Книга: Конец одной любовной связи
Назад: 6
Дальше: 8

7

— Где вы были, Генри? — спросил я. Обычно он спускался к завтраку первым, иногда — уходил, когда я еще не вышел, а в это утро его тарелка стояла нетронутой и я услышал, как хлопнула дверь прежде, чем он вошел.
— Так, гулял, — туманно ответил он.
— Всю ночь? — спросил я, и чтобы оправдаться, он сказал мне правду:
— Ну, что вы! Отец Кромтон служил сегодня заупокойную мессу.
— Еще их служит?
— Раз в месяц. Я думал, вежливее зайти.
— Вряд ли он знал, что вы там.
— Я подошел, поблагодарил. Собственно, я пригласил его к обеду.
— Тогда я уйду.
— Не надо, Бендрикс! В сущности, он был другом Саре.
— Вы не обратились ли?
— Конечно, нет. Но они имеют такое же право на свои взгляды, как мы с вами.
Итак, он пришел обедать. Этот уродливый, неуклюжий человек с носом Торквемады увел у меня Сару. Он поддержал дурацкий обет, который надо было забыть через неделю. В его церковь шла она под дождем, искала убежища, нашла смерть. Я не мог сохранить даже вежливость, Генри пришлось все тащить одному. Отец Кромтон не привык обедать в гостях. Так и казалось, что это — тяжкий долг. Болтать он не умел, ответы его падали словно деревья на дорогу.
— У вас тут много бедных? — сказал усталый Генри, уже за сыром. Он перепробовал много тем — книги, кино, недавнюю поездку во Францию, будет ли война.
— Не в том суть, — ответил священник.
Генри не сдался.
— Падает нравственность? — спросил он с той легкой фальшью, без которой не произнесешь таких слов.
— Это вообще не проблема, — сказал отец Кромтон.
— Я думал… знаете, иногда видишь вечером…
— Так бывает повсюду. И потом, сейчас зима.
Тема на этом кончилась.
— Еще сыру, отец.
— Нет, спасибо.
— Наверное, в нашем районе трудно собрать деньги для бедных?
— Дают, что могут.
— Налить вам бренди в кофе?
— Нет, спасибо.
— Вы не против, если мы…
— Нет, не против. Я просто потом не заснул бы, а мне вставать в шесть часов.
— Зачем?
— Молиться. К этому привыкаешь.
— Боюсь, — сказал Генри, — я толком и не молился с самого детства. Когда-то я просил, чтобы Бог помог мне попасть в школе во вторую десятку.
— Попали?
— Попал в третью. Наверное, такие молитвы не считаются?
— Всякая молитва лучше, чем ничего. Вы признаете Божью силу, а это — своего рода хвала.
За весь обед он не произнес столь длинной речи.
— Я бы сказал, — вмешался я, — что это магия. Вроде того, как трогают дерево или не ступают на какие-то плиты тротуара. Сейчас, во всяком случае.
— Ну, немножко суеверия не повредит, — сказал он. — Люди хоть понимают, что этот мир — еще не все. Бывает началом премудрости.
— Да, ваша церковь любит суеверия. Святой Януарий, кровь, видения…
— Мы пытаемся различать их. И потом, не разумней ли думать, что все может случиться?
Зазвонил звонок. Генри сказал:
— Я отпустил служанку спать. Разрешите, отец?
— Лучше я открою, — сказал я. Я был рад избавиться от этого тяжелого человека. На все у него ответ, любителю его не подловить, он — словно фокусник, который раздражает самой сноровкой. Я открыл дверь и увидел толстую женщину в черном, с пакетом в руках. Сперва я подумал, что это — наша уборщица, но она сказала:
— Вы мистер Бендрикс, сэр?
— Да.
— Вот, это вам. — И она быстро сунула мне пакет, как будто он мог взорваться.
— От кого вы?
— От мистера Паркиса.
