонг… гонг… гонг…»
– Зачем? – спросил один.
– Отбивать, – сказал другой.
– Что – отбивную? – сострил третий.
– Отходную, – зло пошутил четвертый.
– Гонг не проблема, – сказал старший, – завтра будет.
Назавтра была репетиция.
– Где гонг? – спросил Райкин.
– Какой гонг?
– Отбивать миниатюры.
– Где гонг?.. – пошло по цепочке.
– А разве не принесли? – спросил главный. – Гонг будет, – и он показал рядом стоявшему подчиненному кулак.
И когда мы пришли вечером на концерт, за кулисами висел огромный гонг, видимо, одолженный с военного крейсера. Все показывали на него Аркадию Исааковичу и цокали языком:
– А?! Какой гонг! А?!
– В Армении вы такого не найдете!
Когда все ушли, Райкин всполошился:
– А где колотушка? Чем бить по гонгу?
Собрался консилиум.
– Где колотушка? – спросил главный.
– Какая?
– Которой бьют по гонгу.
– Нам не сказали.
– А что, нужно было сказать?!
– Конечно!
– Так вот я вам говорю!
– Уже поздно, через двадцать минут начало.
– Тогда встань сам и стучи своей башкой, и чтоб все слышали звон!
– Хорошо!
И когда закончилась первая миниатюра, он так шарахнул кулаком по гонгу, что тот сорвался и дал такой звон, после которого Райкин сказал:
– Все! Больше не надо, вы отбили сразу все миниатюры!
Это были прекрасные вечера. Райкин вне театра был совершенно другим. И мы могли с ним общаться в другой обстановке.
Миша получил в Ленинграде однокомнатную квартиру на улице Генерала Симоняна, а я восемнадцатиметровую комнату в двухкомнатной – в этом же доме. Мой сосед Кавно был в театре радиоинженером. Ночами он курил и слушал (правда, тихо) свои пластинки, которых у него была масса. Витя, женатый и с ребенком, ждал двух– или трехкомнатную. В это время (а может, и раньше – точно не помню) Райкин уволил группу пантомимы Гри-Гура за самовольные выступления и пригрозил нам: «Вас ждет та же участь!» Мы притихли.
Миша был уволен за самовольное чтение своих текстов во Дворце искусств и еще где-то. Готовилась акция и против нас. Но тут подоспела поездка в Польшу. Нас взяли скрепя сердце.
В Варшаве у нас была уйма денег: во-первых, зарплата, во-вторых, там можно было менять сколько хочешь. К нам примкнул Ваня Дыховичный, молодой красавец, с кучей денег и жаждой приключений. Мы жили в огромной гостинице – одной из сталинских высоток. Напротив располагался Дом актера, куда мы часто ходили, общались, выпивали, а в основном угощали польских артисток.
Гастроли проходили успешно, наш «Авас» пользовался успехом, особенно у женщин, с которыми мы водились открыто, – это жутко раздражало весь театр, и поползли шепотки. Мы выступали еще в нескольких городах, были встречи с актерами, которые заканчивались уходом с компанией и паненками. Раздражение нарастало, и на обратном пути нас вызвал в купе директор и заявил: «Подавайте заявление об уходе!» – «Как, сейчас?» – «По приезде». Мы были ошарашены: ждали всего, но не этого. А квартиру Вите?!
Вернулись в Ленинград, продолжаем работать. Тишина, нас не увольняют, но и квартиру Вите не дают. Я психую: надо уходить!
В это время нас приглашают в Одессу, мы строим планы. Райкин не обращает на нас внимания, и это признак бури.
И вот в театре вывесили квартирный список: Вите была предложена двадцатиметровая комната в коммуналке. Он обиделся. И одним пальцем на Мишиной машинке отстучал заявление об уходе по собственному желанию. Заявление это вызвало бурю негодования и было подписано моментально.
А что дальше? А дальше надо было запутать всех, скрыть, куда мы уходим: а вдруг из театра пошлют «телегу» и все там перепугаются? Мы начали игру: просили друзей из Свердловска, Донецка, Риги, и они на театр слали приглашение работать в местном театре миниатюр. Туда немедленно шли запросы. И когда, уже уходя, мы сообщили, что едем в Одессу, нам никто не поверил. Это нам и было нужно.
Своим курсом
Я тогда учился в ГИТИСе на четвертом курсе. Приезжаю в Москву – и вижу приказ об отчислении. За что? За уход из театра, из которого никто по своей воле не уходил. Мы с ректором идем в министерство к юристу, и тот доказывает, что это незаконно. И меня восстановили в институте, который я закончил довольно успешно – с одной тройкой по истории КПСС. А Витя этот же институт закончил с красным дипломом.
В Одессе я получил двухкомнатную квартиру в хрущевке, но в приличном месте, у Вити квартира была, а Миша жил то в Ленинграде, то в Одессе у мамы. И начался новый период в нашей жизни – одесский, длиною в восемь лет.
Вначале задумали гала-концерт с большим оркестром и театром миниатюр. У нас уже было шесть актеров, и мы потихоньку репетировали, а когда убедились, что несовместимы с оркестром, отделились и стали репетировать свою программу.
По предложению – не помню чьему – был приглашен из Москвы режиссер, который славился тем, что все его спектакли снимали и он этим страшно гордился. Он приехал к нам ставить спектакль – и в Одессе грянула холера. И московский гость драпанул из города. Мы приходим на репетицию, звоним режиссеру домой, а нам сообщают, что он в Москве…
И мы стали репетировать сами. Жванецкий был в ударе, приносил все новые тексты, и наконец появился спектакль-концерт «Как пройти на Дерибасовскую». Одно название уже собирало публику.
Наш театр числился при филармонии, в нем было десять человек, шесть из них – актеры. Актеры наши были талантливы, молоды, играли с азартом.
