ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Пайл напросился зайти ко мне выпить, но я отлично знал, что он не пьет. Прошло несколько недель, и наша фантастическая встреча в Фат-Дьеме казалась теперь совсем неправдоподобной, — даже то, что тогда говорилось, изгладилось из моей памяти. Наш разговор стал похож на полустертые надписи на римской гробнице, а я — на археолога, который бьется над тем, чтобы их прочесть.

Мне вдруг пришло в голову, что он меня разыгрывал и что разговор наш был лишь замысловатой, хоть и нелепой ширмой для того, что его на самом деле интересовало: в Сайгоне поговаривали, что он — агент той службы, которую почему-то зовут «секретной». Не поставлял ли он американское оружие «третьей силе» — трубачам епископа (ведь это было все, что осталось от его молоденьких и насмерть перепуганных наемников, которым никто и не думал платить жалованье)? Телеграмму, которая так долго ждала меня в Ханое, я спрятал в карман. Незачем было рассказывать о ней Фуонг: стоило ли отравлять плачем и ссорами те несколько месяцев, которые нам осталось с ней провести? Я не собирался просить о разрешении на выезд до последней минуты, — вдруг у Фуонг в иммиграционном бюро окажется родственник?

— В шесть часов придет Пайл, — сказал я ей.

— Я схожу к сестре, — заявила она.

— Ему, вероятно, хочется тебя повидать.

— Он не любит ни меня, ни моих родных. Он ни разу не зашел к сестре, пока тебя не было, хотя она его и приглашала. Сестра очень обижена.

— Тебе незачем уходить.

— Если бы Пайл хотел меня видеть, он пригласил бы нас в «Мажестик». Он хочет поговорить с тобой с глазу на глаз — по делу.

— Какое у него может быть дело?

— Говорят, он ввозит сюда всякие вещи.

— Какие вещи?

— Лекарства, медикаменты…

— Это для отрядов по борьбе с трахомой.

— Ты думаешь? На таможне их запрещено вскрывать. Они идут как дипломатическая почта. Но как-то раз, по ошибке, один пакет вскрыли. Первый секретарь пригрозил, что американцы больше ничего сюда не будут ввозить. Служащий был уволен.

— А что было в пакете?

— Пластмасса.

Я спросил рассеянно:

— Зачем им пластмасса?

Когда Фуонг ушла, я написал в Англию. Через несколько дней сотрудник агентства Рейтер собирался в Гонконг и мог отправить мое письмо оттуда. Я знал, что попытка моя безнадежна, но хотел сделать все, что от меня зависело, чтобы потом себя не попрекать. Сейчас совсем не время менять корреспондента, писал я главному редактору. Генерал де Латтр умирает в Париже, французы собираются оставить Хоа-Бинь. Север никогда еще не был в такой опасности. А я не гожусь на роль заведующего иностранным отделом: я

— репортер, у меня ни о чем не бывает своего мнения. В заключение я даже подкрепил свои доводы личными мотивами, хотя и не рассчитывал, что человечность обитает под лучами электрической лампочки без абажура, среди зеленых козырьков и стандартных фраз: «в интересах газеты», «обстановка требует…» и т.д.

«Личные мотивы, — писал я, — вынуждают меня глубоко сожалеть о моем переводе из Вьетнама. Не думаю, чтобы я смог плодотворно работать в Англии, где у меня будут затруднения не только материального, но и семейного характера. Поверьте, если бы я мог, я совсем бросил бы службу, только бы не возвращаться в Англию. Я пишу об этом, чтобы Вы поняли, как мне не хочется отсюда уезжать. Вы, видимо, не считаете меня плохим корреспондентом, а я впервые обращаюсь к Вам с просьбой».

