Глава III
ОТЕЦ ИНТЕРЕСУЕТСЯ ПРОШЛЫМ

Вода заливала землю. Дождь хлестал днем и ночью, ливню не было видно конца. Вода бурлила вокруг “замка”, искала пути к реке, смывала песок, траву, с корнями выносила из парка кусты и мелкие деревья. Вачуайо вышла из берегов.

Вот уже третий день, как мы с Рыжим Зайцем от нечего делать слоняемся сюда туда по дому. Ливень загнал нас под крышу. Время от времени мы заглядываем в холл, там настенный телевизор. Но сеньора Росита захватила его, найдя какую-то предлинную концертную программу. На экране — молодежь и не очень, певцы, задумчивые скрипачи, симфонический оркестр… Жак безнадежно махнул рукой.

— Теперь о кино забудь. Тетушка будет упиваться клацаньем кастаньет и этим визжанием хоть до утру. Все ей кажется, что к микрофону вот-вот подойдет моя иметь. Тетушка считает, что ни один концерт в мире не может состояться без ее любимой сестры.

Однообразный шум дождя и тихую музыку, которая доносилась из холла, иногда перекрывал пронзительный вопль или неудержимый смех — это Мэро напоминала о себе из разных уголков дома. То она ходила следом за нами, требовала, чтобы развлекали ее, и обиженно кривила губы, когда мы убегали от нее, то, махнув на нас рукой, носилась по коридору и по комнатам за Приблудой, который аж неистовствовал от радости, что его впустили в помещение.

Ержи мы почти не видели. Она появлялась лишь в завтрак и в обед, тихо садилась к столу, молчала. Как-то я попробовал заговорить к ней, а она зыркнула своими большими глазами на Чанади, который безразлично жевал салат из помидор, и, кроме короткого “да” и “нет”, ничего мы от нее и не услышали. “Подумаешь, тоже мне принцесса”, — буркнул себе в миску Рыжий Заяц. Радист улыбнулся, наклонился к Ержи, негромко что-то ей сказал. Девушка опустила главу, уголки губ дрожали. “Сейчас заплачет. Этого еще не зватало”, — подумал я. А она и не собиралась плакать. Ержи смеялась. С чего бы это?

Отец также закрылся в своем кабинете — просторном помещении с окнами в парк, где раньше, до нашего приезда, сеньора Росита устроила что-то наподобие гардеробной. Теперь из комнаты вынесли старые шкафы с одеждой и лишнюю мебель, вместо этого здесь появились письменный стол, несколько кресел и отцовская походная кровать. Отец работал. Из-за высокой массивной двери не доносило ни звука. И я знаю, что он меряет комнату шагами, четко произнося короткие фразы, размышляет вслух перед диктофоном. Упорядочивает записи в дневнике, сделанные на скорую руку на колене в лесных чащах, среди болот.

Моя спальня была сопредельна с кабинетом. Иногда, просыпаясь ночью, я слышал рядом родительский голос и, не расплющивая глаз, воображал, что мы дома, в своей квартире на улице Первых Космонавтов; за стеной убирается мама, сейчас она позовет нас ужинать или зайдет и скажет, чтобы мы собирались на прогулку по вечернему городу или, смеясь, обоих нас подтолкнет к лифту, и за минуту мы будем стоять на крыше нашего сорокаэтажного дома, под вишнями солярия, а за тонкой прозрачной пленкой купола, который обнимает крышу, будут переливаться мерцающие ожерелья огней.

Упоминание о матери принесли тоску, я старался заглушить ее, сосредоточиться на отцовском голосе, и тогда рисовал картины, которых пока что не существовало, но которые — так думал отец и его коллеги — должны были вскоре превратиться на действительность. Вот из тумана выступает металлическое плетение моста, который возвелся над Вачуайо. От моста разбегаются автострады, перед ними расступаются джунгли. В чаще, где сейчас не встретишь даже хижин индейцев, вырос шумный город; сюда издали, аж из-за океана, плывут по Вачуайо караваны судов, на аэродроме приземляются воздушные лайнеры. Зеленая беспредельность оживает, разбуженная сельва служит людям. Интересно, что же тогда произойдет со старинным городком Пэри? Останется ли на берегу реки “замок” сеньоры Роситы?..