Это был семидесятый год. Слухи о том, что в Одессе холера и трупы валяются на улицах, были сильно преувеличены. Но когда мы слепили программу и зашла речь о гастролях, то обком партии ее даже не принимал, а срочно отправил нас в обсервацию на судно. У нас там брали анализы, и вокруг стоял хохот и веселье. А после карантина нас вызвали в обком и дали «добро» на гастроли: мол, Одесса жива, Одесса смеется.
Директор филармонии связался со своим другом в Ростове, и нас пригласили в Ростовскую область на тридцать концертов. Под дулами автоматов (Одесса охранялась) мы сели в самолет и прилетели в Ростов. Нас возили по области: Шолоховка, Шахты, села… Администратор Ростовской филармонии вывешивал афиши «Как пройти на Дерибасовскую» и дописывал: «Эти артисты работали с Райкиным». Залы были пусты. Впрочем, какие залы – красные уголки, заводы, сельпо… Жванецкому кричали: «Выучи текст!» Мы объясняли, что он автор наш, Райкина, – без толку. А программа была шлягерная: «Авас», «Экзамен», «Дедушка», «Города», «Полотенце»… «Да-а, – говорил администратор, – вы не поете и не танцуете. Вот на лилипутов идут». Но мы стоили – весь коллектив – двести восемьдесят рублей. Даром!
К концу поездки пришел вызов на конкурс артистов эстрады в Москве. Мы подавали заявку просто так, наобум, – и вот вызов пришел, и мы, не доиграв в Ростове два концерта, сделали перерыв и вылетели в Москву с делегацией одесской филармонии.
Давно мы не были в Москве. Миша и Витя разбежались кто куда, а я остался волноваться, повторять специально написанный Жванецким текст – позитивный, для комиссии, под названием «Не гаснуть!» (мы его называли «Не тухнуть!»).
Конкурс начинался с девяти утра в ЦДРИ. Без четверти девять – нет ни Миши, ни Вити. Бегает секретарша, спрашивает, что мы будем играть, а я ничего не могу ответить: мы всегда решали, что играть, в последний момент. Появляется спокойный, как всегда, Витя, а за ним возбужденный Миша. Мы стоим и не знаем, что играть. Наконец объявляют наши фамилии, мы выходим, раздаются аплодисменты, хотя аплодировать на конкурсе запрещается. В жюри народные артисты, работники аппарата. Председателем жюри должен был быть Райкин, но, на наше счастье, в последний момент он отказался (у него были очередные неприятности с министром культуры), и председателем стал Любезнов.
Успех был ошеломляющий. В первом туре мы исполняли «Авас», «Везучий-невезучий» и монолог «Дедушка». Члены жюри сами аплодировали, и мы спокойно прошли во второй тур. Во втором туре история повторилась, мы играли свои шлягеры и были пропущены в третий тур – к безумной радости одесских боссов. В третьем туре жюри нас попросило сыграть вещи из первого, так как многие специально пришли нас посмотреть – в театральных кругах нас знали по театру Райкина. После второго тура сошли Хазанов и Высоковский, и в третьем туре мы оказались вне конкуренции. К тому же на конкурсе разрешалось играть одно и то же во всех турах, а мы исполняли разные вещи, так как у нас уже составился репертуар на сольный концерт.
Мы получили вторую премию (победителю первое место досталось благодаря ленинской тематике, и это все понимали), а еще двести рублей, которые проели и пропили с одесситами в «Арагви».
Через несколько дней состоялся заключительный концерт, который показывали по телевизору. Мы опять играли с Витей «Авас», «Везучий-невезучий» и «Дедушку». Успех был грандиозный. Думаю, что Райкин нас простил… И мы уехали в Ростов доигрывать два концерта, на которых уже была конная милиция (вот что значит телетрансляция!).
После конкурса – обвал, приглашения на гастроли. Практически слава – со всеми ее издержками и казусами.
Помню замечательный эпизод, случившийся на гастролях в Ленинграде. Мы выступали в ДК Дзержинского. Я выхожу:
– Есть у нас грузин по фамилии Горидзе, зовут Авас, а доцент тупой, вызывает грузина к доске: «Как ваша фамилия?» – «Горидзе». – «А зовут?» – «Авас». – «Меня – Николай Степанович, а вас?» – «Авас»…
Публика хохочет. Витя соображает. Вдруг по центру зала идет пьяный, подходит к рампе. Обращается к Вите:
– Ты чего, не понимаешь? Что ты молчишь?! Он тебе уже четыре раза рассказал! Все поняли, а ты не понял!..
Публика думает, что вышел третий актер! Я не знаю, что делать. Говорю:
– Товарищ, давайте на сцену, может быть, вы лучше меня расскажете!
Он:
– Конечно, отойди, не мешай! – И Вите: – Ну, доцент тупой, а грузин умный. Он спрашивает: «Как зовут?» – «Авас». – «А я доцент! Понял?»
Витя:
– Кто тупой?
Он:
– Доцент! И его спрашивает!
Витя:
– Кого?
– Грузина!
– Какого грузина?
Публика хохочет. Витя крепится.
– Счас как дам! – замахивается наш третий. – Сразу поймешь, кто грузин!..
…После конкурса мы очутились в Крыму. Администрация нас встретила прохладно (видно, не смотрели телевизор). Первый концерт был в Каче – это база военных моряков. Зал жуткий, микрофон жуткий, свет в зале периодически гаснет, публика полупьяная. После концерта – а играли мы «Как пройти на Дерибасовскую» – директор ялтинской филармонии в сильном подпитии спросил: «Ну и как же пройти на Дерибасовскую?» Я пошутил: «А вы идите, и она вас там пересечет». – «Да? – икнул директор. – Чтобы завтра вашей ноги в Крыму не было!» И опять икнул. К нему подскочил администратор из Севастополя Гриша и прокричал: «Я их беру на десять концертов! Я отвечаю за успех!» И он уговорил директора нас не выгонять, и мы успешно выступили в Севастополе, куда потом неоднократно приезжали, как и в Ялту, и всегда в Крыму собирали аншлаги, а директора того мы больше не видели.
