Лес за спиной, вдалеке на равнине, бесконечные версты тополей, торчащих, как алебарды на картине Паоло Уччелло. Садясь за руль машины, он вдруг понял, что ему начинает нравиться это место. Нет, не пансионеры (за редким исключением), но само место, наделенное своеобразным обаянием. Место, где царит покой. Он осознал, что не торопится уезжать, потому что боится возвращения к реальной жизни. Означает ли это, что до выздоровления еще далеко?

Сервас находил в этом слове некий подозрительный привкус. Выздоровление… Слово из лексикона психоаналитиков и докторов. Он не доверял ни тем, ни другим. «Когда же прекратится снегопад?» Его мозг был подобен этой белой равнине: после смерти Марианны в нем что-то заледенело, умерло. Душа ждет оттепели, она ждет весны.

«Кактус» не относился к числу заведений, упоминаемых в путеводителях. Он не мог сравниться «возрастом» с «У Отье», которому перевалило за сто лет, не располагался на одной из шумных площадей, как «Баскский клуб», и в числе его завсегдатаев не было знаменитостей, не то что в «Клубе Убю». «Кактус» не обладал напористым достоинством тех кафе, что кичатся своей «модностью». Здешняя атмосфера не была чопорной, не то что в исторических пивных на площади Вильсона. Внешне «Кактус» был как две капли воды похож на сотни других баров, но внешность, как известно, обманчива. В отличие от других заведений у этого была постоянная преданная клиентура. Посещавшие его люди решили, что будут ходить именно сюда — так коты по им одним известной причине выбирают дом, где соглашаются жить. А еще у «Кактуса» имелась своя легенда… Прежний владелец, человек совершенно бесстрашный, пускал в свой бар и выгонял из него только тех, кого считал нужным, в любое время дня и ночи: шлюх, трансвеститов, проходимцев всех мастей — и легавых. Бар находился в квартале, где не слишком жаловали форму синего цвета.

Перед смертью владелец завещал бар (вкупе с легендой) своей служащей, и с тех пор хозяйка — в свободное время она сочиняла стихи — управляла им железной рукой в бархатной перчатке, зная, что клиенты приходят в том числе и ради нее.

Дегранж сидел на своем обычном месте, и перед ним стояла кружка пива. Продвигаясь к столику, Сервас чувствовал спиной совсем не ласковые взгляды. Ему было хорошо известно, что полиции тоже присуще дискриминировать людей, а тех, кто не выдерживает давления и ломается, его коллеги считают париями. Он отметил про себя, что в «Кактусе» все осталось как было: та же атмосфера, те же лица за теми же столиками…

— Хорошо выглядишь, Мартен, — сказал eго старый друг.

— А чего не выглядеть — сгребаю сухие листья, занимаюсь спортом, отдыхаю… — отозвался Сервас.

Дегранж ответил кудахтающим смешком:

— Судя по всему, история с ключом пришлась очень кстати… Рад тебя видеть, майор.

Мартен не ответил на неожиданное проявление чувств: им обоим это было ни к чему.

— Сам-то как поживаешь? — спросил он.

— Нормально. Вполне. Работал на Играх. На галлодроме…

Это что еще такое?

— Маракана для петушиных боев, старина. В Жинесте, у Романи… Ринг, трибуны для зрителей, травмопункт для раненых птиц, помещение с кондиционером, где держат этих чертовых пернатых перед выходом на арену… Есть даже беговые дорожки, как в тренажерном зале, запускаются мотором от стиральной машины… У чемпионов должны быть мускулистые лапы! Видел бы ты этих чемпионов после боя… Дерьмо! Устроители — банда ублюдков…

Сервас вспомнил, что читал в газете статью о незаконных боях.

— Давай выпьем за здоровье «цыплят», спасающих несчастных петухов, — предложил он. — Так ты сохранил копию документов?

Дегранж кивнул на лежавшую на столе картонную папку.

