Повести и рассказы
В ТЕМНОМ ГОРОДЕ
Приключенческая повесть
1
Это был самый мрачный период немецкой оккупации…
В первой половине января на Прагу обрушились все стихии сурового севера. Черепичные крыши скрылись под плотными пластами снега. По Вацлавской площади бушевали настоящие сибирские метели. На окнах блестели фантастические морозные узоры. Красавица Влтава оделась в ледяную броню.
Но пражане не испугались этого небывалого разгула зимы. Они мобилизовали все свои жиденькие макинтоши, плащи, накидки, свитеры и лишь быстрее сновали по своим делам лабиринтами узких улиц. Им было не до капризов зимы. Хмурую тревогу и настороженность вызвало на их осунувшихся лицах иное бедствие.
По оккупированной стране проходила волна жесточайшего террора.
Ежедневно на всех заборах, плакатных тумбах и стендах расклеивались новые объявления чрезвычайного имперского суда. Это были широкие листы дешевой бумаги кроваво-красного цвета. Черными буквами на них были отпечатаны (слева по-немецки, справа по-чешски) списки граждан протектората Чехия и Моравия, казненных за “измену великой Германской империи”.
Объявления висели всюду: рядом с афишами театров, рядом с рекламными плакатами торговых домов, рядом с напыщенными воззваниями марионеточного правительства протектората. Куда ни повернись, они везде бросались в глаза, кричали о крови, о новых тысячах жертв. Прохожие останавливались, торопливо просматривали списки, ища имена родственников и знакомых, и отходили, пряча лица в воротники то ли от холода, то ли от бессильной ненависти…
И только метель с грозным весельем носилась над городом, швыряла в зловещие листы пригоршни снега, срывала их и крутила по улицам…
Немецкие солдаты не прятались от холода. Они подставляли ветру багровые лица и презрительно поглядывали на горожан. Ходили они всегда целой ватагой, стуча коваными каблуками по промерзшим тротуарам, разговаривали громко, уверенно — хозяева!..
В середине января вдруг наступило резкое потепление. Снег растаял и растекся хлюпкой жижей. С крыш хлынула обильная капель. На улицах суматошно загомонили воробьи. Всюду блестели лужи, а в синем умытом небе радостно засверкало настоящее весеннее солнце.
Но оттепель не смягчила оккупантов. Они с прежним упорством и методичностью продолжали кровавое дело, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. У них была цель: во что бы то ни стало слемить в порабощенном народе неукротимую волю к сопротивлению…
2
Пражское гестапо занимало дворец миллионера Петчека, в самом центре города. Почему это мрачное здание называлось дворцом, неизвестно. С виду оно, скорее, напоминало казарму или тюрьму. Тяжелое, из гигантских каменных глыб, с устрашающими чугунными решетками, оно как нельзя более соответствовало своему новому назначению. Пражане его называли коротко: “петчкарня”. О подземных казематах и пыточных камерах этой “петчкарни” ходили в народе самые ужасные слухи…
Штурмбанфюрер Кребс, начальник одного из отделов гестапо, внешностью своей далеко не отвечал идеалу арийской расы. Приземистый, с короткой шеей, он производил впечатление уверенного в своей мощи зверя. Его жесткие черные волосы торчали, как проволока. Челюсть казалась каменной. В запавших глазах светилась непреклонная воля. Взгляд его, казалось, проникал в самую душу.
Сознавая свое волевое превосходство, штурмбанфюрер никогда не кричал на подчиненных. Когда за час до обеда к нему явился руководитель оперативной группы его отдела шарфюрер Вурм и доложил, что арест инженера Яриша ни в коем случае нельзя откладывать до ночи, Кребс даже бровью не повел и не задал ни одного вопроса. Он лишь вперил в долговязого шарфюрера тяжелый взгляд, и тот немедленно принялся излагать причины:
— Только что звонили из “Юнкерса”, господин штурмбанфюрер. Начальник конструкторского бюро инженер Кляйнмихель сообщил, что у него есть все основания подозревать Яриша в съемке копий с секретных документов. Кляйнмихель очень взволнован. Он просит немедленно задержать Яриша. В противном случае он опасается, что преступник успеет вынести снятые копии за пределы завода или передать их своим сообщникам…
— Кляйнмихель осел, — в бешенстве проскрежетал Кребс. — Уже неделю назад ему было строго-настрого приказано не допускать Яриша к подлинным секретным документам. Нам нужен не один Яриш, а вся эта шайка грязных заговорщиков и шпионов…
— С вашего разрешения, господин штурмбанфюрер, я поставил инженеру Кляйнмихелю на вид это обстоятельство. Он путается в объяснениях, ссылается на срочные военные заказы и на перебои в работе бюро… Одним словом, он умоляет немедленно взять Яриша.
Кребс задумчиво уставился мимо шарфюрера на портрет Гитлера в позолоченной раме и сказал:
— Ну что ж, шарфюрер, придется имена сообщников вырывать из глотки этого Яриша… Кстати, вам известно, почему мы производим аресты преимущественно ночью?
— Так точно, господин штурмбанфюрер!
— Почему же мы так поступаем?
— По инструкции, господин штурмбанфюрер! Инструкция предписывает применять ночные аресты и облавы, чтобы, застать преступника врасплох, взять его с сообщниками или, во всяком случае, со всей его семьей!..
— Именно со всей семьей. Правильно… А что нам это дает?
Шарфюрер замялся, растерянно заморгал белесыми ресницами и еще сильнее выпятил грудь.
— Не знаете? — равнодушно спросил штурмбанфюрер. Он зевнул, затем внимательно осмотрел неподвижную фигуру подчиненного и тоном наставника произнес: — Зарубите себе на носу, молодой человек. Семья преступника — жена, дети, мать, отец и так далее — нам нужна не просто для полноты впечатления, а для того, чтобы быстрее провести дознание. Видя своих близких в смертельной опасности, преступник делается мягче воска и выдает с головой себя, своих сообщников, всю свою банду. Вот для чего мы берем семьи. Вам понятно, шарфюрер?
— Так точно, господин штурмбанфюрер, понятно! Кребс помолчал.
— Разрешение на немедленный арест инженера Яриша я вам даю, — проговорил он минуту спустя. — Но вы, шарфюрер, ручаетесь мне головой, что все члены семьи преступника будут взяты сегодня же. Вам ясен приказ?
— Так точно, господин штурмбанфюрер! Разрешите выполнять?
— Выполняйте!
Шарфюрер молодцевато вскинул руку в нацистском приветствии и, четко повернувшись, покинул кабинет начальника.
3
Пожилая женщина в стареньком потертом пальто и в платке, приспущенном до самых глаз, беспокойно металась в воротах дома. Она то и дело выглядывала на улицу, окидывала ее торопливым тревожным взглядом и снова испуганно скрывалась за воротами. Забившись в темный угол, она крепко, до боли, прижимала руки к груди и прерывисто шептала:
— Господи боже!.. Пресвятая дева Мария, что же это будет?.. Неужели я, старая дура, прозевала его?! Да нет же, нет, не может этого быть!..
И она снова высовывалась за ворота и напряженно всматривалась в редких прохожих.
Проходившие мимо немецкие солдаты вызывали в ней нестерпимые приступы страха, смешанного с острой ненавистью. Она еще крепче сжимала худые руки и шептала:
— Господи, пронеси их, окаянных, чтоб они сдохли, изверги проклятые!..
Было два часа пополудни, и женщина уже совсем измучилась: лицо ее посерело, глаза слезились от напряжения. Но уйти она не могла. Ей во что бы то ни стало нужно было дождаться. И она дождалась…
На противоположной стороне улицы появился худощавый паренек лет шестнадцати. Нескладный, по-мальчишески неуклюжий, он медленно брел по тротуару, щурясь на блестящие лужи. На его впалых щеках горел ровный румянец. Верхнюю губу и подбородок покрывал первый золотистый пушок. Одет был паренек в светло-коричневый макинтош. Синий берет был слегка сдвинут на левое ухо. В правой руке он нес потертый кожаный портфель, беспечно помахивая им в такт шагам.
Увидев его, женщина всплеснула руками и крикнула:
— Мирек!
Паренек оглянулся. Заметив женщину, он широко улыбнулся и направился к ней через улицу.
— Добрый день, пани Стахова. Вы, кажется, звали меня? Но женщина не ответила на его приветствие. Она судорожно схватила его за рукав и потянула за собой в подворотню.
— Ой, не добрый! Ой, совсем не добрый этот день, Мирек!.. Идем скорее! — бормотала она при этом.
Растерянный Мирек пошел за ней. Поведение женщины было настолько странным и пугающим, что он не догадался даже спросить, что же, собственно, случилось, почему пани Стахова, дворничиха из его дома, так расстроена и куда она ведет его.
В темной подворотне было холодно и сыро. Пани Стахова увлекла Мирека в самый глухой угол, остановилась и тихо заплакала.
— Что с вами, пани Стахова? — всполошился Мирек. — У вас несчастье?
— Тише, мой мальчик, тише! — горячо зашептала женщина, подавив рыдания. — Не у меня горе, а у вас в семье. Тебе нельзя идти домой! Там гестаповцы! Твоего отца взяли на заводе и приехали за матерью и за тобой. Пани Яришева, к несчастью, оказалась дома!.. Всю вашу квартиру гестаповцы перевернули вверх дном. Теперь двое ждут тебя там, а один поехал за тобой в гимназию… Ты должен бежать, скрыться куда-нибудь!..
Мирек был совершенно оглушен этим неожиданным ударом.
— Куда бежать? — шепотом спросил он.
— Не знаю, мой мальчик!.. — И женщина снова расплакалась, беззвучно глотая слезы.
У Мирека задрожали губы. Постепенно он начал сознавать всю тяжесть и непоправимость свалившегося на него горя. Перед его внутренним взором промелькнули образы отца и матери, почему-то из далекого детства — песчаный пляж, лазурная поверхность Махова озера. Отец посадил его к себе на плечи и бежит в воду. Мирен визжит от восторга и страха. “Не утопи его, сумасшедший!” — встревоженно кричит им мать. Она лежит на песке под большим ярко-желтым зонтом. Отец оборачивается: “Ничего! Он мужчина! Пусть закаляется!..”
— А что будет с ними? С отцом, с мамой?
— Не знаю, дорогой… — вздохнула пани Стахова. — Но бог милостив. Может, и обойдется еще все и вы снова соберетесь вместе… — Она всхлипнула и сунула ему в карман макинтоша какие-то бумажки. — Тут сто крон, Мирек, и продуктовые карточки… На хлеб, на мясо… Все, что могла… А теперь беги! Тебе нельзя попадаться на глаза этим палачам! И родителям твоим будет легче, если они будут знать, что ты на свободе. Помни это!.. Дай-ка я поцелую тебя на прощанье… Будь мужчиной!..
Она дрожащими руками нагнула к себе его голову и торопливо расцеловала в обе щеки. Затем почти насильно вывела его за ворота.
— Беги, Мирек, беги!..
Ее страх передался ему. Очутившись на залитой солнцем улице, он еще раз обернулся, глянул на пани Стахову широко раскрытыми глазами и, дико вскрикнув, бросился бежать.
— Беги, мой хороший, беги, беги… — шептала пани Стахова, глядя ему вслед.
Когда паренек скрылся за ближайшим поворотом, она облегченно вздохнула, затянула потуже платок и, сгорбившись, поспешно засеменила в противоположную сторону.
4
Несколько кварталов Мирек пробежал, ничего не соображая, ничего не видя вокруг себя. В мозгу его кричало и билось одно только слово: “Беги!”