Так начиналась наша долгая самостоятельная работа на эстраде…
Я лечу в самолете один
Лететь мне шестнадцать часов, и предыдущую ночь я не спал. Я вспоминал нашу жизнь с Витей Ильченко, моим другом. И если бы я смог записать все, что вспомнил…
Витя Ильченко ушел от нас в 1992 году, в пятьдесят пять лет. От нас всех – от семьи, от Миши Жванецкого, от меня, от друзей, от театра, от зрителей, которые тридцать лет смотрели на нас на эстраде, на телеэкране, в театре… Тридцать лет мы были вместе почти каждый день. А сейчас я лечу в самолете – один. Сижу в гримуборной – один. Играю – один. И вспоминаю, как это было…
Когда Витя Ильченко и Миша Жванецкий выступали в своем институте инженеров морского флота, я и не подозревал, что судьба сведет меня с ними на всю жизнь и что эти два человека сыграют в моей биографии главную и незаменимую роль…
В шестьдесят первом году я был приглашен в класс «А» – в знаменитый одесский городской театр миниатюр «Парнас-2», возглавляемый Жванецким и Ильченко. Но с Витей я тогда не встретился. Уже работая у Райкина, я приехал в отпуск в Одессу, пришел в «Парнас», посмотрел новый спектакль и, набравшись нахальства, предложил Миле Гвоздиковой показаться Аркадию Исааковичу.
Приступаю к самому главному – к знакомству с Витей Ильченко. А все было просто. Я шел на пляж и на Ланжероновской угол Пушкинской встретил Витю с сыном Сережей – они направлялись на бульвар. Состоялся такой разговор:
– Привет! – сказал Витя.
– Привет! – ответил я.
– Я слышал, ты работаешь у Райкина?
– Да.
– Ну и как?
– Пока ничего! Справляюсь.
– Я слышал, ты читаешь Мишин монолог в спектакле?
– Да.
– Ну и как?
– Ничего, смеются…
В это время Витин сын Сережа укусил меня за ногу.
– Ну и как к тебе относятся в театре?
– Неплохо… Витя, а ты где?
– Я в пароходстве. Начальник отдела испытания новой техники.
– Ого! – И вдруг меня осенило: – Витя, а ты не хотел бы показаться Райкину?!
Витя долго молчал. Он всегда вначале думал-соображал, потом отвечал.
– Я не готов… А впрочем, давай попробую.
Через несколько дней Витя стоял в санатории Чкалова перед Райкиным и показывал толпу прохожих.
Этот день нас связал навсегда. Судьба? Конечно. Я ведь мог пойти на пляж по другой улице, Витя – сидеть в это время дома и читать журнал «Наука и жизнь» (он читал его всю жизнь). Райкин мог бы отдыхать в Риге, а не в Одессе…
Да, я верю в судьбу, теперь верю. Она подарила мне талантливого друга, партнера, настоящего русского интеллигента. Он окончил с красным дипломом два института – инженеров морского флота и ГИТИС, у него была феноменальная память и очень добрая и ранимая душа…
В Ленинграде Витю встретили холодно, Милу – настороженно. Видимо, актеры считали, что три одессита – это уже чересчур.
Мы снимали с Витей дешевые углы и были счастливы. Мы впитывали в себя аромат Ленинграда и репетировали спектакль «Волшебники живут рядом». Витя входил в работу медленно, как всегда вдумчиво, не торопясь, вызывая насмешливые взгляды партнеров. Но когда Райкин поручил Вите и Наташе Соловьевой танцевать классический дуэт на музыку Глюка… Бог ты мой! Наташа была балериной, а Витя вообще танцевал первый раз в жизни! Да еще под Глюка… Витя был очень худой, но серьезный вид и туника придавали ему угловатую грациозность. Смотреть этот номер приходили все! И Витя своей смелостью заслужил уважение актеров и самого Райкина.
Тут и началась наша настоящая дружба. Мы ходили вместе в театры, завтракали в кафе «Ленинград» на Невском, обедали в пирожковой на углу Желябова. А вечером стояли за кулисами и впитывали в себя игру великого артиста.
Так прошел год. А в шестьдесят четвертом году в Ленинград приехал Миша, оставив работу сменного механика в одесском порту, и нам стало веселее. Во всех отношениях.
Миша любил поесть, Витя умел готовить, у меня в запасе всегда было рублей сто. Я их спасал от голодной смерти. Миша начал писать, а мы с Витей – репетировать. У нас стал накапливаться свой репертуар. Миша писал неистово, но Райкин складывал его тексты в сундук. И то, что не брал Райкин, брали мы с Витей – Сухим. Да, нас все так и называли – Сухой, Малой и Писатель. Друзья говорили:
– А где Писатель?
– Пошел к Сухому.
– А где Малой?
– А он уже там.
У нас появился первый шлягер – «Авас». Мы ездили на гастроли в Москву, жили в роскоши. Гостиница «Пекин»! Ресторан ВТО! Знакомство с актерами и театрами – Таганкой, «Современником», с Эфросом – его театр мы любили безумно, выступления на капустниках… Вы заметили, я все время говорю «мы»? Да, везде мы были вместе с Витей. И если он появлялся один, спрашивали: «Где Рома?» И наоборот. И когда кто-то видел одного из наших детей, то говорил: «Это ребенок Карцева и Ильченко».