— Тебе повезло — дело могли поручить кому-нибудь другому. Я заглянул в нее, прежде чем идти сюда… Если я правильно понял, тебе нужен список более или менее подозрительных самоубийств, случившихся в Тулузе за последние годы, так? Ты не хуже меня знаешь, какой тонкой может быть грань между самоубийством и убийством в этом городе…

Бывший коллега Мартена понизил голос. Сервас покачал головой — он понимал, на что тот намекает. 1980-е и 1990-е годы… Самые темные страницы в истории города. Они все еще плавали в мутных водах прошлого, как жирные, промасленные листки бумаги, издавая запах «серы». Этот запах очень не нравился полицейским, которые служили в те годы, а сегодня собирались в отставку. Убийства, замаскированные под самоубийства. Двадцатилетний парень выловлен из Южного канала со связанными за спиной руками и следами побоев на лице, а патанатом пишет в заключении: самоубийство. Мать семейства лежит в луже крови на полу собственной столовой с удавкой на шее и заткнутым в глотку подгузником — самоубийство… Мужчина двадцати восьми лет застрелен в голову, тело явно перемещали, — самоубийство-самоубийство-самоубийство… «Приступ суицида» — это нелепое определение фигурировало в энном количестве актов вскрытия. Список был длинным, как день Рамадана: бесследное исчезновение двух молодых женщин по дороге с работы домой, смерти проституток в номерах дрянных гостиниц, которые никто и не думал расследовать, липовые протоколы судебных медиков, неверно составленные ордера, дела, закрытые якобы «за отсутствием состава преступления», дикие слухи о коррумпированных полицейских и судьях, именитые граждане, крышующие подпольные бордели и торговлю наркотиками, жестокие садомазохистские оргии, разврат, порнография, насилие, убийства… В общей сложности около сотни нераскрытых дел — в период с 1986 по 1998 год, — находившихся в юрисдикции суда высшей инстанции города Тулузы. Абсолютный рекорд. И — вишенка на куче дерьма — серийный убийца Патрис Алегр, в деле которого был замешан один из судей. Французская пресса назвала Розовый город «кровавой Гоморрой», преддверием ада. Все подозревали всех, безумие отравляло умы и души. Городская легенда, сложенная жадными до рекламы мифоманами из скучного перечня смущающих воображение фактов, дисфункций, упущений и некомпетентности.

Всякий раз, когда кто-нибудь взбаламучивал тину, появлялся этот «запашок»: из темных углов доносилось зловоние прошлых лет. А в шкафах и подвалах пылились папки с делами, которые никто не собирался снова открывать. Замешанных в преступлениях обелили, но подозрение осталось — тошнотворное, неустранимое. Казалось, что за каждой стеной из розового кирпича, за каждой освещенной солнцем дверью прячется стена из тени, дверь из тьмы.

— Знаешь, — продолжил Дегранж, — был и такой случай, когда самоубийство замаскировали под убийство. Мужик хотел свалить вину на жену и любовника.

— Пытаешься сказать, что я ничего не найду? — уточнил Мартен.

— Может, да, а может, нет…

Сервас вздернул бровь.

— Когда ребята приехали на место преступления, они сначала решили, что произошло убийство — уж больно необычные были обстоятельства, — стал рассказывать его друг, — и к осмотру отнеслись внимательно. Много чего собрали, в том числе…

Он достал из папки розовый блокнот.

— Что это? — тут же спросил Мартен.

— Еженедельник.

— Почему он еще у тебя? — поинтересовался Сервас.

— Когда родители Селии приехали за ее вещами, я отдал им все — кроме этого…

— Зачем?

— На всякий случай… Хотел покумекать, но потом передумал — когда выяснилось, что девушка покончила с собой.

— Но блокнот не выбросил…

— Думал кое-что проверить, да все времени нет.

— И что ты собирался проверять?

— Я установил все имена и фамилии, кроме одного: Моки…

— Моки?