И он бежал…
Прохожие удивленно оглядывались, качали головами. На одном из поворотов Мирек с разбегу врезался в группу немецких солдат. Они грубо обругали его, а один даже ткнул кулаком в шею. Но Мирек вырвался от них и побежал еще быстрее.
Вскоре, однако, острое покалывание в боку заставило его перейти на шаг, а потом и вовсе остановиться. Тяжело дыша, он осмотрелся и понял, что бежит к своей гимназии. Но почему к школе? Разве там можно укрыться? Его мозг встрепенулся и лихорадочно заработал. Нет-нет, в школу нельзя1 В школе его тоже ждут гестаповцы!..
Надо… надо… Оленька! Как он мог забыть о ней?.. Ведь всего час назад он прощался с ней перед гимназией. Он успел незаметно шепнуть ей: “Сегодня в четыре на нашем месте!” Она засмеялась, кивнула головой в меховой шапочке и убежала догонять подружек.
Но она кивнула. Значит, придет!.. Оленька, смешливая черноглазая Оленька, — единственный близкий человек на свете, которого можно еще увидеть, не думая об опасности…
Мирек немного успокоился. Мысли его потекли более упорядоченно. У него появилась цель — “наше место”, — а это в его положении было самое главное.
Он свернул в глухой переулок и далеким окольным путем зашагал к Вышеграду…
Пустынные аллеи Вышеградского парка, расположенного на высоком холме, с крутыми обрывами в сторону Влтавы, встретили Мирека глубокой тишиной. Снег здесь таял не так быстро, как на городских улицах. Он лежал еще на аллеях и на газонах среди голых деревьев нетронутым влажным покровом и ослепительно сверкал на солнце. С деревьев капало. Какие-то взбудораженные пичуги радостно перекликались среди черных сучьев. Высоко в небе кружили стаи ворон. Пахло размокшей корой…
Мирек отыскал одинокую скамью на крутом склоне холма. Здесь он уже два раза встречался с Оленькой… На скамье лежал тяжелый мокрый снег. Мирек сгреб его на землю и устало опустился на скамью.
Тотчас же со всех сторон на него надвинулась давящая тишина. Она обхватила его, словно стальными тисками, заставила заново пережить весь ужас безвыходного положения.
Мирек вспомнил рассказы о чудовищных застенках гестапо, вспомнил кроваво-красные объявления чрезвычайного имперского суда и так ярко, до ужаса реально представил себе имена отца и матери в черных списках смерти, что, схватившись за голову, глухо застонал и упал на скамью. Только теперь, прижавшись лицом к холодной коже портфеля, он дал волю своему отчаянию и горько заплакал.
5
Шарфюрер Вурм переоценил свои силы. Он вернулся с задания ровно через три часа и предстал перед своим шефом с видом далеко не геройским. Лицо его было бледно, растерянно, а рука, вскинутая для приветствия, заметно дрожала.
— Разрешите доложить, господин штурмбанфюрер? Голос Вурма предательски дрогнул. Кребс двинул каменной челюстью.
Путаясь и сбиваясь, шарфюрер принялся докладывать о ходе операции. Он пространно поведал о блестяще выполненном аресте инженера Яриша на заводе, об удачном аресте его жены Ярмилы Яришевой на квартире, о результатах обыска и… замялся.
Вдавленные в череп глаза начальника недобро сверкнули.
— Младшего Яриша, господин штурмбанфюрер, задержать не удалось, — поспешно заговорил Вурм. — Он почему-то не вернулся из школы домой. Дополнительные поиски ни к чему не привели. Мальчишка исчез бесследно. Я лично ездил в школу, господин штурмбанфюрер. Установил, что Мирослав Яриш был на уроках до конца занятий и ушел домой в самом безмятежном настроении. Значит, в школе он, во всяком случае, никем предупрежден не был. Возможно, что по дороге домой он как-то узнал…
Шарфюрер запнулся и судорожно проглотил слюну. Кребс пристально смотрел на него, играя желваками своих тяжелых челюстей.
— Но, если господин штурмбанфюрер позволит, — упавшим голосом продолжал Вурм, — я осмелюсь доложить свое мнение… На мой взгляд, дальнейшие хлопоты по поимке ни к чему не причастного подростка не оправдают расходов. У нас есть жена Яриша, и это гарантирует нам…
Кребс остановил шарфюрера брезгливой усмешкой, заговорил сам. Заговорил тихо, ровно, даже несколько задумчиво:
— Вы берете на себя слишком много, шарфюрер. Вам не положено рассуждать о целесообразности той или иной операции. Я с предельной ясностью и четкостью обрисовал вам всю важность и ответственность порученного вам дела. Я особо подчеркнул, что семья преступника должна быть задержана полностью. Но вы не оправдали моего доверия, шарфюрер, и провели операцию спустя рукава. Это очень плохо. Для вас… Сколько лет этому мальчишке, который вас так ловко провел?
— Мирославу Яришу, господин штурмбанфюрер, шестнадцать лет два месяца и четыре дня!
— Семнадцатый год. В таком возрасте он мог быть сообщником отца. Плохо, совсем плохо, шарфюрер. Это неизмеримо увеличивает вашу вину.
— Я готов…
— Молчите! Мирослава Яриша необходимо поймать. Он мне нужен. Могу вам дать время до утра. Для вас, шарфюрер, это последний шанс. Если завтра к восьми ноль-ноль мальчишка не будет взят, я немедленно отчисляю вас в действующую армию на Восточный фронт. В эсэсовской дивизии вас научат порядку. Не такое сейчас время, чтобы нянчиться с растяпами и ротозеями. Все. Можете идти.
Шарфюрер Вурм вылетел из кабинета начальника как ошпаренный. Созвав молодчиков своей оперативной группы, он устроил им небывалый разнос. Он дал им шесть часов на поимку “проклятого мальчишки” и пригрозил, что всех собственноручно перестреляет. Затем он бросился к телефону и принялся обзванивать городские отделения чешской полиции, железнодорожную охрану, комендатуру СС, радиокомитет и даже почтамты, всюду требуя помощи и содействия.
Штурмбанфюрер Кребс помял ладонями щеки и с хрустом потянулся. Интересно, как этот идиот справится с таким сложным заданием? Он-то, Кребс, знает, как трудно поймать на мушку напуганного убегающего зверя. Мальчишка, конечно, не стоит трудов, которые придется на него затратить, но приказ есть приказ, а инструкция есть инструкция. И Яриш-младший должен быть взят любой ценой!..
6
Стражмистр Йозеф Кованда вернулся с дежурства в половине четвертого. Настроение у него было прескверное. Он молча разделся, огромную черную шинель повесил на крюк, широкий ремень с пустой пистолетной кобурой швырнул в угол. Грузно опустившись на табурет, принялся, кряхтя, стаскивать мокрые сапоги.
Из кухни выглянула его жена Марта, полная сорокалетняя брюнетка со спокойным красивым лицом.
— Ты сегодня явился словно дух святой. И не слышно тебя даже! — сказала она, удивленно вскинув брови.
— Здравствуй! — буркнул Кованда, продолжая трудиться над сапогом.
— Здравствуй, здравствуй! — проговорила нараспев пани Ковандова и, выйдя в переднюю, плотно прикрыла за собой дверь. — Что случилось, Йозеф? Почему ты не в духе? — тревожно спросила она.
— Ничего, Марта, не случилось. Просто осточертело все… — Покончив с сапогом, он выпрямился на табурете. — Оленька дома?
— Дома, но собирается уходить. Говорит, что к подруге — делать уроки.
Кованда задумался, глядя перед собой. Затем хлопнул себя по колену и приказал:
— Пошли ее ко мне в столовую.
— Зачем?
— Спросить кое-что.
— А при мне нельзя?
— Можно. Только сначала я хочу поговорить с ней с глазу на глаз. Тебе я потом расскажу.
— Что-нибудь случилось, Йозеф?
— Да нет, пустяки…
— Ну смотри.
Марта удалилась на кухню, а Кованда сунул ноги в теплые туфли и прошел в столовую.
Здесь было холодно и неуютно. Из-за нехватки угля квартира почти не отапливалась.
За окном сгущались ранние зимние сумерки, но было еще довольно светло, а над противоположным домом даже виднелась яркая полоса голубого неба, чуть тронутая нежным розоватым оттенком, брошенным последними лучами заходящего солнца.
Скрипнула дверь, вошла Оленька. Она была в синем пальто с беличьим воротником и в маленькой шапочке, отороченной тем же мехом. На ее смуглом скуластом личике сверкали из-под густых бровей большие лукавые глаза.
— Здравствуй, папа! Ты звал меня?
— Звал. А ты, я вижу, уходить собралась?
— Я только к Зденке, папа. У нас сегодня такая уйма уроков!.. Ты недолго задержишь меня?
— Не бойся, ненадолго… Ну, как дела в школе? Все благополучно?
— Все хорошо. Сегодня меня вызывали по новой немецкой истории, и я все отлично ответила. Вопрос попался такой легкий-прелегкий: биография фюрера. Я так все отчеканила, что наша историчка прямо удивилась… Да ты меня не слушаешь, папа!
Оленька стояла сбоку дивана и, крутя перчатку, с недоумением смотрела на отца. А он рассеянно посасывал трубку и пристально следил за быстро блекнувшей блестящей полоской неба за окном.
— Слушай, Оленька. — Кованда вынул изо рта трубку и повернулся к дочери: — Мирослав Яриш с тобой в одном классе?
Вопрос был столь неожиданный, что застигнутая врасплох Оленька вздрогнула и залилась густым румянцем. Помолчав, она робко сказала, глядя в пол:
— Ну… со мной… А что?
От Кованды не ускользнуло ее смятение. В другое время он не преминул бы воспользоваться случаем и отпустить в адрес дочки несколько добродушных шуток. Однако теперь он был слишком серьезно настроен и сделал вид, что ничего не заметил.
— Вот что, доченька. То, что я сейчас скажу тебе, нужно сохранить в полном секрете. Ты понимаешь, что это значит?
— Да, папа…
— Ну так вот… Сегодня в час пополудни гестапо арестовало Богуслава Яриша и Ярмилу Яришеву. Это родители твоего одноклассника Мирека. Его тоже должны были взять, но он почему-то не вернулся из гимназии домой. Скорей всего, его кто-то по дороге успел предупредить. Теперь его ищут по всему городу. Гестаповцы впрягли в это всех, кто носит хоть какую-нибудь форму: железнодорожников, почтальонов, кондукторов трамваев, не говоря уж о нас… Тебе понятно, что я хочу сказать?
— Да, папа-Девушка была бледна как смерть.
— Если его смогли только предупредить, а надежного убежища для него не сыскали, он все равно попадется, — тихо продолжал Кованда. — Деваться ему некуда. То, что его до сих пор не схватили, чистейшая случайность. Гестапо в таких делах не останавливается ни перед какими расходами. Ночью Мирека непременно поймают…
— Папа!!!
Оленька закричала так громко, что Кованда вскочил с дивана:
— Тише! Ради бога, тише!
— Папочка, миленький, спаси его! Ты ведь это можешь! Я знаю, что можешь!.. — горячо зашептала Оленька и, судорожно схватив большую красноватую руку отца, прижалась к ней лицом.
Он обнял ее за плечи и усадил рядом с собой на диван.
— Успокойся ты, глупышка! Успокойся! — гудел он ей в ухо и гладил ее рассыпавшиеся из-под шапки волосы. — Разве можно так кричать о таких делах? Ведь даже у стен есть уши!.. “Спаси”!.. Да ты понимаешь вообще, о чем просишь?
— Ты боишься, папа?