Я перечел свою статью о сражении в Фат-Дьеме, которую я тоже отправлял через Гонконг. Французы теперь не будут в обиде, — осада снята и поражение можно изобразить как победу. Потом я разорвал последнюю страницу письма к редактору: все равно «личные мотивы» послужат лишь поводом для насмешек. Все и так знали, что у каждого корреспондента есть своя «туземная» возлюбленная. Главный редактор посмеется по этому поводу в беседе с дежурным редактором, а тот, раздумывая об этой пикантной ситуации, вернется в свой домик в Стритхеме и уляжется в кровать рядом с верной женой, которую он много лет назад вывез из Глазго. Я мысленно видел этот дом, в котором нечего рассчитывать на сострадание: поломанный трехколесный велосипед в прихожей, разбитую кем-то из домашних любимую трубку, а в гостиной — детскую рубашонку, к которой еще не пришили пуговку… «Личные мотивы». Выпивая в пресс-клубе, мне не хотелось бы выслушивать шуточки, вспоминая о Фуонг.

В дверь постучали. Я отворил Пайлу, и его черный пес прошел в комнату первым. Пайл оглядел комнату через мое плечо и убедился, что она пуста.

— Я один, — сказал я. — Фуонг ушла к сестре.

Пайл покраснел. Я заметил, что он был в гавайской рубашке, хотя и довольно скромной по рисунку и расцветке. Меня удивило, что он так вырядился: неужели его обвинили в антиамериканской деятельности?

— Надеюсь, не помешал… — сказал он.

— Конечно, нет. Хотите чего-нибудь выпить?

— Спасибо. У вас есть пиво?

— Увы! У нас нет холодильника, приходится посылать за льдом. Стаканчик виски?

— Если можно, самую малость. Я не поклонник крепких напитков.

— Без примеси?

— Побольше содовой, если у вас ее вдоволь.

— Я не видел вас с Фат-Дьема.

— Вы получили мою записку, Томас?

Назвав меня по имени, он словно заявлял этим, что тогда и не думал шутить: он не прячется и открыто пришел сюда, чтобы отнять у меня Фуонг. Я заметил, что его короткие волосы были аккуратно подстрижены; видно, и гавайская рубашка тоже должна была изображать брачное оперение самца.

— Я получил вашу записку. Хорошо бы дать вам по уху.

— Конечно, — сказал он. — И вы были бы правы, Томас. Но в колледже мы занимались боксом, и я намного вас моложе.

— Верно. Пожалуй, не стоит.

— Знаете, Томас (я убежден, что и вы смотрите на это так же), мне неприятно говорить с вами о Фуонг за ее спиной. Я надеялся, что она будет дома.

— О чем же нам тогда говорить: о пластмассе? — Я не хотел нападать на него врасплох.

— Вы знаете? — удивился он.

— Мне рассказала Фуонг.

— Как она могла…

— Не беспокойтесь, об этом знает весь город. А разве это так важно? Вы собираетесь делать игрушки?

— Мы не любим, когда о нашей помощи другим странам осведомлены во всех подробностях. Вы ведь слышали, что такое конгресс, да и наши странствующие сенаторы тоже. У нас в отрядах были крупные неприятности из-за того, что мы применяли не те лекарства, которые предусмотрены.

— А я все-таки не понимаю, зачем вам пластмасса.

Его черный пес сидел посреди комнаты, тяжело дыша от жары, занимая слишком много места; язык у собаки был похож на обугленный сухарь. Пайл ответил как-то неопределенно:

— Да знаете, мы собирались наладить кое-какие местные промыслы, но приходится остерегаться французов. Они хотят, чтобы все товары покупались во Франции.

— Понятно. Война стоит денег.

— Вы любите собак?

— Нет.

— А мне казалось, что англичане — большие любители собак.

— Нам кажется, что американцы — большие любители долларов, но, должно быть, и среди вас есть исключения.

— Не знаю, как бы я жил без Герцога. Верите, иногда я чувствую себя таким одиноким…

— Вас тут столько понаехало.

— Мою первую собаку звали Принц. Я назвал ее в честь Черного принца. Знаете, того самого парня, который…

— Вырезал всех женщин и детей в Лиможе?

— Этого я не помню.

— История обычно умалчивает о его подвиге.

Мне еще не раз предстояло видеть по его лицу, какую боль он испытывает всякий раз, когда действительность не отвечает его романтическим представлениям или когда кто-нибудь, кого он любит и почитает, падает с высоченного пьедестала, который он ему воздвиг. Однажды, помнится, я уличил Йорка Гардинга в грубейшей ошибке и мне же пришлось долго утешать Пайла.

— Людям свойственно ошибаться, — сказал я.

