Книга не ладилась (я понимал, что только трачу время, но куда же его девать?), и я пошел прогуляться, послушать наших ораторов. Один из них развлекал меня в давние дни, и я обрадовался, что он опять на месте. У него не было ни политической, ни религиозной миссии — он, бывший актер, просто читал стихи, играл сценки. Слушателям он предлагал назвать что угодно, кто-то кричал, скажем: «Старый моряк», и он тут же с выражением читал четыре строки. Кто-то сказал: «Тридцать второй сонет Шекспира», он прочитал четыре строки, тот стал спорить, а он ответил: «У вас плохое издание». Оглядев тех, кто слушал, я увидел Смитта. Может быть, он меня первый увидел, потому что стоял ко мне чистой щекой — той, которую она не целовала; но взгляда моего избегал.

Почему я вечно лез к тем, кто знал ее? Я протиснулся к нему и сказал:

— Здравствуйте, Смитт.

Он прижал платок к больной щеке и обернулся ко мне.

— А, мистер Бендрикс! — сказал он.

— Не видел вас с похорон.

— Я уезжал.

— Вы тут не выступаете?

— Нет, — он прибавил не сразу: — Я это бросил.

— А дома учите? — не отставал я.

— Нет. И это бросил.

— Надеюсь, не изменили взгляды?

— Я не знаю, — мрачно ответил он. — Не знаю, во что верить.

— Ни во что. Ведь вы этому и учили.

— Учил.

Он стал выбираться из толпы, и я оказался с другой стороны. Уняться я не мог.

— Болят зубы?

— Нет. А что?

— Платок прижали…

Он не ответил, просто убрал платок. Скрывать было нечего. Ничего не осталось, кроме маленького пятнышка. Он сказал:

— Устал объяснять.

— Вылечились?

— Да. Я же говорил, я уезжал из города.

— В больницу?

— Да.

— Удалили?

— Не совсем, — сказал он с неохотой.

— Исцеление верой?

— Я не верю. Я никогда не пошел бы к знахарю.

— Что ж это?

Он неопределенно ответил:

— Новый метод. Электричество.

Я пошел домой и сел за книгу. Какой-нибудь один персонаж всегда не удается мне. Все вроде верно, но что-то не ладится, его надо тащить и толкать, искать для него слова — мастерство, которое я обрел за годы труда, едва помогает ему казаться мало-мальски живым. Иногда я печально радуюсь, если критик скажет, что он прекрасно выписан, — не выписывал бы я, он бы вообще исчез. Такой персонаж мучает меня, как непереваренный обед. Мне противно писать сцены, где он участвует. Он не удивляет меня, не делает ничего неожиданного. Все персонажи помогают, он — мешает.

И все же без него не обойтись. Я могу представить, что Бог именно так относится к некоторым из нас. Святые, те сами себя творят, вот они и живые. Они могут удивить делом или словом, они — вне сюжета, от него не зависят. А нас надо тащить. Мы упираемся, ибо нас нет, мы прикованы к сюжету, Бог еле-еле втаскивает нас в Свою сеть, мы скучны, у нас нет свободной воли, и польза от нас лишь та, что где-то, когда-то мы помогаем в сцене, в которой движется и говорит живой. Быть может, мы помогаем святым проявить свою, свободную волю.

Услышав стук двери и шаги, я обрадовался. Значит, можно прервать работу. Персонаж не оживет до утра, сейчас пора идти в бар. Я подождал, пока Генри меня крикнет (мы сжились за месяц, как два холостяка, которые годами не разлучались), но он не звал, он пошел в кабинет. Я подождал и тоже пошел туда, мне хотелось выпить.

Входя в кабинет, я вспомнил, как был у него тогда, в первый раз. Он опять сидел рядом с дискоболом, усталый и печальный, но я не позавидовал ему и не обрадовался.

— Выпьем, Генри?

— Да, да. Конечно. Я просто хотел переобуться.

У него были ботинки для города и для загорода, а тут, по его понятиям, был загород. Сейчас он не мог развязать узелок, у него вообще неловкие пальцы. Устав от борьбы, он скинул ботинок. Я его подобрал и распутал шнурок.

— Спасибо, Бендрикс, — видимо, даже такая простая услуга тронула его. — У нас там случилась очень неприятная вещь.

— Да?

— Звонила миссис Бертрам. Вы ее не знаете.

— Знаю. Встречал.

— Мы с ней не ладили.

— Да, она говорила.