Наши фамилии слились в одну, наши мысли совпадали, наши взгляды не расходились. И хотя мы были совершенно разными людьми – по темпераменту, по уровню образования, по отношению к некоторым сторонам жизни, к женщинам, выпивке и даже по отношению к общим друзьям, – нас объединяло главное: любовь к театру, к нашему жанру. И еще – уважение друг к другу. Я регулярно скандалил с режиссерами, я каждый день предлагал новые варианты роли, ставил в тупик постановщика спектакля и партнеров, я все время импровизировал не туда! И Витя все это терпел…
Он был очень умен, наш Витя. Когда мы с Мишей танцевали с барышнями, он сидел в углу и читал. Он знал Ленинград как свои пять пальцев. Он рассказывал таксистам в Москве, куда ехать, как доехать ближайшим путем. Он шпарил наизусть Ильфа и Петрова главами! Он знал все типы самолетов. Не могу не вспомнить: на гастролях в московском Театре эстрады мы с Витей в перерыве между номерами обычно сидели и смотрели из окон на Москву-реку. Как-то раз Витя своим орлиным взором увидел кружащий над Красной площадью самолетик и, в отличие от меня, жутко удивился и даже возмутился: «Как он сюда попал?» Оказалось, это был Руст – немец, перелетевший все границы, которые у нас на замке, и приземлившийся на Красной площади.
И если бы Витя не стал артистом-профессионалом, он мог бы стать министром, врачом, режиссером, хирургом, поваром, психологом, шахматистом…
Постепенно репертуар наш рос, и мы уже могли играть час и немного работать вне театра. Вите нужно было кормить семью, нужно было спасать от голода Жванецкого, который писал беспрерывно, но безвозмездно. И тут спасение – поездка на гастроли в Англию и Венгрию. Получали мизер, но валютой!..
А потом случился мой первый уход из театра, о котором я рассказал в «Приглашении к Райкину». Когда я попросился обратно, Райкин мое предложение не принял, но Миша и Витя, Тамара Кушелевская и Рома, жена Аркадия Исааковича, навалились на него – и он дрогнул.
Мы снова были вместе, втроем, причем Миша уже стал завлитом театра. Однако идиллия длилась недолго: вскоре Мишу уволили – за чтение своих произведений. А ведь Миша свои тексты читал всегда и всем. Как только собиралось больше трех человек, как только появлялся на коленях портфельчик – все затихали, и Миша читал. Новые вещи он сначала читал друзьям. Я, как всегда, хохотал, а Витя соображал. Он долго молчал, потом делал замечания, почти всегда точные.
А пока Миша увольнялся, мы с Витей съездили в Польшу. «Это наша последняя поездка за границу, теперь мы не скоро поедем», – сказал Витя и был, как всегда, прав.
Вернувшись в Ленинград, мы объединились с Мишей и уволились из театра Райкина. Мы понимали, что наш уход – это путь к самостоятельности, трудный путь в поисках жанра, в поисках своей формы и содержания.
Именно тогда, в начале семидесятых, мы утвердились в собственной манере игры. Импровизация – наш с Витей стиль, это тот случай, когда срабатывает таинственная связь автора и актеров. А если еще не мешает режиссер!.. Хотя режиссеров мы уже сами приглашали и вместе старались найти единственное решение каждой миниатюры.
Итак, жизнь наша с Витей продолжалась. Мы оба успели за это время окончить заочно ГИТИС, получить дипломы артистов театра и кино, а заодно и несколько выговоров. Еще был побег из Киева, с правительственного концерта, когда нас вернули обратно с соответствующими санкциями.
И мы уехали в Москву. Это тоже была Витина идея. И он опять оказался прав. Нам не хватало московских театров, нам надоело терпеть хамство киевских чиновников. Московский Театр миниатюр в саду «Эрмитаж» протянул нам руку, а Московское управление культуры показало кулак. И только благодаря друзьям, на которых нам всегда везло, мы с боем все-таки прорвались в Москву.
Мы играли «Избранные миниатюры» – с успехом, спектакль «Когда мы отдыхали» в постановке Михаила Левитина – со средним успехом и спектакль «Чехонте в Эрмитаже» – без успеха. А когда Левитин, уже режиссер театра «Эрмитаж», затеял ставить Хармса, у Вити случился инфаркт.
Витя болел полгода. И хотя врачи не разрешали выходить на сцену, он вернулся, быстро вошел в форму и играл в полную силу. Он узнал о болезни все, он изучил ее не хуже врача и давал рекомендации, как выйти из инфаркта.
Спектакль Романа Виктюка «Браво, сатира!» стал, как сейчас говорят, хитом, отдельные вещи оттуда пошли в народ. В этом спектакле Витя блестяще играл миниатюру «Обед». У него появилось то, чего я не замечал раньше. Он раскрылся. Он стал мастером.
Когда критики заговорили о двух масках, мы забеспокоились. Мы перестали играть «Авас» и стали делать такие миниатюры, как «Настроение», «Свадьба», «Фантаст», «Портрет». Тогда появилась статья критика Холодова «Карцев + Ильченко = Райкин». Статья была скандальной, Утесов написал опровержение. Но публика постепенно приняла лирические, драматические и даже трагедийные нотки в нашей работе. Между тем театр «Эрмитаж» начал играть «Смерть Занда», «Хронику смерти», «Вечер в сумасшедшем доме» – и мы с Витей решили уйти.
Мы организовали свой театр миниатюр под руководством Жванецкого. Директором пригласили Якова Безродного, который стал нашим другом на много лет. Начали репетировать с Марком Розовским спектакль «Птичий полет». Розовский, мудрый человек, нам не мешал – помогал. Споров почти не было, спектакль шел хорошо. Единственный недостаток – мало пластики, движения. Все подчинено мысли, тексту. Жванецкому этот спектакль нравился, и мы играли его года два.
И тут начали сыпаться предложения гастролей – в Америку, Израиль, Австралию. Я волновался до безумия. Первые поездки за рубеж спустя двадцать лет – и куда! Витя сдержанно восхищался заморскими реалиями, особенно аэропортами – ведь у него в родне почти все авиаторы. Да, лицо страны – аэропорт. Боже, какая чистота, какой сервис, какая согласованность всех звеньев! Ни накопителей, ни нахамителей! Никакого стояния у трапа!
И всюду нас встречали друзья. Друзья – они везде, по всему миру: одесситы, киевляне, ленинградцы… грузины, армяне, евреи, русские, украинцы… Судьба разбросала всех по свету. Как нам их не хватает! А им – нас.