Пайл как-то неестественно хихикнул:

— Назовите меня болваном, но мне казалось, что он… непогрешим. Отец был так им очарован в тот раз, когда они встретились, а моему отцу совсем не легко угодить.

Большая черная собака, по кличке Герцог, попыхтев вволю и по-хозяйски освоившись в комнате, стала обнюхивать ее углы.

— Нельзя ли попросить вашу собаку посидеть спокойно?

— Ах, простите, пожалуйста. Герцог! Сидеть, Герцог. — Герцог уселся и стал шумно вылизывать половые органы. Я встал, чтобы налить виски, и мимоходом ухитрился прервать его туалет. Тишина воцарилась ненадолго: Герцог принялся чесаться.

— Герцог такой умный, — сказал Пайл.

— А какая судьба постигла Принца?

— Мы жили на ферме в Коннектикуте, и его задавило машиной.

— Вас это очень расстроило?

— О да, я страдал! Он ведь так много значил в моей жизни. Но ничего не поделаешь, пришлось примириться. Все равно его не вернешь.

— А если вы потеряете Фуонг, с этим тоже сумеете примириться?

— О да, надеюсь. А вы?

— Сомневаюсь. Я могу даже взбеситься. Вы этого не боитесь, Пайл?

— Мне так хочется, чтобы вы звали меня Олденом, Томас.

— Лучше не надо. К Пайлу я уже привык. Так вы меня не боитесь?

— Конечно, нет. Вы, пожалуй, самый честный парень из всех, кого я знаю. Вспомните, как вы себя вели, когда я к вам ввалился.

— Помню. Перед тем как заснуть, я подумал: «Вот было бы славно, если бы началась атака и его убили». Вы пали бы смертью героя, Пайл. За Демократию.

— Не смейтесь надо мной, Томас. — Он смущенно вытянул свои длинные ноги. — Хоть вы и считаете меня олухом, я понимаю, когда вы меня дразните…

— Я и не думал вас дразнить.

— Если говорить начистоту, вам ведь тоже хочется, чтобы ей было хорошо.

В этот миг послышались шаги Фуонг. У меня еще теплилась надежда, что он уйдет прежде, чем Фуонг вернется. Но и Пайл услышал ее шаги; он их узнал. Он сразу сказал: «А вот и она!», хотя и слышал ее шаги один-единственный раз, в тот первый вечер. Даже пес подошел к двери, которую я оставил открытой, чтобы было прохладнее, словно признал Фуонг членом семьи Пайла. Я один был здесь чужой.

— Сестры нет дома, — сказала Фуонг, исподтишка поглядывая на Пайла.

Я не знал, говорит она правду или, может быть, сестра сама отослала ее домой.

— Ты ведь помнишь мистера Пайла? — спросил я.

— Enchantee . — Нельзя было вести себя более чинно.

— Я счастлив, что вижу вас снова, — сказал он, краснея.

— Comment?

— Она не очень хорошо понимает по-английски, — заметил я.

— Увы, а я прескверно говорю по-французски. Правда, я беру уроки. И уже немножко понимаю, когда мисс Фуонг говорит помедленнее.

— Я буду вашим переводчиком, — заявил я. — К здешнему произношению не сразу привыкнешь. Ну, что бы вы хотели ей сказать? Садись, Фуонг. Мистер Пайл пришел специально затем, чтобы тебя повидать. Вы уверены, — спросил я Пайла, — что мне не следует оставить вас наедине?

— Я хочу, чтобы вы слышали все, что я намерен сказать. Так будет куда честнее.

— Валяйте.

Он объявил торжественно — таким тоном, словно давно все это выучил наизусть, — что питает к Фуонг глубочайшую любовь и уважение. Он почувствовал их с той самой ночи, когда с ней танцевал. Мне он почему-то напомнил дворецкого, который водит туристов по особняку родовитой семьи. Сердце Пайла было парадными покоями, а в жилые комнаты он давал заглянуть лишь через щелочку, украдкой. Я переводил его речь с предельной добросовестностью, — в переводе она звучала еще хуже, — в Фуонг сидела молча, сложив на коленях руки, словно смотрела кинофильм.

— Поняла она? — спросил Пайл.