Рыжий Заяц хвастливо заявил, что имеет намерение выиграть партию в шахматы, дав мне “фору” — слона и пешку. Играл он в самом деле отлично, соревноваться с ним было тяжело, я радовался, когда везло избегнуть разгрома и свести партию пусть и на ничью. Но так хвалится!..

Мы поднялись на второй этаж, в библиотеку. Покойный хозяин дома был не равнодушный к книгам. Две просторные комнаты, облицованные красным деревом, с кожаными креслами и с хрустальными люстрами, вплоть до потолка заставлены полками. Ровными рядами выстроились корешки атласов, научных изданий по ботаники, зоологии и географии. Плотная бумага, переплеты с золотом. Лишь в одном месте я нашел на полке сиротливый томик: Сервантес, “Дон Кихот”. И еще две—три книги стихов… Из всего этого было видно, что преподаватель гимназии и его жена никогда не интересовались художественной литературой. Не держали в “замке” и обычных фильмотекстов. Правда, на круглом столе, в уголке, сеньора Росита разложила груду журналов с множеством фотографий своей сестры-певицы, матери Жака. И эти журналы нам скоро надоели.

Одно слово, читать не было чего. Так вот в библиотеку мы с Жаком наведывались только за тем, чтобы посидеть над шахматной доской. Несколько раз я встречал здесь сеньора Аугустино. И его, кажется, не захватывали те научные трактаты, пилот большей частью листал книги, рассматривая иллюстрации.

В библиотеке мы шахмат не нашли. Я припомнил, что на прошлой неделе мы с Тимом Уиллером играли партию “блиц” в отцовском кабинете. Оставив Рыжего Зайца наверху, я спустился по ступенькам на первый этаж, тихонько нажал ручку тяжелой двери.

— Извини, отец, я на секунду…

— Зайди. Я тебе нужен?

— Хочу взять шахматы.

— Понимаю. Грустная погода. — Отец кивнул на заплаканные окна. — Мы здесь хоть в уюте, а Уиллеру с людьми в джунглях сейчас тяжеловато приходится. Прислал час тому назад радиограмму, сообщает, что местность, где его находится группа, превратилась на топкое болотное море.

— Почему же Уиллер своевременно не возвратился с людьми в “замок”?

— Нас подвели синоптики. Дожди начались на два дня раньше, чем предполагалось. Посылать вертолет в джунгли в такой ливень рискованно. Придется им потерпеть. Уиллеру не впервые…

В дверь постучали.

— Прошу! — позвал отец.

На пороге появился сеньор Аугустино. Сперва я даже не узнал его. На нем был черный лоснящийся плащ, высокие резиновые сапоги.

— Вертолет в полной готовности, шеф! — с неуклюжим поклоном доложил пилот и откинул башлык. Он почему-то все время называло отца “шефом”; сначала меня это смешило, со временем я привык и уже не испытывал удивления.

— Спасибо, сеньор Аугустино. Скоро распогодится. Хорошо, что вы сегодня занялись машиной. Как появится солнце — немедленно в полет. Хотя работать на аэродроме под таким дождем приятного, конечно, мало. Рюмку коньяка?

— Не откажусь. — Пилот снял плащ. — Не дождь, а наказание божье, я такого давно уже не помню. В городе вода доходит едва не до колен, улицы позаливало, ни пройти, ни проехать. Дорогу расквасило. Вездеход едва дополз сюда.

Отец достал бутылку, рюмки. Спросил:

— Какие новости в городе?

— Одна болтовня, шеф: о случае в джунглях.

— Есть какие-то детали?