— Тише, не серди меня! При чем это тут — боюсь я или нет. Сообрази, что говоришь. Как его спасать-то? Ведь кто его знает, где он теперь блуждает, перепуганный да голодный…
— А если бы знал, где он, спас бы? — Оленька обхватила обеими руками отца за шею и старалась заглянуть ему в глаза. — Ну скажи, папа, спас бы, а?
Кованда слегка отстранился от дочери, крепко потер подбородок и сказал неопределенно:
— Посмотрим… Посмотрим… Ступай-ка, принеси мне табаку. А то голова что-то совсем не работает…
Оленька быстро сбегала на кухню за табаком. Мать встретила и проводила ее встревоженным взглядом. Но Оленька не обратила на это внимания.
Кованда набил трубку горьким самосадом, раскурил ее, выпустил облако едкого дыма и сказал:
— Хорошо. Допустим, что я мог бы для Мирека кое-что сделать. Но где найти его?
— Я знаю, где найти! — воскликнула Оленька.
— Ты? Откуда же ты можешь знать? — Кованда притворился крайне удивленным и озадаченным.
— Об этом, папа, потом! Это сейчас неважно. Я знаю, где он находится именно сейчас, в эту минуту. Только надо спешить. Он может уйти!..
— Понятно. Мы немедленно пойдем туда вместе! — решительно сказал Кованда.
— Вместе нельзя! — всполошилась Оленька.
— Почему? Ты не веришь своему отцу, Ольга? — В голосе Кованды послышались строгость и горечь.
— Нет, папа, я верю тебе. Но Мирен испугается и убежит, если увидит тебя вдруг, без предупреждения. Он ведь знает, где ты служишь…
— Правильно. Ты у меня умница. Говори, где мне ждать вас.
— Под Вышеградом, у железнодорожного моста.
— Подходит. Ну, беги. А я переоденусь в штатское и сейчас же поеду к мосту. К пяти часам я буду уже на месте.
— Бегу, папа!..
И Оленька выбежала из столовой. В передней она столкнулась с матерью.
Пани Ковандова схватила дочь за руку и сунула ей кошелку.
— Держи! Здесь термос с горячим кофе и свежие оладьи с повидлом… Тоже мне заговорщики! Галдят на весь дом, а о том, что мальчонка не ел с утра, и не подумают!
— Ой, мамочка! Милая! — Оленька крепко обняла мать, но вдруг отскочила от нее и бросилась обратно в столовую.
Подбежав к отцу, она умоляюще заглянула ему в лицо:
— Папа, только ты смотри!..
Кованда нахмурился и гневно сверкнул глазами:
— Сейчас же выбрось из головы эту грязную мысль и никогда не смей такое думать! Твой отец не был и не будет предателем! Ступай и выполняй свой долг!
Оленька поцеловала его и через минуту уже стремительно бежала по сумеречной улице с кошелкой в руке.
Похолодало. К ночи обещал быть изрядный мороз. Электрические часы на углу показывали ровно четыре…
7
На Прагу опускались синие сумерки. Город погружался в темноту.
Со стороны Вышеградского парка, раскинувшегося на крутом косогоре, открывался широкий вид на белую ленту замерзшей Влтавы, на железнодорожный мост, на Смиховский район с шеренгами темных, уже окутанных сизой дымкой пяти-шестиэтажных домов. Оттуда доносились приглушенные шумы, рокот, далекие звонки невидимых трамваев, короткие гудки автомобилей.
Здесь, на древнем Вышеграде, уже царила глубокая тишина. Седые развалины старой чешской крепости и более поздние, еще вполне сохранившиеся высокие крепостные стены с давно ненужными бойницами и амбразурами погрузились в сон…
Мирек сидел на скамье неподвижно, в глубокой задумчивости. Берет его был натянут на уши, воротник макинтоша поднят, руки глубоко засунуты в карманы. Мороз пронизывал его насквозь, но он не замечал этого. Не хотелось ни двигаться, ни думать о спасении.
Повзрослевший за несколько часов, осунувшийся и даже похудевший, он смотрел на сумеречный город остановившимся взглядом и безучастно слушал его отдаленные, словно подземные, шумы.
Он чувствовал себя абсолютно чужим этому городу, чужим и ненужным. Он был уверен, что, если он, одинокий и затравленный, замерзнет здесь до утра или будет схвачен на этой скамье гестаповцами, городу это будет в высшей степени безразлично…
Шестнадцатилетнее сердце не ведает страха смерти. Решив не сопротивляться судьбе и умереть, Мирек, однако, не вычеркивал себя окончательно из будущей жизни. Его воображению представлялось, как утром в парке обнаружат его окоченевший труп; как люди будут жалеть его, говорить: “Такой молодой и такой несчастный!”; как заплачет Оленька, узнав о его гибели. Да, она заплачет и всю жизнь будет терзаться мыслью о том, что могла еще раз увидеться с ним, могла хотя бы попрощаться с ним, но не сделала этого, не пришла на свидание. Пусть же плачет, пусть терзается!.. Он живо представил себе плачущую обманщицу, увидел ее слезы, и это послужило ему некоторым утешением в его безысходном горе.
В половине пятого, когда он совсем уже потерял надежду на встречу с подругой и весь отдался мрачным мыслям о близкой смерти, в отдаленной аллее послышались быстрые легкие шаги.
Он с трудом повернул голову и в густеющих сумерках увидел знакомый силуэт.
Оленька остановилась шагах в десяти от скамьи и, прерывисто дыша, молча смотрела на него. Горло его сжалось. Каким-то образом по одному ее виду, по кошелке в ее руке, по ее молчанию и нерешительности он мигом понял, что она все знает.
— Здравствуй, Мирек, — тихо сказала она, немного отдышавшись. — Вот, я принесла тебе покушать. Мама посылает…
— Спасибо, — шевельнул он закоченевшими губами.
Пока он ел оладьи с повидлом и, обжигаясь, запивал их горячим кофе из термоса, она тихо, словно мышка, сидела рядом с ним и не спускала с него широко раскрытых глаз, в которых смешались и любовь, и страх, и жалость.
Горячая пища согрела его и вернула к жизни. Он почувствовал могучий прилив бодрости и уверенности в своих силах. Мрачные мысли о смерти, подавленность, обреченность и отчаяние — все это мгновенно улетучилось.
— Спасибо, Оленька! — сказал он. — Большое спасибо! И маме своей передай, что я очень благодарен ей. Теперь мне снова хорошо, и я готов за себя постоять!
— Что ты собираешься делать, Мирек? Куда ты пойдешь? — робко спросила она.
— Еще не знаю. Но живым я им не дамся! — ответил он и, подумав немного, добавил: — В Праге мне оставаться нельзя. Буду пробираться в горы, к партизанам!
— А как ты найдешь их?
— Как все. Отец мне как-то рассказывал, что в последнее время партизанских отрядов сильно прибавилось. Они появляются в Крконошах, в Изерских горах, на Шумаве, не говоря уж о словацких Татрах, где в любом ущелье можно встретить партизана. Вот только оружие себе раздобуду и двинусь. С оружием меня скорее примут в отряд!
Он говорил уверенно, даже с некоторой небрежностью, будто приобрести оружие и отыскать партизан было для него самым обычным делом. Но Оленька не поверила этой напускной беспечности. Она грустно сказала:
— Партизаны — это хорошо, Мирек. Даже очень хорошо. Я уверена, что ты будешь драться с немцами, как лев. Но ведь для этого нужно прежде всего выбраться из Праги. А как ты выберешься, если на каждом шагу тебя подстерегают ловушки? На вокзалах, на дорогах — всюду гестаповские заставы. Тебе опасно показываться даже на улицах. Тебя мигом схватят!
— Ночью как-нибудь проскользну. Ночью меня не заметят. А за Прагой, где-нибудь на маленькой станции, залезу в товарный вагон и укачу на Моравскую возвышенность, в Бескиды или в Словакию, в Татры. Там я не пропаду…
— Тебе только кажется, что это так легко. На самом деле все гораздо труднее и опаснее, чем ты думаешь. Папа говорит, что если у тебя нет надежного убежища, тебя наверняка до утра арестуют…
— Твой отец? — насторожился Мирек.
— Да, это говорил мой папа. И он согласен тебе помочь. Это он рассказал мне, что твоих родителей забрало гестапо и что тебя теперь ищут по всему городу. Он согласился помочь тебе. Я еще не знаю как, но уверена, что он поможет тебе скрыться. Только надо спешить. Он обещал ждать нас внизу, у железнодорожного моста. Идем скорее!..
— Погоди… — пробормотал он изменившимся голосом и отодвинулся от нее. — Ведь твой отец служит в полиции!
— Ну и что же? Он все равно честный человек! — возразила она.
— Честные люди не служат в полиции протектората! Честные люди гниют за решеткой! Их пытают и расстреливают!
— Не говори так, Мирек! Моему отцу можно верить! Разве я сказала бы ему, где тебя найти, если бы он мог… — Слезы мешали ей говорить. Она расплакалась от обиды.
Но молодость беспощадна. Она не знает снисхождения. Она либо признает и верит, либо отрицает и ненавидит. Образ полицейского Кованды теперь, после ареста родителей, мигом обрел в его воображении чудовищные черты предателя и палача. Вскочив со скамейки, Мирек схватил свой портфель и крикнул:
— Ты сказала ему, где меня можно найти?! Ты выдала ему наше место! Ты могла…
— Мирек, не надо! Постой! Он же поможет тебе!
Она тоже вскочила. Но он отпрянул от нее, как от прокаженной:
— Не подходи! Ты подослана отцом! Он хочет выслужиться перед немцами! А я — то, дурак, раскис и чуть не попался на приманку! Хороши были оладьи и кофе, только дешево твой папаша меня задумал взять. Может, он уже где-нибудь тут, поблизости?!
— Мирек, милый, успокойся! Здесь никого нет! — всхлипывала Оленька.
— Врешь! — крикнул он, продолжая пятиться. — Ты предательница! Я ненавижу тебя!..
И, охваченный новым приступом страха, он бросился бежать прочь, в темноту.
— Мирек! — отчаянно крикнула она. — Мирек! Яриш! Вернись!
Шаги его стремительно удалялись, пока не замерли вдали.
Она знала, что он бежит навстречу неминуемой гибели, так как снова найти его будет уже невозможно. Она плакала, но не от обиды, а от отчаяния и острой жалости…
8
Большой грузный Кованда в штатском пальто и в шляпе шел по темной набережной, понурив голову. Он был подавлен, удручен и растерян. Нет, не обидное недоверие перепуганного подростка так расстроило его. Эту неудачу он воспринял как нечто вполне естественное. Пожалуй, он даже заранее знал, что необдуманная попытка спасти Мирека окончится чем-нибудь в этом роде. Но рядом шла Оленька и, глотая слезы, говорила ему слова, горше и больнее которых ему в жизни не приходилось слышать.
— Это ты, ты во всем виноват! — шептала дочь, неистово дергая рукав отцовского пальто. — Зачем ты служишь в полиции? Зачем? Теперь, в такое время, это значит помогать убийцам и грабителям, а не бороться с ними! Мирек сказал, что честные люди сражаются против немцев. В горах и везде… Честные люди томятся в тюрьмах и подставляют грудь под пули палачей! Мирек сказал, что честные люди не могут служить в полиции протектората! Почему же ты?.. Или ты хуже других?! А я — то, я — то всегда была уверена, что мой отец самый сильный, самый хороший, самый добрый, самый честный и справедливый! Но оказалось, даже в беде, даже в смертельной опасности человек не принимает твоей помощи, потому что видит в тебе предателя, изменника родины… Хорошо, если Миреку удастся выбраться из Праги и найти в горах партизан. А если нет? Если его поймают и замучают? Тогда ты один будешь в этом виноват! Ты один, и больше никто!