— Угу. Все остальные — это друзья, коллеги, родственники Селии. А он неизвестно кто.

Мужчины встретились взглядами, и Мартен «сделал стойку», как охотничий пес. Сколько же дел, забытых в архивных коробках, хранят свои тайны между страницами протоколов, описей и допросов? Ему страшно захотелось курить.

— Ух ты! Тыщу лет не виделись, — сказала хозяйка бара, подойдя к нему поздороваться. — С возвращением из мира мертвых…

«Неужели и она в курсе? У меня что, клеймо депрессушника на лбу?!» Милая улыбка красавицы согрела полицейскому душу. Мартен понял, как сильно ему не хватало этого места, и заказал ножку и онглет.

Дегранж толстыми пальцами переворачивал страницы еженедельника:

— Вот, смотри.

Сервас начал читать: «Моки, 16.30», «Моки, 15.00», «Моки, 17.00», «Моки, 18.00»…

— Уверен, что это человек? — спросил он с сомнением.

Его бывший коллега нахмурился:

— А что же еще? Никто из знакомых Селии мне не помог.

— Это все?

Дегранж улыбнулся:

— А ты чего ждал?

— Есть предположение, кто это может быть?

— Скорее всего, это женатик. Обрати внимание: почти все встречи назначены в обеденный перерыв. «Моки» — наверняка прозвище. Этот тип ни разу нигде не засветился. Точно тебе говорю, он женат…

— Это слово может означать все, что угодно, — заметил Сервас. — Какое-нибудь место, бар, новомодный вид спорта…

— Есть кое-что еще.

«Я давно не чувствовал себя таким живым…» — промелькнуло в голове у Мартена. Дегранж протянул ему квитанцию и пояснил:

— Незадолго до самоубийства Селия сделала очень… неожиданные покупки.

Сервас склонился над бумагой. Счет из самой большой оружейной лавки Тулузы: газовая граната «Гардиан эйнжел», перцовый баллончик… Селия Яблонка явно собиралась защищаться, а не сводить счеты с жизнью.

— Странно… — пробормотал Мартен.

— Черт его знает, что творится у людей в мозгах, — задумчиво произнес его друг. — Если бы те, кого накрыла депрессия, руководствовались логикой…

— Но она производила впечатление человека, который чего-то боится.

— Производила… — Дегранж принялся за салат. — Но впечатление к делу не подошьешь…

Сервас понял, что он имеет в виду. В любом расследовании может случиться так, что обстоятельства и свидетельства, казавшиеся ключевыми, в конечном итоге оказываются пустышкой. Долгое расследование напоминает расшифровку незнакомого текста: некоторые слова важнее других, но сначала ты этого не понимаешь..

Дегранж вдруг нахмурился:

— Меня беспокоит твоя история с ключом. Полагаешь, тот, кто его прислал, что-то знает?

— Может, аноним просто добивается, чтобы дело снова открыли. Интересно другое: как он — или она — его достал?

— Жил в отеле и не сдал, когда уезжал, — предположил Дегранж.

— Правильно. Как ты считаешь, у них есть список тех, кто потерял или забыл вернуть портье электронную карточку?

— Вряд ли, но поинтересоваться стоит — на всякий случай.

Они распрощались, и Мартен пошел к выходу. На улице он первым делом позвонил на работу (пока не доказано обратное, это все еще его работа!), в отдел оперативного сбора материалов, сотрудники которого, команда из четырех человек, занимались так называемыми «живыми» файлами. В них содержались сведения обо всех лицах, фигурирующих в проводимых расследованиях — пусть даже опосредованно, в качестве свидетелей или подозреваемых. Сотрудники этого отдела не ждали, пока человека арестуют, они сопоставляли все имеющиеся у них данные (чего не успели или не сумели сделать следователи) с ФСБ — файлами спецбригад. Руководил отделом старший капрал Левек, который когда-то тоже служил в уголовной полиции, но вынужден был уйти, после того как сбежавший преступник переломал ему ноги, сбив на полной скорости машиной. Левек сильно прихрамывал на левую ногу, а в плохую погоду его кости ныли, так что заниматься оперативной работой он не мог. Тогда капрал прошел стажировку в Европоле и стал криминалистом-аналитиком. Он не имел права вести расследование самостоятельно, но его нюх и опыт были бесценны в «прочесывании» чужих дел. Самое большое удовлетворение Левек получал, обнаружив деталь, ускользнувшую от внимания коллег: имя или номер телефона, фигурирующие в не связанных друг с другом расследованиях, зеленый «Рено Клио», появлявшийся и на месте перестрелки, и на месте налета…