— Вчера убитого привезли в Пэри. Два полицейских едва не утонули, пока переплывали реку на лодке.

— Версия о преступлении подтверждается?

— Не знаю. Если верить индейцам… Убитый был молодым парнем, лет восемнадцати—девятнадцати. Кто он — установить не посчастливилось.

— То есть он нездешний?

— Именно это странно, шеф. Он принадлежал к индейскому племени галу, об этом свидетельствует его внешность. Племя живет миль за пятнадцать от города, вниз по Вачуайо. Там у галу два поселка, эти люди хорошо знают друг друга, держатся вместе, их и водой не разольешь. Такая у них привычка с тех времен, когда они враждовали и велели войны с племенем каджао. Кроме поселков на Вачуайо, больше нигде галу не живут. Так вот, полиция показала фото погибшего вождю племени. Он заявил, что человек на снимке, без сомнения, галу, однако этого юношу видит впервые… Странная история. На парня наткнулись в лесу охотники каджао. Он будто бы был еще живой, пришел в чувство перед смертью и успел сказать кое-что, хотя его слова больше похожи на бред. Полиция передала информацию в прессу. В газете помещена небольшая заметка. Вот она, взгляните.

— Прочитайте, что там написано, — попросил отец пилота. — Я все еще спотыкаюсь на тонкостях здешнего языка.

— С охотой, шеф. Юноша якобы сказал такое: “…Они подчиняются, иначе смерть… Сколько уже раз их всех… Проклятая западня! Если бы я знал, что они и здесь… Надо осторожно… Я убегал, но они… В них длинные руки…” И ни одной фразы, которая бы что-то объясняла наверное. Он убегал. От кого? Почему убегал?

— Это что же вы о всем этом думаете, сеньор Аугустино?

Пилот пожал плечами.

— Трудно сказать, шеф. Возможно, мальчик разговаривал в горячке. Если уже индейцам не под силу установить картину убийства, то наврядли, чтобы это удалось кому-то другому. Туземное население сельвы чудесно ощущает таинственные движения окружающей жизни. Когда-то индейцы редко ошибались, отгадывая тайны своей земли. Люди были частицей природы и остро реагировали на меньшее отклонение от обычного, устоявшегося. Если бы даже дерево засохло раньше, чем оно должно было зачахнуть по законам природы, и то индеец нашел бы, в чем причина. В наше время люди принесли даже сюда, в джунгли, много такого, перед чем интуиция бедного индейца просто беспомощна, а его опыт временами сводится на нет.

Отец молчал, будто прислушался к стуку дождевых капель в окно. Еще раз налил рюмки.

— Вы собираетесь идти, сеньор Аугустино? Я хочу попросить вас задержаться на полчаса. Мне нужна ваша консультация.

— Я к вашим услугам, шеф.

— Мой вопрос может сдаться вам нетактичным, но поверьте, это важно. Или вы хорошо знакомы с историей этого края?

Лицо пилота на миг напряглось, а в глазах промелькнуло любопытство.

— Шеф, я больше понимаю в том, как поднять в воздух машину. Большого образования я не получил, и я к нему и не рвался. Закончил авиационную школу в Лиссабоне. Вот и все. Меня носило по Африке, я летал на Среднем Востоке и над Европой. Сюда возвратился недавно, так что где в чем могу и ошибиться. Но я здесь вырос, в джунглях провел юношеские года. Если не лезть в дебри истории…

— Нет, сеньор Аугустино, дебрями пусть занимаются другие. Мы поговорим о более близких временах. Оглянемся на полстолетия назад. Точнее: что происходило здесь шестьдесят восемь лет назад? Как вы думаете, сохранила ли память местных людей какие-то особые, может, даже трагические события той поры?

— Что имеется в виду, шеф: землетрясения, свержения правительства, пожара, падение каучуковых акций? — Коньяк, видно, слегка разогрев пилота, он заметно повеселел.

Отец улыбнулся.