Слов этих было много, до ужаса много. Прерываемые всхлипываниями и вздохами, они бежали бесконечной вереницей, жалили, кололи, кусали. И что было самым невыносимым — Кованда чувствовал, что не смеет остановить их. Он брел по темной набережной, сам не зная куда, и молчал, молчал…
Наконец ему стало совсем невмоготу. Он остановился и сказал умоляюще:
— Хватит, Оля, перестань!
— Не перестану! Ни за что не перестану! Может, ты бить меня собираешься? Или в гестапо отведешь? Ну что ж, веди! Лучше уж в концлагере пропадать, чем жить с таким…
— Довольно, детка! Слышишь, довольно! Я прошу тебя…
Он крепко сжал ее руку. Услышав в его голосе не угрозу, которой она ожидала, а мольбу о пощаде, она растерянно умолкла.
Минут десять они стояли над белой рекой. Увидев, что дочь немного успокоилась, Кованда заговорил с грустью:
— Ты во многом права, Оленька. Но во многом и жестоко несправедлива ко мне. Рассуди сама, разве я мог бы узнать об аресте Яришевых и сделать попытку спасти Мирека, если бы не служил в полиции? Конечно, нет. Значит, есть в моей службе какая-то доля хорошего, полезного для наших людей. Это опасная работа, о которой никто не знает, но которую, я уверен, делают по мере сил многие из моих сослуживцев…
— Но ведь ты не спас Мирека! — упрямо возразила Оленька. — Наоборот, ты напугал его еще больше и вдобавок рассорил со мной!
— Это другое дело. Мы оба с тобой допустили ошибку. Вероятно, потому, что не было времени все обдумать и взвесить. Скорей всего, мне следовало применить насилие. Явиться на Вышеград в полной форме и попросту арестовать Мирека. Тогда он притих бы, и его было проще отвести затемно в какое-нибудь укрытие. Впоследствии он и сам разобрался бы, что к чему. Но разве я мог предложить тебе такой план? Разве ты поверила бы мне?
— Нет, наверное, не поверила, — призналась девушка.
— Ну, вот видишь! Я согласился ждать вас у моста и этим фактически погубил все дело. Тут, если хочешь, действительно моя вина. Я опытней тебя, мне и нужно было взять все на себя и действовать более решительно.
— Я понимаю, папа. Я все теперь понимаю, хотя и не согласна с тобой насчет твоей службы. Но об этом потом. Теперь о Миреке. Неужели ты ничего не можешь сделать для него?
Кованда курил и медлил с ответом.
— Неужели мы сделали уже все и теперь со спокойной совестью пойдем домой?
— Мы с тобой, детка, ничего уже больше не можем сделать, — хмуро ответил наконец Кованда. — Но есть люди, которые могли бы еще помочь Миреку…
— Кто они, эти люди?
— Те, с кем, вероятно, были связаны родители Мирека.
— Но что это за люди? Как их найти? Он наклонился к ее уху и прошептал:
— Эти люди — подпольщики, коммунисты.
— А ты знаешь хоть кого-нибудь из них, папа?
— Нет, дочка, не знаю. Фашисты считают их своими самыми заклятыми врагами и уничтожают без пощады. Те, в свою очередь, платят фашистам той же монетой, но при этом так скрытно работают, что добраться до них, не имея связи, совершенно невозможно.
— Значит, все… Значит, Мирек погиб… — упавшим голосом промолвила Оленька.
Кованда сделал глубокую затяжку и, выпрямившись, поглядел за реку, на окутанный мраком противоположный берег.
— Мне кажется, Ольга, — проговорил он неуверенно, — что я знаю одного из этих людей…
— Папа!
— Спокойно! Я еще не все сказал. До войны этот человек был наверняка в их партии. Я даже, помнится, пометил его резиновой дубинкой во время одной демонстрации. Но имеет ли он к ним отношение теперь, этого я не знаю. Он затих еще до войны. Забился, как сурок в нору, совсем порвал с политикой. В прошлом году я случайно узнал, что и теперь, при немцах, он не скрывается, живет себе с семьей, держит сапожную мастерскую…
— Едем к нему, папа! — не задумываясь, решила Оленька.
— Ишь ты какая прыткая! А вдруг ошибемся? Ведь это опасно.
— Почему?
— Экая ты наивная… Тут и объяснять-то нечего. Бывший коммунист, а живет при немцах открыто, и никто его не трогает. Нетрудно догадаться, что он, может быть, связан не с подпольщиками, а наоборот, с гестапо.
— Все равно едем! Другого выхода у нас нет. Посмотрим и решим на месте, стоит ему доверять или нет.
Кованда выколотил трубку о каблук и спрятал ее в карман.
— Хорошо, — сказал он. — Пусть будет по-твоему. Я готов пойти на риск, лишь бы убедить тебя и молодого Яриша, что я не бесчестный человек… Пошли!
Минуту спустя отец и дочь, скользя по обледеневшему тротуару, шагали к стоянке такси.
9
Штурмбанфюрер Кребс сидел в полутьме своего кабинета и задумчиво следил, как небо за окном медленно наливалось густой синевой. Рабочий день штурмбанфюрера кончился, но ему не хотелось уходить. Он отдыхал и лениво думал.
Болван Вурм! Придется подать рапорт о его отчислении. Этого сопляка… как его… да, Яриша, он, наверное, не поймает. Уже совсем темно… В любом дворе, под любым кустиком можно укрыться… Тут нужны тысячи людей и сотни собак-ищеек. Впрочем, черт с ним, с мальчишкой, да и с этим ротозеем Вурмом тоже. Вечер… Где бы провести вечер? Только не дома со скучной Вильмой, которая вечно ревнует, вечно хнычет и вечно чем-то недовольна…
Тишину кабинета расколол пронзительный телефонный звонок. Кребс вздрогнул: какому черту приспичило так поздно? Но его рука привычно спустила на окно плотную бумагу затемнения, включила свет и взяла трубку аппарата.
— Говорит фон Вильден! Добрый вечер, дорогой штурмбанфюрер! Извините, что беспокою так поздно! Но тут на нас наседает один… ваш подчиненный. Взбудоражил всю комендатуру. Требует помочь ему в поимке какого-то важного государственного преступника. Это по вашему распоряжению он так неистовствует?
Обершарфюрер СС барон фон Вильден питал к Кребсу нечто вроде дружеских чувств. Гестаповцу весьма льстила эта дружба. Барон был знатен, богат, со связями. От фронта уклонился, всю войну околачивается по комендатурам, а Железный крест как-то выслужил.
Зубы Кребса блеснули в любезном оскале:
— Добрый вечер, милейший барон! В любое время к вашим услугам. Мой подчиненный? Это, вероятно, шарфюрер Вурм. Из моего отдела. У него действительно ответственное задание, но я не уполномочивал его обращаться в комендатуру СС. Он надоедал вам?
— Надоедал? Да он просто приказывал! Дайте ему две роты, и никаких разговоров! Я взял на себя смелость его оборвать…
— Правильно сделали, мой барон. Я тоже одерну этого малого!
— Вот и отлично. Благодарю вас, дорогой штурмбанфюрер!.. А где вы намерены быть вечером? У вас есть на сегодня какой-нибудь план?
— По совести говоря, никакого. Как раз сижу и думаю, куда бы пойти развлечься. Часов до десяти я буду еще занят. А после десяти… Право, не придумаю. В “Стеллу”, может быть? Там, говорят, новая программа…
— Видел я ее, эту программу. Чепуха! Приезжайте лучше к “Патрону”! Кстати, мне очень нужно с вами поговорить, очень нужно!
— Всегда рад… Значит, после десяти у “Патрона”.
— Я вас жду, дорогой штурмбанфюрер! Непременно!.. Сервус!
— Сервус, дорогой барон!
Итак, в перспективе — приятнейший вечер. Штурмбанфюрер пружинистым шагом подошел к платяному шкафу и облачился в кожаное пальто. Мягко поскрипывая сапогами, пошел по пустынному коридору. Перед комнатой шарфюрера Вурма задержался, взглянул на часы и без стука приоткрыл дверь. Шарфюрер кричал в телефон охрипшим от напряжения голосом:
— Что?! Да вы что… Я приказал выставить весь личный состав! Даже больных, черт побери! Это приказ! Как вы смеете? Выполнять! Я говорю, не рассуждайте, а выполняйте!
Трубка с размаху ударилась о рычаг. Вурм поднял глаза, увидел шефа, вскочил и принялся торопливо застегивать китель.
— Вы, господин штурмбанфюрер?
— С кем это вы так бесцеремонно, Вурм? — спросил Кребс, брезгливо оглядывая взлохмаченного шарфюрера.
— С префектом чешской полиции, господин штурмбанфюрер. Очень непонятливый господин. Никак не может взять в толк…
— …что ответственный работник гестапо не в силах самостоятельно справиться со своим заданием? Так, что ли?
Вурм растерянно заморгал.
— Ну что ж, действуйте, как найдете нужным, — сказал Кребс. — Только не превышайте власти. Комендатуру СС беспокоить по этому поводу не следовало. Да и на помощь чешской полиции особенно не полагайтесь. Помните, что на фронте вам придется рассчитывать только на собственную смекалку… Утром доложите о результатах. Хайль!
Часовой у крыльца четко взял на караул. Холодный вечерний воздух приятно хлынул в легкие Кребса. Шофер ловко подвел машину к самым ступенькам…
10
На дверях подвальной квартиры была прибита небольшая дощечка с надписью:
“Карел Рогуш, сапожных дел мастер”.
Кованда водил по картонке лучом карманного фонарика и невнятно бормотал:
— Карел Рогуш, Карел Рогуш, Карел Рогуш…
— Ну что, папа, он? — с нетерпением спросила Оленька.
— Не знаю, детка… Никак не припомню, как его звали…
— А в лицо ты его узнаешь?
— Еще бы! Конечно, узнаю. Он должен быть одноглазым…
— Тогда нечего раздумывать!
Оленька решительно нажала кнопку звонка. Звонок не работал.
— Стучи! — сказала Оленька.
Кованда привычной рукой энергично забарабанил в дверь. Тотчас послышались торопливые шаги, и женский голос тревожно спросил:
— Кто там?
Кованда чуть было не брякнул: “Полиция!” — но вовремя спохватился и ответил:
— К мастеру!
Щелкнул ключ в замке, дверь распахнулась, и гости вошли в скупо освещенную прихожую. Они поздоровались с пожилой худощавой женщиной, затем Кованда спросил, дома ли мастер Рогуш. Женщина подозрительно оглядела громоздкую фигуру переодетого полицейского, но присутствие юной Оленьки, видимо, успокоило ее, и она ответила:
— Дома, дома, проходите, пожалуйста…
Из прихожей Кованда и Оленька попали в скромно обставленную, но чистую и уютную кухню. У стола, покрытого старенькой клеенкой, сидели двое: пожилой человек и юноша. Пожилой был сухопар, смугл, с черной повязкой на глазу. Он набивал табаком папиросные гильзы. А вихрастый и тоже смуглый паренек читал какую-то затрепанную книгу.
Когда гости вошли, одноглазый сразу же прервал свое занятие и встал. А паренек поднял голову от книги и уставился на Оленьку.
— Вы пан Рогуш? — спросил Кованда одноглазого.
— Да, я Рогуш. Чем могу служить, пан стражмистр?
При слове “стражмистр” женщина, отошедшая было к печке, вздрогнула и быстро обернулась.
— Вы меня узнали? — смущенно улыбнулся Кованда.
— А как же! Вас, пан стражмистр, я до смерти не забуду, — спокойно ответил сапожник и как-то странно подмигнул единственным глазом. — А вот с девушкой я не знаком…
— Это Ольга, — пояснил Кованда. — Моя дочь.