Поездили мы с Витей и по стране. Были на Дальнем Востоке. Красота фантастическая, вот только грязь, мат, озлобленность (при том, что принимали нас очень радушно). Затем Сибирь, Ленинград, Мурманск, Рига, Таллин, Вильнюс, Украина, Средняя Азия…
Приехал Женя Ланской из Америки. Началась работа над спектаклем «Политическое кабаре». Последним спектаклем, в котором участвовал Витя Ильченко.
Я не зря все время говорю – спектакль. Мы всегда были ближе к театру, чем к эстраде. Мы никогда не делали «номеров», не сворачивали на репризу, хохму, остроту. Так учил нас Райкин, так писал для нас Жванецкий. Сила его таланта не в злорадном вышучивании, не в смехачестве, но в обобщении явлений. Он пишет, опережая события, таков его дар мастера миниатюры, монолога, театра малых форм. В этом жанре мало авторов, мало актеров, да и адекватно воспринимающую публику редко найдешь. Поэтому его вещи иногда идут с третьего прослушивания.
А если бы вы знали, как тяжело учить его тексты! Какая нужна точность ритма, паузы, иронии, как нельзя давать публике отсмеяться до конца, как нужно наступать на смех и реакцию, чтобы не потерять основное! Да, от нас это требовало огромного труда – но труд этот был радостным.
Работа над «Политическим кабаре» шла быстро, но мучительно. Ланской уже прожил в Америке пятнадцать лет, привык к другим темпам: за месяц – спектакль. Споры, крики (мои) и, наконец, премьера. Спектакль получился, но его надо было еще доводить. Ланской улетел, а мы занялись чисткой и сокращением спектакля, и через полгода он заиграл, засверкал, пошел… На мой взгляд, это один из лучших наших с Витей спектаклей.
И опять приглашение в Америку – летом девяносто первого. В Нью-Йорке сорокаградусная жара. Мы объездили пятнадцать городов. У Вити сильные боли в желудке. Он думает, что это язва обострилась. Ходили к двум врачам – нашему бывшему и американцу. Уже практически все было ясно, но оставалась надежда.
В Москве сделали операцию, диагноз подтвердился: самое худшее, что может быть. Надежды нет. Врачи дали ему четыре-пять месяцев.
После операции Витя почувствовал облегчение, и мы начали по его просьбе репетировать. Как это было тяжело! Он боролся, как мог. Молча. Наверняка все понимал, но достойно держался до конца. И перед новым, девяносто вторым годом мы поехали на гастроли в Киев. Выходя на сцену переполненного Дворца спорта, он видел зрителей в последний раз.
21 января 1992 года Витя от нас ушел. Ему было пятьдесят пять лет – и мало, и много. Мало для жизни и много для сцены.
Я пишу, а у меня слезы в глазах. Я никогда так не рыдал, как на его похоронах, на поминках даже не мог говорить, не мог взять себя в руки. Да и зачем? Тридцать лет жизни! Мы никогда не говорили друг другу любезностей, не заискивали, почти не врали, мы были порой жестокими к себе, к партнеру. И сейчас, когда прошло уже столько лет после его ухода, я скажу одно: спасибо, Витя, что ты у меня есть.
Сколько было народу на его похоронах! Артисты, писатели из Одессы, Ленинграда. Он лежал весь в цветах от поклонников в Театре эстрады, где начинал тридцать лет назад.
Мы сыграли с ним десять спектаклей, почти пятьсот миниатюр Жванецкого. Тридцать лет мы выходили на сцену вместе, а сейчас я лечу в самолете один, выхожу на сцену один… И мне очень трудно без Вити… мне пусто без Вити. Но я выхожу, чтобы продлить жизнь жанру, которому он отдал жизнь. И когда, выйдя на сцену, я говорю о Вите, где бы это ни было – в Америке, в Израиле, в Германии, в Ленинграде, в Киеве, в Одессе, – зал замирает…
Мы и они
В советские годы я представлял себе нашу жизнь так. Существует Политбюро, которое снабжается всем – едой, дачами, поездками на Запад и так далее. Вокруг друзья, родственники, соученики, охрана, помощники, повара, шоферы, электрики. А у них тоже дружки, дети…
Следом идет ЦК. У них у всех свои родственники. И в республиках та же обойма – квартиры, машины, поездки за границу. За границей тоже друзья: болгары, чехи, венгры, немцы, кубинцы… И у них дети, жены…
Затем генералитет. Дети, друзья, адъютанты, полковники, у которых тоже кое-кто. Флот, авиация, космос. Закрытые города под Иркутском, Красноярском, Новосибирском. Мы бывали в этих городках, покупали костюмы, обувь, сигареты.
Дальше обкомы. Дачи, пайки, родственники, друзья. Банкеты, повара, прогулки на катерах, охота, шашлыки. Неподалеку прокуратура, милиция, директора магазинов – «закромов Родины».
Потом горкомы – то же самое, только чуть поскромнее. И у них, понятно, родственники, друзья…
А еще комсомол, где все то же: поездки за границу, пайки, санатории, лыжные базы Домбая…
Чуть не забыл поликлиники и больницы Четвертого управления: отдельные палаты, импортные лекарства, импортная аппаратура…
Это получается почти вся страна.
И только несколько человек выходят на Красную площадь, протестуя против ввода войск в Чехословакию. Их сажают, высылают, а страна продолжает воровать, кроме разве что инженеров и учителей (которые так и живут до сих пор).
Я один раз в жизни видел кремлевский паек. Три забитых до отказа холодильника. Там было все – вырезка и икра, джин и виски, импортные сигареты и фрукты, пиво и боржоми… Все, что необходимо для борьбы с капитализмом.
А партийные съезды! Дубленки, костюмы, сервизы, французская парфюмерия!..