— Сара понимала. Она ее почти не звала.

— Что, хочет денег занять?

— Да. Десять фунтов, вечная история — приехала на один день, банки закрыты, то-се… Бендрикс, я не злой человек, но она меня очень раздражает. У нее две тысячи в год. Я не намного больше получаю.

— Дали вы?

— Конечно. Я всегда даю. Плохо то, что я не удержался, сказал кое-что. Она взбесилась. Я сказал, сколько раз она брала деньги, сколько — отдавала. Это еще было ничего, она вынула чековую книжку, хотела расплатиться за все сразу. Но она забыла, что чеки истрачены. Думала унизить меня, а унизила себя, бедняга. Вышло еще хуже.

— Что ж она сделала?

— Обвинила меня в том, что я не так похоронил Сару. Рассказала какую-то дикую историю.

— Знаю. Она и мне рассказала, когда выпила.

— Вы думаете, она лжет?

— Нет, не думаю.

— Какое странное совпадение, правда? Крестили в два года, тут и вспомнить нельзя, а вернулось… Вроде инфекции.

— Вы сами сказали, это совпадение.

Когда-то я придал ему силы, нельзя же, чтобы он сейчас ослабел.

— Я и не такие встречал. За прошлый год я так устал, Генри, что считаю номера машин. Вот и смотрите. Десять тысяч номеров, кто его знает, сколько из них комбинаций, а я очень часто видел рядом одинаковые номера.

— Вы думаете, тут то же самое?

— Я верю в совпадения, Генри.

Наверху зазвонил телефон. До сих пор мы его не слышали, потому что здесь, внизу, он был выключен.

— О Господи, — сказал Генри. — Наверное, опять она.

— Пускай звонит, — и тут звонок замолчал.

— Я не злой, — сказал Генри. — Она взяла за десять лет фунтов сто.

— Пойдем выпьем.

— Да, да. А, я не обулся!

Он стал обуваться, и я увидел лысину, словно заботы ее проели. Сам я — тоже из этих забот. Он сказал:

— Не знаю, что бы я без вас делал.

Я стряхнул с его плеча перхоть, сказал:

— Ну что вы, Генри! — и телефон опять зазвонил.

— Ладно, — сказал я.

— Нет, я отвечу. Кто его знает… — Он встал, не зашнуровав ботинки, подошел к столу. — Алло! Майлз у телефона. — Он передал мне трубку. — Это вас.

— Да, — сказал я, — слушаю.

— Мистер Бендрикс, — произнес мужской голос. — Я решил вам позвонить. Я тогда солгал.

— Кто это?

— Смитт.

— Ничего не пойму.

— Я сказал, что был в больнице. Нет, не был.

— Какое мне, собственно, дело…

— Очень большое. Вы не слушаете! Никто не лечил меня. Все прошло само, сразу, за ночь.

— Что? Не понимаю…

Он сказал мерзким голосом сообщника:

— Мы с вами знаем. Ничего не поделаешь. Я не должен был лгать. Это… — но я бросил трубку прежде, чем он произнес дурацкое, газетное слово, которым заменяют «совпадение». Я вспомнил сжатую руку, вспомнил, как злился, что бедных растаскивают по частям, делят, словно одежду. Он такой гордый, что ему непременно нужны откровения. Через неделю-другую будет тут выступать, показывать щеку. В газетах напишут: «Чудесное исцеление оратора-атеиста». Я попытался собрать воедино всю свою веру в совпадения, но смог представить, и то с завистью, только больную щеку, прижавшуюся к волосам.

— Кто там? — спросил Генри. Я подумал, отвечать ли, и решил, что не надо. Еще расскажет Кромтону.

— Смитт, — сказал я.

— Смитт?

— Ну, этот, к которому она ходила.

— Чего он хочет?

— Щеку вылечил. Я просил, чтобы он мне назвал врача. Один мой друг…

— Электричество?

— Не думаю. Я где-то читал, что бывает истерическая крапивница. Психотерапия, радий…

Звучало неплохо. Может быть, я сказал правду. Совпадение, две машины с одинаковыми номерами — и я устало подумал: «Сколько ж их еще будет? Мать на похоронах, сын Паркиса. Кончится это когда-нибудь?» Я был как пловец, переоценивший свои силы. Он знает, что волна сильней его. Что ж, если я утону, я не выпущу Генри. В конце концов, это мой долг — если все попадет в газеты, кто знает, чем кончится? Я вспомнил розы в Манчестере, обман не скоро разоблачили. Люди так склонны к истерике. Будут ходить, молиться, гоняться за реликвиями. Генри — известный человек, скандал получится страшный. Журналисты полезут с вопросами, вынюхают эту чушь с крещением. Благочестивая пресса так вульгарна. Я представил себе заголовки. Еще чудес навыдумывают. Нет, надо убить это на корню.