— Ваша дочь, пан стражмистр? — удивился сапожник. — Что ж, очень приятно. Большая у вас дочка и красавица… А вот это, если позволите, мой наследник Ян, ученик слесаря на заводе “Юнкерс”. — Он указал на смуглого парня с книгой и тут же сделал ему строгое замечание: — Стыдно, Гонза! Встань, предложи девушке раздеться и подай ей стул. Нельзя быть таким увальнем! А это, — обернулся он к женщине у печки, — моя супруга. Прошу любить и жаловать.
Произошло неловкое знакомство со взаимным пожиманием рук и со смущенным бормотанием приличествующих случаю фраз: “Очень приятно, извините за беспокойство”. Вихрастый паренек в ответ на замечание отца немедленно вскочил и, залившись краской, принялся неловко ухаживать за Оленькой.
Одноглазый предложил Кованде стул, но тот отказался:
— Я не хочу у вас долго засиживаться, пан Рогуш. Я ведь к вам по очень важному делу, которое не терпит отлагательства…
— Тогда тем более нужно сесть, пан стражмистр. Как же мы будем говорить о деле стоя?
— Но мне бы хотелось поговорить с вами наедине, пан Рогуш. Не найдётся ли у вас укромный уголок, где мы с вами могли бы побеседовать с четверть часика?
— Найдется такой уголок, пан стражмистр. У меня в мастерской нам никто не будет мешать. Только по вечерам мы в ней не топим…
— Ничего. Авось не замерзнем… Оленька, побудь пока здесь.
— Папа, ведь мы хотели… — начала было Оленька. Но Кованда ее остановил:
— Помолчи. Я поговорю с паном Рогушем, а ты подожди меня здесь. Надеюсь, молодой человек не даст тебе скучать.
Одноглазый сапожник и Кованда ушли из кухни, а Оленька, которую Гонза заставил снять пальто, опустилась на стул и приготовилась молча ждать. Но молчать ей не пришлось, во всяком случае, больше одной минуты.
Жена сапожника, пани Рогушева, была не из тех, что равнодушно проходит мимо чужих секретов. Тем более, если эти секреты касаются ее семьи. Воспользовавшись отсутствием Кованды и мужа, она немедленно приступила к делу. В несколько минут она завоевала Оленькино доверие и вскоре узнала печальную историю Мирека Яриша. И, пока Кованда осторожно прощупывал своего одноглазого собеседника, Оленька уже облегчила сердце и плакала в объятиях пани Рогушевой, а Гонза метался по кухне, ерошил вихры, потрясал кулаками и гневно восклицал:
— Нет, нет! Это так оставить нельзя!..
Когда Оленька успокоилась и вытерла слезы, Гонза остановился перед нею и твердо сказал:
— Слушай, девушка, все, что ты сказала, очень и очень правильно. Человека нельзя покидать в беде, особенно в нынешнее тяжелое время. Миреку обязательно надо помочь. Об этом и говорить не приходится. Только зря ты впутала в это наших стариков. Старики в таком деле — одна помеха. Я уверен, что они не договорятся, даже если до утра будут мерзнуть там, в мастерской. Мой папаша глаз на политике потерял — вышиб какой-то фараон резиновой дубинкой в тридцать шестом году, во время первомайской демонстрации, — и с тех пор он ни о чем, кроме подметок, слышать не хочет. А твоему отцу и подавно нельзя встревать в такую заваруху. Полицейский ведь, что там ни говори! Ему за такое в случае чего верная пуля… Ты лучше сама скажи: хочешь вправду выручить этого Мирека Яриша?..
— Хочу! Конечно, хочу!
— Тогда брось киснуть и разводить сырость. Надевай пальто, и айда. Пойдешь со мной?
Оленька была озадачена таким решительным натиском и растерянно посмотрела на пани Рогушеву.
— Не дури, Гонза! — прикрикнула та на сына. — Чего зря баламутишь девчонку? Куда она пойдет, на ночь глядя? Да и тебе нечего петушиться! Ишь какой герой нашелся! Рано тебе с огнем заигрывать. И сам пропадешь, и тому парнишке не поможешь.
— Постой, мама. Я ведь не собираюсь лезть на рожон!
— Как же не собираешься? Этого парнишку Яриша ищут гестаповцы и полиция по всему городу. На каждом шагу для него расставлены ловушки. Задерживают наверняка всех мальчишек его возраста. Ты, Гонза, и двух кварталов пройти не успеешь, как тебя схватят и отведут в участок!.. Что ты тогда в драку с ними полезешь, что ли?..
— Зачем же в драку? Дай мне сказать и не перебивай меня!
— Ну, говори. Только я знаю, что ничего путного…
— Хорошо, хорошо. Ты все-таки послушай! Я рассуждаю так. Ближайшие два-три часа Мирек обязательно проведет в парке. Если не на Вышеграде, то где-нибудь поблизости. В город он не пойдет. Как он ни напуган, а сообразить он должен, что в городе его моментально накроют. Однако гестапо не знает, где он был час назад, а мы знаем. Значит, нам будет гораздо легче его разыскать. И мы разыщем его. Разыщем и спрячем его!..
— А зачем ты тянешь за собой девчонку? — не сдавалась пани Рогушева.
— Как — зачем? Да тут и объяснять-то нечего! Во-первых, Мирек Оленьку знает, хотя он сгоряча и не поверил ей. Я бы на его месте, пожалуй, тоже не поверил, но теперь-то он уже, наверное, все обдумал и понял, что ошибся. Если она придет со мной, без отца, он поверит ей окончательно, а значит, поверит и мне. Ну, а во-вторых, гестаповцы ищут одного перепуганного гимназиста. В этом отношении они всегда строго придерживаются инструкции: раз одного, значит, одного. На влюбленную парочку они, скорей всего, просто не обратят внимания. Таким образом, с помощью Оленьки мы и доставим Мирека куда нужно. Верно, Оленька?..
— Да, конечно! В самом деле, пани Рогушева, отпустите нас! Честное слово, мы будем очень осторожны, и все обойдется хорошо!
Оленька заразилась уверенностью Гонзы и тоже стала поспешно натягивать пальто. Не успела пани Рогушева придумать новое возражение, как Гонза и девушка были уже одеты и готовы исчезнуть.
— У отца бы хоть спросила, — вздохнула женщина. — Что отец-то скажет?
— Папа не будет сердиться, — заявила Оленька. — Он будет доволен, что все так отлично устроилось. И вы, пани Рогушева, не волнуйтесь!..
— Ну, мы пошли, мама! — нетерпеливо произнес Гонза. — А ты не беспокойся. Все будет в порядке. До полуночи мы наверняка управимся. Потом я провожу Оленьку до ее квартиры и тоже явлюсь домой. Так ты и старикам передай, чтобы зря не волновались. До свиданья!..
— До свиданья, пани Рогушева! — Оленька обняла женщину и поцеловала.
— Ладно уж, упрямцы, ступайте! Ни пуха вам ни пера! Да смотрите, делайте все с оглядкой!..
Пани Рогушева проводила их до прихожей. Вернувшись в кухню, она присела к столу и принялась смотреть на старинные ходики с кукушкой, висевшие на стене. Когда кукушка прокуковала семь раз, пани Рогушева встала и отправилась в сапожную мастерскую.
11
Разговор Кованды с одноглазым сапожником затянулся. Кованда старательно прощупывал собеседника, но тот не поддавался ни на какие уловки. Был ли он членом Коммунистической партии Чехословакии? Да, был, и пан стражмистр должен это знать лучше, чем кто-либо иной. Ведь это пан стражмистр сделал его одноглазым калекой. У пана стражмистра очень тяжелая рука. Он, Рогуш, это на всю жизнь запомнил. Урок не прошел для него даром. Потеряв глаз во время первомайской демонстрации, он перестал интересоваться политикой, ушел из партии и занялся своим ремеслом… Остались ли у него связи с кем-нибудь из старых товарищей? Ровным счетом никаких! Да он и не старался поддерживать опасные связи. Немцы его уже два раза допрашивали по этому поводу: в тридцать девятом, вскоре после их прихода, а затем в сорок первом, когда началась война с Россией. Он и немцам ничем не мог быть полезен по этой линии, и они в конце концов оставили его в покое… Как он относится к новому порядку? Так же, как и все добропорядочные чехи, к которым пан стражмистр наверняка себя относит… Что он думает о войне? Ничего. Это его не касается. Раз господа немцы воюют, значит, так нужно…
Рогуш сидел за своим низеньким сапожным столиком и одну за другой курил набивные папиросы. Кованда же восседал на высоком табурете и, облокотившись на заваленный колодками и разбитыми башмаками небольшой прилавок, раздраженно попыхивал своей трубкой-носогрейкой.
— Трудно с вами говорить, пан Рогуш! — со вздохом заявил наконец Кованда.
— Почему трудно? — удивился одноглазый. — Я, пан стражмистр, очень простой и легкий человек. Не могу я только взять в толк, что вам, собственно говоря, от меня нужно.
— Скользкий вы человек, пан Рогуш, — уныло продолжал полицейский. — Я ведь уже сказал, что пришел к вам неофициально. Потому и дочку с собой прихватил, чтобы вы не косились на меня и забыли на время, что я служу в полиции.
— Этого мне забывать не положено, пан стражмистр. Да и вам я не советую забывать об этом. Не ровен час, узнает ваше начальство про ваши неофициальные визиты к бывшему коммунисту, по головке вас за это не погладят…
Кованда торопливо изменил направление беседы:
— Вы правы, пан Рогуш. Безусловно правы. Я ведь только так сказал о доверии. Как бы испытать вас хотел. На самом же деле у меня к вам совершенно лояльное и для властей приятное предложение. Я убедился, что вы полностью свой человек и что с вами можно говорить начистоту… Правда, я не отрицаю, что пришел к вам, так сказать, по собственной инициативе, но тут важно — с какой целью. А цель у меня правильная. Я предпринимаю этот шаг, если можно так выразиться, из служебного рвения. Вы меня понимаете?..
— Не совсем, пан стражмистр. Но ваши чувства безусловно похвальны.
— Да, да, именно похвальны. Это вы отлично подметили! — подхватил Кованда. — Остальное я немедленно вам разъясню. Дело вот в чем…
Тут он глубоко перевел дыхание и, стараясь не выдать смятения, принялся не спеша чистить и вновь набивать трубку. Сердце его ныло, мысли путались. Он понимал, что своей откровенностью может погубить Мирека. Но навык полицейской работы диктовал ему именно этот шаг. Если Рогуш окажется гестаповским агентом, то, даже узнав о Миреке, он не ухудшит безнадежного положения несчастного парнишки. А если сапожник все же связан с подпольщиками, он обязательно поможет Миреку. Именно такие соображения заставили Кованду пойти на откровенность. Раскурив трубку, он выпустил облако едкого дыма и продолжал:
— Сегодня днем на заводе “Юнкерс” арестован некто Яриш, заподозренный в государственной измене. Как вам известно, пан Рогуш, гестапо в таких случаях задерживает не только самого преступника, но и всю его семью. Жену Яриша удалось взять на квартире. Оставался сын, мальчишка лет шестнадцати. Он в это время был в школе. Меры, принятые для его поимки, ни к чему не привели. Мальчишка как в воду канул. Вероятно, какой-нибудь негодяй успел предупредить его. Одним словом, этот парень до сих пор бродит где-то по Праге, и гестапо не в силах разыскать его…
— Откуда вы знаете, что он где-то бродит? Вы что, видели его? — в упор глядя на полицейского, спросил сапожник.
Кованда побагровел и усиленно задымил трубкой.