— Это Сервас, — поздоровался с ним Мартен. — Как в этот собачий холод поживают твои бедные ноги?

— Мурашки бегают… И в холод, и в жару, — вздохнул капрал. — А у тебя все хорошо? Я слышал, ты в отпуске по болезни…

— Так и есть. У меня тоже… мурашки, — пошутил сыщик.

— Надеюсь, ты позвонил не ради ученой беседы о мурашках? — поинтересовался Левек.

— Мне нужно, чтобы ты запустил в свою мельничку одну фамилию.

— Ты же вроде на бюллетене… — Пауза; капрал размышлял. — Что за фамилия?

— Моки: М-О-К-И.

— Моки? Это что за зверь? Человек? Марка? Золотая рыбка?

— Понятия не имею. Но, если поиск по слову ничего не даст, попробуй связать его с «насилием», «домашним насилием», «преследованием», «угрозами»…

— Я тебе перезвоню.

Час спустя Сервас получил ответ.

— Ничего, — объявил Левек.

— Уверен?

— Обижаешь… Твой Моки нигде не засветился. Я все «обыскал». Результат нулевой, Мартен. Но вот что я вспомнил: в прошлом году меня уже просили идентифицировать этого самого Моки, будь он трижды неладен…

— Знаю. Спасибо. Я твой должник.

Она неуверенным движением поставила стакан на стол — ну точь-в-точь капитан, топящий печаль в вине во время шторма, пока другие моряки в панике бегут к спасательным шлюпкам, волны забрасывают палубу хлопьями пены, ветер завывает, а трюмы заполняются соленой водой. Она была пьяна. Кристина поняла это слишком поздно — алкоголь уже впитался в кровь.

Женщина посмотрела на запотевшее стекло. Снегопад прекратился, но резкий ветер не стих, и тротуары аллеи Жана Жореса быстро пустели, а машины ехали медленно, оставляя на асфальте черные следы. Здание «Радио 5» стояло на другой стороне — этакий кирпичный мальчик-с-пальчик, затесавшийся в компанию пятнадцатиэтажных домов. При каждом взгляде в ту сторону Кристину начинало тошнить. Она думала, что выпивка приглушит боль, но этого не случилось: журналистка почувствовала себя еще более усталой и отчаявшейся.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спросил официант.

Штайнмайер кивнула и заплетающимся языком заказала кофе. Мысли путались, и ей никак не удавалось сосредоточиться. За последние четыре дня она лишилась жениха и работы. Навсегда?

«А ты как думаешь? — спросил голосок у нее в голове, которому так нравилось проворачивать нож в ее ране. — Полагаешь, ему хочется жениться на сумасшедшей?»