— Не думаю, чтобы паника среди владельцев каучуковых плантаций как-нибудь волновала индейцев, что они даже песни сочиняли о таком событии. А вот героизм людей, их гордость или боль, даже их оскорбление — это могло им запомниться на долгие года.

— Образа? Кажется, я кое-что соображаю, шеф. Очевидно, ваш вопрос так или иначе имеет связь с событиями прошлого, к которым причастны те, как вы их называете, колонизаторы. Мой отец был португальским чиновником здешней администрации, винтиком колониального механизма Лично я против насилия и всяческих безобразий. Приблизительно в тот период, который вас интересует, здесь за полтора года изменилось четыре диктатора, а сколько их было перед этим! И каждый старался опираться на какую-то силу, на чьи-то плечи. В разные времена на этой территории вели хозяйство мы — португальцы, потом пришли испанцы, здесь побывали англичане, немцы, даже японцы посматривали время от времени на сельву. Каждый по-своему прокладывал путь к джунглям.

— Знаю. Здешние колонизаторы ничем не отличались от “знаменитого” Стенли, который огнем и пулями прокладывал себе дорогую через экваториальную Африку и там, где шел, оставлял трупы и пожарища, — промолвил отец. — Всем известно, с какой жестокостью вели себя с местным населением разные пришельцы-авантюристы. Золото, бриллианты, олово, редчайшие руды… Вот что их влекло сюда. Тем не менее на территории настоящей Сени-Моро этих богатств никогда не было и нет. Разве что каучук и кофе. Однако туземцев и здесь почти истребили. Возьмите племя галу. Вы же говорите: их осталась горстка. Все, кто выжил, держатся вместе не потому, что галу враждовали когда-то из каджао. Когда дым бару-орчете извещал о появлении новых непрошеных гостей, вооруженных винтовками или пулеметами, наученные бедой индейцы спешили по возможности дальше в глубь сельвы, держась вместе, так как понимали простую истину: останешься с врагами и с джунглями сам на сам — погибнешь… Однако, сеньор, мы отвлекаемся. Вы еще подумаете, будто я собираюсь вмешиваться во внутренние дела вашей страны, — улыбнувшись, сказал отец. — Недавно я услышал индейскую песню, она поразила меня каким-то скрытым содержанием. Песни не возникают из ничего, они имеют живые корни, хотя и не всегда понятны, особенно постороннему, как я.

И отец рассказал сеньору Аугустино о всем, что мы услышали от Катультесе.

В комнате воцарилась тишина. Пилот задумался, и мне казалось, что он вот-вот припомнит важное, неожиданное, занавес над тайной поднимется, и я узнаю о чем-то невероятно интересном.

Но этого не произошло. Сеньор Аугустино отодвинул стул, его фигура заслонила окно. Стоя посреди комнаты, он заговорил:

— Катультесе вроде не способен выдумывать небылицы, а все же… Может, вы не поняли старика?

— В этом и дело, что понял.

— Тогда надо как следует во всем разобраться.

— Конечно. Рассудим трезво. Отвергнем мистику, забудем о человеке, который будто бы способен на протяжении десятилетий сохранять свою внешность неизменной. Попробуем взглянуть на события с другой стороны. Все, о чем твердит Катультесе, произошло шестьдесят восемь лет тому. Сейчас старому восемьдесят три, в то время было пятнадцать… Вам о чем-то говорят эти цифры, сеньор Аугустино?

— Гм…… Значит, речь идет о первом годе после второй мировой войны?