— По-видимому, да. Не хотите ли, чтобы я от себя добавил немножко пыла?

— Нет, что вы! — сказал он. — Переводите точно. Я не хочу, чтобы вы влияли на ее чувства.

— Понятно.

— Передайте, что я хочу на ней жениться.

Я передал.

— Что она ответила?

— Она спрашивает, говорите ли вы серьезно. Я заверил ее, что вы относитесь к породе серьезных людей.

— Вам не странно, что я прошу вас переводить?

— Да, пожалуй, это не очень-то принято.

— А с другой стороны, так естественно! Ведь вы — мой лучший друг.

— Спасибо.

— Вы первый, к кому я приду, если со мной стрясется беда.

— А влюбиться в мою девушку — для вас тоже беда?

— Несомненно. Я бы предпочел, Томас, чтобы на вашем месте был кто-нибудь другой.

— Ладно. Что мне еще ей передать? Что вы не можете без нее жить?

— Нет, это слишком. И не совсем точно. Мне, конечно, пришлось бы отсюда уехать. Но человек может все пережить.

— Пока вы обдумываете свою речь, могу я замолвить словечко и за себя?

— Конечно, Томас. Это только справедливо.

— Ну как, Фуонг? — спросил я. — Хочешь меня бросить ради него? Он на тебе женится. А я не могу. Сама знаешь почему.

— Ты уедешь? — спросила она, и я вспомнил о письме редактора у себя в кармане.

— Нет.

— Никогда?

— Разве можно дать зарок? И он тебе не может этого пообещать. Браки расстраиваются. Часто они расстраиваются куда скорее, чем такие отношения, как наши.

— Я не хочу уходить, — сказала она, но ее слова меня не утешили, в них слышалось невысказанное «но».

— По-моему, мне лучше выложить свои карты на стол, — заявил Пайл. — Я не богат. Но когда отец умрет, у меня будет около пятидесяти тысяч долларов. Здоровье у меня отличное: могу представить медицинское свидетельство — меня осматривали всего два месяца назад — и сообщить, какая у меня группа крови.

— Не знаю, как это перевести. Зачем ей ваша группа крови?

— Чтобы она была уверена в том, что у нас с ней могут быть дети.

— Так вот что в Америке нужно для любви: цифра дохода и группа крови?

— Не знаю, мне раньше не проходилось иметь с этим дело. Дома моя мама поговорила бы с ее матерью…

— Относительно группы крови?

— Не смейтесь, Томас. Я, вероятно, кажусь вам человеком старомодным. Поймите, я немножко растерялся…

— И я тоже. А вам не кажется, что нам лучше кончить этот разговор и решить дело жребием?

— Не надо притворяться таким черствым, Томас. Я знаю, вы ее по-своему любите не меньше моего.

— Ладно, валяйте дальше, Пайл.

— Скажите ей: я и не рассчитываю на то, что она меня сразу полюбит. Это придет потом. Но я ей предлагаю прочное и почетное положение в обществе. Романтики тут мало, но, пожалуй, это куда лучше страсти.

— За страстью дело не станет, — сказал я. — На худой конец пригодится и ваш шофер, когда вы будете в отлучке.

Пайл покраснел. Он неловко поднялся на ноги.

— Это гнусная шутка. Я не позволю, чтобы вы ее оскорбляли. Вы не имеете права…

— Она еще не ваша жена.

— А что можете предложить ей вы? — спросил он уже со злостью. — Сотни две долларов, когда вы соберетесь уезжать в Англию? Или же вы передадите ее своему преемнику вместе с мебелью?

— Мебель не моя.

— И она не ваша. Фуонг, вы выйдете за меня замуж?

— А как насчет группы крови? — спросил я. — И справки о здоровье? Вам ведь понадобится такая справка и от нее. Может, и от меня? А ее гороскоп вам не нужен?.. Хотя нет, это обычай не ваш, а других племен.

— Вы выйдете за меня замуж?

— Спросите ее сами по-французски, — сказал я. — Будь я проклят, если стану вам переводить.

Я отодвинул стул; собака зарычала. Это привело меня в бешенство.

— Скажите вашему проклятому псу, чтобы он помолчал. Это мой дом, а не его.