К глазам подступили горькие слезы. Кристина словно бы висела над пропастью, цепляясь ногтями за камни. Она помешивала ложечкой сахар и пыталась понять, не было ли проклятое письмо отправной точкой происходящего ужаса. Это было абсурдно, лишено какого бы то ни было смысла. И тем не менее… Письмо стало зловещим знаком и разделило ее жизнь на «до» и «после». Она была счастливой женщиной, собиралась познакомить жениха с родителями, очень любила свою работу, жила в хорошей квартире, а теперь все летит к чертям…

«Красиво излагаешь, — съязвил внутренний голос. — Вообще-то насчет счастья ты горячишься…»

Тут-то она ее и увидела. Корделию… Стажерка широким шагом шла по улице Арно Видаля к аллее Жана Жореса. Штайнмайер машинально посмотрела на часы: 14.36. Девушка направлялась к метро — станция «Страсбургский бульвар» находилась всего в четырехстах метрах. Волна ненависти прилила к голове Кристины. «Сохраняй спокойствие, нельзя действовать сгоряча…» Журналистка схватила стоявшую на соседнем стуле сумку и встала.

— Сколько с меня за три пива, два коньяка и кофе?

— Двадцать один евро, — отозвался официант.

Женщина дрожащей рукой выложила на стойку две купюры — двадцатку и пятерку:

— Сдачи не нужно.

На улице было морозно, ветрено и пустынно. Кристина заметила силуэт Корделии в ста метрах впереди, поправила ремешок сумки и быстро пошла следом по противоположному тротуару, стараясь не поскользнуться на обледеневшем асфальте.

Стажерка была уже у входа в метро — перед бывшим «Отель де Пари», переименованным в «Ситиз Отель», — когда Штайнмайер переходила центральную разделительную полосу рядом с большим колодцем у атриума под открытым небом. Она поднялась по лестнице и увидела Корделию на эскалаторе, ведущем к перронам линии А, прибавила шагу и оказалась на нижнем уровне. Стажерка в этот момент проходила через турникет. Со своего наблюдательного пункта обуреваемая гневом и ненавистью Кристина хорошо видела ее разрумянившееся от мороза лицо и высокий тонкий силуэт. Она подошла к турникетам и бросила осторожный взгляд на платформы: Корделия ждала поезда в сторону Бассо-Камбо. Штайнмайер понимала, что, если выйдет на перрон сейчас, мерзавка тут же заметит ее, и решила спрятаться за спинами пассажиров. Через две минуты подошел поезд. Кристина ринулась вниз, увидела, что ее бывшая помощница не оглядываясь идет в сторону головного вагона, вскочила в этот вагон и прижалась к стеклу. Ее загораживали молодой парень — из его наушников доносились вопли «Зебды» — и мужчина лет сорока, такой жирный, что выходов у него было всего два: немедленно сесть на «голодную» диету или лечь под нож кардиохирурга. Но журналистка понимала, что Корделия с высоты своего роста рано или поздно обязательно ее заметит.

«Легко сказать — веди себя как ни в чем не бывало! Да у меня сейчас сердце выскочит из груди! Вести слежку — это тебе не в шпионском фильме сниматься!»

Кристина бросила взгляд в ту сторону, где стояла стажерка, и облегченно вздохнула: дылда с бешеной скоростью писала эсэмэску, не обращая ни малейшего внимания на окружающих. Через две остановки Корделия убрала телефон и стала проталкиваться к дверям. Эскироль. Штайнмайер не знала, где живет эта девушка, но уж точно не в этом квартале, он ей не по карману. Впрочем, здесь может находиться квартира ее родителей. А скорее всего, у нее свидание — в Эскироле собирается молодняк со всей Тулузы.

Кристина вдруг подумала, что не знает, зачем затеяла слежку. Она действовала импульсивно, и теперь было самое время притормозить и оценить ситуацию, но алкоголь еще не выветрился у нее из мозгов, и мысли женщины путались. «Что ты собираешься делать? Похитить ее, как делают в кино, и пытать, пока она собственноручно не напишет: “Я гадина и сволочь, я все выдумала”? Или позвонишь в дверь и скажешь: “Привет, это я, пришла на переговоры; давай зароем топор войны, у тебя случайно нет белого чая?”». Журналистка не имела ни малейшего понятия, что будет дальше. Она действовала вопреки здравому смыслу, но все-таки вышла на площади Эскироль.