— О! Именно туда ведет нас арифметика. А что подсказывает логика? В тот период уже были дотла разгромлены фашистские войска, кровавая, тягчайшая за всю историю человечества война только что закончилась. Настал мир. За него было заплачено дорогой ценой: города лежали в руинах, миллионы людей — в могилах. Стар и млад проклинали Гитлера, нацистов. В Нюрнберге уже заседал Международный трибунал, военных преступников ждало справедливое наказание…Я вот что хочу сказать, — отец повысил голос. — В те дни еще не выветрился дым крематориев над концлагерями, людям еще слышался звук эсэсовских автоматов и мерещились рвы, заполненные трупами расстрелянных. А потому, сразу по войне, проявление массового насилия вызвало бы у народов всех стран бурю гнева и негодования. В ту пору отчаянные колонизаторы, расисты, душители свободы присмирели и сидели тихо, как мыши. Они распоясались со временем. Конго, Вьетнам, Португальская Ангола, Греция, Израиль… Что же первые года после укрощения фашистов — мерзопакость не отважилась бы издеваться над людьми и в отдаленнейшем закоулке планеты. Прибегнуть тогда к варварским методам гитлеровцев могли бы разве что изверги, которым уже не было чего терять. Возникает вопрос: кто именно и с какой целью шестьдесят восемь лет тому устраивал облавы, убивал, уничтожал здешние племена индейцев?

— Ваши соображения, шеф, мне понятные, — сказал сеньор Аугустино. — Возможно, что иные эпизоды того времени удастся расшевелить. Я готов помочь вам. Надо поискать среди индейцев людей, которые были свидетелями событий и знают, может, даже больше, чем Катультесе… Что ж относительно мужчины с яхты, о котором рассказал старик… Шеф, ведь же на яхте приплыл сюда новый радист с девочкой. Может, он что-то полезное скажет вам?

— Разве Золтан Чанади прибыл к нам не самолетом? — спросил отец изумленно.

— Нет, не самолетом. Накануне вашего возвращения из джунглей их высадили на берег с этой самой яхты. Суденышко принадлежит панамским ихтиологам.

— Я этого не знал. Что же, Чанади несколько дней провел вместе с экипажем яхты, если рядом с простыми смертными на ее борте находился призрак, то и радист должен был же с ним видеться. Я спрошу у Чанади. А вас, сеньор Аугустино, прошу не забывать о нашей беседе. Странная история, что и говорить… Значит, вертолет наготове? Хорошо. Если синоптики вторично не солгут, скоро полетим к Уиллеру, в джунгли.

— Я буду ждать вашего указания, шеф.

Захватив свой черный плащ, пилот вышел из комнаты.

Отец взглянул на меня.

— Вот такие дела, казаче. Работать надо, своим делом заниматься, а здесь всякие тебе чудеса мерещатся… И чего бы вот им именно теперь мерещится? — Он обращался ко мне, а думал о чем-то своем, я видел это, так как хорошо знал отца.

Я взял пластмассовую коробку с шахматами и направился к двери. Отец попросил вслед:

— Стукни, Игорь, к радисту, скажи ему, чтобы зашел ко мне.

В коридоре было пусто. Сверху, со второго этажа, полились отрывки какой-то мелодии. Рыжему Зайцу, наверное, уже надоело ждать. Я слишком долго задержался. Но если бы он услышал все то, что услышал я в отцовском кабинете! Значит, Ержи в самом деле приплыла на белой яхте… Плыла вместе с загадочным человеком-призраком… Скорей бы дождь перестал лить. У меня возникла одна мысль, я скажу о ней Жаку, он зажжется. Как только ливень прекратится, мы отправимся к индейцам, у поселка. Отец поглощен заботами, своими делами, у него нет свободного времени, он поспешит в сельву, на смену Уиллеру. А мы с Жаком и без него обо всем узнаем! Расспросим у старых людей о тех интервентах-чужаках, о которых вспомнил Катультесе. Не могли же “мертвые” исчезнуть, не оставив после себя никаких следов. Хотя прошло с того времени почти семьдесят лет, и это не так уже и много…

Комнаты Золтана Чанади и его сестры находились по левую сторону по коридору, за колонами, которые подпирали потолок, украшенный лепным узором. Прямо передо мною виднелся прямоугольник широкой стеклянной двери, которым велела на двор. Погожего дня сквозь эту дверь ярко светит солнце, оживляет поблекшую позолоту потолка, цветную мозаику на стенах, до блеска натертые бронзовые перила, которые огораживают ступени на второй этаж. Теперь, под дождем, дверь едва серели, и в коридоре стоял полумрак. Вышев из-за колонны, я увидел маленькую фигуру Ержи, что стояла под стеной.