— Вы выйдете за меня замуж? — повторил он.

Я сделал шаг к Фуонг, и собака зарычала снова. Я попросил Фуонг:

— Скажи ему, чтобы он убирался вместе со своим псом.

— Пойдемте со мной, — молил Пайл. — Avec moi .

— Нет, — сказала Фуонг, — нет.

И вдруг вся злость у нас обоих пропала: вопрос оказался так прост — его можно было решить одним словом из трех букв. Я почувствовал огромное облегчение. Пайл стоял как вкопанный, слегка разинув рот. Он с удивлением произнес:

— Она сказала «нет»?..

— Настолько она умеет говорить по-английски. — Теперь мне уже хотелось смеяться: какого дурака валяли мы оба! — Садитесь и выпейте еще виски.

— Мне лучше уйти.

— Последнюю, разгонную…

— Нехорошо, если я все у вас выпью, — пробормотал он себе под нос.

— Я могу достать сколько угодно виски через миссию, — сказал я, направляясь к столу, и пес оскалил зубы.

Пайл крикнул на него с яростью:

— Лежать, Герцог! Уймись… — Он отер пот со лба. — Мне от души жаль, Томас, если я сказал то, чего не следовало говорить. Не знаю, что на меня нашло. — Взяв стакан, он сказал жалобно: — Побеждает более достойный. Только прошу вас, Томас, не бросайте ее.

— Я и не думаю ее бросать.

— Может, он хочет выкурить трубку? — спросила меня Фуонг.

— Не хотите ли выкурить трубку, Пайл?

— Нет, спасибо. Я не притрагиваюсь к опиуму; у нас в миссии на этот счет очень строго. Допью и пойду домой. Меня огорчает Герцог. Всегда такой спокойный пес.

— Оставайтесь ужинать.

— Если вы не возражаете, мне лучше побыть одному. — Он как-то неуверенно улыбнулся. — Люди скажут, что мы ведем себя чудно. Ах, Томас, как бы я хотел, чтобы вы могли на ней жениться!

— Вы шутите!

— Нисколько. С тех самых пор, как я побывал там, — помните, в доме рядом с «Шале», — мне стало так страшно…

Не глядя на Фуонг, он залпом выпил непривычное для него виски, а прощаясь, не дотронулся до ее руки и только мотнул головой, отвесив неуклюжий короткий поклон. Я заметил, как она проводила его взглядом, и, проходя мимо зеркала, увидел в нем себя: верхняя пуговица на брюках была расстегнута — признак того, что брюшко начало округляться. Выйдя за дверь, Пайл сказал:

— Обещаю, Томас, с ней не встречаться. Но вы не захотите, чтобы это вырыло между нами пропасть? Я добьюсь перевода отсюда, как только кончу свои дела.

— А когда это будет?

— Года через два.

Я вернулся в комнату, думая: «Чего я достиг? С тем же успехом я мог им сказать, что уезжаю». Ему придется покрасоваться своим истекающим кровью сердцем всего несколько недель… Моя ложь только облегчит его совесть.

— Приготовить трубку? — спросила Фуонг.

— Подожди минутку. Мне надо написать письмо.

В тот день я писал уже второе письмо, но на этот раз не порвал его, хотя так же мало надеялся на благоприятный ответ. Оно гласило:

«Дорогая Элен!

В апреле я вернусь в Англию, чтобы занять место редактора иностранного отдела. Как ты сама понимаешь, большой радости я не испытываю. Англия для меня — то место, где я стал неудачником. Я ведь так же, как и ты, хотел, чтобы наш брак длился как можно дольше, хотя и не разделял твоей веры в бога. По сей день не пойму, на чем мы потерпели крушение (ведь мы оба его не хотели), но подозреваю, что виной всему мой характер. Я знаю, как зло и жестоко я порой поступал. Теперь, кажется, я стал чуть-чуть получше — не добрее, но хотя бы спокойнее, — Восток мне в этом помог. А может, я просто стал на пять лет старше, да еще в ту пору, когда пять лет — это большой срок по сравнению с тем, что осталось прожить. Ты была ко мне очень великодушна и ни разу не попрекнула меня с тех пор, как мы расстались. Можешь ли ты проявить еще большее великодушие? Помню, перед тем как мы поженились, ты предупреждала, что развод для тебя вещь немыслимая. Я пошел на этот риск, и мне как будто не на что жаловаться. И все же я прошу у тебя развода».