Однажды я жил в гостинице «Москва» во время съезда. На одном из этажей размещались магазины: брюки и рубашки, женское белье, пальто и шубы, галантерея, сигареты… Буфеты ломились, бутерброд с икрой стоил 50 копеек. Продавали дефицитные товары по мандатам. И «слуги народа» на тележках тащили это добро на почту (она была тут же, в гостинице) и отправляли во все республики СССР. А вечером после заседаний начинались возлияния, и в номерах орали: «Мы наш, мы новый мир построим – кто был никем, тот станет всем!» Стали…
Пришла как-то в Одессу депеша – отправить нас на встречу Нового года в Барвиху, в подмосковный правительственный санаторий. Я, как и многие, люблю встречать Новый год дома, но в подобных случаях желание в расчет не принимается. Нас с Витей посадили в самолет, в Москве поселили в отеле «Варшава», приказали ждать сигнала. Потом за нами заехала «Волга». По дороге – красота: лес, голубые ели…
В концерте должны были участвовать солист ансамбля песни и пляски имени Александрова, какой-то фокусник, конферансье, которому сказали не шутить, и мы – юмористы.
В большом зале стояли столы буквой «П», огромная елка, а за ней сцена – вернее помост. Все сделали так, чтобы артистов не было видно…
Мы попросили убрать елку в сторону, но вдрызг пьяный электрик заявил, что у него не хватает шнура, послал нас подальше – и ушел. Тогда мы с певцом сами передвинули елку. Хотя лучше бы они нас не видели, а мы – их…
В половине двенадцатого мы поднялись наверх, где в гостиной члены ЦК с женами играли в домино. Многие нам были знакомы по портретам (правда, в жизни они выглядели гораздо хуже). Там были все, кроме Брежнева, который тогда болел. Без четверти двенадцать все сидели за столами. Без десяти все слушали приветствие товарища Подгорного советскому народу. Сам Подгорный сидел тут же и слушал себя. Дальше – гимн, куранты. Мы сидим сбоку, пить нельзя. Выбрали тамаду (им стал маршал Баграмян), и пошло.
Сначала выступает первый секретарь ЦК Компартии Украины – по-моему, тогда это был Шелест. Он начинает:
– Товарищи! Только что мы прослушали яркую речь товарища Подгорного, где он сказал…
И он почти полностью повторяет то, что сказал Подгорный.
Затем слово дают первому секретарю ЦК Компартии Белоруссии. Он заявляет:
– Только что мы услышали речь товарища Подгорного, который вдохновенно сказал…
И он тоже повторяет текст Подгорного, предлагает выпить за Брежнева, за советский народ…
Слово – первому секретарю из Узбекистана. Все повторяется.
Мы сидим. Рядом – зажаренный поросенок, икра красная и черная…
После паузы выскочил конферансье, объявил певца – жидкие разрозненные хлопки.
Первые секретари из Азербайджана, из Латвии, те же тосты:
– Мы прослушали яркое выступление товарища Подгорного…
Тамада не выдержал:
– Что-то мы устроили партсобрание! – и предложил конкурс на лучший тост.
Выскочил конферансье, объявил нас.
Я, задорно:
– Есть у нас грузин, Авас! И доцент тупой!..
Такой тишины мы в своей жизни не слышали! Это они так приняли «Авас», который всюду шел на диком хохоте – у нас, в Венгрии, в Румынии…
А вот после нас объявили тост первого секретаря Компартии Грузии. И тут уже стоял такой хохот, что он, бедный, не мог говорить, сам расхохотался, сказал, что в Грузии нет имени Авас, и предложил выпить за Брежнева…
И, наконец, тамада дал слово ветерану – члену партии с тысяча девятьсот не помню какого года. Под руки вывели старичка, который стал говорить по-французски. Говорил минут двадцать, потом очнулся и перешел на русский. Тамада объявил его победителем, вынесли торт – метра два в диаметре. Это была копия Кремля – с собором, Царь-пушкой, шоколадным караулом…
Мы с Витей зашли в буфет, купили блок «Мальборо» за три пятьдесят, коньяк «Наполеон» за восемнадцать рублей. Жутко напились, мне было плохо. До сих пор тошнит…
Мой роман с кино
Скажу сразу: кино для меня – это хобби. Никогда не пойму этого вида искусства – его прелести, его тонкостей. Да и попал я в кино случайно. Но ничуть об этом не жалею.
Я снимался в неплохих фильмах, потому что мог выбирать, и даже несколько сценариев известных режиссеров отверг, причем оказался прав – фильмы не получились. Исключение – «Из жизни отдыхающих» Николая Губенко: роль, которую он мне предлагал, блестяще сыграл Ролан Быков. Но я тогда репетировал у Михаила Левитина «Хармс! Чармс! Шардам!» и был поглощен этим трудным спектаклем, а работать на два фронта я до сих пор не умею.
В кино сценарий меняется каждые пять минут, и никто (по-моему, даже сам режиссер) не знает, чем все это кончится…
Кино – это искусство режиссера, сценариста, оператора, гримера – и чуть-чуть актера. Актеры-профессионалы знают, где опустить глаза, они видят и чувствуют камеру.
Кино – это монтаж. Здесь доделывается все, что не получилось и что получилось. Здесь колдует режиссер.
Кино – это дубляж. Самое муторное дело, между прочим: попадать в свою же речь, в свою интонацию, в тон партнеру. Просто пытка! В дубляже, кстати, можно спасти и бездарную игру. Что и делают нередко хорошие актеры.
Телефильм «Волны Черного моря» по Валентину Катаеву снимали на киевской студии, и все же результат, по-моему, замечательный. Настоящая Одесса, точный юмор.
Я играл эпизод – администратора цирка, который совершал прыжок с пятиметровой вышки в горящую яму, чтобы заработать денег, спасти детей и семью.
Хоть когда-то я и занимался акробатикой и прыжками в воду, но прыгать в огонь отказался. И тогда пригласили дублера Мишу, который даже вблизи был похож на меня, и он согласился за гроши рисковать жизнью. Видимо, у него тоже были дети. А может, он так любил кино?..