Я растерянно вертел пакет. Мне пришло в голову, что это — какие-то улики, которые Паркис запоздало прислал мне. Я хотел о нем забыть.
— Вы не дадите расписку, сэр? Он сказал, в собственные руки.
— Карандаша нет. И бумаги. Вообще, я занят.
— Вы знаете, какой он аккуратный, сэр. Карандаш у меня есть.
Я написал расписку на старом конверте. Она ее бережно положила в сумку и поспешила к калитке, я держал пакет. Генри крикнул из столовой:
— Что там, Бендрикс?
— Пакет от Паркиса, — сказал я. Это звучало как скороговорка.
— Наверное, книгу вернул.
— В такое время? И потом, это мне.
— Что же такое тогда?
Я не хотел открывать пакет, ведь мы оба с таким трудом ее забывали. Мне казалось, что я достаточно наказан за мистера Сэвиджа. Голос отца Кромтона говорил:
— Мне пора, мистер Майлз.
— Еще рано.
Я подумал, что если я туда не пойду, мне не придется быть вежливым, он скорее удалится. И я открыл пакет.
Генри оказался прав. Это были сказки Эндрю Лэнга, но в книге торчала сложенная записка, письмо от Паркиса.
«Дорогой мистер Бендрикс, — прочитал я, подумал, что он благодарит меня, и нетерпеливо взглянул в конец. — При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать. Надеюсь, Вы скажете м-ру Майлзу, что это — не от неблагодарности. Искренне Ваш Альфред Паркис».
Я сел. Я услышал голос Генри: «Не думайте, отец, что у меня узкие взгляды…» — и начал читать сначала:
«Дорогой мистер Бендрикс, я пишу Вам, а не мистеру Майлзу, потому что уверен в Вашем сочувствии, т. к. мы связаны тесными, хотя и прискорбными узами и Вы, человек с воображением, как все писатели, привыкли к странным происшествиям. Как Вы знаете, мой сын страдал в последнее время острыми болями и, поскольку это не вызвано мороженым, я опасался аппендицита. Доктор сказал, что нужна операция, она неопасная, но я очень их боюсь, т. к. моя жена умерла под ножом, я уверен, что из-за небрежности, и что же я буду делать, если потеряю сына? Я тогда останусь совсем один. Простите за подробности, мистер Бендрикс, в нашем деле мы приучены излагать все по порядку, чтобы судья не сказал, что ему не представили фактов. Так вот, я сказал в понедельник доктору, подождем, пока не будем уверены. Я думаю, это от холода, он простыл, когда ждал у ихнего дома, и Вы уж меня извините, я скажу, она была очень хорошая женщина, надо было оставить ее в покое. В нашем деле не выбирают, но я с первого дня хотел, чтобы это была какая-нибудь другая особа. Мальчик очень расстроился, когда узнал, как она умерла. Она говорила с ним один раз, но ему показалось, что его мать на нее похожа. Это не так, хотя моя жена тоже очень хорошая женщина, и я каждый день по ней тоскую. Когда у него была температура 103, а это для мальчика много, он стал разговаривать с миссис Майлз, как тогда, на улице, и сказал, что он за ней следил, хотя говорить это нельзя, у каждого дела своя гордость. Потом он стал плакать, что она ушла, а потом заснул, а проснулся тоже с температурой и попросил подарок, который она обещала ему во сне. Вот почему я побеспокоил мистера Майлза и обманул его. Мне очень стыдно, это ведь я не по делу, только из-за мальчика.