Фуонг окликнула меня с кровати, сказав, что трубка готова.

— Минуточку, — попросил я.

«Если бы я хотел лицемерить, — продолжал я, — то мог бы встать в благородную позу, изобразить, что все это мне нужно ради кого-то другого. Но это неправда, а мы привыкли говорить друг другу только правду. Я прошу ради себя, ради себя одного. Я люблю одну женщину, люблю очень сильно, мы прожили с ней больше двух лет. Она была мне предана, но может, я знаю, без меня обойтись. Если я с ней расстанусь, она некоторое время, вероятно, слегка погорюет, но трагедии для нее не будет. Она выйдет за кого-нибудь замуж, обзаведется семьей. Глупо, что я все это тебе пишу: сам подсказываю тебе ответ. Но именно потому, что я говорю правду, ты можешь поверить, что потерять ее — для меня смерти подобно. Я не прошу тебя „рассудить здраво“ (ведь здравый смысл и так есть только у тебя) или „быть милосердной“ (милосердие — непомерно большое слово для того, о чем я прошу, да и не так уж я заслуживаю милосердия). Наоборот, я прошу у тебя безрассудства — поступка, несвойственного твоему характеру. Я хочу, чтобы ты (тут а задумался, какое бы выбрать слово, и так его и не нашел) чутко ко мне отнеслась и, не рассуждая, сделала бы то, о чем я прошу. Знаю, что тебе было бы легче дать опрометчивый ответ по телефону, чем посылать его на расстояние в тринадцать тысяч километров. Если бы ты протелеграфировала мне одно слово: „Согласна“!

Когда я кончил письмо, мне показалось, что я долго бежал и у меня с непривычки болят все мускулы. Пока Фуонг готовила трубку, я прилег на кровать. Я сказал:

— Он молод.

— Кто?

— Пайл.

— Разве это так важно?

— Я бы женился на тебе, Фуонг, если бы мог.

— Верю, но сестра почему-то сомневается.

— Я написал жене и попросил дать мне развод. Раньше я не делал такой попытки. А вдруг что-нибудь выйдет?

— Ты всерьез думаешь, что выйдет?

— Нет, но все может быть.

— Не волнуйся. Возьми трубку, покури.

Я затянулся, а она стала готовить вторую трубку. Я спросил ее:

— Твоей сестры на самом деле не было дома?

— Я ведь тебе сказала, что не было.

Глупо делать ее жертвой правдоискательства, — этой страсти людей Запада, к которой они привержены не меньше, чем к алкоголю. Из-за виски, выпитого с Пайлом, опиум подействовал слабее обычного.

— Я солгал тебе, Фуонг, — сказал я. — Меня отзывают на родину.

Она положила трубку.

— Но ты не поедешь?

— Если я откажусь, на что мы будем жить?

— Я поеду с тобой. Мне хочется повидать Лондон.

— Ты будешь чувствовать себя там скверно, если мы не поженимся.

— Ну, а вдруг твоя жена даст тебе развод?

— Может быть.

— Я все равно поеду с тобой, — сказала Фуонг. Она верила в то, что говорит, но когда она снова взяла трубку и принялась разогревать шарик опиума, я увидел, как в ее глазах промелькнул целый хоровод мыслей.

— А в Лондоне есть небоскребы? — спросила она. Как я любил Фуонг за ее простодушие! Она могла солгать из вежливости, со страха и даже ради выгоды, но у нее никогда не хватило бы коварства скрыть свою ложь.

— Нет, — сказал я, — чтобы увидеть небоскребы, тебе придется поехать в Америку.

Она бросила на меня быстрый взгляд, заметив свою ошибку. Разминая опиум, она стала беззаботно болтать: о том, какие платья станет носить в Лондоне, где мы там поселимся, какое там метро (она читала о нем в романах), о двухэтажных автобусах; полетим мы на самолете или поедем морем…

— А статуя Свободы… — начала было она.

— Нет, Фуонг, статуя Свободы тоже в Америке.