На крутом черноморском обрыве поставили столб высотой метров в пять, соорудили на нем площадку, на которой стоял в специальном костюме прыгун Миша, то есть якобы я. Внизу вырыли яму, залили мазутом. А вдали стояла пожарная машина. Скомандовали «Начали!», подожгли мазут. Барабанная дробь… Но мазута налили больше, чем нужно. Из ямы вырвалось пламя, не то что прыгнуть – снимать было невозможно! Ветром огонь перекинуло на столб, который стал гореть, как спичка. Наверху заметался Миша. То, что он кричал, по-моему, было покрепче мата…
Все произошло в считаные секунды. Столб начал крениться и падать в яму. Закричали: «Пожарник!», «Пожарник!». Кто-то сказал, что он обедает. Да и вообще у него нет воды… Откуда ж он знал, что загорится!..
Догадались – схватили одеяло: «Прыгай, Миша!» Он прыгнул – и тут же столб бухнулся в горящую яму…
Мишу, кричавшего «Нога! Моя нога!..», отправили в больницу. «Эх, жаль, – сетовал режиссер, – что мы этого не сняли!..»
Эпилог у этой трагикомической истории примечательный.
Через много лет, гастролируя в Америке, я обедал в ресторане. Мне сказали, что меня хочет видеть один человек. Вошел тот самый Миша в халате повара со словами:
– Ну, ты меня узнал?!
Я говорю:
– Вроде что-то знакомое…
– «Что-то!» – Он нагнулся, поцеловал меня. – Если бы не ты, не твое кино, я никогда не попал бы в Америку. Я был обозлен на всех – на тебя, на пожарных, на кино, на страну… Уехал сюда. В кино не снимаюсь, не прыгаю – кручусь! Видишь, это мой ресторан. И я счастлив! Спасибо тебе, Роман! Сегодня ты у меня ужинаешь бесплатно!..
Даже не помню, как назывался тот фильм – о юном герое-партизане Володе Дубинине. Хотя снимал его не кто-нибудь, а сам Роман Виктюк – правда, тогда еще никому не известный.
Съемки велись в катакомбах. Я играл (хотя «играл» – это слишком сильно сказано) повара-партизана.
По-моему, фильма никто не видел, и слава богу, потому что порой бывает стыдно за бесцельно прожитую жизнь, даже если это киножизнь…
Зато потом мы встретились с Виктюком в нашем с Витей Ильченко спектакле «Браво, сатира!» Но это уже другой сюжет.
Следующая моя киношная неудача была в фильме «Дюма на Кавказе». Прекрасный сценарий Резо Габриадзе, но – режиссер не потянул.
Мы с Витей изображали газетчиков. Играли в красивых костюмах, в бакенбардах. Жили в Крыму. Море, солнце, жара, а мы в сюртуках и цилиндрах – кошмар!
Никогда не забуду одну сцену. Мы спали в каких-то вагончиках, и вот часов в шесть утра я услышал тихое пение. Пели на грузинском, очень красиво. Я встал, подошел к окну и в лучах восходящего солнца увидел Резо и еще одного актера, сидевших на перевернутой катушке высоковольтных проводов. Рядом были разложены помидоры, сыр, стояло несколько бутылок вина. Как они пели!
Я вышел к ним, мне налили вина, и Габриадзе сказал:
– Я хочу выпить за вашу нацию, которая дала миру Христа и Жванецкого!
Еще одна неудача – в фильме «Нечистая сила». Трое артистов изображали сказочных персонажей и творили всяческие чудеса. Что-то даже было в этом сценарии, однако фильм, к сожалению, не получился.
Но что мне нравилось – «нечистая сила», хорошо одетая, регулярно приходила в ресторан, заказывала икру, севрюгу, балык (это было еще до перестройки)… Стол ломился. Мы ели, пили, затем делали несколько дублей – и снова ели, пили… Дублер мне здесь был не нужен!
Звонят мне как-то из Ленинграда с предложением сыграть Швондера в телефильме Владимира Бортко «Собачье сердце». Булгаковскую повесть я прочел много лет назад в самиздате, был потрясен и тогда уже думал, как это можно было бы сыграть, совершенно не предполагая, что когда-нибудь доведется это сделать.
И вот я в Ленинграде. Еще не знаю, кто играет. Сижу в гримуборной – и вдруг в зеркале вижу Шарикова. Боже! Какое точное попадание!..
Начались съемки. У режиссера была единственная просьба ко мне – не перебарщивать в мимике. Играть было поразительно легко. Ведь образ был мне так хорошо известен! Он сопровождал меня всю жизнь.
Я уже упоминал монолог Жванецкого, в котором маленький работник культуры долбает спектакль. Так вот, почти в каждом спектакле у меня был монолог подобного персонажа. Сколько крови попортили нам такие долбодубы, как они вредили искусству!..
Лучшей своей ролью в кино я считаю Боярского в телефильме Владимира Аленикова «Биндюжник и Король». Во-первых, Бабель, во-вторых, Одесса, в-третьих, блестящий актерский состав – Васильева, Гердт, Джигарханян, Евстигнеев, в-четвертых, мюзикл, где все поют своими голосами. Я пел, танцевал; я знал все это изнутри.
Фильм снимался на Молдаванке, во дворе, где бегали куры, стояла лошадь, висело белье. Железная лестница вела на второй этаж, там мы гримировались, ели, лежали, говорили – больше всего с Гердтом. Боже мой, как он знал Одессу, как он ее любил и понимал! Десятки знакомых, десятки историй… И Одесса его очень любила. Гердт был нам с Витей крестным отцом, потому что присутствовал на смотринах в театре Райкина. Кстати, Райкин Зиновия Ефимовича просто обожал. Да и кто его не любил?! Вокруг него всегда была толпа. Как-то в Москве он пришел на мой спектакль «Моя Одесса»: в самых тонких местах раздавался его низкий бархатный смех. Это была высшая похвала мастера.