Потянуло сквозняком. Дверь была немного приоткрыты. На полу от порога тянулась узенькая мокрая дорожка, и там, где она заканчивалась, шевелился темный кусок веревки. Шевелился и тихо шипел, свиваясь, полз к ногам девушки. Если бы неожиданно не пересохло в горле, я не смог бы сдержать вопля. Кажется, это была водная гадюка-болотница. Наверно, ливень занес страшную жительницу болот во двор “замка”, и она заползла сквозь приоткрытую дверь в коридор, оставив за собой темную дорожку…

Ержи не видела меня, так как не сводила глаз из гадюки. В следующую секунду гибкая фигура девушки выпрямилась, пружиной мелькнула от стены. Ее руки будто ухватили воздух возле самого пола. Казалось, она падает и, чтобы удержаться, невольно сделала резкое движение руками. Я аж закрыл глаза. И когда снова глянул на девушку, она уже спокойно стояла под стеной. Гадюка, затиснутая ее пальцами ниже головы, скручивалась в бублик и выпрямляясь, била хвостом об пол.

Впервые я понял, какое вот безобразное чувство, когда тебе вот-вот будет плохо. А Ержи, будто это обычная для нее вещь, цепко держа гадюку, побежала в конец коридора, ногой толкнула дверь и выскочила под ливень. Через минуту возвратилась, приглаживая мокрые волосы. На лице девушки не было и тени испуга. Она в конце концов увидела меня. Длинные ресницы вспугнуто мигнули. Мое присутствие в коридоре взволновала ее сильнее, чем поединок из болотницей.

Я едва собрался с духом, чтобы припрятать, свой испуг. Наверно, то удалось. Девушка направилась ко мне и хотела что-то сказать. Позади послышались тяжелые шаги. По ступенькам сверху спускался Золтан Чанади. Только теперь мне бросилось в глаза, что радист — совсем молодой человек, ему лет двадцать пять, не больше. Ержи метнула в мою сторону вопросительный взгляд. Радист приближался, насвистывал веселый мотив.

— Отец просит вас зайти к нему, — сказал я почти бодрым голосом.

— Хорошо. Я буду у доктора через три минуты. Там, — Чанади кивнул в сторону холла, — начали передавать большой концерт из Вены. Советую послушать. Приглашай Ержи, что-то она сегодня затосковала.

— Чего же ты стоишь? — Ержи нетерпеливо дернула меня за рукав. — Ходим! Концерт из Вены. Там Дунай… Мы также живем на Дунае.

— Разве ты из Австрии? — спросил я.

— Я из Будапешта. А ты и доктор… твой отец, вы из Советского Союза?

— Да.

— Значит мы близкие соседи, правда же?

Ее будто кто-то подменил. Где и девалась та молчаливая девушка, которой недавно появилось в темных очках на веранде. Ержи разговаривала со мной просто и непринужденно, как с давним знакомым. Еще о чем-то спросила. Я ответил почти механически и, кажется, не к месту. Так как меня вдруг поразила неожиданная мысль. Не моргнув глазом, броситься на гадюку, схватить руками это страшное, отравляющее… Нет, здесь одной смелости имело. В поселках, где живут родственники Мэро и Рыжего Зайца, мне уже приходилось видеть, как краснокожие ребята точь-в-точь так, с пустыми руками, укрощали обозленных змей. Кто же научил этому девушку из Будапешта? Ержи не впервые в сельве! Но скрывает это… Почему? Она и наш новый радист Чанади приплыли на белой яхте вместе с седым мужчиной, которого узнал Катультесе. Удивительно, подозрительная случайность…

Ступени вывели нас на второй этаж. Из холла слышалась мелодия вальса Штрауса. Ержи развела руки, плавно крутнулась и сделала какое-то хитроумное па.