— Я не знаю, точно… Я не видел… Но гестапо предполагает…
— Какое мне дело до того, что там предполагает гестапо! И вообще, я отказываюсь понимать, пан стражмистр, с чего это вы вздумали поверять мне свои служебные секреты. Ведь я человек на подозрении!
Кованда всполошился:
— Ну что вы, пан Рогуш! Какие тут секреты! Об этом знают даже кондуктора трамваев!..
— И все-таки мне непонятно…
— Подождите! Одну минутку! Я все вам объясню. За поимку малолетнего преступника Мирослава Яриша гестапо назначило премию. Мне лично эта премия не нужна. Но я бы не прочь получить повышение в чине. Вот я и подумал, что хорошо бы нам с вами обделать это дело. Почему я выбрал именно вас? Это ясно как день! Вы — бывший коммунист, но тем не менее немцы вас не трогают. Значит, вы оказываете им разные услуги в этом роде, оставаясь для обывателей своим человеком. Я же нуждаюсь как раз в таком помощнике, который легко проникнет в самую гущу населения, не вызвав ни малейших подозрений, и все как следует разузнает. Премию я, конечно, целиком предоставлю вам. С меня довольно будет благодарности начальства и повышения по службе… Что вы на это скажете?
— Я скажу вам, пан стражмистр, что вы негодяй! — резко сказал сапожник. — Мало того, вы самый настоящий государственный преступник! Я вижу вас насквозь! Думаю, что гестапо будет не прочь познакомиться с вами поближе!
Кованда побелел. В груди у него что-то оборвалось, горло перехватило от страха. А Рогуш вперил в Кованду свой единственный глаз и весь дрожал, словно приготовился к прыжку.
Долгая, невыносимая тишина воцарилась в тесной мастерской. И вдруг раздался скрип двери. Мужчины вздрогнули и, словно по команде, повернули головы. На пороге стояла пани Рогушева. Она пристально всмотрелась в суровое лицо мужа, потом в растерянную физиономию Кованды и, видимо, сразу поняла, что ни до чего хорошего эти двое не договорились.
— Кончайте болтать! — сказала она спокойно и презрительно. — Вижу, вы уже готовы вцепиться друг другу в горло. А дело-то проще простого, и дети наши уже отправились выполнять его.
Рогуш и Кованда вскочили одновременно.
— Какое дело? Кто отправился?! — крикнул сапожник.
— Куда? Почему? Кто позволил? — еле выдавил из себя полицейский.
— “Кто, куда, почему”! — передразнила пани Рогушева. — Кажется, я по-чешски вам говорю. Наши дети, то есть ваша дочь Оленька, пан стражмистр, и наш с тобой сынок Гонза, уважаемый мастер, четверть часа назад пошли спасать Мирека Яриша, которого ловит гестапо. Теперь понятно?
Потрясенные, мужчины переглянулись. Известие оглушило их обоих в одинаковой мере. Разгоревшаяся было смертельная вражда неожиданно исчезла, улетучилась, превратилась если не в дружбу, то, во всяком случае, в общую тревогу…
Первым опомнился Рогуш. Он протянул Кованде руку. Тот с готовностью схватил и пожал ее. Сапожник сказал:
— Маху мы дали, пан стражмистр! Оба мы с вами оказались в дураках. Пошли обратно на кухню… Там и продолжим нашу интересную беседу. Теперь нам есть о чем поговорить!..
12
К ночи мороз усилился. Неожиданная оттепель превратилась в опасную гололедицу…
По улице, скупо освещенной замаскированными фонарями, шли молодой парень и девушка. Крепко прижимая к себе ее локоть, он осторожно вел ее по обледеневшим плитам тротуара. Лиц их в темноте не было видно, но они, наверное, светились счастливыми улыбками. Их приглушенных голосов не было слышно, но о чем могли болтать эти едва оперившиеся птенцы, кроме как о своем маленьком и простеньком счастье!.. Молодость сильнее войны и невзгод!
В темном подъезде, переминаясь с ноги на ногу, зяб один из молодчиков шарфюрера Вурма. Проводив парочку завистливым взглядом, он отвернулся и снова принялся внимательно разглядывать темные силуэты прохожих. Гонза Рогуш и Оленька Ковандова так и не заметили агента гестапо.
— Куда мы идем, Гонза? — тихо спросила Оленька. — Ведь если к Вышеграду, то нам нужно в другую, сторону. А лучше всего выйти на главную улицу и сесть на трамвай…
— Погоди ты с Вышеградом! — досадливо прошептал в ответ Гонза. — Прежде нужно все подготовить, а потом уж и действовать!
— А что тут готовить? Ведь ты сам говорил, что мы должны идти к Вышеграду. Или ты струсил? Тогда так прямо и скажи.
— Не понимаешь, так лучше помолчи. Матери я наговорил первое, что взбрело в голову, лишь бы поскорее удрать. А на самом деле у меня другой план, и выполнять его будем не только мы с тобой, а еще большая группа людей… Это не так просто, как тебе кажется.
— Какая группа? О чем ты говоришь?
— О деле говорю. Только вот не знаю еще, как быть с тобой, — замялся Гонза.
— Говори сейчас же, в чем дело, а то я никуда с тобой не пойду! — заявила Оленька и отняла руку.
— Идем, идем! Не время теперь фокусы показывать! — Он снова подхватил ее под руку и, немного подумав, спросил: — Ты, Оленька, умеешь держать язык за зубами?
— Умею, когда надо. А что?
— А то, что в нашем деле это особенно важно. Хочу я тебе доверить одну серьезную тайну. Только ты должна поклясться, что никому и ни при каких обстоятельствах ее не выдашь. Ни отцу, ни матери, ни подругам. Клянешься?
— Клянусь, Гонза!
— Даже под пытками не выдашь?
— Даже под пытками…
— Ну смотри. Я тебе верю. Верю прежде всего потому, что ты сама теперь идешь на опасное дело. Значит, ты девчонка крепкая и надежная.
Гонза немного помолчал, словно собираясь с мыслями. Оленька терпеливо ждала, хотя и сгорала от любопытства. Наконец Гонза наклонился ниже к ее уху:
— Слушай. Я изложу тебе все в двух словах… Это еще до войны началось. Мы тогда лопоухими мальчуганами были и придумали это, чтобы побыстрее собирать свою ватагу. Играли, одним словом. Каждый вызывал из дому двоих, каждый из этих двух вызывал других двоих, и так далее, по цепочке. Таким образом наша компания мигом собиралась в нужном месте. Когда пришли эти фашистские гады, мы сохранили игру и постепенно превратили ее в… организацию такую. Ты понимаешь?
Оленька молча кивнула. Гонза продолжал:
— Сначала нас было всего десятка три, а теперь нас много, очень много. Это все ребята четырнадцати — шестнадцати лет, ученики пражских ремесленников, от слесарей до трубочистов. Ребята верные, дружные. Есть и гимназисты, но… А впрочем, пока никаких “но”. Вот, больше тебе, пожалуй, сейчас знать и не нужно. Ну, понятно?
— Понятно, — не без робости прошептала Оленька. — Только что же вы делаете?
— Всякое, — ответил Гонза. — Вот сейчас попробуем заняться твоим Мирославом Яришем.
— А куда мы идем?
— Куда? Первым делом нужно созвать ребят и разработать план. На это уйдет не больше часа. А потом… Думаю, к девяти часам Мирека будут искать сотни отборных пражских парней. Вот тогда и посмотрим, чья возьмет. Руку даю на отсечение, что к одиннадцати часам Яриш будет с нами!
Оленька была потрясена. Тайная организация, разработка планов, сотни бесстрашных парней! У нее даже дух захватило.
— Ой, какие же вы молодцы, Гонза! — воскликнула она восторженно и тут же озабоченно спросила: — А девочек вы принимаете?
— Есть у нас и девчонки… — небрежно ответил тот.
Они свернули в совершенно темный переулок. Пройдя шагов тридцать, Гонза остановился у подъезда.
— Подожди меня здесь, Оленька! — скороговоркой зашептал он. — Я мигом обернусь. Мне нужно только вызвать одного, а потом еще другого, который живет неподалеку отсюда. А потом я поведу тебя дальше. Подождешь?
— Подожду, — шепнула в ответ Оленька. — Беги!
13
Вернувшись, Гонза поехал с Оленькой на трамвае в центр города. Они вышли на Вацлавской площади. Здесь было еще людно и шумно.
До войны эта главная артерия города сияла потоками электрического света, переливалась разноцветными огнями неоновых реклам… Теперь же она была окутана мраком, который лишь кое-где пронизывали скудные лучи замаскированных фонарей. Фасады домов казались слепыми. Очертания крыш сливались с ночным небом. Лишь кинематографы, кабаре и ночные бары были освещены более сильно, и в них буквально кишели разные подозрительные типы и крикливо разодетые женщины.
Гонза и Оленька поспешно пробрались через людской поток и свернули в примыкавшие к Вацлавской площади узкие и темные улочки Старого Города. Оленька, коренная пражанка, конечно, не раз бывала в этом районе, но она даже днем всегда путалась в лабиринте тесных переулков, неожиданных тупичков и сложной системы проходных дворов. В темноте она сразу потеряла ориентировку и уже через минуту понятия не имела, куда Гонза ее ведет. А он шел уверенно, без колебаний сворачивал в самые немыслимые щели меж черными громадами старинных домов, пересекал пустые дворы.
— А ну-ка, скажи, — обратился Гонза к девушке, — где мы теперь с тобой проходим?
— Не представляю себе… — смущенно призналась Оленька.
— Это хорошо, что не представляешь, — удовлетворенно сказал Гонза. — По правилам мне следовало завязать тебе глаза.
— Зачем?
— Да все затем же. Но раз ты здесь впервые, да еще в такой темноте… Ты и так все время спотыкаешься. Осторожно, теперь сюда…
Они вошли в темные ворота и, миновав их, очутились в глухом дворе, напоминавшем холодный каменный мешок. Гонза остановился.
— Вот мы и пришли. Теперь нужно вести себя тихо…
С минуту он чутко прислушивался, затаив дыхание. Во дворе стояла могильная тишина. Стены домов уходили ввысь и мрачно щурились слепыми глазницами узких черных окон. В бездонном провале неба одиноко трепетала маленькая звездочка. Сюда не доносились даже обычные городские шумы.
— Все в порядке. Идем…
И Гонза повел Оленьку к черной стене дома.
У стены Гонза остановился, пошарил в кармане, затем послышалось легкое царапанье железа по железу. Что-то два раза щелкнуло, и раздался скрип отворяемой двери.
— Заходи! — чуть слышно шепнул Гонза.
Оленька зажмурилась и храбро шагнула в еле видимый черный дверной проем. Гонза последовал за ней, не выпуская ее руки. Шаг, другой… Он остановил ее:
— Стой, не двигайся! Дальше будет лестница. Упадешь с нее — костей не соберешь… Нужно еще закрыть и запереть дверь.
Девушка замерла на месте в непроглядной, кромешной тьме. Она услышала, как Гонза прикрывает тяжелую дверь, как он осторожно нащупывает ключом замочную скважину. Щелк-щелк… Затем послышался еще один щелчок, но более мягкий, и Оленька невольно зажмурилась от яркого света. Правда, ярким он показался ей только в первую минуту. Горела маленькая запыленная лампочка.
Не успела девушка осмотреться, как Гонза вновь подхватил ее под руку и повел по каменным ступеням лестницы, круто уходящей в подземелье. Воздух здесь был сухой, теплый, хотя и затхлый.
— Что это тут? Котельная? — спросила она шепотом.