Кристина следовала за Корделией, отстав метров на сто. Стажерка вошла в «Юник Бар» и подсела за стол к парню и двум девушкам, одетым во все черное. Готы. Серебряные браслеты и ошейники, глаза жирно подведены черным, волосы выкрашены в красный и фиолетовый цвета…

Кристина огляделась.

На противоположной стороне улицы находились итальянская булочная-кондитерская и центр эпиляции — не те места, где можно переждать… А если она останется торчать на тротуаре, ее неизбежно заметят. К «Юник Бару» примыкало маленькое кафе, но там она рискует еще больше, ведь две закрытые на зиму террасы разделены только стеклом. Думай. Журналистка бросила осторожный взгляд на свою цель: Корделия перекинула пальто через спинку стула, значит, надолго здесь не задержится.

Штайнмайер вернулась на улицу дʼЭльзас-Лоррен, где было много магазинов одежды, не выбирая, зашла в один из них. Там она сняла со стойки вешалку с зимней курткой — уродливая, зато теплая и удобная — и кинулась к кассе. Заплатив, переоделась, накинула на голову капюшон и затянула пояс, а свое пальто свернула и сунула в сумку. Цвет куртки она выбрала неброский — модные в этом сезоне красный и желтый не годились для «работы филера». «Не могла выбрать пострашнее?» — язвительно поинтересовался ее внутренний голосок.

Вернувшись на площадь Эскироль, Штайнмайер убедилась, что Корделия все еще в баре, и, не снимая капюшона, вошла в соседнее кафе и заказала горячий шоколад, но как только официант принес чашку, увидела, что стажерка собралась на выход — расцеловалась с приятелями и надела пальто. Кристина кинула на стол деньги, сделала глоток, и пустой желудок немедленно скрутил жестокий спазм. Она глотнула еще шоколада, обожгла язык, чертыхнулась и побежала следом за Корделией к метро. Часы на площади показывали 15.26.

И тут она почувствовала это. Перемену в себе, происходящую «под покровом» капюшона и темной парки. Они поменялись местами. Кристина больше не дичь, она — охотник… Изменение перспективы вселило в нее энергию, ее кровь закипела от нетерпения, а в мозгу начали тесниться многочисленные вопросы. Неужели это Корделия — ее мучительница? Если да, то по какой причине она так поступает? Штайнмайер всегда хорошо с ней обращалась — по крайней мере, она всегда так считала, хотя программный директор ясно дал ей понять, что некоторые коллеги терпеть ее не могут. Открытие это потрясло Кристину. Ладно, допустим, что юная дрянь «в деле», но тогда что за мужчина звонил на передачу? Ее дружок? Сообщник? В одном журналистка не сомневалась: Корделия лгала. А раз так, то заговор против нее — не горячечный бред ее больного мозга. Хотя Илан, в отличие от стажерки, не врал насчет тех гнусных электронных писем.

В голову женщины пришла еще одна ошеломляющая догадка: даже если Корделия всего лишь исполнитель, она знает, кто за всем этим стоит… Через нее Кристина сможет добраться до главаря.

Черт побери!

В метро журналистка остановилась у лестницы и, как и в прошлый раз, дождалась, когда из тоннеля показался поезд. Они ехали назад, к Бассо-Камбо, и Корделия снова лихорадочно жала на кнопки телефона. Через восемь остановок, после «Мирай-Юниверсите», она стала проталкиваться вперед. Кристина взглянула на схему, и в ее мозгу прозвучал сигнал тревоги: она ни разу не была в квартале Рейнери, но хорошо знала его репутацию — наркотики, убийства, банды… О происшествиях в этой части города регулярно сообщали в новостях. Месяц назад на двух таксистов напали прямо у подъезда жилого дома. Один из них приехал по вызову, чтобы забрать клиентов и отвезти их в больницу, и случилось это не ночью, а в полдень.

На часах было около четырех, и зимний день уже клонился к вечеру.