А фантастическая Таня Васильева! А Армен Джигарханян – армянин, так блестяще сыгравший еврея! Нехаму играла замечательная киевская актриса Раиса Недашковская. А как потрясающе сыграл свою эпизодическую роль Евгений Евстигнеев! Великий актер. На съемках он был немногословен, немного замкнут, но если уж говорил, то смачно. А красавица Ирина Розанова – Марусечка! А Максим Леонидов, который пел Беню! А музыка Александра Журбина!..
Молдаванский двор сдавал нам один дядечка, лысый, как мяч. Каждые пять минут он меня спрашивал: «Ты уже кушал? Что тебе дать?.. Что слышно в Москве? Зачем ты уехал? Мы что, тебя обидели? Ты испортил себе жизнь!..»
Съемки в этом дворе шли уже много дней, как вдруг в один прекрасный вечер здесь произошло явление богини. Закончилась съемка, сидим усталые на ржавой мансарде, курим, и внезапно в лучах заходящего солнца появляется дива неземной красоты – высокая, с ногами от шеи, в полупрозрачном легком платье. Непонятно, откуда она взялась и где была раньше. Все обалдели. Съемки остановились. Дива спустилась по лестнице, проплыла меж нами, вышла из грязного двора, села в подкативший старый «жигуленок» и укатила. Больше мы ее не видели… Это тоже Одесса!
Фильм получился, по-моему, хороший, хотя и несколько затянутый. И все-таки он имел специфический успех у специфической публики. Я как-то смотрел его в круизе на теплоходе «Федор Шаляпин». Минут через пятнадцать после начала народ начал понемногу расходиться. Антисемиты! Я говорю: подождите, скоро выйду я, и я буду петь – такого пения вы еще не слышали!..
Позже, когда мы загорали на палубе, один «крутой» подошел ко мне и заявил:
– Рома, я от тебя этого не ожидал!
Что ж, как водится, великие артисты остаются не поняты современниками…
Звонок. Голос Эльдара Рязанова:
– Роман, не хотите ли сняться в моем фильме «Небеса обетованные»?
Я не задумываясь отвечаю:
– Хочу!
– Завтра вам пришлют сценарий.
– Не надо, я согласен!..
Я очень люблю рязановские фильмы. За то, что у него смех и слезы всегда рядом, как в жизни. Трагикомедия вообще мой любимый жанр.
У меня там была небольшая роль – трогательного и обаятельного еврея Соломона. Сниматься у Рязанова всегда приятно. У Эльдара Александровича – это общеизвестно – потрясающее чутье на актерский состав. Кроме того, он дает импровизировать, всегда советуется с актерами, может вырезать удачную сцену ради целого, – в общем, он настоящий профессионал.
На съемках мне много помогали партнеры – Вячеслав Невинный и Валентин Гафт. Последний, надо сказать, патологически самокритичен. Если послушать его, все плохо: и сценарий скверный, и свет нехорош, и мизансцены никуда не годятся, и грим, а уж сам он играет хуже некуда… После премьеры «Небес обетованных» я шутя сказал Гафту:
– Валя, ты был прав – все плохо!
Он нагнулся ко мне и прошипел:
– Ты что, старик! Вот такой фильм!
И после паузы:
– А я хуже всех…
У Рязанова я снимался еще в телефильме «Предсказание», и, наконец, он пригласил меня в свою новую картину «Старые клячи».
– Опять еврей? – спросил я Эльдара Александровича.
– Да! Фамилия Коган.
Я попросил упростить фамилию. Просьба была удовлетворена: мой герой стал Лозовским…
Роль эта писалась специально на меня и постепенно из эпизода превратилась в почти главную. Фильм, по-моему, очень смешной. Ну а Лия Ахеджакова, Людмила Гурченко, Ирина Купченко, Светлана Крючкова – эти имена говорят сами за себя.
За что я все-таки люблю кино? За фанатичную преданность ему тех, кто снимается, и тех, кто снимает. При нашей-то технике, при наших условиях – даже сейчас, а уж раньше!.. Зато благодаря нехватке пленки, долгим простоям (пока оператор поменяет позу, пока режиссер заново перепишет сцену) ты можешь общаться с актерами, которых обожаешь, и часами говорить, говорить…
Вот еще один эпизод моей киношной жизни (было это на съемках «Собачьего сердца»).
Съемка назначена на одиннадцать – значит, надо, как сказал нам режиссер, явиться в девять. Я человек болезненно обязательный, за что расплачиваюсь всю жизнь. Прихожу ровно в девять. На двери замок – никого.
Через полчаса прибегает околевшая от холода помреж:
– Привет! Что, еще никого?
– А я? – говорю. – Я?!
– Так, не волнуйтесь, сейчас все будут, а мы с вами бежим в буфет пить кофе, я угощаю!
И мы идем в буфет. Несмотря на ранний час, там уже очередь – все пьют кофе. Мы тоже пьем. Я тороплюсь, обжигаюсь. Помреж спокойна.
– Так, – говорит она, – побежали!
На двери замок.
Минут через пятнадцать появляется второй оператор, заспанный, и сразу ко мне:
– Роман, время есть еще, пойдем выпьем кофе.
– Да я уже пил!
– Пойдем, пойдем!..
Сидим, пьем. Снова приходит помреж:
– Пошли костюм надевать!
Идем. Костюмерша:
– Здравствуйте, Роман! Зачем ты его привела? Я еще не готова. Романчик, пойдите попейте кофе, и минут через двадцать я вас жду.
Пью кофе. Подходит оператор:
– Привет, Роман, как дела? Мы сейчас пойдем все обсудим и заодно попьем кофе!
Сидим, говорим обо всем, но только не о работе. Буфет в сигаретном дыму, и кофе, кофе, кофе…
Прибегает помреж:
– Пошли!
Костюм, грим… А на часах уже два – это с девяти, а встал я в восемь… Накапливается усталость. Подходят актеры, гримируясь, повторяют текст.
Входит наконец сам режиссер:
– Так! Стоп! Будем снимать сегодня на улице!
– А пока переставят аппаратуру, – говорю, – в буфет?
– Зачем? – отвечает. – Нам принесут кофе сюда!..