— Нет. Откуда здесь быть котельной, в таких средневековых хоромах? Здесь просто глубокий подвал, а дальше будет склад всякой старой рухляди.
— Чей склад?
— Не все ли равно, чей? Старьевщика одного… Или, если хочешь, антиквара…
— А он знает, что вы тут собираетесь?
— Вот еще! Конечно, не знает.
— И вы не боитесь?
— Ох, до чего же ты любопытная девчонка! — воскликнул Гонза укоризненно. — “Знает, не знает”!.. Да разве мы полезли бы сюда, если бы это место не было самым безопасным в Праге? Хозяин склада и не подозревает о нашем существовании. Но у хозяина есть дочка твоих лет, смелая девчонка. Вот она и оборудовала для нас в тайном папашином складе штаб-квартиру. Отец ее тут спрятал самые ценные антикварные вещи, чтобы фашисты не скупили их и не утащили в свой фатерлянд. Торгует он сейчас всякой ветошью, а склад бережет до окончания войны и оккупации. Так что пока мы тут в полной безопасности. Ну, а после войны это убежище нам больше не понадобится…
Они спустились с лестницы и двинулись по узкой сводчатой галерее, в конце которой оказалась еще одна железная дверь. Гонза отомкнул ее другим увесистым ключом, вошел и щелкнул выключателем. Несколько ступенек за дверью вели прямо в помещение склада…
14
Тусклая лампочка над входом озаряла мягким светом ближайшие предметы. Дальше все тонуло в полумраке.
Сразу перед ступеньками Оленька увидела двух рыцарей, закованных в латы. Несмотря на толстый слой пыли, покрывавшей их плечи, они производили впечатление настоящих живых стражей. Широко расставив ноги, они опирались металлическими руками на устрашающего вида алебарды. Прямо перед рыцарями стоял большой секретер старинной работы, весь в затейливых инкрустациях. На нем в беспорядке громоздились бронзовые и мраморные статуэтки, настольные часы под стеклянным колпаком, тяжелые резные чернильницы, разнообразные пресс-папье и стопки толстых книг в кожаных переплетах с медными застежками. На почерневших от времени каменных стенах, плавно переходивших в высокий сводчатый потолок, висело старинное оружие, картины в массивных рамах, охотничьи трофеи. Под потолком тянулись вереницы хрустальных люстр. В полумрак уходили ряды шкафов, шифоньеров, диванов, трюмо, кресел, заваленных грудами всевозможных вещей, начиная с фарфоровой посуды и кончая богато расшитыми седлами и рулонами тяжелых ковров. Все было в пыли, паутине. Сухой воздух был насыщен крепкой смесью непонятных запахов.
Оленьке казалось, что она попала в какое-то заколдованное царство.
— Ну, как тебе нравится наша нора? — спросил Гонза.
— Прямо чудеса! — отозвалась она, не в силах оторвать взгляд от всех сокровищ.
— Никаких чудес. Все это старый, никому не нужный хлам, — заявил Гонза. — Пошли!
Оленька хотела возразить, что он ничего не понимает, но побоялась его обидеть. Гонза узким проходом повел ее к дальней стене помещения. Там, в углу, шкафами была отгорожена небольшая площадка, посредине которой стоял круглый стол на витых ножках. На столе красовался тяжелый бронзовый канделябр с толстыми свечами. Вокруг теснились старинные кожаные кресла.
Свет слабой электрической лампочки сюда почти не доходил. Гонза вынул спички и зажег свечи.
— Садись, Оленька, — сказал он. — Вот хотя бы в это кресло. Оно самое удобное. На нем когда-то сиживал сам князь Шварценберг.
Но Оленька не успела ни рассмотреть кресло князя Шварценберга, ни расположиться в нем. Заскрипела железная дверь, и в проходе послышались осторожные шаги. Через минуту из-за шкафов вышли двое парней. При виде их Оленька вскрикнула и спряталась за Гонзу.
Это были парни как парни — один в поношенном пальто, другой в куртке с замками — “молниями”. Никакого оружия при них не было. Но лица их были закрыты платками. Виднелись только глаза, поблескивавшие из-под надвинутых на лоб кепок. Это придавало им зловещий, разбойничий вид.
— Испугалась? — рассмеялся Гонза. — Это свои. Не бойся…
— А почему у них закрыты лица? — тревожно спросила Оленька.
— Потому что так нужно, — ответил Гонза. — Я сказал им о тебе и велел замаскироваться платками. Не обижайся, но ты ведь еще не наша, и тебе нельзя знать в лицо этих ребят… Правильно я говорю, товарищи?
Пришедшие молча кивнули и продолжали стоять поодаль, с любопытством разглядывая Оленьку. Гонза подошел к ним, и они о чем-то зашептались. Мало-помалу Оленька успокоилась и села на мягкое кресло князя Шварценберга.
Вновь загремела железная дверь, и на площадке у круглого стола появились еще четверо. Они тоже пришли с закрытыми лицами и вместо приветствия лишь кивнули Оленьке. Один из них сразу же привлек ее внимание. Это был стройный невысокий мальчик в большом, не по росту, плаще-накидке. Голову его украшала широкополая шляпа, лицо было скрыто под настоящей черной маской. Что-то отличало его от остальных парней — не то мягкость движений, не то манера держаться. “Да ведь это девушка! — догадалась вдруг Оленька. — Конечно, это девушка, и она, вероятно, и есть хозяйка штаб-квартиры…”
Девушка уверенно приблизилась прямо к столу и с минуту бесцеремонно рассматривала Оленьку. Затем она разложила на столе план Праги. Гонза и остальные ребята заняли места в креслах. Совещание началось…
Оленьку настолько захватили романтические подробности ее неожиданного приключения, что на какое-то время она не то чтобы забыла, а как-то перестала ощущать свою главную заботу — заботу о спасении друга.
Но едва за круглым столом зазвучали простые, строгие слова, как наваждение мигом улетучилось. Страх за судьбу Мирека с новой силой овладел Оленькой. Более того, ей даже подумалось, что все приготовления идут слишком медленно, что напрасно теряется драгоценное время. С досадой и нетерпением стала она следить за ходом совещания.
Говорил один Гонза. Остальные лишь слушали, изредка подавая реплики явно измененными голосами. Вероятно, это тоже делалось по приказу Гонзы для конспирации. Оленька догадалась, что Гонза тут, очевидно, самый главный, и мысль, что она знакома именно с ним и что он один перед ней не скрывается, очень ее обрадовала.
Гонза рассказал своим товарищам историю Мирека со всеми подробностями. Закончив рассказ, он обратился к Оленьке:
— Правильно я все изложил, товарищ Ковандова?
— Правильно, — вздохнула Оленька и тихо добавила: — Только ты не сказал, Гонза, что я тут кругом виновата. Даже больше всех. Я ведь видела Мирека и говорила с ним и не сумела убедить его…
— Ты и не могла убедить его, — спокойно заметил Гонза. — У тебя нет опыта в такой работе…
Он склонился над планом города Праги и указал пальцем на зеленые полоски Вышеграда:
— Здесь Мирек находился три часа назад. Здесь надо искать особенно тщательно. Сколько человек мы можем вызвать из местных вышеградских ребят?
— Сорок пять! — быстро отозвалась хозяйка.
— Сорок пять? Это мало, — сказал Гонза. — Придется им подкинуть человек сто из соседних районов. Но в этих районах тоже нужно искать. Если Мирек все-таки попытается уйти из Праги, он скорей всего пойдет либо через Подоли и Браник на Модржаны, либо через Нусли и Крч в Крчский лес.
— А Новый Город? — искусственным басом спросил один из парней.
В Новый Город он пойдет только в том случае, если захочет пробиться к какому-нибудь из центральных вокзалов. Будем надеяться, что такая сумасшедшая мысль ему не пришла в голову, так как в Новом Городе его могут схватить в любую минуту. Это, конечно, не значит, что в Новом Городе вообще искать не нужно. Но там мы вполне можем обойтись силами местных ребят. Сколько их там у нас?
— Тридцать четыре человека, — немедленно ответила хозяйка склада.
— Более чем достаточно, — удовлетворенно сказал Гонза и продолжал: — В других районах города, даже самых отдаленных, вызовем тоже всех. Надо учитывать, товарищи, что после встречи с Оленькой на Вышеграде Мирек из страха облавы мог убежать в любом направлении. Три часа — немалый срок. За такое время можно перебраться в другой конец города. Возможно, что Мирек находится сейчас где-нибудь в Коширжах, в Либоце или в Трое. Одним словом, искать будем везде… А теперь о некоторых деталях. Прежде всего — о транспортировке. В каком бы районе мы ни обнаружили Мирека, нам придется доставить его сюда, в штаб-квартиру. Более надежного убежища нам не придумать. Конечно, он останется здесь лишь на очень короткое время.
С последней фразой Гонза обратился к хозяйке. Та согласно кивнула. Гонза продолжал:
— Довести его сюда пешком будет трудно: и долго и опасно. Трамвай и такси отпадают сами собой. Остается велосипед. В каждом районе нужно приготовить и держать на условленных местах велосипеды. Значит, у кого из ребят они есть, пусть их непременно прихватят с собой. На задание выходить в рабочих спецовках. Всем трубочистам, пекарям, малярам… Это очень важно. Первым делом, после того как Мирек будет найден, его необходимо переодеть в любую рабочую одежду. Конечно, самой подходящей была бы спецовка пекаря или трубочиста. Тогда Миреку можно выпачкать лицо мукой или сажей. А у пекарей есть еще и то преимущество, что они развозят свои булки на велосипедах и на них даже ночью никто не обращает внимания. На худой конец, сойдет и одежда маляра или просто рабочая блуза. Как я уже сказал, доставить Мирека нужно сюда, в штаб. Местные ребята могут проводить его до Староместской площади. Сопровождающих — не более двух человек. Один пусть едет на велосипеде впереди и выискивает самую безопасную окольную дорогу, а второй — на некотором расстоянии сзади, для прикрытия. На Староместской площади, возле памятника Яну Гусу, буду дежурить я сам. Оттуда я лично провожу Мирека в штаб. Связных посылать тоже к памятнику. Пароль для этой операции будет “Ольга”, ответ — “Верность”… Ты, товарищ Ковандова, и ты, — он повернулся к хозяйке, — останетесь здесь и приготовите все необходимое для Мирослава Яриша…
Оленька молча кивнула, а хозяйка сказала:
— Есть приготовить помещение, товарищ командир!
Гонза обвел всех взглядом и, немного подумав, сказал:
— Ну вот, кажется, и все. Вопросы есть?
— Есть! — прохрипел парень с искусственным басом.
— Давай, коли есть!
— Что делать, товарищ командир, если наши ребята обнаружат Мирека как раз в тот момент, когда его будут хватать гестаповцы?
Гонза нахмурился и с минуту молча ковырял спичкой в оплывшем с канделябра мягком стеарине. Парни с закрытыми лицами уставились на него из-под кепок разгоревшимися глазами. Оленька насторожилась. Наконец Гонза откашлялся и тихо произнес:
— Мы не имеем права рисковать, товарищи. У нас нет оружия. Я лично считаю нелепым терять наших ребят и ставить под угрозу всю организацию ради спасения одного человека.
— Это нечестно! — не удержавшись, вскричала Оленька.
— Не согласны!.. Не имеем права бросать его!.. Это подло!.. Будем драться!.. — возбужденно заговорили парни, позабыв о необходимости изменять голос.
Только хозяйка молчала и пристально смотрела на Гонзу.