Она вышла на платформу следом за Корделией и другими пассажирами, в основном женщинами, что слегка успокаивало. По огромной пустынной эспланаде гулял ледяной ветер, черная вода небольшого пруда дыбилась волнами, густые тучи цвета копоти клубились над вылинявшими домами, и «охотничий азарт» Кристины мгновенно испарился.

Тонкая фигурка в черном пальто семенила по заснеженному тротуару, а потом свернула на тропинку, протоптанную множеством ног в направлении бетонных зданий. Ветер усилился, температура снова понизилась…

Наступившие сумерки поглотили вышедших из метро людей, и Кристина осталась одна. Воздух был холодным и влажным. Вдалеке, за пустынной насыпной площадкой, мелькали силуэты в накинутых на голову капюшонах: праздные тени, зловещие призраки, они были повсюду — у подъездов, между деревьями, на газонах, где снег из белого стал серо-голубым… В квартирах, за балконными дверями, зажегся свет, но вид светящихся окон не только не успокаивал, а наоборот, заставлял мадемуазель Штайнмайер еще острее ощущать свое одиночество. «Если закричу, вряд ли кто-нибудь услышит, а если и услышит, на помощь точно не придет», — подумала она.

«Куда ты прешься, скажи на милость? Что собираешься делать? Вход в метро в десяти метрах у тебя за спиной: возвращайся домой…»

Ну уж нет… Кристина пошла дальше, глядя на разбитый колесами автобусов асфальт мостовой, свернула на тропинку, поднялась на невысокий холмик и, не удержавшись, пересчитала силуэты, маячившие у подножия домов: их оказалось восемь. «Хорошо хоть сообразила надеть эту страшную куртку с капюшоном, может, сойду за местную…» — успокаивала она себя, но потом вдруг вспомнила, что при ней сумка со всеми документами, и похолодела.

Корделия тем временем миновала ряд машин, припаркованных у центрального здания, и исчезла в подъезде. Кристина не знала, что станет делать, если обнаружит на застекленной двери домофон. Не спрашивать же код у отиравшихся поблизости «теней». Придется ждать, когда кто-нибудь выйдет или соберется войти. Несколько крупных мохнатых хлопьев медленно спланировали на землю. Женщина подняла глаза и увидела темную подушку неба. Деревья тянулись оголенными ветвями к плывущим мимо тучам.

Вдалеке раздался лай, и кто-то крикнул: «Буба, давай сюда!» Из машины с открытым капотом неслись звуки хип-хопа. Несколько подростков смеялись и перекрикивались в темноте:

— Эй, мужик, брось ты эту тачку, она давно сгнила, а мы сейчас до смерти замерзнем!

— Не боись, выживешь, ты лучше оборотов прибавь!

— Что ты творишь? Так ничего не выйдет!

— Не выйдет? Это у меня не выйдет? Да что ты понимаешь?!

— Я, между прочим, кишки в гараже рвал!

— Слыхали? Работал он в гараже… Две недели, а потом тебя выгнали взашей! Позорище! Вот я бы сумел вдуть этому жирному педриле, а ты поджал хвост и побежал к мамочке: «Ой-ёй-ёй, пожалейте меня!» Знаешь что, они насрали тебе на голову, брат… Вот что они сделали.

— Эй, придержи язык, ты говоришь с моим младшим братом! Он сам положил с прибором на тот дерьмовник, он их послал, он поимел придурков. Усёк?

— Ладно, ладно…

— Что — ладно?

— Я понял, парень молодец. Всё путем…

— А вот и нет. Не путем. Услышу еще раз, как ты заливаешь, расплющу тебе рожу и выложу видео на «Ютьюб»!