— Ты любишь танцевать? Если хочешь, можешь пригласить меня… Какой замечательный вальс!

— Подожди, — буркнул я, махнув шахматной доской в направлении библиотеки. — Сейчас возвращусь. Вот только позову Рыжего Зайца…

Ержи засмеялась.

— Рыжий Заяц? Кто ему дал такое точное прозвище? Он не здешний? — И снова легко крутнулась, откинув голову.

В библиотеке на окнах были спущены шторы. Стояла полутьма. Я минул первую комнату, зная, что здесь Жака нет. Чего бы ему вот сидеть без света, в одиночестве, среди полок и шкафов. Разве что заснул. Я ступил через раскрытую дверь в соседнее помещение. Глубокие удобные кресла, низенький столик между ними, лампа на высокой бронзовой ножке с фарфоровым абажуром в виде розы… “Жак давно в холле, возле телевизора”, — подумал я и протянул руку к фарфоровому цветку, чтобы включить ее.

В первой комнате скрипнул паркет — в библиотеку кто-то вошел. “Ага, Заяц ищет меня…”

Позвать Жака я не успел, так как услышал клацанье замка. Тот, кто вошел, запер за собой дверь. Это насторожило меня. Отдернув руку от лампы, я пошел на попятный и присел за креслом на ковер.

Что меня толкнуло не выдавать своего присутствия? Наверное, это шло от шалостей, мной руководило желание пошутить над Рыжим Зайцем, гавкнуть на него неожиданно из тьмы. Хотя в тот миг, собственно, я уже не верил, что это вошел он. Зачем бы Жак замыкался на ключ.

Я сидел за креслом и не шевелился. Почти рядом послышался легкий шорох шагов. Сразу же шорох отдалился. Кто-то, кого я не видел из тайника, зашел в эту комнату и будто убеждался, что здесь людей нет. Потом, уже за стеной, прозвучал глухой звук, будто на пол свалилась книга. Донесло сердитое бормотание. Уши уколол тонкий комариный писк и оборвался. Неожиданно вокруг меня, с обеих сторон кресла, осветился ковер, на полсекунды вспыхнул проем раскрытой двери — в сопредельной комнате включили и тут же погасили люстру.

Мое поведение уже казалось мне не очень умным. Сидеть за креслом, согнувшись, было очень неудобно. Еще минуты две—три, и я не вытерпел бы, встал бы и вышел из тайника. Если бы не голос, очень знакомый голос, который вдруг промолвил:

— Играть нам в жмурки нет потребности. Мне известно, кто вы такой на самом деле…

Это заговорил мой отец. Заговорил как-то непривычно, холодно. Первые слова довольно зычно ворвались в комнату, а закончилась фраза совсем тихо. Второй голос, не отца, после паузы ответил:

— Тем лучше, доктор. Теперь вы знаете, кто я. Это освобождает меня от объяснений, почему именно мне придется сегодня осуществить здесь очень неприятное, однако необходимое мероприятие.

Этот голос принадлежал радисту Золтану Чанади.

Секунду я сидел крайне растерянный и ничегошеньки не понимал. И вот по ту сторону двери снова еще тише заговорили. И меня вмиг пронизала догадка. Ни отца, ни Чанади не было в библиотеке! За стеной только что включили радиотранслятор и регулировали его на тихое звучание. Отец даже предположения не имел о том, что у него в кабинете где-то установлен замаскирован микрофон и что кто-то тайно, за три шага от меня, подслушивает его разговор с радистом.

Осторожно встав, я стал за шкаф, прислонился ухом к стене. Еще раз послышался голос Чанади:

— Но, честное слово, доктор, мне больше нравилось находиться у вас на должности радиста экспедиции, чем в роли инспектора Службы расследования…