— Погодите! Зачем шуметь? — Гонза поднялся со своего кресла. — Покуда я командир и вы признаете меня своим командиром, я отвечаю за организацию и за любого ее члена. Я не могу допустить ненужного ухарства. Это не только мое право, но и мой долг. Но это не значит, что я вообще запрещаю какое бы то ни было вмешательство, если Мирек будет обнаружен в подобную критическую минуту. Решать в таких случаях нужно будет на месте и с молниеносной быстротой. Если обстановка позволит вмешаться без особого риска, то я, конечно, не возражаю. Но я решительно запрещаю вступать с гестаповцами в открытую, драку. Это плохо кончится и для Мирека, и для нас… А теперь довольно разговоров. Время не ждет. Предлагаю немедленно приступить к операции. Сколько на твоих часах, Власта?..
— Двадцать сорок три, товарищ командир! — весело ответила хозяйка и вдруг сдернула с лица свою черную маску.
Оленька увидела миловидное бледное лицо с тонкими чертами и задорные голубые глаза.
— Ты зачем это? — опешил Гонза.
— Считаю, что для меня это совсем лишнее!
— Почему?
— Потому что ты сам раскрыл, что я не мальчишка, и назвал мое имя. Это раз. Потому что с маской на лице мне неудобно будет здесь работать. Это два. А в-третьих, я считаю, что друзьям нужно доверять, товарищ командир! — Она повернулась к Оленьке и протянула через стол руку: — Давай знакомиться. Я Власта Нехлебова.
Девушки крепко пожали друг другу руки. Гонза взъерошил свои вихры, хотел что-то возразить, но передумал и только махнул рукой. Затем он крепко нахлобучил на голову кепку и, повернувшись к пятерым парням, коротко бросил:
— Айда, ребята!
Не сказав больше ни слова, он быстро направился к выходу. Парни вскочили и молча двинулись за своим командиром.
— Желаю удачи! — крикнула им вдогонку Власта.
В ответ ей лязгнула железная дверь. Девушки остались одни на диковинном складе…
15
Гнев сильнее страха. Возмущенный чудовищным предательством Оленьки, Мирек долго блуждал по пустынным аллеям Вышеградского парка, отдавшись новым мучительным переживаниям. В нем крепло негодование, подавляя все остальные чувства. Прижав к груди свой портфель с учебниками, он шагал с опущенной головой, не разбирая дороги, сворачивая на первые попавшиеся дорожки, занесенные снегом, и бормотал:
— Гнусное полицейское отродье! Подлая, мерзкая тварь! Лицемерка проклятая! Нет, погоди, я отомщу тебе! Я жестоко накажу тебя! Накажу!.. Ты еще узнаешь меня! С оладьями подъехала, с помощью! А сама собиралась к своему отцу заманить! Выдать этому палачу-предателю!.. Нашла дурака! Меня не так просто взять, как ты думаешь! Я еще постою за себя! А тебе не миновать расплаты! Нет, не миновать! Наступит время, когда я все тебе припомню!..
Бастионы, собор, могилы и черные деревья внимали бессильным угрозам оскорбленного юноши и молчали. А мороз все крепчал, все беспощаднее вгрызался в лицо, в дрожащие от усталости колени. Надвигающаяся ночь готовила тысячи опасностей…
Спасаясь от холода, Мирек зашел в один из бастионов. В их мрачных полуобвалившихся казематах, заваленных всяким мусором, было еще холоднее и тоскливее, чем под открытым небом. Постояв немного в темноте под черными сводами, Мирек подумал, что неплохо было бы бросить здесь портфель с учебниками. К чему его таскать с собой, раз он больше никогда не понадобится?.. Но бросить учебники было нестерпимо жаль. Миреку казалось, что тогда оборвется последняя связь с нормальной жизнью. Он не бросил портфеля и, покинув негостеприимные развалины, снова стал кружить по заснеженным аллеям парка…
Шел час за часом. Незаметно для себя он все ближе подбирался к месту свиданий с Оленькой, к их “заветному месту”.
Взглянуть в последний раз?.. Он сделал широкий круг и другой стороной вышел к косогору, круто спускавшемуся к набережной.
Стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы не скрипел под ногами снег, уже подернутый корочкой льда, часто останавливаясь и прислушиваясь, напряженно всматриваясь в темноту, он приблизился к одинокой скамье. Несколько минут он неподвижно стоял за кустами, затаив дыхание… Кругом царила глубокая тишина. Тогда он вышел из укрытия. Пусто. Ни души.
Ушла! Ушла совсем?.. Или, может, она уловила шорох его осторожных шагов и затаилась вместе со своим отцом где-нибудь поблизости? Нелепая мысль! Как она могла знать, что он вернется сюда?.. Более правдоподобно, что ее папаша уведомил гестапо о месте его пребывания и теперь на него готовится облава! Парк, наверное, будут прочесывать. Только бы не вздумали натравливать на него собак. Нет, надо все-таки уходить, пока не поздно, пока не захлопнулась окончательно эта вышеградская западня!
Тишина стала казаться обманчивой, предательской. Тьма ощерилась тысячами ружейных стволов. Только город в отдалении продолжал равнодушно шуметь и тяжело вздыхать, засыпая…
Насторожившись, с нервами, натянутыми до предела, Ми-рек, крадучись, пошел прочь.
16
Из Вышеграда можно выйти по многим направлениям. Можно извилистыми тропками спуститься к набережной Влтавы, можно через улочку в крепости пробраться в район Нусли, можно через несколько аллей и дорог выйти прямо в Новый Город. Мирен выбрал самые глухие тропинки, выходящие на улицу Люмира на границе Нуслей и Нового Города.
Он торопливо шагал, избегая открытых мест и истоптанных тропок, на которых можно было встретить случайных запоздалых прохожих. На пути ему попалась заброшенная, полуразвалившаяся беседка. Он хотел укрыться в ней, чтобы немного отдохнуть (ноги у него уже ныли от многочасовой ходьбы), но передумал и пошел дальше. — Беседка осталась за спиной, когда впереди вдруг послышался разговор и скрип чьих-то тяжелых шагов. Навстречу шли люди.
Мирек замер на месте с бешено стучащим сердцем. Что делать? Шаги приближались, грубые мужские голоса становились все явственнее. Размышлять было некогда. Он повернулся и побежал назад. Снег предательски скрипел у него под ногами. Достигнув беседки, Мирек бросился в нее прямо через кусты. Он забился в темный угол, затаился, как зверек, с ужасом сознавая, что те, неизвестные, не могли не слышать его бегства — скрипа снега, хруста ломаемых кустов, — что они, если пожелают, без труда найдут его в этом ненадежном убежище…
Шаги неизвестных приближались. Хруп, хруп, хруп! Мирек крепко зажмурился, но тут же снова раскрыл глаза: опасность нужно видеть, тогда не так страшно! Через дыры в стене беседки можно было разглядеть белую полосу аллеи. Мирек уставился на нее.
Минута, другая… На аллее показались два темных силуэта. Мирек с ужасом увидел полицейские каски.
“Начинается! — мелькнула отчаянная мысль, а за ней, как молния, мелькнула другая: — Вот она, работа проклятой предательницы! Уж не ее ли папаша один из этих? Тогда не жди пощады…”
Мирек до боли в суставах сжимал ручку портфеля. В эту минуту, перед лицом настоящей опасности, он еле владел собой и чуть себя не выдал…
Полицейские остановились перед беседкой. Они находились не более чем в двадцати шагах, так что Мирек отчетливо слышал каждое произнесенное слово.
— Это был, наверное, он! — сказал один полицейский. — Кому другому взбредет в голову бродить здесь в темноте и шарахаться от людей… Ты слышал, как он задал стрекача?
Говоривший нетерпеливо переступал с ноги на ногу и энергично жестикулировал. Спутник же его был, видимо, человек спокойный и рассудительный. Он ответил лениво и равнодушно:
— Слышал. Ну и что же?
Первый взмахнул резиновой дубинкой и указал на беседку:
— По-моему, он залез вот в эту клетушку. Обыщем?
— Не стоит, — возразил второй. — Я уверен, что это была просто бродячая собака… А впрочем, пусть даже и не собака. Нам-то какое дело! Служи, лови всяких отчаянных прохвостов, а оружие — дубинка да пустая кобура. Тьфу!..
Он сплюнул и закурил сигарету.
— Ты думаешь, он вооружен? — беспокойно спросил первый.
— Все может быть. Ты как хочешь, а я не намерен таскать для господ гестаповцев каштаны из огня голыми руками. Задания давать они умеют, а паршивый пистолет доверить боятся. Ну что хорошего, если из этой беседки в тебя влепят порцию свинца? Да я и не верю, что этот Яриш где-нибудь шляется. Он, наверное, не дурак парень, коли сумел от гестаповцев уйти. С чего бы ему околачиваться в городе и ждать, когда его заметят и схватят? Я бы на его месте знаешь куда пошел?
— Куда?
— На вокзал Масарика.
— По самым людным улицам?
— Вот именно. Где много людей, там один всегда затеряется, как капля в море.
— Ну хорошо. А как бы ты пробрался на вокзал и к перронам? Там ведь железнодорожная охрана в оба смотрит, да и тайных агентов хоть пруд пруди…
— А я бы и не пошел через здание вокзала. Ты ведь знаешь, что со стороны улицы Флоренции территория Масарикова вокзала огорожена кирпичной стеной. Так вот, в самом конце этой стены, там, где улица сворачивает налево, есть маленькая калитка, вроде как бы черный служебный лаз для путейцев. Эта калитка никогда не замыкается, ни днем ни ночью. Через нее можно пройти прямо к железнодорожному полотну. А там забраться в темноте в собачий ящик вагона или забиться в теплушку с какими-нибудь мешками — проще простого…
— Ну, не всякий про эту калитку знает и не всякий решится идти, когда его ловят, через многолюдные улицы.
— Тот парнишка мог бы отважиться. Ему ничего другого не остается, может и рискнуть… Холодно как становится к ночи. Пошли, что ли?
— Может, заглянем все-таки?
— Как хочешь. А я пошел.
— Ладно. Пойдем.
Они размеренным шагом двинулись прочь. Вскоре их шаги затихли в отдалении. Это ошеломило Мирека. Ему было абсолютно ясно, что в поведении рассудительного полицейского сказывались не только недостаток служебного рвения и нежелания получить порцию свинца. Было в нем что-то другое, безусловно хорошее и человеческое. Как ловко он запугал товарища, которому явно хотелось выслужиться, как подробно рассказал про калитку в стене вокзала! А ведь он тоже полицейский, тоже служит правительству протектората и немецким оккупантам… Значит, не все они предатели. А вдруг и Кованда?.. Ведь и Кованда может быть таким!.. Но это значит, что зря он, Мирек, не поверил Оленьке, зря так жестоко оскорбил ее!
Мысль о том, что Оленька не предательница, что и она и ее отец с риском для себя хотели помочь ему, хлестнула Мирека прямо по сердцу. Он весь горел от стыда за свою неблагодарность и обругал себя мысленно самыми последними словами. Мирек снова вышел на аллею. Теперь у него был совершенно ясный план действий. Стараясь согреться, он быстро двинулся вперед. На хруст снега под ногами он больше не обращал внимания. Темнота не казалась ему страшной. Всем существом своим он отдался новому радостному чувству — близости к людям, веры в их доброту, честность, дружбу.
Нет больше одиночества и обреченности! Нет чужого равнодушного города! Есть родная Прага, которая не выдаст! Есть преданная Оленька, готовая ради него на любые жертвы!.. Стоит жить и бороться, когда знаешь, что ты не одинок…
Мирек пересек весь Вышеград, спустился с него по извилистой дороге, петляющей среди высоких стен старинной крепости, и через Братиславову улицу вышел в район Нового Города.
Он твердо решил воспользоваться калиткой в стене вокзала и выбраться из Праги на поезде.