Свет из окон отражался от снега, но обнаженные стволы деревьев притягивали к себе мрак. Кристина торопливо пробиралась между машинами, чувствуя спиной взгляды подростков. Сердце ее колотилось от страха, как бешеное. Она прибавила шагу, с облегчением заметила, что дверь осталась открытой, и, умирая от ужаса, шмыгнула в холл: юнцы могли рвануть за ней, кто-нибудь мог притаиться в подъезде… Но женщина ошиблась: вход караулили вполне солидные мужики — их было человек шесть; они сидели себе на складных стульях и что-то живо обсуждали. Увидев чужачку, все дружно замолчали и уставились на нее.

— Э-э-э… добрый вечер, — пробормотала мадемуазель Штайнмайер, застыв от удивления на пороге.

Члены «комитета бдительности» поняли, что она явно не дилер: один улыбнулся, другой ответил на ее приветствие.

На левой стене, над почтовыми ящиками, висел написанный крупными буквами лозунг: «МЫ ВОЗВРАЩАЕМ СЕБЕ ВЛАСТЬ НАД ЭТИМ МЕСТОМ. УЛЫБАЙТЕСЬ, ВАС СНИМАЮТ. БДИТЕЛЬНЫЕ СОСЕДИ».

Мужчины вернулись к разговору, а Кристина подошла к ящикам, надеясь найти нужное имя.

Нервы у нее совсем расходились, она еще раз обвела взглядом все ряды и зацепилась взглядом за… Коринну Делия. Пятый этаж, 19 Б. Журналистка проскользнула к лифту, молясь про себя, чтобы «бдительные граждане» смотрели в другую сторону, и вошла в кабину. Пока лифт ехал вверх, она пыталась успокоиться, хотя больше всего на свете ей хотелось сбежать.

Длинный коридор был пуст. Кристина нажала на кнопку таймера и пошла вдоль дверей, из-за которых доносились голоса, звон посуды, звуки работающего телевизора, музыка электро, детский плач и возбужденные вопли.

Дверь в квартиру 19 Б оказалась последней.

Штайнмайер остановилась и прислушалась: громкая музыка — поп в стиле ар-энд-би, такую часто крутят на МТУ Base. Она сделала глубокий вдох и нажала на кнопку. Звонок прозвенел, но в прихожую никто не вышел. «Музыка орет, значит, в квартире кто-то есть…» — подумала Кристина, и в этот момент лампы погасли. Исчез даже свет, просачивавшийся из глазка: за ней наблюдали. Что, если откроет не Корделия, а кто-то другой? Например, мужик, угрожавший ей по телефону?..

Потом дверь распахнулась, ослепив ее светом, а музыка ударила женщину по ушам.

Кристина вздрогнула, подняла голову и разинула рот.

На пороге стояла Корделия. Совершенно голая.

Лицо девушки оставалось в тени, и мадемуазель Штайнмайер не поняла, почему ее глаза так сверкают. Опустив взгляд, она остолбенела: руки стажерки были покрыты татуировками, как кружевом, — от плечей до запястий. «Теперь понятно, почему она никогда не приходила на работу в одежде с короткими рукавами…» — подумала Кристина. На правом предплечье ее коллеги было наколото алое солнце, заходящее над темно-красными небоскребами, а чуть ниже — статуя Свободы и синие волны Гудзона. С другой руки весело скалился желтый череп с пустыми черными глазницами, паутина оплетала пунцовые розы и большой крест… Бедра и ноги девушки тоже были «разрисованы»… Этот примитивный алфавит, очевидно, имел смысл для той, что носила его на себе. «Все равно что разгуливать по миру с книгой жизни на собственной коже». Взгляд Штайнмайер задержался на едва обозначенной груди Корделии, на ее пупке, в котором, как это ни странно, не оказалось пирсинга, на атлетически накачанных мышцах живота и по-мальчишески узких бедрах. Венчал картину гладкий, как раковина, лобок.

Кристину зазнобило.

Бесконечно долгое мгновение она, не отрываясь, смотрела на клитор, украшенный тусклой металлической подковкой с бусинками на концах.

У нее закружилась голова, и кровь быстрее побежала по жилам.

— Входи… — сказала Корделия.