Когда я получил книжку и дал ему, он стал поспокойней. Но я волновался, потому что доктор сказал, рисковать больше нельзя, в среду поедем в больницу, а если есть свободная койка, так сегодня. Значит, я не спал, беспокоился из-за моей бедной жены и из-за мальчика. Не постесняюсь сказать Вам, мистер Бендрикс, что я очень молился. Я просил Бога, а потом я просил жену что-нибудь сделать. Если на небе кто-нибудь есть, она-то уж там, и еще я попросил миссис Майлз. Если взрослый мужчина способен на такое, не надо удивляться, что мальчику всякое видится. Когда я утром проснулся, температура была 99, живот не болел, так что доктор пришел и сказал, что подождать можно. Мальчик сказал ему, что боль забрала миссис Майлз, тронула правую сторону живота, Вы уж простите за нескромность, и надписала ему книжку. А доктор сказал, его нельзя беспокоить, книжка его нервирует. При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать…»
Я перевернул листок, там был постскриптум: «На книжке что-то написано, но это, конечно, очень давно, когда м-сс Майлз была маленькая, только я не могу ему объяснить, а то боли вернутся. Ваш А. П.» Я посмотрел на первую страницу. Карандашом были выведены шаткие буквы, как в других книгах, где маленькая Сара Бертрам записывала свои поучительные стишки:
Я была больная, получила эту книгу
Если украдешь, тогда получишь фигу,
А вот если заболел,
Прочитай, и будешь цел.

Я пошел в столовую с книгой в руке.
— Что там? — спросил Генри.
— Книга, — сказал я. — Вы читали, что там написано?
— Нет, а что?
— Так, совпадение. Кажется, суеверным можно быть и без католичества.
Я дал ему письмо; он прочитал его и вручил священнику.
— Не нравится мне это, — сказал Генри. — Сара умерла. Я не хочу, чтобы о ней болтали.
— И я тоже.
— Это вроде сплетен.
— Они не сказали о ней ничего плохого, — вмешался отец Кромтон, кладя на стол письмо. — Ну, я пойду.
Но не двинулся, все глядел на письмо.
— Какая там надпись? — спросил он.
Я толкнул к нему книгу и сказал:
— А, это давно написано! У нее такие надписи во всех книгах.
— Время — странная штука, — сказал отец Кромтон.
— Конечно, мальчику не понять, что она не сейчас написала.
— Святой Августин спрашивал, откуда берется время. Он решил, что оно приходит из будущего, которого еще нет, в прошлое, которого уже нет, через настоящее, у которого нет длительности. Не думаю, что мы понимаем время лучше, чем ребенок.
— Я не имел в виду…
Он встал.
— Не расстраивайтесь, мистер Майлз, — сказал он. — Это показывает только, какая хорошая у вас жена.
— Что мне с того? — сказал Генри. — Она — в прошлом, ее уже нет
— Человек, который писал письмо, очень разумен. Совсем неглупо молиться мертвым, а не только о них. — И он сказал снова: — У вас очень хорошая жена.
Тут я не выдержал. Наверное, меня довело его благодушие — я чувствовал, что его не проймешь никаким доводом. Он, видите ли, так хорошо понял ту, кого и знал-то часы, ну — дни, а мы знали годами. И я сказал:
— Ничего подобного.
— Бендрикс! — крикнул Генри.
— Она могла провести любого мужчину, — говорил я, — даже священника. Она вас обманула, как мужа, как меня. Она всегда врала.
— Она не притворялась.
— У нее были другие любовники, не только я…
— Вы не имеете права, — резко сказал Генри.
— Оставьте его, — сказал отец Кромтон. — Не трогайте его, несчастного.
— Мне не нужна профессиональная жалость. Приберегите ее для своих кающихся.
— Не вам приказывать, кого мне жалеть, мистер Бендрикс.
— Каждый мог с ней спать.
— И не вам говорить о покаянии. Я двадцать пять лет исповедую. Мы не можем сделать ничего, чего бы не сделали святые до нас.
— Мне не в чем каяться, кроме глупости. Идите к своим овечкам, к своим четкам, в свою мерзкую будочку.
— Вы найдете меня там, когда захотите.
— Это я захочу? Не люблю грубить, но я вам не Сара. Не Са-ра.
Генри сказал:
— Простите, отец.
— Ничего. Я видел страждущих.