Я вспомнил дневник и подумал: «Нельзя его оставлять, неверно поймут». Чтобы сберечь ее для себя, мы должны разрушать все, что с ней связано. Детские книги и те опасны. И фотографии, нельзя их давать в газеты. Как служанка, надежна? Вот, попытались создать искусственный домик, а и тот под угрозой.

— Пойдем в бар? — спросил Генри.

— Сейчас, минутку.

Я пошел наверх и вынул дневник. Сорвал переплет, — он не поддавался, вылезали какие-то нити, все было так, словно я отрывал лапки птице — и вот дневник лежал на кровати, бескрылый и раненый, кипа бумаги. Последняя страница была сверху, я прочитал: «Когда я прошу боли, Ты даешь мир. Дай и ему. Возьми от меня, дай ему, ему нужнее!»

«Вот тут ты прогадала, — думал я. — Одна твоя молитва осталась без ответа. Нет у меня мира, и любви нет, только ты, только ты, — говорил я ей. — Я умею лишь ненавидеть». Но ненависти не ощущал. Я называл других истеричными, а сейчас сам впал в истерику. Я чувствовал, как фальшивы мои слова. Ведь на самом деле я не столько ненавидел, сколько боялся. «Если Бог есть, — думал я, — если даже ты, со всей твоей несмелой ложью, со всем распутством, можешь так измениться, все мы станем святыми, стоит нам прыгнуть, как ты прыгнула, закрыв глаза, навсегда, сразу. Если ты святая, это нетрудно. Этого Он может потребовать от каждого из нас. Чтобы мы прыгнули. А я не хочу». Я сидел на постели и говорил Ему: «Ты ее забрал, но я еще не Твой. Я Тебя знаю, Ты хитер. Это Ты ведешь нас на высокое место и показываешь все царства. Ты — Сатана, Ты искушаешь, чтобы мы прыгнули. А я не хочу ни мира Твоего, ни любви. Я хотел очень легкого, очень простого — Сару на всю жизнь, а Ты ее отнял. У Тебя великие замыслы, и Ты разрушаешь наше счастье, как разрушает жнец мышиную норку. Я ненавижу Тебя, Господи, я ненавижу Тебя, словно Ты есть».

Я посмотрел на кипу бумаги, ничью, как клок волос. Нет, хуже. Волос можно коснуться, поцеловать их. Я страшно устал. Я жил ради ее тела, я желал его, а у меня остался только дневник. И я запер его в шкаф, ведь он опять победит, если я его уничтожу и останусь совсем без нее. «Хорошо, — сказал я ей, — будь по-твоему. Я верю, что ты жива, и Он жив, но твоих молитв не хватит, чтобы я полюбил Его. Он обокрал меня, вот и я, как этот твой король, украду у Него то, что Ему во мне нужно. Ненависть — у меня в мозгу, а не в желудке, не на коже. Ее не устранишь, это не сыпь, не боль. Разве я не ненавидел тебя? Разве я себя не ненавижу?»

Я крикнул Генри:

— Иду! — и мы пошли рядом в «Герб Понтефрактов».

Фонари не горели, там, где пересекались дорожки, виднелись влюбленные, а на другой стороне стоял дом с разбитыми ступеньками, где Он вернул мне бесполезную, жалкую жизнь.

— Я думаю днем, как мы будем с вами гулять вечером, — сказал Генри.

— Да.

«Утром, — думал я, — позвоню врачу, спрошу, возможно ли исцелиться верой». А потом: «Нет, не буду. Пока не знаешь, можно придумать многое…» Я положил руку Генри на рукав, — поддержал его, я должен быть сильным за нас двоих, а он еще не понял толком своего горя.

— Я только этих прогулок и жду, — сказал он.

В начале я писал, что это — книга о ненависти, и, направляясь рядом с Генри к вечернему нашему пиву, я отыскал молитву, которая, кажется, отвечала этому, зимнему духу: «Господи, Ты сделал достаточно, Ты много отнял у меня, я слишком устал, слишком стар, чтобы учиться любви, оставь же меня в покое!»