Никак я не мог пробить его благодушную шкуру. Отодвинув стул, я ответил:
— Нет, отец. Я не страдаю. Я ненавижу. Я ненавижу ее, потому что она потаскушка, и Его, потому что она в него вцепилась, и вас с вашим Богом, потому что вы ее у нас забрали.
— Вы умеете ненавидеть, — сказал отец Кромтон.
Я чуть не плакал — я никак не мог причинить им боль.
— А ну вас к черту! — сказал я и хлопнул дверью, пускай сидят. «Пускай учит Генри своей премудрости, — думал я. — Если я не с тобой, я буду один. Всегда. Да, могу во все это поверить! Закрою глаза, посижу и поверю, что ты пришла ночью к этому мальчику, коснулась его, спасла. Я тоже просил тебя спасти от меня эту девицу, и ты мне тут же подсунула твою мамашу, так бы они сказали. Но если я поверю в это, я поверю в твоего Бога. Я должен буду Его любить. Лучше уж любить тех, кто с тобой спал».
«Надо быть разумней, — думал я, поднимаясь по лестнице. — Сара умерла, мертвых не любят так, как живых, а она — не жива, ее нет. Я не должен верить, что она жива». Я лег на постель, закрыл глаза, попытался быть разумным. Если я и сейчас ненавижу, могу ли я ее любить? Можно ли любить и ненавидеть сразу? Или я себя ненавижу? Книги, которые я так ловко пишу, писательскую хватку, которая велела мне соблазнить женщину, чтобы собрать материал. Тело, которое так много наслаждалось, но не могло выразить того, что было в сердце, и недоверчивую душу, которая послала Паркиса, чтобы он присыпал пудрой звонки, рылся в корзинах, крал наши тайны.
Я вынул из ночного столика ее дневник, открыл наугад и прочитал под датой: «1 января»: «Господи, если я тебя ненавижу, что это значит?» И я подумал: «Ненависть к Саре — это любовь к ней, ненависть к себе — тоже любовь. Я не стою ненависти — я, Морис Бендрикс, автор „Честолюбивого хозяина“, „Увенчанного облика“, „Могилы на берегу“. Бендрикс-писака. Если Ты есть, — думал я, — никто, даже Сара, не стоит ненависти. Иногда я ненавижу себя, но стал бы я себя ненавидеть, если бы не любил? О Господи, хотел бы я и впрямь Тебя ненавидеть!..»
Я вспомнил, как Сара молилась Тому, в Кого не верила, и заговорил с той, в кого не верил. Я сказал: «Ты принесла в жертву нас обоих, чтобы я не умер, но разве это жизнь без тебя? Хорошо тебе любить Бога. Ты умерла. Ты с ним. А я болен жизнью, страдаю здоровьем. Если я Его полюблю, я не могу тут же умереть. Мне придется что-то делать. Я трогал тебя, целовал — когда любишь, что-то делаешь. Незачем говорить, чтобы я не страдал, как тогда, во сне. Если я вот так полюблю, всему конец. Когда я любил тебя, я не хотел есть, не глядел на женщин, а полюблю Его — все будет пусто без Него. Я даже работать не смогу, больше не буду Бендриксом. Сара, я боюсь!»
Проснулся я в два часа ночи, спустился в кладовку, взял печенья, выпил воды. Мне было стыдно, что я так говорил о ней при Генри. Священник сказал, что мы не можем сделать ничего, что уже не делали святые. Наверное, это так, если речь идет о блуде и убийстве, это грехи яркие, крупные, а может святой завидовать, делать подлости? Ненависть моя была мелкой, как моя любовь. Я тихо открыл дверь и посмотрел на Генри. Он спал, не выключив света, прикрыв рукой глаза. Когда не видно глаз, не узнаешь человека. Да, он был просто человек, один из нас, словно первый враг, которого солдат встречает на поле боя, — мертвый, неизвестный, не белый и не красный, а человек, такой же, как он. Я положил у кровати два печенья, на случай, если он проснется, и выключил свет.
Назад: 6
Дальше: 8